Новая эпоха

11. В Эдеме

— Не отпущу! — отрезал Фамей, — И думать об этом забудь! Проси всё остальное, чего только пожелаешь, и я дам тебе всё, что смогу, но не это!

— Парню пять лет, и давно уж пора учить его нашему языку, — разжёвывал я ему, — Кто его научит ему здесь? А если он не овладеет нашим языком, как он сможет учиться в нашей школе?

— Школа у нас здесь есть и своя, — возразил суффет Эдема, — У ж не думаешь ли ты, что я не позабочусь о достойном образовании для своего внука? Может быть, ваша и лучше, я не видел её и не знаю, но слыханное ли дело то, о чём ты просишь? Я понимаю, что как отец ты желаешь Маттанстарту только добра и хочешь позаботиться о нём, но я ему дед, а Аришат — мать, мы тоже ему не чужие и дурного ему не пожелаем. Ну что там такого в этой вашей школе, чтобы ради этого стоило вырывать ребёнка из семьи, отрывать от матери и везти через всё Море Мрака в совершенно чужую для него страну? Ведь там для него чужим будет всё!

— Ну, так уж прямо и всё…

— Кроме одного дома — твоего. А здесь — его семья, его город и его народ.

— Ты не понимаешь, Фамей…

— Может быть, чего-то и не понимаю. Зато понимаю другое — боги не дали мне доживших до совершеннолетия сыновей, которые продолжили бы мой род и заняли бы моё место после моей смерти, но дали хотя бы уж внука от дочери, крепкого и здорового, которого я и хочу видеть на их месте. А ты хоть и помог мне в его появлении на свет, но теперь хочешь отнять его у меня. Не отдам! Мой дед был суффетом Эдема, мой отец был суффетом Эдема, я — суффет Эдема, и мой внук тоже будет суффетом Эдема! И для этого ему не нужна ваша школа, как не была она нужна ни моему деду, ни моему отцу, ни мне. У тебя же есть семья там, за Морем Мрака, есть и дети-наследники, и хватит с тебя их, а моего внука-наследника оставь мне.

— Так я разве против? Пусть займёт со временем твоё место и станет суффетом Эдема, но разве ты торопишься к богам? Что плохого в том, что твой внук поживёт у нас, изучит наши науки и будет, когда наступит его черёд, управлять твоим городом, имея и наши знания, и дружеские связи с нашими людьми? Разве повредят они ему и Эдему? Ты же политик, Фамей, должен понимать.

— Да, я — политик, и сейчас я объясню тебе это дело именно как политик. Вот вы приплыли к нам в прошлый раз, и ты сам помнишь, что было. Да, в конечном итоге — на пользу, не спорю, почти все изменения — к лучшему. Но Максим, люди не любят, когда жизнь меняется слишком быстро, и непонятно, чего ожидать в будущем. На меня и так уже половина Совета посматривает косо за то, что помогаю вашим — боятся конкуренции в торговле с дикарями. Теперь, когда вы привезли в свою Тарквинею ещё людей, и ясно, что будете привозить ещё и ещё — боятся ещё больше. А ваши люди там теперь ведь ещё и основательно строятся, в камне, и это тоже пугает. Меня только вчера попрекали тем, что помогаю вам раздобыть для ваших людей женщин — боятся, что ваш город разрастётся, и тогда многие наши эдемцы могут захотеть переселиться в него. И что тогда будет с нашим городом? Наши предки поселились здесь, чтобы не менять вольного уклада, к которому они привыкли, но теперь с вашим соседством всё может измениться…

— Так ведь в лучшую же сторону?

— Да, ПОКА — в лучшую. Вы стали привозить больше нужных нам товаров, вы заказываете нам теперь больше наших товаров и даёте нам заработать, а ваше соседство даёт надежду и на военную помощь в случае большой войны с дикарями — всё так, я же не спорю. Сам так и объясняю всё это тем, кто недоволен в Совете. Но ведь не может же быть так, чтобы всё время становилось лучше во всём. Рано или поздно, в чём-то станет и хуже — пускай и в мелочах, но людям это не понравится, а виноватым будет кто? Я — за то, что помогаю вам. Но мой авторитет в городе достаточен, чтобы пережить это, а какой он будет у Маттанстарта, когда он, нахватавшись от вас ваших замашек, начнёт всё здесь переделывать так, как заведено у вас. Пусть и в лучшую сторону, но многим это придётся не по вкусу, и вряд ли это поможет моему внуку получить и удержать власть. Пусть уж лучше он остаётся для Эдема полностью своим и не воспринимается нашими людьми как ваш воспитанник и ставленник…

Вот так, млять, уже второй день. Вчера Аришат упиралась рогом, и ни в какую не соглашалась отпустить пацана, но ейные-то возражения чисто бабьими были, вполне ожидаемыми, и крыть их было хоть и нелегко, но можно. Сама же помнит прекрасно, как мы помогали навести порядок в городе, когда в нём заваруха приключилась, и как наши полиболы и огнестрел в этом деле помогли, да и о той войне с Чанами отец ей, конечно, рассказывал. Наслышана и о том, как я с ихним крутым шаманом в гляделки боролся — ей не надо объяснять, какие всё это даёт преимущества в религиозно озабоченном античном мире, особенно в его тёмном глухом захолустье. Сама ведь верховная жрица Астарты в её местном храме, а не базарная кошёлка ни разу, и этим тоже в немалой степени «громам с молниями» и тарахтелкам нашим обязана, и соображалка у неё в этом плане соответствует полностью. Но баба есть баба, и соображалка соображалкой, а чуйства чуйствами. Умом всё понимает, но как прикинет, что максимум только пару месяцев летом и будет видеть мелкого, да и то, если ещё получится его на каникулы свозить, так и всё в ней против этого восстаёт. Если бы и сама могла с ним поехать — тогда было бы совсем другое дело, но мыслимо ли такое для верховной жрицы Астарты? Кому нужна такая верховная жрица, которая большую часть года отсутствует и лишь на пару месяцев наезжает накопившиеся проблемы разрулить? В общем, как и в нашем современном мире у баб-карьеристок у неё выходит, когда интересы семьи конфликтуют с интересами карьеры, и в попытке хоть как-то совместить их она встала насмерть как те триста спартанцев. Теперь вот Фамея хотел убедить, дабы вместе с ним сопротивление ейное преодолеть, а он, хоть и с рационального боку, но тоже вон как повернул — типа, от вас, испанцев, идут слишком многочисленные и быстрые перемены, которые эдемцев пугают и раздражают, и нехрен мне тут ещё и внука таким же испанцем воспитывать. И ведь хрен откажешь ему тут в логике, млять!

— Мрракабесы! Урроды, млят, ущщербные! — поприветствовал наших примерно через полчаса скрипучим голосом, но вполне по-русски попугай в клетке, обыкновенный по размерам и довольно невзрачный на фоне прочих оранжево-сероватый кубинский ара, тоже вымерший к нашим временам вид, но ничем особым не выдающийся.

— Помолчи, петух крашеный, покуда тебя в суп не определили, — ответил ему Володя, набрасывая на клетку плащ, — За что это он нас так?

— Да то он не вас, то он «вообще» — от меня тут нахватался, — пояснил я ему.

— А ты тут на кого так осерчал?

— На кого, на кого… На фиников этих тутошних, млять, грёбаных.

— И за что ты на них взъелся?

— Да уроды ж, млять, ущербные! Мракобесы они, млять, грёбаные античные! Тримандогребить их, млять, в звиздопровод через звиздопроушину! Чтоб им ни дна, ни покрышки! Чтоб им жить всю жизнь на одну получку! Чтоб у них, млять, на жопах чирьи у всех повскакивали! И вообще, ну их на хрен, уродов, млять, ущербных! — я воспроизвёл далеко не всё, что изрыгал тут в адрес этих финикийских дебилов некоторое время назад в сердцах, а так, краткую и сжатую выжимку — квитэссенцию, скажем так.

— Урроды, млят, ущщербные! — согласился со мной высунувший башку из-под плаща попугай.

— Помолчи, петух крашеный, — я поправил володин плащ на клетке.

— Так всё-таки, чем они тебе не угодили?

— Да я ж хотел пацана на обратном пути к нам забрать — учить парня надо языку и в школу на следующий год определять, а Аришат и Фамей — ни в какую. Хотят его тут, млять, фиником обыкновенным, как и они сами, воспитать. Фамей считает, что ему не на пользу наше воспитание пойдёт — типа, выучим и воспитаем его испанцем, и он тут всё вверх дном перевернёт, переделывая по-нашему, и тогда весь город на уши встанет.

— Ну, если долботрахом вырастет, то так оно и будет, — заметил Серёга, — Эти любят всех вокруг себя на уши ставить, и даже его финикийское воспитание не очень-то облегчит им жизнь.

— Тем более, что главный финик ещё ВСЕГО не знает — что не просто испанцем воспитаем, а РУССКИМ испанцем, — ухмыльнулся спецназер, — А это ему, млять, ни разу не хрен собачий!

— Ага, воспитали БЫ, — поправил я его, — Да только не судьба…

— Да хрен с ними, Макс! Нашёл, из-за чего нервничать!

— А я разве нервничаю? Просто досадно. Маттанстарт — тоже ведь для меня не сбоку припёку, а моё потомство, и мне хотелось позаботиться, и возможность ведь есть, а у них тут — млять, своя финикийская кухня…

— Ну, если уж на то пошло, то ты ведь сам говорил, что с тобой его мамаша своё решение залетать и рожать не согласовывала, как назвать, если родится пацан, а как, если девка, тоже не спрашивала, а родила и назвала втихаря, как самой вздумалось. То есть, по большому счёту, сама сделала тебя не при делах. Ну и, раз так — какое тебе дело до этой замшелой финикийской семейки?

— Володя, полегче на поворотах!

— Ну, извини, как думал, так и выразился. Но суть-то ведь ты один хрен уловил?

— Ага, суть — уловил…

— Ну так и хрен с ними, и с твоей тутошней бабой, и с папашей ейным, — сказал геолог, — Раз уж они так вцепились в пацанёнка — не воевать же теперь из-за них со всей финикийской колонией.

— Серёга, да разве ж в них проблема? Аришат, конечно, упирается рогом как мать, и для неё это нормально, и странно было бы иначе, но Фамей, городской суффет — мужик очень неглупый, и его я тоже вполне могу понять. Проблема — в этих грёбаных тупорылых финиках, в этих маленьких простых человечках, тутошних народных массах, млять, которые бздят любых перемен в жизни…

— Урроды, млят, ущщербные! — проскрипел снова высунувший башку попугай.

— Точно, — согласились мы с пернатым всей компанией.

А теперь они и ещё сильнее бздеть будут — слухи-то о доставленном нами из-за океана большом пополнении для НАШЕЙ колонии уже ползут по Эдему, о начале в связи с этим капитального каменного строительства в Тарквинее — тем более, и здешние финики теперь забздят, как бы и у них того же самого не началось. Они хотят жить себе, как жили раньше, балдеть по-прежнему, а не вгрёбывать на капитальном строительстве. Их вполне устраивает их так и оставшийся за века существования глинобитным город, и испанских порядков им здесь не хочется. Правителей, которые будут стремиться навязать им совсем ненужный им геморрой, оказавшись во главе города — тем более. Вот и не хочется Фамею, чтобы мы воспитали из его внука такого неугодного эдемцам правителя, которого никто суффетом и не изберёт, а если вдруг и изберут, то только на один срок и никогда больше. Вот будь у города хренова туча рабов, на которых можно было бы взвалить весь этот труд, дабы граждане продолжали кайфовать — тогда другое дело, тут они были бы только за, но где ж их взять, такую прорву рабов? Ольмеков сколько ни завози, они от любой ерунды мрут как мухи, и оставшихся хрен хватит, а уже адаптированные к пустяковым болячкам кубинские гойкомитичи — хрен ли это за работники? Самим же вздрачиваться вместо тех рабов — разве ради этого переселялись за океан их предки? Им и так сойдёт! И вот хрен ли прикажете делать с этими эдемскими финикийцами, и как тут самому с такими деятелями не заделаться большим любителем немецких маршей?

— И дырень такая, что хуже некуда, — пожаловался геолог.

— Не, мне с нормальной дыркой попалась, — подгребнул его Володя, имея в виду баб, жриц Астарты, которых им Аришат на «ночной субботник» выделила, — Мне кажется, твоя тоже была вполне. Может, ты ей не в ту дырку вставил?

— Да у бабы-то нормальная, я про город этот ихний говорю — дыра жуткая!

— Я ж говорил вам, что у них тут всё на соплях, да на честном финикийском, — напомнил я, — Иначе разве сподвиглись бы наши наниматели на затраты и геморрой со своей собственной кубинской колонией?

— А теперь они тут и вовсе расслабятся, когда со стороны Гаити их Тарквинея наша прикроет, — предрёк спецназер.

— Да они и так уже начинают опускаться, — заметил Велтур, — Вы видели, как они — ну, не все, но многие — строят свои гаулы?

— Ну, из досок, как и положено, — ответил Серёга, — До выдолбленных из бревна каноэ ещё не докатились. Что тебе не нравится-то?

— Ты обратил внимание на способ скрепления обшивки? Ладно, я понимаю, что бронзы у них мало и на гвозди с заклёпками может не хватать. Ну так вернулись бы тогда к старому способу — на деревянных шпонках и нагелях. Красное дерево, из которого они здесь свои суда делают, крепче и дуба, и африканского кедра, и получилось бы довольно жёстко — хуже, чем у нас или в Гадесе, но лучше, чем во Внутреннем море. А они сверлят дырки и через них шьют доски бечевой. Ну кто ж так делает?

— В Гребипте так корабли строили при фараонах, — припомнилось мне, — если стянуть доски обшивки поплотнее, то намокшее дерево разбухает и перекрывает все щели. Получается, что такая конструкция прощает мелкие огрехи исполнения, которые неизбежны при хреновом инструменте.

— Так жёсткость же корпуса при этом ни в звизду, ни в Красную армию, — тут же прикинул Володя, — Разболтается на хорошей океанской волне и расползётся на хрен.

— Ага, жёсткость — ни в звизду, — согласился я, — Но им же не океан пересекать, а вдоль берегов каботажить. Инструмент у них говённее нашего, а дерево — гораздо твёрже, и обработать его как следует намного труднее, вот они и, чтоб с подгонкой сопряжений не париться, перешли на архаичную конструкцию, которую можно выполнять и тяп-ляп.

— Да, обленились они тут, — констатировал геолог, поняв принцип диагностики, — Ну и хрен с ними тогда, с уродами этими ущербными, — тут по большому счёту возразить было нечего — ни нам, ни попугаю. Разве только по мелочи…

Мне и по мелочи было бы насрать, если бы не этот мелкий, но уже похожий на меня пацанёнок, для которого мне хотелось всё-же другого образа жизни и другой судьбы, нежели та, что уготована ему традиционным эдемским воспитанием в этом медленно, но верно деградирующем городе. Одна надежда — на наследственность. И Аришат, помнится, в ту заваруху дала копоти, и я хулиган ещё тот, так что не в кого, вроде бы, парню рохлей вырасти. А со временем чего-нибудь и придумаем. В конце концов, наша колония рядом, можно сказать. Я для чего во второй раз через Атлантику попёрся? Чтоб развитие ейное в нужном направлении организовать, а не так, как тут у этих, млять, деградантов. Ведь не о единицах в данном случае речь, а о массовке, которая рулит всюду. И если массовка ни на что не годна, против этого бессильны даже самые толковые единицы, и те из них, которые поумнее, всё это прекрасно понимают и тянутся к себе подобным — то-то Аришат в тот раз моментально глаз на меня положила.

В порт она при нашем прибытии, конечно, не примчалась — невместно такое для верховной жрицы Астарты, но к отцу направилась — ага, типа погостить — в тот же вечер. И уж там-то, вдали от лишних глаз и ушей, сразу же на шею кинулась, и не стал нам как-то помехой, как и в тот раз, ни мой хреновенький финикийский, ни её абсолютно нулевой турдетанский. Мы ж не философские диспуты с ней вели и не богословские, на которые мне тем более насрать, не проблему глобального потепления или похолодания обсуждали, даже не политику и демографию, ни глобальную, ни одного отдельно взятого античного полиса. Мы с ней вообще не болтовнёй, а делом занялись практически сразу — хорошим делом после долгого плавания и хозяйственно-административных хлопот. Ну, в смысле, когда наедине остались, конечно.

А до того как раз и Маттанстарта повидал и пообщался с ним — энергичный и смышлёный пацан, просто душа радуется, хоть и досадно немного, что такой мелкий, а уже финикиец, гы-гы! По нашу сторону Атлантики моё потомство и по-русски шпрехает, и по-турдетански, и по-гречески, хоть и не так бегло, и по-финикийски, теперь вот ещё и латынь осваивать начинает, и я это как-то уже нормой считаю, а тут, по эту — один только финикийский, да язык тутошних гойкомитичей — на уровне «моя твоя понимай». А ведь неглупый парень, очень неглупый, учить только надо, и хрен чему выучат его толковому в этой захолустной глинобитной дыре — вот что обиднее всего.

Собственно, я как раз тогда и предложил забрать его к себе, чтоб у нас сделать из него приличного человека. Аришат — ну, истерику не закатила, дуры ведь и у Астарты верховными жлицами не становятся, а мягенько эдак закруглила скользкую тему — ага, как раз в духе своей любвеобильной богини. Улыбнулась маняще и намекнула, что хватит уже болтать, взрослые ведь люди, самое время делом заняться — тем более, сам же обмолвился, что в Эдеме на сей раз ненадолго, и незачем, стало быть, терять зря драгоценное время. А раз так, то мы и не стали терять его зря, а употребили с толком. Пожалуй, даже несколько злоупотребили — под утро при повторе плетёное из лиан ложе развалилось, и финикиянка со смехом посетовала, что бакаутового эдемские столяры не осилят ни за день, ни за три, так что придётся одноразовыми в нашем случае плетёнками удовольствоваться, но уж к следующему разу она обещала обязательно добротным бакаутовым обзавестись. Потом, опосля трудов праведных, мы с ней в купальню переместились — ага, заодно и помылись, как говорится. Ну и посмеялись ещё, когда я схохмил, что плетёнка, к счастью, воду не держит, а иначе эдемские халтурщики и купальню сделали бы такой же, одноразовой.

А днём от продолжения разговора насчёт пацана Аришат снова уклонилась — на сей раз вспомнив о каких-то важных и неотложных делах в храме, которые без неё там ну никак не разрулятся, ну а Фамей вот обломил открыто. И времени убеждать его с дочерью тоже особо-то и нет, мы ведь в натуре здесь ненадолго. И в Тарквинее куча дел, и за этой грёбаной платиной, раз уж выпала такая оказия, прошвырнуться надо — ага, не низменной наживы ради, а электрификации для. Хоть я и не лысый гений в кепке, и на хрен не надо мне никакого коммунизма, но прожить всю жизнь при свечах и масляных светильниках, сводить испанские и островные леса на древесный уголь и держать дальнюю связь через почтовых голубей — увольте. Что-то подсказывает мне, что вовсе не обязателен подобный мазохизм и в античном махрово рабовладельческом социуме.

Платина же — это россыпные месторождения в долинах рек севера современной Колумбии — в основном Магдалены и ейного притока Кауки, текущих как раз с гор. Эти эдемские лентяи, хоть и плавают туда в принципе и что-то про фальшивое золото, белое и неплавящееся, даже слыхали, и кого-то из них когда-то тамошние дикари с ним пару раз нагребали, детальной разведки произвести там за века они так и не удосужились.

— Там к западу от Магдалены ещё две речушки есть, — указал склонившийся над картой Володя, — Сину и Атрато. Может, и там тоже платина найдётся?

— Вообще-то может быть и там, — согласился Серёга, — Стекают они с того же самого хребта, что и Каука. Но Каука размывает горы на гораздо большем протяжении, так что её россыпи должны быть мощнее. И скорее всего, и там, и там платиновый песок будет в смеси с золотым, только не спрашивайте меня, в каких они там пропорциях — чего не знаю, того не знаю.

Этот фактор нас не сильно волновал — давно уж придумали, как эту платину от золота отделить. Ну, или золото от платины — каждому своё, как говорится, а нам же не шашечки, нам ехать. Как раз в той самой температуре плавления собака и порылась — у золота она чуть больше тыщи градусов, но то у чистого, а низкопробное и при восьмистах расплавиться может. Но и та тыща градусов для античных металлургов достижима без особого труда — при ней ведь и медь плавится, с которой вообще и начался переход от каменного века к веку металлов. А вот платина — она сволочная, тугоплавкая, почти тыщу восемьсот градусов ейная температура плавления составляет — больше, чем у того самого железа, которое ни античные металлурги плавить не умеют, ни средневековые уметь не будут, за что и не любили платину те же самые испанцы несколько столетий. Нахрена оно нужно, такое белое золото, если его хрен расплавишь, а значит, хрен какую ювелирную побрякушку из него отольёшь? А это значит, что смесь золотого и платиного песка, если он слишком мелкий для сортировки врукопашную, можно тупо через плавку разделить — золото расплавится, и его можно будет слить, а платина так и останется в виде песка. Что тут непосильного даже для эдемских фиников? Можно совершенно спокойно отдать им разведанный канал закупки платиново-золотого песка и греть его на эдаком керамическом противне научить, и пущай себе его разделяют, золото себе оставят в качестве награды за труды, а ненужный им чисто платиновый песок нам толкнут — ага, где-то по цене нужных им меди или бронзы. Я бы и цену серебра дал, да только нехрен их баловать…

— Судя по описаниям большой реки, неправильное золото эти олухи покупали в устье Магдалены и вряд ли плавали дальше, — поделился и я справками, наведёнными у Фамея, — И тогда получается, что направляться надо сразу туда, и если там его продадут достаточно, то оттуда же и сразу обратно. А если будет мало — мы ж не знаем, сколько красножопые его там намывают, тогда придётся прошвырнуться оттуда к устьям Сину и Атрато, да там поспрошать и позаказывать, и уж оттуда обратно…

— Стоп! — тормознул меня спецназер, — Ты не забыл о хине?

— Помню, — успокоил я его, — Спросим, конечно, и о ней — я уже договорился с Фамеем насчёт раба-переводчика. О ней же, как я понимаю, тоже в устье Магдалены в основном спрашивать надо?

— Вообще-то, судя по наташкиной карте, там мы её вряд ли найдём. Вот, взгляни сам, — он развернул карту, — В долинах Сину и Атрато шансов получается больше, а ещё проще будет найти сами деревья в Панаме.

— Так погоди, это ж разве восточные склоны Анд? Тут нет никакой путаницы?

— Есть путаница и очень нехилая — в конкретных видах хины, — ухмыльнулся Володя, — Я сам охренел, когда в наташкиных выкладках разбирался. Суть, короче, в том, что современная хина — в смысле, тот кустарник, что в нашем мире в основном будут выращивать — это да, сейчас только восточные склоны Анд, но приглядись, где именно.

— Ага, в звизде, — присвистнул я, заценив ареал означенного кустарника вообще в южной части Амазонии, — А вот это чего за хрень? — я ткнул пальцем в другой ареал, куда более для нас доступный благодаря выходу к Карибскому морю.

— А это другой вид. Наташка говорила, что это уже приличное дерево — растёт медленнее и хинина в коре меньше, поэтому в наше время и не выращивается, но зато оно растёт, как видишь, даже в Панаме. А она ж узенькая, и на побережье красножопые это дерево должны хорошо знать.

— Логично, — кивнул геолог, — Наверняка знают. Вопрос только, сумеем ли мы им растолковать, чего нам от них нужно. Может у тутошних финикийцев быть переводчик?

— Хрен их знает — я, конечно, поспрошаю Фамея, но именно панамского может и не оказаться, — прикинул я, — А с другой стороны, во времена Конкисты — и в наше время, конечно, тоже, в Панаме обитали в основном те же самые чибча, что и в Колумбии — ну, племена-то, ясный хрен, разные, но родственные, и языки наверняка близкие.

— Так это же, считай, через полторы тыщи лет, — напомнил Серёга, — Сейчас этих чибча запросто может ещё не быть ни в Колумбии, ни в Панаме.

— Конкретно чибча может, конечно, и не быть, — согласился я, — Но какие-то их предшественники — нам похрен, родственные им или нет — там живут и сейчас. Главное, чтобы и нынешние колумбийские и панамские чингачгуки оказались родственными друг другу, и тогда фамеевский переводчик для устья Магдалены поможет нам и в Панаме.

— Это если они в натуре окажутся родственными.

— Географического фактора в расселении племён никто не отменял. Какой он в наше время — ну, или ко временам Конкисты, такой же и в античное, и предшественники современных чибча должны сейчас, по идее, кучковаться примерно так же.

— Но ведь без гарантии же?

— Без гарантии, конечно, но шансы на это хорошие. Ну а если вдруг окажется не так, то есть ведь ещё и ольмекские переводчики.

— Так а ольмеки чем помогут? Они ж разве не майя родственны?

— Ага, именно майя. Но они ж торгуют с соседями, в том числе и в направлении Южной Америки. А там, уже в перуанских Андах, сейчас культура поздней Чавин, и она — по Эндрю Коллинзу — имеет явные признаки культурных связей с ольмеками. И этот культ ягуара, на котором ольмеки помешаны, и особенности стиля керамики и прочей мелкой хрени. Ну и кока южноамериканская к ольмекам откуда попадает? От тех же чавинцев. А торговля вся у этих гойкомитичей — сухопутная, и получается, что с Южной Америкой она идёт транзитом через Панаму. Причём, до Гондураса ольмекские торгаши добирались и напрямую, а торгаши гватемальских майя наверняка и дальше — думаю, что среди панамских торгашей найдутся владеющие их языком, а значит, худо-бедно, и ольмекским.

— Если Фамей даст тебе переводчика, — заметил Володя, — Сам же говоришь, что это транзитный путь коки. Разве в интересах фиников пущать нас туда?

— Ага, он уже жаловался, что саженцами коки с горных плантаций поделиться с нами не сможет — его, говорит, в Совете и утерей табачной монополии всё ещё попрекают.

— Тогда, получается, о заходе в Панаму надо молчать, как рыба об лёд, чтоб эти финики зря не нервничали, и переводчик-ольмек в этот раз однозначно отменяется.

— Да, получается так. Если не поможет колумбийский — придётся объясняться с панамскими знаками. Ладно, это уже по ходу дела видно будет, а пока наметим маршрут. Итак, от Кубы к устью Магдалены, а оттуда…

— Я бы причалил восточнее, — спецназер развернул другую карту, — Вот, гляди — ареал основного вида той самой коки. Раз финики делиться ей с нами не хотят, а для нас неприемлемо всецело зависеть от них — так мы ж люди воспитанные и нервировать их не будем, а доберёмся до неё сами. Вот тут, уже в Венесуэле, восточнее озера Маракайбо, прямо рядом, кока растёт вблизи побережья.

— Да, там горная цепь от Анд ответвляется, — въехал Серёга, — И высоты вершин там приличные, побольше, чем к западу от озера и к берегу поближе — береговые дикари должны эту коку хорошо знать. Вот только почему финикийцы здешние о ней не знают?

— Привыкли у ольмеков ей закупаться, — сообразил я, — Раньше, может, и знали о венесуэльской, но её ж и у ольмеков купить можно, и на венесуэльскую сперва забили, а потом и благополучно забыли.

— А что так?

— Да смысл им за одной только кокой через всё Карибское море переться, когда она и у ольмеков есть? Попадут там под ураган на своих вязаных гаулах, и звиздец, а тут — неширокий пролив только до Юкатана пересечь, а дальше уже привычный прибрежный каботаж. И вдобавок, у ольмеков же не одна только кока. Это сейчас ты видишь тут уже кукурузные поля, так это я Фамея надоумил ольмеков сюда завезти, чтоб с их помощью выращивание кукурузы наладить. А раньше они её только с материка и возили. Кстати, о поставках надо с ними договориться — мало нам теперь прежних, больше надо. И по рабам ольмекам Фамей мне ни хрена ещё внятно не ответил, а нам хотя бы пяток семей надо, чтоб в Тарквинее ту кукурузу поскорее выращивать начинали, да наших этому учили. Вот баб он нам, говорит, наскрёб таки десятка четыре…

— Красножопок, небось?

— А ты кого ожидал? Естественно, гойкомитички в основном, но он уверяет, что все отборные, а несколько штук — финикиянки.

— Прямо чистопородные?

— Откуда? Метиски, конечно, как и все они тут. В них во всех, даже в условно белых, есть хоть какая-то примесь чингачгуков, так что тут речь, скорее, о воспитании и культуре. Главное — привычные к цивилизованной жизни и из семей, не передохших от какой-нибудь занесённой на Кубу средиземноморской хвори, что нашим колонистам от них прежде всего и нужно. А уж какие они там конкретно — увидим.

— Значит, сейчас забираем баб, забираем тех ольмеков, что ты с Фамея стрясёшь, забираем колумбийского переводчика, и к нам? — подытожил Володя.

— Не совсем, — поправил я его, — Сейчас он нам переводчика не даёт. Мы увозим баб и ольмеков, сколько даст, выгружаем в Тарквинее, собираем экспедицию и приводим сюда, а тут к нам присоединяются ихние мореманы на паре-тройке небольших гаул и этот переводчик. И уже отсюда мы направляемся — сперва в Венесуэлу за кокой, получается?

— Ага, «нагрёбываемся» с навигацией, фиников с их советами не слушаем, а правим примерно на Арубу и полуостров Парагуана, это как раз чуток восточнее озера Маракайбо.

— Я бы зашёл в само озеро, — предложил геолог, — К юго-восточной части берега горы подходят совсем близко, и уж там-то туземцы точно коку должны знать.

— Если они перекроют пролив и запрут нас в озере — придётся прорываться с боем, — заметил спецназер.

— Расшугаем их на хрен из пушек, — махнул я рукой, — Не проблема ни разу. А вот навязанные нам Фамеем и сопровождающие нас финикийцы, если мы там таки удачно обзаведёмся семенами и саженцами коки — это уже проблема. Из-за них нам придётся уменьшить наши силы на треть, отправив один «гаулодраккар» с добычей сразу же в Тарквинею и поставив финикийцев перед фактом, что поздно им пить «Боржоми» — кока у нас теперь и своя есть. Попсихуют, угомонятся — продолжим путь к колумбийским рекам за платиной, а вот опосля — ага, сюрприз — завернём и в Панаму за хиной.

— И это взбесить фиников уже не должно, потому как и без того монополию на коку они нам УЖЕ просрали, — въехал спецназер, — Да ты у нас прям Макиавелли, гы-гы!

— Ага, он самый. А чтобы им не было так мучительно обидно, мы как раз там и сольём им «секрет» разделения золота и платины и предложим им продавать платину нам — пущай себе зарабатывают на своё масло к хлебу, нам ни разу не жалко. Пожалуй, мы даже семенами и саженцами той хины с ними поделимся — хоть и не лечит она от жёлтой лихорадки, но всё-таки неплохое жаропонижающее — переносить её легче будет.

Как раз эпидемия той жёлтой лихорадки и вынудила Колумба прервать свою грандиозную вторую экспедицию, о которой я, помнится, уже упоминал. Больных было столько, что для их перевозки в Испанию потребовались почти все суда, и оставить на Эспаньоле он смог тогда лишь около пятисот человек. Впрочем, этот факт говорит и о степени серьёзности болезни — кто повёз бы через океан готовых отбросить коньки в любой момент? Смертельные случаи, конечно, были, есть и будут, кто-то наверняка окочурился и у Колумба, но в основном от этой напасти склеивали ласты англичане и голландцы, из всех устремившихся в Вест-Индию европейцев наименее приспособленные к тропическому климату. Долгое время эту жёлтую лихорадку путали с малярией и не отличали от неё — и симптомы схожи, и распространяются обе комарами, но возбудители у них разные — у малярии плазмодий, у жёлтой лихорадки вирус, и если негры, например, к африканским штаммам малярии полностью имунны, то от завезённой в Африку жёлтой лихорадки мрут, случается, и в наше время. А гойкомитичи американских тропиков — эти с точностью до наоборот, страдают от малярии, но имунны к жёлтой лихорадке. Хотя в целом-то она для средиземноморцев, например, не так страшна, как свежие малярийные штаммы из той же Африки, болеют ей и эдемские финикийцы — те, в которых примесь чингачгуков поменьше, и нас ещё в прошлый наш вояж Фамей предупредил, чтобы избегали болот. Поэтому, собственно, наша Тарквинея и строится на сухом и гористом восточном берегу гуантанамской лагуны, а не на отлогом, но болотистом западном…

Ближе к вечеру Фамей наконец дал мне внятный ответ по поводу ольмеков — Совет Пятнадцати согласен продать нам три семьи из числа привезённых несколько лет назад и доказавших тем самым свою живучесть, и ещё пять семей нам продают из числа привезённых в прошлом году, живучесть которых пока под вопросом. Это решало нашу главную проблему с налаживанием самообеспечения колонии кукурузным зерном — есть кому теперь показать нашим, как это делается. Полное самообеспечение — это, конечно, ещё очень нескоро — пару-тройку лет в лучшем случае Тарквинея будет ещё зависеть от подвоза как из метрополии, так и из финикийского Эдема, но начало будущей пищевой автономности, можно сказать, уже положено.

Потом нам показали и приготовленных для нашей колонии баб. Мурыжил нас Фамей с этим, как оказалось, не просто так, а по поводу — пока мы ждали, он ещё пяток недурных девок раздобыл, доведя передаваемый нам бабский контингент до сорока пяти, то бишь всего на пять меньше той максимальной полусотни, на которую мы не только не рассчитывали, но и не очень-то надеялись. Условных финикиянок, то бишь баб с хорошо заметной средиземноморской примесью и одетых по-финикийски, оказалось шесть, и две из них как раз из числа тех пяти, добавившихся в последний момент. Правда, одна из них оказалась посмуглее иных чистопородных чингачгучек, и где в ней финикийская примесь, окромя одёжки, я так и не въехал, но это уже детали. По словам суффета, их могло бы быть гораздо больше, будь наша колония поразвитее и пообжитее, ведь по сути дела эти эдемки согласились на переселение в жуткую дыру даже по сравнению с их глинобитным городом, а много ли найдёшь согласных на такой размен бабёнок, да ещё и молодых и симпатичных? И эти тоже хрен согласились бы, если бы удалась задуманная им и Аришат по нашему совету реформа культа Астарты, после которой благочестивые прихожанки должны были бы уже не своим передком богиню с кем придётся ублажать в её праздник, а просто жертвовать храму, кому сколько не жаль из кошелька, как это давно уже повелось в развитых финикийских городах по ту сторону Атлантики. Но захолустье ведь потому и захолустье, что народ в нём другой, отсталый и мёртвой хваткой — зубами и когтями — цепляющийся за привычную старину.

Жрицы взвились на дыбы, усмотрев в предлагаемой городу реформе угрозу для влиятельности культа, профессиональные шлюхи перебздели, что теперь их профессия лишится последних остатков респектабельности, лишь на том и держащейся, что хотя бы раз в год и добропорядочные бабы бывают такими же шлюхами, как и они, да ещё и с риском принести в подоле. Золотая молодёжь не пожелала терять удобную возможность совратить понравившуюся бабу из простонародья, а кое-кто из числа старух, которым давно уже «просьба не беспокоиться», посчитали, что реформа ущемляет их достоинство — ради чего тогда, спрашивается, они сами, как и многие их предшественницы прежних поколений, в молодости раздвигали ноги во славу Астарты, если ей это, оказывается, не нужно? Вторили им в унисон и те неудачницы, что схлопотали при служении богине сифилис или незапланированную беременность, вопрошая, чем это нынешняя молодёжь лучше их, таких правильных и благочестивых, героически пострадавших во имя богини. Не отставали от них и их рогоносцы-мужья, которым было стрёмно признать зряшность своих семейных неурядиц. В общем, нашла коса на камень, и во избежание социальных потрясений идею реформы пришлось спустить на тормозах. А в результате, чтобы никому из этих важных и заслуженных не было обидно, молодые эдемки по прежнему раз в год рискуют не найти себе в силу какой-нибудь неизбежной на море случайности желанного партнёра и оказаться вынужденными дать охочему до финикийской звизды красножопому чуду в перьях — татуированному, размалёванному, увешанному побрякушками, всему из себя крутому, но уж точно без справки из вендиспансера. Вот эти шесть — из всего Эдема — условных финикиянок и рассудили, что уж лучше выскочить замуж за испанца и на этом основании законно завязать с рискованным в этом смысле служением Астарте. Остальные почти четыре десятка — чистые гойкомитички, мало отличающиеся от тех, что проживают вблизи Тарквинеи, городской жизни толком не знающие, но зато неприхотливые. И — тут Фамей не обманул — достаточно симпатичные на средиземноморский вкус. Не жирные, но и не жертвы гербалайфа, не коротконогие, грудастенькие, с заметной талией, с достаточно густыми волосами и с нормальными мордашками.

Этого, конечно, один хрен мало, но мы ж разве просто так на той же Доминике удочку закинули? На следующий год там наверняка десятка четыре подходящих девок дожидаться акобаловской флотилии будут. Ещё несколько десятков Акобал и сам через океан перевезёт, сколько-то союзное колонистам племя раздобудет, а сколько-то и за проливом найдётся — Гаити ведь с Кубой по размерам сопоставим, и живут на нём точно такие же сибонеи. Ну и на южноамериканском берегу наверняка найдётся не так уж и мало подходящих — было бы только на что их сменять. А нам разве трудно наладить в Тарквинее производство стекляшек?

Да и финикиянки тутошние — это сейчас они бздят «в деревню» переселяться, а как отстроится город — в камне, не в глине, как дойдут слухи, как расскажут об увиденном эдемские купцы — ох, сдаётся мне, самыми желанными женихами — ну, из тех, кого можно реально захомутать — станут здесь тарквинейские испанцы, вслед за девками потянутся и парни поэнергичнее, а Эдем впервые в своей истории столкнётся с серьёзной проблемой оттока молодёжи. Ей ведь до сих пор слинять отсюда было банально некуда, кругом лишь ещё худшие дыры, а обратно за океан — не на чем. А теперь очень даже появится куда, и не за океаном, даже не за Карибским морем, для их вязаных гаул уже в принципе вполне преодолимом, а всего-навсего на другом конце острова — на лодке вдоль берега спокойно добраться можно, если чингачгуков по пути не боишься. Хвала богам, в тутошнем Совете Пятнадцати этого ещё не поняли, а когда поймут — поздняк уж будет метаться…

— Родители Милькаты не верят, что вся наша Оссоноба — каменная, — невольно подтвердил мои прикидки вернувшийся от родни своей супружницы Велтур, — Думают, что цоколь самое большее, а когда я им про наши инсулы рассказал, тесть и шурин меня на смех подняли — не бывает, говорят, пятиэтажных домов, третий — и тот глиняные стены с трудом держат. Про водопровод в наших виллах и инсулах я им даже рассказывать не стал — и сам понял, что выдумщиком посчитают. Вот неглупые в общем и целом люди, по обыденной жизни соображают, но совершенно не в состоянии даже представить себе того, чего никогда не видели и не слыхали. Не оттого, что не могут, а оттого, что в головах не укладывается невиданное и неслыханное.

— Таково подавляющее большинство повсюду, — кивнул я, — Оттого и живут так, как живут, пока сама жизнь не заставит менять привычки. Кто-то сумеет, а кто-то — ну, я ведь рассказывал тебе уже как-то про естественный отбор?

— Урроды, млят, ущщербные! — поддержал нас попугай.

Мы закурили сигары и расселись в плетёных креслах, наслаждаясь вечерней прохладой и покоем. За окном ветер шелестел пальмовыми листьями — ага, здоровенных кубинских королевских пальм, затем небо постепенно заволокло тучами, забарабанил дождь, и нас, находящихся под крышей, он как-то совершенно не раздражал. Прохожих на улицах, впрочем, тоже как-то не особо — привыкшие все с детства. Мы уже докуривали, когда ветер усилился, тучи сгустились, и полил настоящий тропический ливень. Крепкая и надёжная кровля добротного фамеевского особняка почти-что не протекала — так, капало лишь местами, и лишь изредка в окна влетали брызги, заносимые ветром. Потом где-то справа донеслись отдалённый треск и грохот и заглушившие даже шум ливня вопли, и мы с шурином понимающе переглянулись и покачали головами — где-то опять через трещину в штукатурке что-то глиняное размокло, размылось и обрушилось. Не в ураган, даже не в бурю, а в самый обыкновенный для этих широт и этого сезона дождичек. Всё на соплях, млять, всё до первого серьёзного испытания!

— Ты поэтому и настаивал с самого начала, чтобы наша колония строилась на другом конце острова? — предположил Велтур.

— Ага, и поэтому тоже. Нехрен нашим глазеть на это грёбаное раззвиздяйство и самим к нему привыкать. Если мы не хотим, чтобы и у нас кончилось тем же — так жить нельзя. Не наблюдая этих и не расхолаживаясь, наши отстроятся как следует и тогда уже оценят преимущества и уже сами не захотят постоянно латать всё новые и новые дыры, как у этих тяпляпщиков.

— А потом и эти оценят наши преимущества, когда увидят результат?

— Все — это вряд ли. Представляешь, каково менять многовековые привычки? Скорее, какая-то часть, которой вся вот эта черезжопистость давно уже настозвиздела, захочет перебраться к нам. Одну, и очень даже недурную, ты отсюда уже, помнится, увёз. Прикинь, океана не испугалась, лишь бы из этой дыры слинять! Ты ей тоже рассказывал про каменные дома Карфагена? Поверила?

— Про каменные в Карфагене поверила — слыхали здесь о них. Не поверила про семиэтажные — решила, что сильно преувеличиваю, чтобы получше впечатление на неё произвести, — и мы оба расхохотались.

— Храм дождём не смыло? — подгребнул я — по-финикийски, конечно — как раз вернувшуюся оттуда Аришат.

— Астарта не допустила такого несчастья, — тон серьёзный, но улыбается, — В двух местах только крыша протекает и в трёх промокает стена из-за повреждённой штукатурки. Отругала помощницу, завтра всё починят. Но завал на улице, на который ты намекаешь, я видела по дороге.

— Мы не видели, но слыхали.

— Половина прохода завалена. Представляешь, две недели говорили хозяину про его треснувшую штукатурку, а он так и не почесался!

— Хочешь сказать, что один только он у вас такой?

— Не один, конечно — ещё в пяти местах стены домов размыло, но не так сильно.

Потом мы с ней ушли в спальню и занялись делом, опробовав заодно и новое плетёное ложе — на сей раз поаккуратнее, так что обошлось без разрушений. Затем, дабы освежиться, направились в купальню. Во внутреннем дворике снова угодили под дождь — уже не ливень, а средненький такой между ливнем и моросящим. Омывшись под этим халявным душем, в бассейн уже не полезли — и так хорошо…

— Отец говорит, вы завтра отплываете на несколько дней, а потом вернётесь на один день и снова отплывёте уже надолго?

— Да, мы забросим ольмеков и женщин к нам и сплаваем после этого к южному берегу вашего моря.

— Вы пропускаете праздник Астарты. Некоторые из наших девушек и молодых вдов надеялись на ваше присутствие на нём…

— В этот раз не получается — времени мало, а успеть надо многое. Ваши купцы так и не нашли нормальных съедобных ананасов, а они нам нужны. Нужен каучук, нужно это белое золото, которое вы не умеете плавить, нужно и многое другое. И научить наших людей плаванию по вашему морю тоже нужно, чтобы они сделали потом сами то, чего не сумеем или не успеем мы. Когда вернёмся — промысел рыбы и ламантинов надо в колонии наладить, поля под кукурузу расчистить, чтобы наши ольмеки могли побольше её засеять, металлургию тоже надо организовать и наладить, за строительством города проследить…

— Отец говорит, вы его строите полностью каменным?

— Ну, сразу полностью, конечно, не получится, но в основном — да.

— Это же тяжелейший труд!

— Зато — один раз и на долгие годы, а не ремонтировать всё каждый раз после каждого урагана или вообще ливня вроде сегодняшнего. Нам нужен нормальный город, настоящий, как по ту сторону Моря Мрака.

— Да, отец так и говорит. Знаешь, если бы не храм и дела в нём, я бы съездила и сама посмотреть, как там всё у вас устроено. Наверное, очень интересно?

— Для нас — обычная рутина, но для вас — наверное…

— Мы говорили об этом с отцом. Он ведь объяснял тебе, почему ОН не согласен отпустить с тобой Маттанстарта? Так что дело не в одной только мне, как видишь. Но на эти несколько дней в ваш ЗДЕШНИЙ город — это совсем другое дело…