Невеста из Холмов

Глава 16 Тростник и камень

В королевском дворце даже тишина была напряженная, ожидательная. Каждое мгновение могло произойти нечто. Например, прийти важное сообщение или прибыть на аудиенцию не менее важный гость.

Поэтому король Альберт III очень любил уют, который редко мог себе позволить. Оттенить суетливую монаршью жизнь, в которой что ни слово, то судьбоносное решение, капелькой милого тепла. Обедать в столовой посреди дня со всем семейством и положенными двенадцатью слугами он не любил. Церемония с шестью переменами блюд и неторопливой беседой о погоде, светских сплетнях и заморских слухах доставляла мало удовольствия и при этом выбивала из рабочего настроения. А после плотной еды ему больше хотелось взять кота на руки и задремать на троне, а не дожидаться послов соседнего государства. Удовольствие тем более важное, что редкое.

При этом ленив король не был – нет, он принадлежал к тем людям, которым нужно непрестанно находиться в движении и в ясном состоянии ума. Иначе он чувствовал себя загнанным в угол и начинал злиться. Один из принцев унаследовал эту его черту, которую кормилица потихоньку именовала шиложопием, а сам Альберт предпочитал звать страстью к исследованию мира. Старший, наследник, к счастью, оказался гораздо спокойнее и исследовал мир без страсти. Использовал рассудок уместно и часто. Принцесса же и вовсе была из тех девиц, которые именуются родительским утешением в старости и ангелом, спустившимся на примолкшую от изумления землю. Или король попросту слишком любил дочку.

Распахнулась дверь, и в королевские покои вошла с большим подносом женщина, которая была дворцовой служанкой, но считали ее, кормилицу младшего принца и няньку всех королевских детей, чем-то намного большим. Смуглокожая, крупная и улыбчивая, Лотта обладала особой магией делать уютным любой угол и любой разговор, в котором бы ни оказалась. Она даже черствый хлеб могла подать так, что он смотрелся бы изысканным блюдом – правда, не приходилось. И шла с подносом так, что ни одна из тканевых салфеток не шелохнулась, ни одна посудина – настоящее стекло в тонком, как кружево, серебре – не звякнула.

– Как там наш мальчик, ваше величество? – Лотта поставила поднос на стол, и комната наполнилась смесью запахов вина, специй и тушеного мяса. Король ждал к обеду магистра Эремона и знал, что тот оценит изумительные пирожки и паштет.

– Отсутствие новостей – всегда хорошие новости, особенно о нем, – вздохнул король. – Я бы лучше спросил, как там Университет. Магистр Эремон все еще расследует убийство. Хорошо, что хотя бы это принца не касается.

– Наш мальчик скорее сам убьется, чем кого-то убьет, – улыбнулась Лотта, снимая крышки с блюд.

– Мне тревожно, Лотта. Будто гроза собирается на горизонте, и я слышу раскаты грома, а рядом люди все еще под открытым небом пляшут.

– Вы пирожок съешьте, ваше величество. Теплый хлеб злые мысли отгоняет.

Король действительно расслабился лицом, прикрыл от удовольствия глаза и потянулся за чем-то похожим на узелок с легкими золотыми потеками сыра. Внутри оказалось мягкое мясо и обжигающий бульон на пряных травах.

Эремон прибыл сразу с дороги. Он не привык тратить время на глупости, если они не касались обеда, но слишком хорошо знал короля Альберта, чтобы наедаться перед аудиенцией. Эдак его можно было смертельно оскорбить. Король любил угощать не меньше, чем угощаться, – это их с Эремоном роднило.

Альберт расположился в своих покоях, в кресле у окна. Зал для аудиенций был бы слишком официальным для их беседы, а обед попросту делал все лучше. На столе между креслами стояли блюда, источавшие аромат заморских специй, что по весу продавались дороже золота, – возившие их торговцы обладали недюжинной смелостью и внушительной охраной. Они даже простую требуху с подножной зеленью, пищу бедняков, могли превратить в амброзию.

– Приветствую вас, ваше величество! – поклонился инквизитор.

На этом официальная часть стремительно закончилась. Король широко улыбнулся и кивнул Эремону на второе кресло. Инквизитор умел хранить чужие тайны, и порой ему поручались дела, которые требовали справедливого решения, но без огласки и королевского указа. Альберт III и Эремон постепенно стали почти приятелями, насколько это возможно для венценосной особы и человека простого происхождения. К серьезному разговору они перешли лишь тогда, когда добрая половина пирожков, паштета из оленины с поздними сливами и вина были с удовольствием уничтожены.

– Размышляете, верно, зачем я снова гнал вас сюда, едва вы успели вернуться в Университет?

– Думаю, что вы решили, чем этому делу надлежит закончиться, ваше величество. Потому что из университетского оно может стать и государственным.

– Вы хоть чего-нибудь на этом свете не знаете, Эремон? – всплеснул руками король.

– Разумеется. Я не знаю, кто убил профессора Финнавара Дойла. И это прискорбно.

– Приходило магической почтой срочное письмо, что взяли под стражу подозреваемого.

– Подозреваемый и виновный – не одно и то же, ваше величество. К тому же Университет блюдет свои интересы. А они не всегда совпадают с нашими. И с интересами истины.

Это «нашими» Альберту понравилось. Он понимал, что среди придворных интриг и аристократических лис спиной можно поворачиваться лишь к тем, кто не имеет десятка родственников в далеких графствах. Эремон был сиротой – уличный мальчишка из нищей братии.

– Тогда настало время сделать так, чтобы Университет больше считался с нами. – Альберт допил вино и промокнул салфеткой усы. – Ведь испокон веков ничто так не успокаивает зуд неповиновения, как родственные связи.

Эремон чуть заметно помрачнел и раздумал говорить то, что собрался. А сказал совсем другое:

– Вы хотите знать честно, что я думаю о делах Дин Эйрин?

– Хочу. Мне надо принять одно важное решение.

Охота за тростником прошла на одном дыхании. Вот они крадутся к пруду, а вот уже стоят за ближайшим домом, пытаются выдохнуть, и в руке у каждого по нескольку сломанных тростинок, а у Аодана целый выдранный с корнем куст, и с куста капает бурая от грязи вода. В этот самый момент Эдвард, тревожно наблюдавший за дверью ректора, увидел, как она дернулась, будто кто-то с силой ударил в нее изнутри.

– Что там, ши побери, происходит? Дерутся?!

– И охота тебе так ругаться после того, как с одной из них познакомился? – заметила Эпона.

– Может, ректору не понравилось, что сказала Мавис. Зато мы, если что, теперь точно знаем, что в ее убийстве будут виновны не ши, – вздохнул Аодан. На него посмотрели сразу и Эдвард, и Эпона. Одинаково хмуро.

– Надо ей помочь! – рванулся было обратно Баллиоль, но был изловлен за шиворот.

– Не поможешь, только раскроешь! Может, сквозняк просто, – Аодан слишком хорошо знал, чем заканчивается торопливость в засаде. Если что-то воруешь, да еще шайкой, имей терпение. И не подставляй того, кто отвлекает хозяина вещей.

– Не вертись. Если не выйдет в ближайшее время, придумаем повод зайти, – отозвалась Эпона, от напряжения сломавшая свои тростинки пополам.

И тут Мавис вышла. Дверь за ней закрылась. Шла она медленно, но вроде бы выглядела почти обычно. Разве что еще более мрачно.

Стоило ей зайти за поворот дорожки и поравняться с тростниковой засадой, все трое выскочили ей навстречу и заговорили одновременно.

– Как ты? – спросил Аодан.

– Что у вас там упало с таким грохотом? – поинтересовался Эдвард.

– Что он тебе сказал? – добавила Эпона.

Расслышать, что именно сказал каждый, было сложно. Но Мавис удалось. Она тяжело вздохнула, обведя взглядом всю компанию:

– Меня не выгонят.

– Значит, впечатлила, – одобрительно прогудел Аодан.

– В личные ученики взял. Я согласилась. Лучше так, чем опять придумывать, что сказать. Если отвлекать надо.

Можно было представить, точнее, понадеяться, что к концу первого курса Мавис научится говорить понятно. А пока приходилось приспосабливаться. Эпона рассмеялась:

– Теперь Фарлей точно от злости лопнет. Еще меньше внимания ему лично. Идемте на наше кладбище. Надеюсь, что хотя бы тростник в этом Университете знает, что происходит.

Склеп Дойлов больше не казался зловещим – почти уютным. Но студентам все еще было не по себе проходить мимо затейливых надгробий и нарушать торжественную тишину разговорами о насущном. Эдвард вертел тростинку в руках и пытался с ней разговаривать. Тростинка ожидаемо не отвечала.

– Может быть, мне опять за «гроб вечности» подержаться? Вдруг пойму, как сделать это сено разговорчивее! Пока что оно в красноречии хуже Мавис.

– Я тебе лучше сам руки переломаю, – проворчал Аодан, – дай-ка мне.

Эпона наблюдала за ними, но решила, что разговаривать с травой не ее дело. Разве что подумать над словами, если тростник соученикам и вправду что-нибудь скажет.

Аодан с треском обломал тростинку с двух сторон, приложил ее к губам и подул. Вздрогнули все, а Мавис с грохотом уронила на пол подсвечник. В полутьме склепа высокий, лишенный выражения звук, будто идущий из-под земли, звучал жутко. Он впивался в уши и вызывал дрожь. И действительно напоминал человеческий голос, пусть невероятно искаженный. Но разобрать, что он поет, было сложно.

Эпона, скривившись от этой звуковой пытки, подняла руку ладонью вверх и сжала ее в кулак, намекая Аодану прекратить.

– Тростник тоже мямлит, если не спрашивать как следует. Попробуем по-другому. Я буду задавать вопросы, ты продолжишь играть на этой жуткой дудке. Надеюсь, мы не оглохнем и не сойдем с ума.

Аодан кивнул. У него больше идей по вытряхиванию правды из тростника не было.

– Тростник, где Эшлин и что с ней?

Едва воздух пролетел через тростинку, она снова загудела ровным нездешним голосом. Тростник пел медленно, растягивая каждое слово. Звенело все, звенел сам воздух, даже сердце начинало от этого звука биться как-то неправильно. Внутри пробуждались страх и дрожь, будто от холода.

– За водой, за камнем, живые, во тьму укутаны, тоской объяты, без душ оставлены, ежевикой рожденные, плющом плененные, за дверью дубовой, за железным засовом, за стеной камня. Упадет стена, упадет стена…

Тростник повторял одно и то же, как ученая галка. Только когда Аодан убрал тростинку, поняв, что большего не услышит, все смогли выдохнуть.

– Теперь я понял, почему с тростником о тайнах никто не разговаривает! – прошептал Эдвард. – Будто покойника вызвал. Железный засов. Живые. Значит, там не одна Эшлин? Упадет стена…

– Кто бы там ни был, ломать дверь в грот под носом у ректора – плохая идея, а отвлечь его так, чтобы он не сразу обнаружил пропажу, мы не сможем. Надо, чтобы он уехал из Дин Эйрин, – сказала Эпона. – Но ждать нельзя.

– У меня есть мысль! – подскочил со скамьи Эдвард. – Давно не посылал отцу писем. Правда, придется за это заплатить и быть более хорошим сыном, чем я обычно.

Мавис не поняла, почему герцог Баллиоль чем-то им поможет. На охоту он, что ли, ректора пригласит. Но Эпона и Аодан, кажется, знали что-то, чего не знала она.

– Точно! – обрадовался Аодан.

– Молодец ты! – обрадовалась Эпона. И дернулась зажать себе рот – надо же, вслух похвалила Эдварда.

А потом Мавис увидела свиток, который Эдвард достал из сумки, и лицо ее вытянулось от удивления. Золотая печать на нем могла принадлежать только одному человеку в королевстве.

– Я рад, что вы не попросили кого-нибудь убить, – искренне сказал Брендон. – И даже содействовать. Я ожидал худшей просьбы. В этом клянусь охотно – насколько в моих силах, конечно.

– Ну, смерть при побеге избавит вас от клятвы, – Гай Невилл улыбнулся своей приятнейшей улыбкой. – Вы хорошо развиты физически и умны – все еще. Не удивляйтесь, я знаю подобные вашей натуры и удручающее воздействие на них кварца на запястье и унылейших словес брата Игнациуса – услышите еще. Через неделю ваше желание бежать, спасать и мстить станет чуть меньше. Через месяц вы перестанете об этом думать. Через год… ну вы меня поняли. Вас как вас уже не будет.

– Верно ли я понимаю, что вы избежали этой участи?

– Я – особая форма душевнобольного. Со мной Бетлему не справиться. Но вряд ли вы мне позавидуете. Зависть к чужой способности или имуществу держится ровно до вопроса – а хотите ли вы поменяться с тем, кому завидуете, жизнями полностью?

Брендон невольно улыбнулся. Полная дикость – ему было интересно разговаривать с величайшим злодеем своего времени. Ну ладно, не величайшим, в глазах Брендона Горт Галлахер мог бы и оспорить это первенство.

– Так вот, вы хорошо развиты физически и умны. Поэтому шанс выбраться у вас есть. Но при одном простом условии – на вас не должно быть кварца. Он притупляет реакции, как вы могли заметить.

– Надеюсь, вы не предлагаете отрубить мне руку?

– Никоим образом. Разве вы видите здесь топор? А вот перочинный нож вам действительно предстоит отыскать и, простите мою манеру называть все своими именами, украсть.

Брендон представил себе отрезание руки перочинным ножом и уже не мог прогнать это видение.

– Дайте руку. Не бойтесь, – пальцы целителя и убийцы пробежались по кисти Брендона, ощупывая суставы. – Мы надрежем вот здесь. Это больно, но многое больнее. Когда эта связка перестанет держать сустав, вывихнуть большой палец будет легче легкого. Я помогу. Кисть как бы сложится вдоль и покинет наручник.

– И дальше?

– Ну угадайте, магистр Бирн. Вплавь – утонете. На лодке – нужно двое, а лучше четверо с веслами, да еще и лодку украсть. Остается…

– Канатная переправа.

– Спасибо, что не разочаровали меня. Вот с ее помощью можно попробовать. Путь опасный и крайне дурно пахнущий в прямом смысле. Зато другого нет.

Гай Невилл улыбался легко и беззаботно. Словно предлагал славную игру.

Рэндалл шумно выдохнул и рухнул на колено. Светящаяся сфера, мерцавшая перед ним, рассыпалась множеством искр, постепенно тающих в воздухе. Горт наблюдал за ним из ректорского кресла. Вечер еще только начинался, но в кабинете ректора была полутьма. Солнце уходило с этой стороны еще в полдень.

– Уже лучше. Чужую силу труднее держать, чем свою, верно?

– Да, – сквозь громкие попытки восстановить дыхание после сильнейшего напряжения сил ответил Рэндалл.

– Подойди и сядь. Скоро то, чему я тебя учил, пригодится в настоящем деле.

Рэндалл поднялся и нетвердым шагом, как хмельной матрос, добрался до скамьи у стены. Горт держал в руках обсидиановую шкатулку и бережно стирал с нее пыль белым платком.

– Друиды опять дают о себе знать. Память о них прорастает, как сорняки через камни дорожки. Мало кто знает, что этот друидский круг, творивший злое волшебство в холмах, где основан Университет, натворил на самом деле. Я говорил, что в любой момент мы можем встретить гостя из другого мира, и придется повторить то, что сделали наши предки. Мы нашли последнюю гостью. Понимаешь, что это значит?

Рэндалл вздохнул, наслаждаясь тем, что потолок больше не едет в сторону. В ушах звенело, но пальцы похолодели от предчувствия. Он много слышал о том, что настанет час, когда врата из мира ши будут навсегда разрушены и человечество избавится от этой угрозы. Но не ожидал, что это будет так быстро. В глубине души он, первый ученик ректора, так и не смирился с тем, чтобы кого-то убивать.

Даже ши. Тех, что когда-то разорили его дом.

– Да. Если пришел этот, закованный сейчас в цепи, придут и другие. Вы говорили, что он станет вечным источником силы для избранных защищать людей от чудовищ. И этим искупит свои преступления перед нами. Но его сила обжигает. Я не знаю, сможет ли кто-то из людей, кроме вас, с ней справиться!

Горт подошел к Рэндаллу, взъерошил ему волосы и больно сжал цепкими пальцами плечо.

– Сомнения выдают в тебе ум ученого. Но сейчас тебе нужен ум воина, сомнений не знающего. У тебя есть слово учителя и дело, которое не терпит промедления. У тебя и тех, кто с тобой.

– Ректор Галлахер… – Рэндалл нахмурился еще больше, он явно давно хотел об этом спросить, но медлил. – Фарлей Горманстон болтлив и глуповат. Я присматривался к нему с тех пор, как вы привели его в наш круг, но так и не разгадал, как он может быть полезен. А девушка…

Рэндалл дернулся так, что ударился затылком о каменную стену, когда почувствовал прикосновение пальца ректора к его губам, заставляющее замолчать. Прикосновение сухой, холодной, пахнущей травами кожи заставило его оцепенеть полностью, пусть ничего неприятного в нем не было. Иногда учитель казался ожившим ядовитым цветком. Или змеей.

– Ты хороший тактик, но дурной стратег. К счастью, времени это поправить еще много. Скажи Фарлею то, что хочешь, чтобы знали все. И через день об этом будут говорить на другой стороне королевства. Его сила станет хорошим топливом для ритуала, его глупость все упрощает. А девушка не так проста, как кажется. У вас есть кое-что общее. Мой тебе настоятельный совет – приглядись.

Когда инквизитор уехал, король остался в кабинете обдумывать услышанное. Если все так, как подсказывает чутье Эремону, то ясно: сильнейшего мага в своих землях стоит держать на виду. Как можно ближе к себе. Университет будет ближе к королевской воле, а престол крепче. Но цена за это все еще казалась Альберту слишком высокой. Он слишком любил своих детей, больше, чем полагается монарху.

Из горьких раздумий его вывело потрескивание и шипение свитка на столе. Эти маленькие свитки с особой печатью, которую разламывали перед отправлением, и были магической огненной почтой. Их создавали по два, так что второй увозил с собой тот, с кем нужно было иметь возможность мгновенно переписываться. На одном свитке писали особыми чернилами быстро и коротко, а потом он сгорал. Эти слова тут же проявлялись искрящимися буквами на втором, который начинал нагреваться и светиться. Если не прочесть такое письмо за четверть часа после появления, оно само по себе обратится в пепел – бумага не выдержит магической силы. Поэтому при почтовом свитке дежурили, сменяясь, доверенные придворные, если сам король не хотел или не мог держать его при себе.

Король протянул руку, и сердце его замерло. Свиток был помечен золотым. Оставалось надеяться, что новости от сына, а не о нем. Он там не один, но… родительское воображение, когда надо придумать, что плохое может случиться с ребенком, поистине безгранично.

Во вспыхнувших буквах Альберт узнал знакомые завитушки. Мальчик даже писал так, будто подпрыгивал вместе с пером от радости или нетерпения. Составить огненное письмо трудно, надо успеть вписать лишь самое главное, пока бумага не сгорела.

«Отец! Умоляю! Надо сделать так, чтобы ректор срочно отправился во дворец! Сегодня! Сейчас! Дело жизни и смерти!

Ваш Эдвард.

Я женюсь на Эпоне Горманстон, согласен! Клянусь!»

Когда последний уголок свитка рассыпался в пепел, король покачал головой. Эдвард часто просил. Младший принц часто бывал несносен и просил лишнее, зная отцовскую любовь. Но и просил он обычно не себе, а другим, и просьбы эти не оборачивались никому бедой. К тому же, если не придется тащить его под венец связанным, тем лучше. Что ж, судьба.

Две помолвки. Написать герцогу Горманстону. Написать Горту Галлахеру, вызвать его сюда и объявить свой ответ – помолвке с принцессой быть. Этого человека надо держать как можно ближе. Со всеми его талантами и честолюбивыми помыслами.

Их дети будут сильнейшими магами. В этом нет сомнения.

– Не трать силы на чужую боль, если нет сил унять свою, – грустно улыбнулся Гьетал.

– Не силы и были. – Эшлин с трудом подавила желание лечь на этот песок, закрыть глаза, закопать в него лампу и ждать в темноте, пока не станет песком сама. У нее не получилось… нет, она не могла бы посчитать, сколько раз. Казалось уже, будто в этом каменном мешке они не день, не два, а годы. Надо было сказать хоть что-то хорошее, и срочно: – Хорошо, что Мэдью вернулся домой.

Навязчивый звон цепи заставил ее вздрогнуть и поднять взгляд на Гьетала. Старейшина выпрямился, насколько это было возможно в его висячем положении, и смотрел на нее. Будто подбирая слова.

– Тебе лучше узнать. Он пришел сюда со мной, Эшлин. Не мог бросить сестру в беде. Что случится с мальчишкой неподалеку от холма, так подумал я… все равно ведь попробует, только окажется один. Может заблудиться в междумирье. Он здесь. Горт взял в плен его разум, а это еще страшнее, чем тело.

Эшлин сидела, не дыша, и чувствовала, как каменные глыбы вокруг начинают медленно сжиматься. Нет, они не двигались. Кроме голоса Гьетала и его дыхания, не доносилось ни звука. Но воздуха разом стало меньше, будто ребра стиснула каменная громада.

– Горт не мог бы сделать такого со мной, мы равны по силе, победа любого из нас – дело случая. Людей такое воздействие разрушает не так быстро, они не сопротивляются каждое мгновение, чужая воля кажется им своей… но через десяток лет и больше они могут повредиться рассудком. Отсюда возникли легенды о ши, что вдохновляют поэтов, но сводят их с ума. Горт создает маску, которая ложится на душу. Стягивает ее, как ореховая скорлупа, как железный обруч. Меняет характер и порой даже возможности. Человек может стать жестче, увереннее, спокойнее или даже чувствительнее к прекрасному. Ши так же, но сила его души быстро перестает принимать маску, слепленную чужой магией. Душа мечется внутри Кристалла, волнуется, и Кристалл трескается, тускнеет. Если вовремя не снять маску, то силы души по капле вытекут из Кристалла, оставив его мертвым камнем. А ши растворится в окружающем мире.

– Мой брат… скоро умрет? – шепотом переспросила Эшлин, не желая в это верить и веря. Она зачерпнула две горсти песка, который с шелестом бежал сквозь ее пальцы, будто сама она стала песочными часами.

– Если душу его продолжит обвивать вьюнок магии Горта. Я видел его. Это он приносит мне сюда пищу и воду, ведь Горт боится пускать ко мне людей. И я видел, как Кристалл Мэдью потускнел. Он все еще не помнит себя и не хочет знать иного, кроме своей маски, но душа уже бьется в тревоге. Если Кристалл треснет, то он погибнет. А снимать маску – дело опасное и требует много сил. Больше, чем у каждого из нас сейчас.

Эшлин слышала его слова и порой пропускала смысл. Главное уже билось в голове в висках бешеным потоком крови.

«Мэдью умирает. Из-за тебя. Мэдью творит зло. Из-за тебя. Мэдью погибнет проклятым. Из-за тебя».

Есть мысли, которые прокатывают душу, как рубашку через стиральный валек. Нет у тебя души, Эшлин. Нет у тебя надежды.

Она медленно поднялась, подошла к стене, уперлась в нее руками и закричала. Эту боль даже слезами было не выплеснуть.

Ее крику ответила рождающаяся дрожь камня. Тяжелая, медленно усиливающаяся дрожь, похожая на рычание далекого, но быстро приближающегося хищника. Эшлин успела услышать голос Гьетала: «Осторожно!» – дернуться назад, но ладони точно приросли к каменной стене. Камень тянул ее в себя. Камень пытался ее обнять.

Этой считалкой дети ши пугали друг друга, играя среди огней в ночь Самайна. Просто считалка. Просто…

Стена медленно оседала, не выдержав сотрясавшей ее дрожи. Эшлин вырвалась из каменного объятия, державшего ее руки, но успела лишь закрыть ладонями лицо.

За шиворот посыпалась крупная каменная крошка, и пришла темнота.