Невеста из Холмов

Глава 10 Изнанка власти

Брендон Бирн пытался вернуть себе душевное равновесие. Правда, в отличие от Кристалла ши, его нельзя было просто откопать в древнем кургане или выловить со дна болота – если у болота, конечно, вообще есть дно. Это равновесие уничтожали, не давая родиться, два противоположных чувства. Первое – тревога, смешанная со стыдом за то, что пока убийца Финнавара Дойла бродил где-то непойманным. А сам Брендон почти ничего не сделал, чтобы помочь расследованию. Второе – невозможный сон, который оставил в душе не менее невозможный след. Эшлин – ученица и не должна вызывать внутри это горячее волнующее чувство притяжения. Желание прикоснуться. Искать встречи. Рыжая ши возникала в мыслях и путала их, смущая самым бесстыдным образом.

Лекции закончились, после обеда клонило в сон. Предыдущие дни были слишком суматошными, чтобы тратить на сон целую ночь, и теперь тело мстило, делая голову тяжелой, а руки медлительными.

Брендон сидел за столом и рисовал пером схему. Точнее, рисовал он загогулины, которые соединяли витиеватым каллиграфическим почерком начертанные слова. «Ковчег вечности», «ольха», «друиды», «ши», «память», «шаровая молния». Что из этого связано? При чем тут вообще ольха… Перед мысленным взором тут же всплыло дерево, выросшее в пещере, которое явилось во сне во время испытания. Тонкие ветви, черные сережки, серый ствол… это определенно была ольха. Видимо, он, даже проводя Эшлин по сну, думал о треклятой ольхе и огаме. А наяву – об Эшлин. Слава небесам, девушка жила в женской коллегии, потому что думать рядом с ней было бы невозможно.

Дверь скрипнула. На пороге стояла рыжая ши, из полотняного мешка в ее руках вкусно пахло пирогами.

– Я так и знала, что ты решил уморить себя голодом.

– Я просил принести обед из таверны сюда… Откуда у тебя деньги? – удивился Брендон.

– Зачем деньги? Мне так подарили. За пару венков для стен «Королевского лосося». Они ничего не смыслят в сочетаниях, но согласились, когда я им предложила… подходящие фразы. Только последний дурак будет сочетать вереск с вербеной. Это попросту неприлично, понимаешь?

– Люди не читают цветы как книги, Эшлин. Иногда это просто красивый букет. Или венок.

Эшлин фыркнула и закатила глаза, всем своим видом показывая, как тяжело дается ши молчаливое смирение перед человеческой глупостью. В такие моменты она по надменности начинала неприятно напоминать Фарлея Горманстона. Впрочем, кто сказал, что ши – совершенство? Кажется, он начинал понимать, чему может ее научить. Не так. Чему ее обязательно надо научить, иначе она убьется сама или приведет к тому всех, кто рядом с ней окажется.

От этих мыслей Брендона отвлек любопытный нос девушки, немедленно оказавшийся слишком близко от его лица. Эшлин, не стесняясь, склонилась над рисунком, едва не задевая Брендона щекой. От нее пахло какими-то поздними цветами, осенними, чуть горькими.

– А это что? Заклинание?

Брендон пропустил вдох, потом шумно выдохнул. Тяжело переключать зрение с… мужского на преподавательское. Но теперь это становилось его частым испытанием.

– Это я пытаюсь понять, зачем Финн упоминал в своих записях на огаме ольху.

– Не знаю, что думают об этом люди, но ольха, ферн – это путь между мирами. Поэтому о тех, кто ушел к людям, у нас говорят, что он ушел по ольховой тропе. Ты сам по ней шел. Во сне.

Она села на деревянный стул напротив, достала из узелка пирожок и откусила половину. Запахло мясом и тимьяном. И тут Брендона будто подбросило – нет, не от голода. Просто осколки мыслей сложились в логичную, хоть и невероятную картину.

– Если так, то весь Университет может быть в опасности! – Он встал из-за стола, подхватил бумагу, на которой рисовал, и, меря шагами комнату, принялся скручивать ее в трубочку.

Эшлин смотрела на него тревожно.

– Скажи мне, ты ведь не видишь то, чего нет? Магистр Доэрти говорил, что наш сон может спутывать разум еще пару дней.

– Вот ведь старый тигль! – нахмурился Брендон, сжимая свернутую бумагу в руке, будто нож. – Того гляди, распустит слух, что я схожу с ума. Но нет. Просто я, кажется, понял, что ректор Галлахер говорит правду.

Эшлин закусила губу, рука ее с недоеденным пирожком застыла на полпути ко рту.

– Финн говорил всем, что собирался путешествовать по реке памяти вспять, – продолжил Брендон, указывая бумагой куда-то Эшлин в солнечное сплетение. – Возможно, вместо этого он понял, как путешествовать в пространстве. Создал еще один ход в другой мир. И оттуда появился ши, который убил Финна, сбежал и теперь бродит где-то в окрестностях Университета.

– Глупость какая! Такого просто не может быть! – резко отозвалась Эшлин.

– Почему? – Брендона обидела ее горячность. Впрочем, чего еще ждать от столь самоуверенной юной особы.

– Потому что я бы почувствовала! Но здесь, кроме меня, нет ши! – два последних слова зазвенели так громко, что отразились эхом от каменных стен. Неужели ей так важно быть единственной, что она готова отрицать очевидное?

– Ты уверена, что в нашем мире чувствуешь так же хорошо, как в своем?

Эшлин встрепенулась, как мокрый воробей. От нее пахнуло тревогой и спешкой, будто ей хотелось немедленно и любой ценой закончить этот разговор.

– Когда ты уже устанешь во мне сомневаться?!

Ее тон был возмутительно груб и для девушки, и для ученицы. Брендон холодно, как общался с зарвавшимися студентами, процедил:

– Не забывай, что говоришь со своим учителем.

Она вскочила, оказавшись совсем рядом, так, что уперлась раскрытой ладонью в грудь магистру. Никакого представления о приличиях…

– Не забываю ни на миг, что говорю с человеком, который видел в жизни одну ши и теперь уверен, что знает о них все!

Неизвестно, к чему привел бы этот разговор, если бы в дверь не постучали. Разъяренный перепалкой Брендон так произнес «войдите», что визитер несколько мгновений медлил, прежде чем отважился показаться. Это был комендант со списком дел в половину его роста. Он поклонился в пояс и, не разгибаясь, зачастил:

– Нижайше прошу простить, что потревожил вас, магистр Бирн, но обстоятельства сложились так, что великий магистр Галлахер отправился в столицу со срочным прошением Его величеству. И по его решению все дела, которые надлежало в преддверии праздника завершить ему, должны быть завершены вами. До его возвращения обязанности ректора переданы вам, магистр, и я взываю о помощи в весьма деликатном вопросе.

Комендант изогнул шею, так чтобы выразительно покоситься на Эшлин, намекая, что не стоит говорить дальше при студентке.

– Эшлин, дочь Каллена, я предлагаю закончить наш разговор позже, – произнес Брендон. К счастью, Эшлин не ответила дерзостью при постороннем, а молча склонила голову в согласии и вылетела из комнаты. Злость и печаль уступали в глубине души магистра место опасливому отчаянию. Как-то не так он представлял себе праздник Осеннего Равноденствия.

Только дел ректора ему не хватало. Этак придется пересчитывать сливки для праздничного Длинного Пирога и слушать сетования, что лучшая льняная скатерть для длинного стола вытерлась.

Комендант дождался, пока Эшлин выйдет из комнаты, и продолжил:

– Господин магистр, студенты этой ночью опустошили бутыль сливовой настойки-двухлетки. Это хозяйка «Лосося» сказала. А потом поняли, что ночь полна волшебства и надо сделать что-то, что внесет их в анналы истории. Они взяли с собой половину белого хлеба и громко смеялись, обещая, что завтра в Университете будет… эмм… – он замялся на мгновение, вспоминая, – иппократия.

– Что? – Брендон спрятал лист со своими размышлениями об убийстве в шкатулку на столе и нахмурился. – Они решили ввести коня в ректорский кабинет?

По его мнению, знаменитая сливовая настойка-двухлетка из «Лосося» могла быть орудием убийства сама по себе.

– Нет, они решили, что стоит поднять коня над Университетом… служанка, что подавала им, слышала разговор. А теперь, – комендант сделал трагическую паузу, – у нас на крепостной стене лошадь. Что прикажете делать? Вниз идти отказывается.

– Чья лошадь? – Брендон медленно входил в роль того, у кого есть ответы на все вопросы. Только часть этих ответов звучала как «да ши его знает!». Впрочем, он надеялся, что хотя бы в этот раз обошлось без нее.

– Профессора нумерологии Хьюго Крамера.

Магистр сжал кулак и шумно выдохнул, чтобы не выругаться. Крамер теперь будет жаловаться до конца своих дней.

Порой некоторые задумывались, не призвал ли кто демона занудства, который обрел человеческий облик и теперь терзает студентов и коллег в одинаковой мере ужасно. Ему почти не давали голоса на университетских собраниях, а ректор Галлахер всегда просил профессора принести ему потом идеи как можно подробнее, но в письменном виде, и переходил к следующему вопросу. Студенты платили большие деньги, чтобы найти конспект его лекций и никогда туда не приходить.

– Идемте. Посмотрим, что можно сделать.

Брендон вышел к стене, которая плавно заканчивалась круглой башней. Оттуда на него тоскливо смотрела серая лошадка. Она напоминала сказочную принцессу в драконьей башне. Только вот подхватить на руки и спасти из плена девятисотфунтовую красавицу ни один принц не спешил.

Кобылка мотнула головой и испуганно заржала. Комендант переминался с ноги на ногу и возмущенно сопел.

– Вот ведь, олухи, непристойность какую наделали. И животину жалко. Их бы кто на флюгера верхом посадил!

– Идея неплохая, справедливая, но лошади не поможет, – отозвался Брендон, уже шагая по лестнице, по которой вслед за краюшкой белого хлеба вошла пленница. Студенты не подумали, что спускаться по лестнице, когда у тебя копыта, – невозможно. Взгляд магистра зацепился за подъемник, с помощью которого в военные времена забрасывали на стену камни и другие полезные для обороны тяжелые вещи. – Найдется хороший плотник, чтобы пришел прямо сейчас?

– Да, господин магистр! – запыхавшийся комендант с неодобрением наблюдал со стены, как внизу толпятся студенты, показывают наверх пальцем и смеются.

– Тогда есть идея. Помимо плотника мне нужны все те идиоты, которые участвовали в соблазнении этой кобылы хлебом. Будут крутить барабан и ее спускать.

– Ох, господин магистр, а они осилят? Тяжесть какая!

– Пусть друзей с курса привлекут. Маги должны уметь работать сообща.

Комендант откланялся и убежал выдавать распоряжения, пока Брендон смотрел на Университет с высоты птичьего полета. Власти хочется ровно до того момента, как приходится все решать.

Плотник выслушал указания Брендона и взялся приделать к существующему подъемнику бортики. Все-таки лошадь – это не мешок песка и не груда камней. Да и доски стоило укрепить посильнее.

Пахло смолистой древесной стружкой. Лошадь оживилась, покинула башню и по стене подошла к людям, пытаясь засунуть морду в поясные сумки. Видимо, Хьюго Крамер частенько ее угощал. Сегодня он занимался подсчетами чьей-то там высокородной судьбы и с утра еще не выходил из кабинета. Оставалось надеяться, что не выйдет еще часа четыре.

Потом подошли студенты. Они смотрели вниз и пытались объяснить Брендону, что плохо помнят сегодняшнее утро. Судя по чудовищному аромату крепчайшей сливовой бражки, почти не врали.

– Что ж, блеете жалобно. – Брендон окинул их взглядом, прикидывая, кто из компании посильнее. – О вас теперь точно легенду сочинят. Как пятеро баранов лошадь на стену подняли. Будете искупать ошибки потом… но я надеюсь, если у вас крепкие мышцы, обойдется без крови.

Студенты напряглись, опасливо вслушиваясь в слова почти что самого ректора.

– Вот вы, – Брендон указал на тощего будущего мага на голову ниже остальных, – возьмете пару яблок и большой пучок морковки. И полетите над землей вместе с лошадью, успокаивая ее. Доверите свою жизнь остальным – если кобыла взбрыкнет от обиды и выбросит вас за борт, значит, так вам и надо. Остальные проявят силу, для применения которой, в отличие от магии, думать не надо. И хорошо бы вам помогли еще двое друзей. Платформа должна идти мягко, без тряски, а вам будет тяжело.

Студенты уныло покивали, а тот, кого выбрали в лошадиные няньки, заметно позеленел. Когда Брендона отвлекли ради встречи с мэром ближайшего города, шестеро студентов, кряхтя и постанывая, как ослики, тянули канаты барабана, который медленно спускал вниз к небольшой замершей толпе лошадь и вцепившегося в нее мальчишку. Чтобы держаться двумя руками, последнюю морковину он взял в зубы, за что и поплатился. Пусть в шорах кобылка видела мало, зато чуяла отлично. Мгновение – и студент остался на веки вечные тем самым носатым Томом, которого поцеловала лошадь.

Праздник Осеннего Равноденствия в Университете Дин Эйрин отмечался вдвойне широко – это еще был и день посвящения новичков в студенты с заданиями от старшекурсников и большой пирушкой. Уже довольно давно отдельным указом ректора запрещалось делать посвящение унизительным или опасным, так что праздник оставался праздником.

Со времен, когда Эшлин с родителями выходила в этот день благословить второй урожай – первый был еще летним, – мало что изменилось. Ей нравилось Осеннее Равноденствие своей бездумной, легкой радостью изобилия – до зимы еще долго, горы орехов, урожаи леса сменяются горами яблок, урожаем сада, все надевают зеленое в честь земли, еще почти не тронутой осенним золотом. Утром плетут венки для украшения дома и на подарки, вечером за горячим вином и яблочным пуншем каждый по старшинству рассказывает о том, какой урожай принес ему этот год, и все пьют за него, радуясь. А потом уже гости и танцы до рассвета – проводить лето. На Осеннее Равноденствие, ночью, венки дарили не просто любому приглянувшемуся, как на Бельтейн, – нет, венок осени дарится супругу или тому, кто может им стать. Только так. А если такого у ши пока нет – можно подарить лучшему другу. Как предложение смешать кровь в обряде братания или просто на удачу.

Интересно… а Горт с Гьеталом менялись вот так венками? Спросить бы. Неловко. Трудно представить себе двух суровых старейшин, один из которых еще и проклят, юношами, празднующими Осеннее Равноденствие. Собирающими веточки вереска, ольховые шишки и желуди для венков, смешивающими кровь над снятой полосой дерна – он ляжет поверх алых капель, и земля примет их братьями, делящими чашу вина на двоих, танцующими, смеющимися.

Уна из рода Бьех, Березы, стройная, белокожая, с волосами цвета бледного золота и лисьим разрезом глаз – правду ли она говорила? Она обвинила Горта перед всеми в следовании фоморскому пути – жажде власти. Ши любят землю, благословляют ее и лечат, покровительствуют людям как ее младшим детям. Фоморы подчиняют себе скалы и русла рек, выпускают подземный огонь, гонят с горных вершин лавины, а людей уводят в рабство. В жилах Горта не было каменной, фоморской крови – но в его душе бился фоморский путь гордыни и разрушения. Так сказала Уна Береза на совете. Более того, она свидетельствовала, будто Горт рассказывал Гьеталу, что убивал людей, чтобы насытить творимые им ритуалы их жизнью. И советовал Гьеталу делать так же, усмехаясь, утверждая, что ни на что большее люди не годны – они лишены настоящей магии, короткоживущи, суетливы, отвратительны.

Гьетал поднялся после ее речи и сказал, что Уна права – такие слова звучали, но это были лишь слова, пусть жестокие и страшные. Если Горт и сделал нечто подобное раз или более – тому не было свидетельства. Гьетал просил у совета отсрочку в три дня, за которые хотел убедиться сам в виновности Горта или же решить, что этой виновности нет.

Горт долго молчал и чуть улыбался, глядя то на Гьетала, то на Уну. Так улыбается взрослый, рассматривая немного надоедливых детей. Он сказал совету, что Уна пересказала лишь то, что сама недослышала и поняла неверно. И что трех дней Гьеталу хватит, чтобы убедиться и извиниться за невесту и за свое недоверие другу.

Уну нашли через день мертвой, с разбитым Кристаллом.

Горт исчез. Его изгнали и прокляли уже вслед.

Могла ли Уна оболгать Горта, если была влюблена в него и отвергнута им? И убить себя, осознав, что натворила?

Мог ли Гьетал сам убить невесту, узнав об этом?

Слишком много вопросов без ответа.

– Ежевичка, ты о чем задумалась? – без стука влетела в комнату Эния. – Сделаешь мне венок? В «Лососе» говорят, твои лучшие. Видела Мавис в венке – такую ее даже замуж возьмет не только слепой. Ты делала? А я не успеваю. Скоро придут старшие с заданиями, и начнется посвящение.

Венки из рук Эшлин выходили легко и охотно, и в каждый она вкладывала смысл, как привыкла дома. Для Мавис она сплела довольно сложный – сосновые ветки, вереск, белый безвременник. Это был венок-пожелание: удачи и любви до конца времен. Мавис растрогалась и заулыбалась, внезапно похорошев. Она даже спину выпрямила. И глаза у нее оказались красивые, серо-голубые, льдистые.

Удачи ей не хватало. И любви. Не той любви, которая связывает мужчину и женщину, делая их парой надолго или навсегда, – а той, самой простой, в которой объятия, разломленный пополам хлеб, смех, болтовня, разделенные сны и мечты, а самое главное – уверенность прочнее векового дуба, что друг, брат, сестра придут на помощь и встанут спина к спине – что бы ни случилось. Вот она, любовь. А красок у нее много.

Для Энии Эшлин взяла ивовые ветви и розовый бересклет – жасмин давно отцвел, но бересклет тоже означал красоту, чуть более теплую, чем жасмин. Ива – тайна, нечто в тени, то двойное дно, что смутно чувствовалось в Энии, когда та пела или улыбалась странноватой холодной улыбкой. В венок просились серебряные ленты, и Эшлин добавила их – теперь это была почти корона.

В предпраздничный день разноцветные ленты пучками лежали и висели по Университету – бери сколько хочешь. Венков много не бывает. Венки дарили друг другу, делали для себя, украшали ими стены, высокие подсвечники, деревья, ворота. Ленты, которые останутся лишними, будут ввязаны в большой сноп в женской одежде, что усадят во главе длинного стола по правую руку от ректора – Матушка Осень, так звали студенты этот сноп.

Эшлин даже не пошла с Эпоной и Кхирой в лес за ветками, орехами и поздними цветами – ее дар делать венки оказался важнее. Она лишь заметила, что студенты знают: ветки резать бережно, смазывать нарочно взятым с собой варом, не топтать лишнего, не бросать сор. То же самое говорили детям ши, отправляя их готовить праздники. Только ножи у ши были не стальные, а бронзовые.

– Эшлин, подружка, пойдем, старшие пришли, потом доплетешь! – позвала из-под окна Кхира. – Я себе сама сделала, посмотри! Криво, да? Зато мой!

На черных кудрях девушки набекрень сидел кривоватый венок из колосьев, на одно ухо с него свешивалась щедрая гроздь калины.

– А правда твой, – честно ответила Эшлин. Если бы ши надела такой венок, это означало бы ее желание сказать окружающим: «Я честна и щедра, как дар земли, я непроста и весела, как алая калина». Хорошие слова. И темные глаза Кхиры под золотым с алым венком казались больше и ярче: – Тебе очень идет.

Старшие ждали в саду, где Эшлин познакомилась с Эдвардом Полведра и Аоданом. Им полагалось выглядеть мрачными и грозными, но невдалеке сколачивали столы для праздника, пахло тестом и медовым взваром, доносилась музыка – и всем слишком хотелось улыбаться от праздничного предвкушения, старшим в том числе. Их было четверо. Высокий и крепкий опрятный парень, чем-то похожий на Аодана. «Не будь он магом, наверняка стал бы подмастерьем у кузнеца, – шепнула Кхира, – ручищи-то какие». Худой и остроносый, болезненного вида юноша, чьи руки и рукава были выпачканы чернилами даже в предпраздничный день, когда никто не учился. Хорошенькая и изящная, красивее, наверно, даже Энии, девушка в очень подходящем ей венке из шиповника поверх легкого головного покрывала. И еще одна, черноволосая и загорелая, в ярком платке, из-под которого на лоб падали жесткие длинные пряди, с веселыми глазами, увешанными браслетами и кольцами руками, и босоногая. Эшлин уже говорили, что так выглядят пэйви – кочевое племя, объездившее, должно быть, весь мир в своих видавших виды расписных фургонах-вардо, умеющее, как никто, петь, плясать, лечить лошадей и видеть будущее. В вардо рождалось немало детей с магическим даром, но в университет они попадали редко – пэйви не любили жить среди чужих. С другой стороны, профессор мантики матушка Джи происходила как раз из этого народа, и именно она стала добиваться, чтобы самые талантливые юноши и девушки из вардо все же учились.

Эшлин не хотелось общаться с пэйви только потому, что она опасалась их хваленой проницательности. Как знать, вдруг босая гадалка поймет, кто перед ней.

– Ну вот что, золотые мои, – улыбаясь, заговорила как раз пэйви, явно самая бойкая и нетерпеливая из четверки. – Нам бы вас попугать, да ректор не велел, а магистр Бирн вдвойне не велел. Встаньте-ка, поглядим на вас. Меня называют Нелли Ворона, моя названая сестрица – Монгвин Сэвидж, а с нами Коннор Донован да Вернон Фокс. А ваши имена мы знаем.

Первокурсники, знакомые и незнакомые Эшлин, встали кружком, и взгляд темных смеющихся глаз Нелли Вороны остановился на ши так, что ей захотелось отойти за плечо Аодана или Эпоны. Эния тем временем наклонилась к Кхире, шепнула довольно громко: «Монгвин Сэвидж – это единственная дочка барона Сэвиджа, я ее видела в замке Горманстон. Видишь, а дружна с пэйви. Старый барон их ненавидит». Еще какие-то девушки по виду из знатных семей закивали – видно, общая сплетня.

– Вот вам первое испытание, на всех, – продолжала Нелли. – Всякий маг знает, что снаружи – не внутри, лепесток – не плод, глаза – не сердце. Посмотрите на нас и угадайте – кто из нас четверых скоро станет инквизитором, кто целителем, кто мантиком-гадателем, а кто останется при Дин Эйрин, да не потому, что хорош? Говорите, кто как думает, ну!

Фарлей Горманстон несколько брезгливо подал голос первым:

– Ясно же, что ты мантика, как все твоего племени. Что тут думать?

Нелли засмеялась, засмеялись и другие старшие.

– Ты поспешен, юный лорд, – мягко сказала Монгвин Сэвидж, – легко было понять, что в вопросе кроется подвох. «Часто» не равно «всегда». Не все пэйви гадатели, не все гадатели пэйви. Кто еще попробует?

Фарлей что-то раздраженно пробурчал себе под нос, но грубить баронессе не стал. Эния подвинулась к нему, зашептала на ухо, отвлекая.

– Нелли не может быть ни целительницей, ни инквизитором, – сказал Аодан, подумав. – Женщин в инквизицию не берут, а целителями пэйви быть запрещено по их закону. Я знаю, у нас в городе табор останавливался каждый год.

– А ты прав, – улыбнулась Нелли, – наши лечат только своих. Если людей, конечно. Вот животных можно чьих угодно – хоть коней, хоть собак. Еще кто что угадает?

– Ты хорошо размышляешь, но надо еще и уметь наблюдать, – добавил похожий на подмастерье кузнеца Коннор. – Соединить одно с другим – и выйдет хороший маг.

Аодан приосанился.

– Вышло так, что я немного знаю историю баронессы Сэвидж, поэтому говорить о ней мне было бы нехорошо и нечестно, – сказала Эпона. – Я уверена, что Вернон Фокс, руки которого сильно испачканы чернилами, – либо инквизитор, либо целитель, потому что это две профессии, в которых пишут много и постоянно. С его внешностью нам легко представить себе инквизитора, но… я думаю, что он целитель.

Худой юноша улыбнулся, улыбка у него оказалась приятная:

– Леди Горманстон совершенно права и весьма учтива. Она не озвучила еще один свой вывод, но он остался в выражении ее лица: я слаб здоровьем с детства и стал целителем, чтобы помочь себе самому и мне подобным.

– А значит, Коннор Донован – инквизитор, хоть и не похож! – торжествующе заключила Кхира и почти хором с ней – еще один парень из новеньких, рыжий, как Эшлин. Старшие негромко рассмеялись и зааплодировали. Коннор широко заулыбался.

– Похож. Инквизитор должен быть сильным, не только умным, – негромко и чуть тоскливо сказала Эпона. Эшлин подумала, что все же у людей многое плохо устроено. Вот хочет Эпона стать инквизитором – и стала бы. Чем она хуже собственного брата, напыщенного и противного? Да ничем, лучше намного.

Размышляя и скрываясь, как и хотела, в тени Эпоны, она отвлеклась и вдруг почувствовала пристальный, хоть и мягкий взгляд. На нее смотрела Монгвин Сэвидж.

– Ну что же ты, девушка, выйди чуть вперед, стесняться не нужно, а я хоть взгляну на тебя, – баронесса говорила ласково и при этом как старшая сестра с младшей, так сама Эшлин когда-то говорила с людьми, благословляя их в праздники. – В этом испытании есть веселье и нет обиды, правда?

Голубые глаза Монгвин смотрели светло и словно чуть сквозь Эшлин, на гладком лбу виднелись ранние морщинки, какие бывают, если щуриться, напрягая взгляд. «Она плохо видит», – поняла ши. Вспомнила, как смотрели филиды, толкуя закон, как провидцы-судьбознатцы из семьи Ивэр, тиса, склонялись над колыбелью – ох, как же она не любила одну из таких провидиц… И не удержалась.

– Ты гадалка, Монгвин. Ты знаешь судьбы.

«Не говори, не говори мою!»

Баронесса чуть поклонилась. Остальные захлопали.

– Ты ответила верно, девушка издалека, – голос Монгвин оставался мягким и чуть грустным. – Я мантика, ученица матушки Джи. Мы не выдаем чужих тайн без нужды и не лжем даже врагам.

Эшлин поняла ответ и благодарно посмотрела на девушку.

– Что ж, а пэйви останется при Дин Эйрин даром есть хлеб? – рассмеялся Фарлей. – Как всегда вы и делаете… воровской народец.

Коннор чуть шагнул вперед, Нелли коснулась его руки и рассмеялась тоже. Незло, беззаботно.

– Все так, юный лорд, где уж простой пэйви уметь что-то, что заметит такой важный господин. Только вот в моей власти сегодня дать тебе испытание – не исполнишь, так и не станешь студентом, обычай есть обычай. Наш народ слушает старших, и я послушаюсь ректора, а то тебе бы несдобровать… но ты всего лишь разберешь к праздничному столу пшеницу и чечевицу, отделив одно от другого. Правда, Коннор, там чуть ли не бочонок случайно смешали? Ой, не случайно?

– Да уж не меньше, – подтвердил Коннор. – Я провожу студента Горманстона к сараюшке с крупами и бобами – чтобы не заблудился.

Лицо Фарлея было… сложным. Нарастающе сложным. Правда, у него хватило то ли ума, то ли чутья не возмущаться – скорее всего, понимал, что будет еще хуже.

– Вы ведь позволите мне помочь лорду Горманстону? – мягко спросила Эния. – Я служу их семье, и это мой долг.

– Ты должна знать, красавица: в Университете Дин Эйрин все студенты равны друг другу, меж них нет слуг и господ, принцев и бродяг, – ответил ей Вернон Фокс. – Твой бывший господин в этих стенах не господин тебе более.

Лицо Фарлея перекосило сильнее.

– Но если у меня есть иная причина помочь, которую я не хотела бы говорить при всех? – мило смутилась Эния и даже покраснела. – Меня учили, что девушка не должна говорить такого первой…

К счастью, лицу Фарлея было попросту некуда усложняться. Эдвард Полведра присвистнул и зашептал что-то Аодану, Кхира едва не запрыгала от восхищения, а Эпона почему-то грустно вздохнула, ни на кого не глядя.

Мавис так и молчала все время. Кокон ее молчания словно говорил «меня здесь нет». Это чувствовали и старшие тоже – по крайней мере, Эшлин так думала.

– Что ж, если все так – помоги ему, разберите крупу от чечевицы вдвоем, – усмехнулся Коннор. – Сейчас дадим испытания и остальным. Окончить все надо до колокольного звона к ужину. Помогать другим можно, но и себя не забывайте. Плохая примета – не успеть до колокола.

Почему-то Эшлин хотелось получить свое задание-испытание от Монгвин Сэвидж, но к ней подошла пэйви.

– Не боишься, милая? – спросила она с обычной своей веселостью. – Не надо. Тебе я легкое дело дам, хорошее – ведерко возьми да сходи в лес к роднику. От ворот налево, по первой же тропе у расщепленного дерева свернешь. Про лес-то разное болтают, а ты иди себе и иди королевной, на болотные огни не смотри, выпей не слушай – орут выпи в кустах, страсть!

Взгляд Монгвин тем временем рассеянно скользнул по Эшлин. Может, она и хотела что-то сказать, но перед ней стояла, получая свое испытание, веселая деревенская девушка Эмми, полнотелая, хорошенькая, любящая рассказывать про двух женихов дома и мечтающая найти здесь еще одного, получше. Эмми болтала и все что-то уточняла.

– Спасибо, – сказала Эшлин, – а лорд этот просто дурак. Никто бы про тебя такое не сказал, что он сказал. Ты что-то хорошее сделала, раз ты остаешься в Дин Эйрин. А не просто так. И еще сделаешь.

– И тебе спасибо. Захочешь – узнаешь, и что я сделала, и что могу. Беги, красавица. Пусть и удача с тобой бежит.

Когда Эшлин проходила мимо Монгвин, та чуть коснулась ее руки и почти шепотом сказала:

– Ты хотела и боялась услышать меня, девушка издалека. Я не смотрела твою руку и не раскладывала карты, я лишь знаю, что у тебя есть тайна и любовь. А сейчас помни: когда придет опасность, замирать нельзя. Беги теперь.

И, уже уходя из сада, Эшлин ощутила еще один взгляд. Неприятный. Она резко обернулась.

Будущий инквизитор Коннор Донован не стал отводить взгляд.

Напрасно Брендон Бирн надеялся, что на лошади его общественные злоключения окончатся. Неугомонную ши где-то носило со студентами, сегодня она должна была проходить испытания старших. Смутное беспокойство за то, что она может учудить, разгоралось.

Едва магистр Бирн добрался до «Лосося», чтобы выпить чего-нибудь горячего, и сел в самом темном углу, как у его стола снова возник комендант. Он, виновато переминаясь с ноги на ногу и скорбно склоняя голову, заявил:

– Нижайше прошу меня простить. Но два дела великой важности требуют, чтобы я сообщил вам о них.

Брендон просто смотрел на него, ожидая, что еще расскажет этот разносчик дурных вестей.

– В канцелярию принесли прошение от нескольких лиц, которые требуют запретить девицам красить волосы на крыше. Они подолгу сидят там в одном исподнем и тем сподвигают юношей из мужской коллегии на всяческие телесные глупости, уменьшающие силу мысли. Когда отроки разглядывают девиц, то в голове поселяются мысли, далекие от учебы.

Брендон с тоской проводил взглядом кружку, которую унесли не ему, и задумчиво погладил столешницу.

– Запретите лучше юношам разглядывать женскую коллегию в учебное время. Пусть разглядывают профессора.

– Я передам вашу волю. Теперь прошу вашего решения в еще одном не терпящем отлагательства деле!

Брендону принесли вина с пряностями и сырный пирог. Он грел руки о кружку и думал, что если бы мог заставить людей проваливаться сквозь землю силой взгляда, то комендант уже провалился бы к антиподам. Как можно так витиевато и долго говорить!

– Мэр города просит помочь ему с небесными огнями, как было в прошлый праздник. Тогда отправили несколько артефактов и двух магов, чтобы незнающие люди не подпалили ратушу. Только просит, чтобы красных огней не было – их пугаются горожане и норовят нестись заливать водой.

– Где-то у великого магистра Галлахера было записано, сколько и чего продавали городу в тот раз?

– Простите, господин магистр, но бумаги эти в ректорских комнатах, а я с недавних пор не имею от них ключа. Господин Галлахер привез нового слугу и освободил меня от части обязанностей. Странный юноша, молчит будто рыба – немой, видать – и все время при нем, даже к королю в столицу с ним уехал. Теперь ключ у него, и все личные поручения, что не касаются университетского хозяйства, тоже на этом… рыжем.

Судя по последнему слову, парень коменданту серьезно не нравился. Оно было произнесено как ругательство. Брендон попытался вспомнить слугу ректора и не вспомнил. Немой. По сравнению с комендантом – благословение.

– Что ж, я попробую рассчитать сам, сколько нужно зарядов для этого фейерверка. Принесите мне перо и бумагу прямо сюда. Я не готов покидать пирог.

Комендант почтительно закивал и отправился в канцелярию. Брендон надеялся, что по дороге на него не налипнет еще каких-нибудь срочных дел.

Лес был темнее, чем сначала показалось Эшлин. Слишком много елей. Ель ловит свет в себя. Дерево-зима, приносящее свет и удачу зимой и забирающее их летом. Под ее ветвями выживают только самые упорные кустарнички – ель пьет землю. Тут ели были еще добры – дали место огромному брусничнику.

Расщепленное дерево, высоченная старая береза, узнавалось сразу – наверно, в него попала молния. Береза не умерла, обе части ствола дали сильные ветки, разросшиеся вширь, листья только начали желтеть. Эшлин поклонилась березе и прошептала: «Здравствуй, матушка Бьех, долгих лет». Так полагалось при встрече с деревом – хозяином леса.

Железная ручка небольшого деревянного ведерка жгла ши руку – пришлось обернуть платком. Так было легче. Платок сунула заботливая Кхира – «а вдруг в дороге руку или ногу рассадишь, мало ли».

Родник оказался слышен издали. Он бил из-под высокого и очень старого, поросшего мхом камня, и в камне же – другом, лежачем – набиралось маленькое, по колено глубиной и такое же вширь, озерцо воды, а оттуда вода уже бежала дальше на землю, превращаясь в ручеек.

Наверно, из-за шума родника, еловых ветвей или мыслей о близости холодного железа Эшлин услышала шаги за спиной, только уже наклонившись с ведерком в озерцо. Шаги и смех, плохой смех. Она обернулась и отскочила вовремя – мужчина прямо возле нее не успел поймать ее за талию, его руки схватили воздух. Еще двое стояли в трех шагах. От них пахло пивом, потом и железом. И они ей не нравились.

– Что вам надо? – Эшлин постаралась сказать громко и уверенно. Она понимала опасность, не понимала лишь, с чем опасность связана.

– Тебя, красотка, – голос ближайшего к ней мужчины был хриплым и веселым тем весельем, с которым, говорят, фоморы пытали пленников. Эшлин знала это только по сказкам.

«Когда придет опасность, замирать нельзя», – сказал мягкий голос Монгвин Сэвидж у нее в голове. Она чуть шагнула назад, чтобы был размах, и надела ведро с водой на голову мужчины, которого мысленно прозвала фомором, хотя до фомора ему было – как осенней слякоти до бури Самайна. Тот выругался под гогот приятелей, булькнул, вслепую замахнулся одной рукой, второй снимая с головы ведро – и тут верхний камень медленно, неудержимо пришел в движение.