Невеста из Холмов

Глава 13 Книга в тайнике, а птичка в клетке

Брендон протянул ей Кристалл, желая надеть, но Эшлин оттолкнула его руки.

– Положи. Прошу тебя, положи сейчас же! Туда, в шкатулку! – хрипло прошептала она.

На лице магистра отразилось замешательство.

– Почему? – спросил он с растущей тревогой.

Эшлин услышала его с трудом, сквозь удары бьющегося в ушах сердца. Она перехватила руку Брендона, взяла Кристалл очень бережно сама, мысленно прошептав извинение.

– Это не мой Кристалл. Это…

Она осеклась, пытаясь понять, можно ли говорить такое человеку. И права ли она. Не может быть! Но она ведь точно видела этот Кристалл там, дома. Он был там, где ему положено быть. На шее. У хозяина.

– Это дурная вещь, похожая на него?

– Нет же! – замотала головой Эшлин, окончательно спутывая волосы. – Это душа старейшины Гьетала!

– Значит, где-то здесь все-таки есть другие ши? Эшлин!

– Не знаю. Отдай мне шкатулку.

Брендон протянул ей найденное и, поднявшись с пола, сел на кровать рядом. Осторожно обнял растерянную и хмурую девушку. Эшлин чувствовала, что боится и злится одновременно.

Сохранивший тепло ладони Брендона Кристалл отозвался на прикосновение мягкой переменой цвета. Теперь из полупрозрачного он медленно становился бирюзовым. Внутри по-прежнему вспыхивали, играли искорки. Старейшина Гьетал жив. Кристалл умершего ши распадается и становится прозрачным. Пустым. Душа уходит из него и растворяется в реке, лесу или небе, прорастает прекрасным деревом, раскидывается черничником, поет с птицами. Бывает и так, что у потерявшего разум ши Кристалл трескается и тускнеет, потому что душа стремится прочь. Но этот был гладким, без единой царапины или трещины.

Почему же первое утро после того, как Эшлин перестала чувствовать одиночество, подарило ей новый страх? В ее голове проносились одно за другим предположения, как Кристалл старейшины мог здесь оказаться, но каждое из них было глупее другого. Какая-то из здешних женщин могла повторить то, что сделал Брадан? Нет… не женщина. Женщина бы его носила. Да и не отдал бы Гьетал Кристалл человеку.

Заточить душу в обсидиан может только тот, кто хочет наказать себя или другого. Тут Эшлин стало по-настоящему страшно. О поединках между старейшинами она слышала только в легендах. И каждая из них едва не заканчивалась гибелью всего мира.

Эшлин очень хотелось повернуться, обнять Брендона за пояс, ткнуться ему в плечо и плакать. Долго, пока не выйдет изнутри жгучая горечь от той несбывшейся надежды, что появилась у нее в первый момент, пока она не разглядела, что в оправе, кроме ежевичных ветвей, есть тростник. Нельзя. Есть то, в чем разобраться могут только ши. Между собой. Не вмешивая людей, как бы близки и важны они ни были.

– Обещай мне, что ты будешь сначала думать, потом рассказывать мне и только потом делать то, что придумала? – Брендон говорил это, прижимаясь щекой к ее волосам чуть выше уха, так, что дыхание щекотало. Сейчас это сбивало. Нельзя вянуть. Нельзя склоняться. Ежевика – сильный, упрямый кустарник. Эшлин только сейчас поняла, как сильно ей нужен старший, старейшина. Тот, кому можно честно сказать: «Помоги мне, я запуталась». Но не человек. Сколько раз повторить это, чтобы наконец проняло?

– Не обещаю. Это обещание было бы слишком даже для Хранителя Души. А мы ее пока не нашли. Но не бойся, я не исчезну. Мне просто нужно подумать над этим.

Эшлин заставила себя выскользнуть из его рук и встала с кровати, чтобы одеться и пойти навстречу самой большой своей глупости. Брендон попытался ее остановить, и ши не смогла удержаться, поцеловав его на прощание. Ее бы ничто не спасло от его сопровождения, если бы в двери не заколотили. Комендант зашел донести, что ректор Галлахер вернулся и требует своего заместителя для доклада. Судьба требовала, чтобы Эшлин погружалась в пучину отчаяния медленно, в одиночестве, успевая придумать и прочувствовать самые дурные варианты будущего.

Она устроилась неподалеку от маленького кирпичного дома, служившего для хранения садовых тачек, лопат, мотыг и другого полезного инвентаря. В самой гуще пышных кустов гортензии стояла неприметная темная скамейка. На ней ранним утром и поздним вечером садовник, отдыхая, выкуривал трубку и любовался видом. Отсюда, с холма, большая часть Университета была как на ладони. В том числе дом ректора.

Эшлин сидела так долго и неподвижно, что на нее стали садиться поздние бабочки – как дома. Когда же она наконец увидела, что Брендон выходит из дверей нужного дома, то решительным шагом направилась по тропинке навстречу неприятному разговору. Идти навстречу опасности легче, чем покорно ждать ее.

За тяжелой ректорской дверью с вытертым посередине ногами множества посетителей порогом пахло чем-то смутно знакомым. Запах перезрелой сливы, забродившей на солнце, смешивался с полынью, темным медом и сосновой смолой. Удушливо-терпкие горечь и сладость. Эшлин чихнула, сидевший спиной к ней за столом Горт обернулся. И тут же ловко, одним движением, поднялся навстречу.

– Что привело дочь Ежевики ко мне в тот час, когда все еще спят после праздничной ночи?

– Вопрос, который не должен остаться без ответа, – сказала она громким шепотом. От одной мысли о Кристалле сводило горло.

Горт прищурился, проводя кончиком пальца по губам слева направо.

– Если вопрос достоин ответа, ты его услышишь, девочка.

По тому, как под плотными рукавами рубашки мелькнула тень, она поняла, что слова ее ректора взволновали. Это блеснули узоры на коже воина, что становились магическим доспехом в бою. Отступать было бы глупостью. Такой же, как говорить в лицо бывшему старейшине то, что она собралась сказать. Но если оба варианта плохи, а третьего нет, значит, выбирать можно любой.

Эшлин хотела бы облечь свое смятение в красивые слова, но дышать было трудно.

– Кристалл. Душа старейшины Гьетала. Она здесь. Почему?

Мгновение. Два удара сердца.

– Сядь, – одно слово сорвалось с губ Горта, и ноги сами принесли Эшлин к креслу у камина и покорно подогнулись. Одно слово – как порыв ветра, что срывает услышавшего, как лист, и несет. Даже здесь он оставался старейшиной и знал, как сделать слово сильным.

Несмотря на пляшущий за кованой решеткой огонь, Эшлин было холодно. Ее сковало ощущение беды и чужого гнева. Пока еще сдержанного.

– Что ты знаешь о старейшинах, Эшлин?

Горт смотрел на нее и сжимал в ладони свой Кристалл. Сквозь пальцы виднелся мягкий свет, что переливался внутри. Эшлин отчего-то подумалось, что ши плохо себя чувствуют, когда вокруг них камни, а для души почему-то выращивают именно камень. И она точно не знает, почему так.

– Старейшина самый сильный воин рода, самый мудрый из старшей ветви, самый… – хотя бы голос слушался, это уже было хорошо. Но Горт прервал ее, подняв ладонь. И голос иссяк. Эшлин чувствовала чужую волю, незримую, но плотную, как туманная изморозь на границе фоморских земель.

– Старейшина «самый», верно, – усмехнулся Горт, но глаза его оставались чуть прищурены, скрывая другие, более сильные чувства. – Поэтому и легенды о себе он сочиняет сам. Это его сила и право. Он знает, что должно быть сказано. Что спето. Какую ветвь растить, какую срезать. И кто не должен пережить зиму, чтобы пришла весна.

Он подошел к ней вплотную со спины, наклонился – пряди черных волос коснулись медных.

– Пусть я изгнан и проклят, но все еще чту наши обычаи. Я не могу просто взять и убить того, кто нес смерть для меня и обронил ее по дороге. Один из людей, за которых я отвечаю, уже погиб. Я все еще старейшина, только в этих стенах, для этих людей. И Гьетал пришел сюда зря.

Эшлин дернулась, ожидая сопротивления густого тяжелого воздуха, воплощения воли старейшины, но ее ничто не держало. Она чуть не кувыркнулась на пол, когда вскочила. Горт сделал шаг назад, он все так же смотрел на нее, сжимал одной рукой Кристалл и не двигался с места. Бежать прочь? Сейчас, когда чужая воля больше не давила, Эшлин понимала, что паника – плохой советчик. Ей надо узнать. Правду. Кроме Горта, здесь больше никто ее не расскажет. Кроме Горта, некому понять Эшлин.

– Мечешься, как бельчонок, застрявший в кормушке. А ведь ты уже взрослая для этого, Эшлин, дочь Ежевики. Ты боишься меня. Но стоит бояться лишь той бури, что внутри тебя и тобою вертит. Если надвигается вихрь, можно укрыться. А куда деваться от стихии, если вихрь – ты сам?

Эшлин почувствовала, как наливаются жаром уши. Это она шла спрашивать Горта о неудобном. О лжи и умолчаниях. Почему теперь ей самой стыдно? Она попробовала глубоко вдохнуть и развернуть разговор. Без ответа на этот вопрос вихрь отказывался униматься.

– Старейшина Гьетал здесь?

– Здесь, – тихий сухой шелест, с которым рассыпается в прах прошлогоднее сено. Горт говорил, и огонь в камине будто бы задыхался с каждым новым его словом, становясь все тусклее. Он произносил слова, словно вытягивал тяжелые камни из глубокого колодца по одному. И они превращаются в целую груду.

– Ложь, произнесенная старшим, впитывает его силу и становится неотличима от правды – так сильно его слово. А если ее повторят несколько тех, чьи слова – закон? Выслушай. Я не держу тебя, девочка, я не угрожаю. Если бы я хотел убить тебя, то к чему разговоры? Мы можем помочь друг другу. И восстановить справедливость. Если дослушаешь спокойно.

Эшлин зажмурилась и резко открыла глаза. Она снова дышала полной грудью, и эта свобода заставляла все тело вздрагивать в остром желании выбежать прочь, туда, где Брендон. Снова он. Будто человек может решить за нее, как поступать!

– Дослушаю. Я устала от недомолвок. В полутени созревает ежевика, в полуправде кроется яд.

Горт сделал несколько шагов к столу, налил воды из кувшина и сделал несколько глотков, прежде чем продолжил. Сейчас он выглядел почти спокойным, лишь в пальцах его оставалась легкая дрожь, которую он скрывал, поглаживая серебряный бок кубка.

– Ты думаешь, будто ферн, сквозь который ты шла сюда, построен на ольхе? Сейчас он построен на крови. Тех, кто был принесен в жертву, когда Гьетал, провожая меня, запирал дверь на четыреста лет. Дорого бы я отдал, чтобы так и не узнать, почему дорога ольхи закрылась. Мы делили радость и горе, победы и боль, не было того, чего не знал бы один о другом с тех пор, как земля приняла капли нашей крови и сделала нас еще ближе. Я думал, что мы с братом – а иначе я Гьетала не звал – будем как переплетенные стебли, что делают друг друга сильнее. Но оказалось, он видел во мне дерево, создающее тень. Тень, в которой он не растет, а вянет. Единственным светом для него была власть, ради которой он не пожалел ни меня, ни девушку, которая могла разделить с ним победу, но не выдержала лжи.

Он помолчал.

– Ты слышала о том, что Уна погибла, а Кристалл ее был разбит. Только глухой не услышал бы за этими словами, что виновен в этом я, – ведь меня она обвинила перед советом. Но правда страшнее. Уна любила меня, но должна была стать женой Гьетала, и я не стал делить с ней ночь. Уна обвинила меня в том, что делал Гьетал, и ее душа не выдержала ужаса и мук совести. Она вызвала Гьетала на поединок, и он сам убил ее. Я видел это, но ничего не успел сделать. Гьетал даже мне пытался сказать, будто не хотел, не знал, что за безумие на нее нашло. Но каждый, кто знает силу воина Дин Ши, способного стать старейшиной, скажет, что это глупость. Если ты не желаешь убивать, то найдешь силы оставить в живых. Мне хватило сил лишь обезвредить его, встретив здесь. И оставить до тех пор, пока я не пойму, как вернуть его кругу старейшин и заставить их выслушать меня. Может быть, если найдется твой Кристалл, именно тебя, девочка, они послушают. Я уже не вернусь, я пустил здесь корни. Но преступления Гьетала должны быть раскрыты, а мое имя очищено. Когда-то я ушел в ферн, чтобы не быть убитым. Ускользнул от того, кто был мне ближе всех. А теперь придется возвращать его…

Горт оборвал фразу и допил воду из кубка одним глотком. Потом сделал несколько шагов к камину, пройдя мимо Эшлин, и опустился в кресло, около которого она теперь стояла. Черные с серебристыми прядями волосы скользнули по ее руке. Он закрыл глаза, и лицо его казалось сейчас из-за резких теней неживым.

– Я не знаю, где мой Кристалл. Но я знаю, где найти книгу, которую написал тот, кто взял его. Вдруг… он остался там вместо украшения. Или там есть какой-то намек.

– И где же эта чудная друидская книга? – спросил Горт, не открывая глаз, будто ему было все равно, захочет Эшлин продолжить разговор или уйдет, не поверив ему, проклятому и ныне безродному.

Эшлин впервые смотрела на ректора сверху вниз. Он казался внушительным даже так. Его слова отзывались. Он умел быть старшим. Где правда? Вот и решай. Ты же хотела все решать сама. Теперь два старших над тобой говорят каждый свое. Горт Проклятый. Гьетал Проклятый. И не к кому обернуться, чтобы сказать: я верю, ты знаешь. Значит, иди, куда идется. Не топтаться же на месте? Из двух плохих вариантов выбери любой.

– В гробнице Томаса Лермонта. Говорят, что она где-то здесь, но на кладбище я ее не видела, а на холме еще не искала. Люди любят класть на мертвых камни. Но друиду было бы в них тесно.

Горт открыл глаза и поманил огонь. Повинуясь его длинным пальцам, язычки пламени, кое-как выбиравшиеся из-под плотного полена, охватили его со всех сторон. Резко стало светлее.

– Именно поэтому он завещал похоронить себя внутри холма. Возможно, искал выход в наш – ваш мир, да так и остался на пороге. Я был там, но никакой книги не видел.

– Он спрятал и написал, как найти. Мне прочли, и я поняла его загадку. Но я шла мимо холма и не видела там двери.

– Потому что она видна, когда ты стоишь в одном шаге, и открывается лишь ректорской печатью. Если ты обязуешься сегодня же до вечера ее вернуть и не пытаться подписывать ею бумаги нерадивых студентов на пересдачу, то я дам ее тебе. Хоть и не слишком верю в правдивость той книги, что тебе прочли. Если бы в гробнице было что-то еще, кроме старых костей старого барда, это бы давно торжественно вынесли в хранилище артефактов и погребли под номером тысяча сто одиннадцать.

– Печать? А если…

– А если ты пропадешь, Эшлин, дочь Ежевики, я буду очень сожалеть о тебе, а печать закажу новую.

Сейчас она могла поспорить, что в глазах Горта, совсем недавно полных мертвенной тоски, теперь скакали озорные искры.

С трудом заставив себя не думать об Эшлин – эти мысли мешали даже отчитаться ректору, а с лица то и дело приходилось сгонять совершенно неуместную счастливую улыбку, – Брендон выудил наконец мысль, закопавшуюся глубоко под довольно-таки нудными слоями дел. Это была мысль вернуться в дом Финна Дойла. Посмотреть свежим взглядом. А вдруг инквизитор что-то упустил? Магистр Эремон цепок и умен, но он не был в этом доме раньше, не знал Финна лично. Сейчас, когда прошло уже время и боль не будет затмевать сознание, дом мог натолкнуть Брендона на мысль об убийце.

По пути к домику в голову упорно лезло что-то совершенно не то. Что брак имеет право благословить ректор – и удивится же он. Что если бы родился сын, можно было бы назвать его Финном. А дочке придумает имя сама Эшлин. Брендону даже пришлось поморгать, чтобы отогнать видение наяву – как по саду бежит мальчишка лет шести-семи, растрепанный, счастливый, а из-за розовых кустов выходит Эшлин с сонной девочкой на руках. И мальчишка бежит к ним, распахнув объятия.

Видение развеялось мгновенно и грубо. Брендон почувствовал запах дыма.

Дом Финнавара Дойла горел ровным ярким пламенем, как хорошая свеча из очень чистого воска. Брендон почувствовал опаляющий жар уже шагах в тридцати – нельзя было и думать о том, чтобы подойти хоть немного ближе.

Защита. Во всех домах Дин Эйрин была магическая защита от пожара. Почему? Как это могло случиться здесь?

Брендон нашел ответ, когда прибежали слуги, когда комендант уже поднял на ноги сонных после праздничной ночи студентов, когда ведра колодезной воды передавали по цепочке и Коннор Донован с коротким вежливым поклоном уже вкладывал в его руки артефакт «Аква магна», попросту называвшийся студентами «ливень». Донована пришлось отправить в хранилище по простой причине – обычная вода не причиняла пламени ни намека на ущерб.

– Это пламя ши из легенд, – озвучил мысли Брендона стоявший рядом с ним Доэрти. – Я впервые в жизни его вижу.

– Искренне надеюсь, что хотя бы теперь перестану слышать за спиной шепот о моем помешательстве на ши, – ректор Галлахер стремительно шел к ним и услышал последнюю фразу. – Надеюсь, магистр Бирн, вы не откажетесь свидетельствовать перед магистром Эремоном о том, что пламя невозможно было потушить обычной водой и оно легко расправилось с нашей защитой. Думаю, не ошибусь, если скажу, что его цвет и вид тоже был слегка необычен.

Брендону осталось только подтвердить слова ректора. Но все же, все же… неужели ректор прав и здесь есть еще ши? Этот Гьетал? Кто-то еще? Если это так, почему его ни разу не удалось увидеть? Университет велик, но незнакомец все равно кому-то бросится в глаза. Тем же слугам.

Мысль, что ректор Галлахер держит ши где-то в подвале, чтобы изучить его, разрезать на части и совершить огромный прорыв в магической науке, была ровно той степени бредовости, когда отбросить хочется немедленно, но не получается.

Да-да, и порой разрезанный на куски и лишенный Кристалла ши выбирается из подвала, чтобы убить профессора и сжечь его дом. Изумительно логичная история, второй магистр Бирн. Шедевр. Старушки такое рассказывают правнукам на Самайн, и если правнуки не старше пяти лет, могут даже поверить.

А ведь если честно, Брендон Бирн просто страшно не доверял Горту Галлахеру и сам это понимал. И только потому, что тот был слишком близок к его тайне. Рыжей тайне, которая провела с ним праздничную ночь.

На улице пахло дымом. Наверное, кто-то разжег еще один большой костер. Эшлин вышла за дверь и бегом бросилась по дорожке, вдоль пруда, туда, где за башней библиотеки и кудрявыми кронами ясеней виднелся холм-над-рекой. Тот самый, что входил в стены Университета и вроде как положил ему начало. Потом застыла на середине пути. Это было важное дело, а взбудораженный ум гнал вперед, заставляя забыть об осторожности.

Все-таки идти одной в гробницу было глупо. Эшлин все еще обижалась на Брендона за его попытки ее останавливать. Будто он уже старший над ней… хотя он и есть старший. Учитель. И не только.

Девушка зажмурилась. Как все сложно. В ее мире только по оправе Кристалла и одежде можно было понять, старший перед тобой или младший, свой или чужой. А этот человек умудрялся быть ее старшим, ее близким, ее учителем и ее душой – почти ее душой. И попробуй пойми, чего в нем больше. Эшлин с мгновение решалась, а потом повернула обратно, к жилищу второго магистра Бирна.

Она ускорила шаг, заметив, как перепачканные сажей студенты торопятся по улице вперед, обсуждая пожар. Но дом Брендона стоял невредимым.

Сам Брендон догнал ее незадолго до того, как она хотела открыть дверь. От него удушливо пахло дымом. Лицо было встревоженным и даже злым. Он сжал ее плечо, будто боялся, что она пропадет.

– Эшлин? Ты…

– Что горело? – отозвалась она, не желая рассказывать, где и с кем была. Эшлин не была уверена, что сможет рассказать Брендону, почему Горт ей помогает, и не раскрыть его тайны. А эта тайна была не для человека.

– Дом Финна Дойла, и это было не простое пламя – пламя ши. Твой старейшина может пользоваться магией без Кристалла?

– Я же могу, просто с трудом. Он тоже. Но здесь теперь любое происшествие будут валить на ши? Я хочу найти свой Кристалл, пока нас тут не начали убивать.

– Нас? Кого еще ты имеешь в виду?

– Брендон… – она, кажется, впервые назвала его по имени, не пытаясь сбиться на другое, похожее, – я запуталась. Но одно знаю точно. Томас Лермонт, погребенный в холме, забрал и спрятал книгу. Ту, которую Брадан писал на своих табличках. Там, в хижине, пока жил у нас. Ее можно найти, я примерно знаю, как. Вдруг он написал, где оставил мой Кристалл. Что он делал перед тем, как погибнуть?

– Почему мне кажется, что ты бежишь от моих вопросов? – теперь он обнял ее обеими руками, и Эшлин показалось, что она сидит у костра. Она даже чихнула.

– Потому что ты слишком много думаешь. Идем.

Она потянула его за собой, и он пошел. Просто так. Не спрашивая ничего больше. Может быть, тоже хотел от чего-то сбежать.

Подножие зеленого холма окружала широкая стена из белого кварца. Посреди, если подойти совсем близко, выделялся чуть более серый прямоугольник. Камень с полтора человеческих роста, испещренный рисунками. Спирали, полосы, круги сходились в неведомый узор. Отодвинуть эту махину не смог бы и десяток лошадей. Наверное, Томас Лермонт очень не хотел, чтобы студенты его беспокоили.

Лишь перед ним Эшлин наконец остановилась. Брендон хмуро вглядывался в куски кварца.

– Я там был десяток раз. И не видел ничего, кроме старой могилы.

– Этот Лермонт все так запутанно пишет! Когда хочешь, чтобы твои слова поняли и запомнили, надо говорить просто. И повторять. Книги путают ум, это точно.

– Библиотечная воительница, – чуть улыбнулся Брендон, а потом удивленно присвистнул.

Эшлин, стараясь не разворачивать печать из черной ткани – как отдал Горт, – приложила ее каменную основу к кругу с точно таким же узором. По камню прошла рябь, будто по воде, и взгляду открылась едва различимая щель.

– Скажи мне, что все будет хорошо, – прошептала Эшлин, надеясь, что Брендон ее не услышит. И тут же почувствовала, как ее обнимают двумя руками, а губы у самого уха повторяют: «Хорошо».

Брендон потянулся из-за ее плеча и толкнул каменную плиту.

В открывшемся каменном коридоре, уходящем вглубь, было темно, только у входа виднелась ниша, в которой стояла глиняная лампа с длинным носиком и завитушкой-ручкой. Она напоминала длинную лодку, только без весел. Брендон поднял ее и легко зажег – в ней сохранилось масло. Освещала лампа слабо, а дымила сильно. В узком каменном коридоре, где до потолка можно было легко достать рукой, этот удушливый чад казался невыносимым. Но не идти же на ощупь!

Эшлин до этого не оказывалась настолько глубоко в скале. Только во сне. Но там у нее не перехватывало дыхание и не казалось, что вся громадная вершина холма давит ей на грудь и вот-вот обрушится, похоронив маленькую ши под обломками. Даже просто сил идти вперед стало меньше, будто бы перед этим она пробежала пару миль. Только дыхание Брендона и ламповый дым убеждали ее, что потолок еще не упал, она правда жива, а не самой себе кажется в этой душной полутьме.

Удивительно, но когда коридор вдруг повел вверх, стало светлее. Будто там, впереди, были настоящие окна, впускающие свет в сердце холма.

Так оно и было. Еще около двух десятков шагов – и они вошли в пещеру, что явно была сделала человеческими руками. Слишком ровные своды, да и отверстия, сквозь которые проходил свет, – полукруглые, одинаковые, затянутые слюдой, что пропускала свет, но не давала дождю портить последнее пристанище великого барда. Гробница не отличалась пышностью усыпальницы Дойлов, здесь были лишь камни и несколько рисунков на стенах. Один из них, сильно поблекший, изображал дуб с огромной раскидистой кроной. На другом распускались синие и красные цветы. А третий был, возможно, портретом самого Лермонта – длинноволосый человек в плаще и с лютней задумался над тем, какую песню спеть следующей, да так и застыл на сотни лет. В глубине пещеры располагался большой плоский камень, на котором были выбиты слова.

Брендон затушил лампу, чтобы осталось масла на обратный путь. Здесь было достаточно света, чтобы прочесть, разве что он был неясным и желтоватым.

– Томас Лермонт. Тот, что искал дорогу ольхи, но ушел дорогой звезд, – прочел Брендон. – Не вижу здесь никаких подтекстов. – Новая загадка надежно отвлекала его от беспокойства о ши и о том, кто поджег дом Дойла. Надо найти Кристалл, если он здесь, раньше, чем до него доберутся ректор или инквизиция. И тут он едва не подпрыгнул на месте, увидев, как наглая ши забирается на могильный камень, встает в центре и вытягивает руку.

– Что ты делаешь? – его голос эхом отозвался от стен, прибавив жути. Эшлин вздрогнула.

– Он писал, что не обидится, если встать в центр его мира. А центр мира – это там, где ты сам стоишь… или лежишь.

Брендон напряженно наблюдал за девушкой, будто правда ожидал гнева мертвого барда. Эшлин покрутилась на месте. Вокруг то и дело попадались стоячие камни с какими-то надписями.

– Скажи мне, где здесь север?

– Ты стоишь к нему спиной. А галерея выходит на юго-восток.

Эшлин развернулась, сделала четыре шага, спрыгнула с могильной плиты и оказалась лицом к лицу с одним из торчавших из земли, как зубы, камней. Потом зашла за него, протянула руку, зашарила по стене. Ее губы шептали «один, два, три, четыре, пять», а пальцы скользили по гладко обтесанным камням.

Вдруг Брендон увидел, как один из камней под ее нажимом сдвинулся внутрь, открывая нишу размером с две ладони. Перед ними лежали аккуратной стопкой плоские, исчерканные каменные полоски. Огам. Брендон взял одну, поднес почти к самым глазам и прочел. Потом еще две. На одной стороне надпись, на другой – странный рельеф. Будто резьба.

– Бузина. Тростник. Ясень. Здесь названия растений. Видишь, в глубине ниши круг, похожий на лабиринт? Эти полоски явно должны быть туда вставлены… вроде ключа что-то? Но в каком порядке?

– Это календарь. Наш. Но я не умею читать.

Брендон накрыл ее руку своей и чуть сжал. Сразу стало спокойнее.

– Я прочту. Скажи, в каком порядке они у вас идут. С чего начинается зима?

– Год начинается с березы. Потом рябина, ясень, ольха, ива…

Мысли перестали беспорядочно роиться, и Эшлин легко нарисовала перед мысленным взором круг деревьев. Когда последняя пластина вошла на свое место, часть стены, в которой была ниша, медленно, со скрипом, поднимая облако столетней пыли, отъехала. Брендона и Эшлин ждало еще одно путешествие по темному коридору, стены которого царапали руки, когда приходилось нащупывать путь.

Брендон снова зажег лампу. Ему во многих местах приходилось нагибаться, проход был чуть ниже его. Зато в ширину в нем могли бы спокойно разойтись трое. Эшлин смотрела на тени, заплясавшие по стенам, и угадывала в них очертания птиц, знакомых людей и ши, гор, деревьев. Камень со всех сторон давил теснотой и неясной угрозой. Эшлин было жутко, и страх этот с каждым шагом все сильнее стискивал голову – будто обручем, будто предчувствием. Хотелось повернуть назад. Откуда-то пахло сыростью и болотом.

Вдруг Брендон, теперь шедший первым, резко остановился и присвистнул от удивления. Проход впереди расширился, это была пещера без отверстий, куда мог бы пробиваться свет, но с тонкими светящимися кристаллами, вделанными в потолок. Эшлин с удивлением узнала их. Такие светильники иногда делали для садовых гротов ши, поселяя на дерево или камень серебристый лунный мох, который в темноте начинал вот так мерцать. Но в человеческих лесах лунного мха не было. Значит, кто-то прихватил его с собой? Какой‑то ши?

Брендону было не до обсуждения ботанических видов в разных мирах. Он внимательно осматривал хлипкий деревянный мостик через кривую расщелину впереди. Когда-то это была вполне крепкая переправа из бревен, веревок и перил. Сейчас же перила давно сгнили и упали в пропасть, оставив после себя обломки столбиков. А бревна пошатывались в подгнивших канатах. Сами они, как ни странно, были почти не тронуты временем. Древесина лиственницы, вымоченная в морской воде, практически вечна.

– Кажется, наше путешествие закончилось, Эшлин. Я не позволю тебе идти по этому мосту, и сам тоже не самоубийца. Придется вернуться и подумать, как его починить.

– У нас мало времени. Мне так кажется. Я попробую, только поймай меня, если голова закружится, ладно? Здесь… слишком много камней.

– Что ты задумала? – схватил ее за предплечье магистр, опасаясь, что ши сиганет в пропасть добровольно. Посмотреть, что будет.

Эшлин ему не ответила, она просто набрала в легкие воздуха и запела. Голос ее, отражаясь от стен, звучал хрипло, но достаточно громко. Из давно высохшего и отполированного годами бревна показались тонкие гибкие веточки с зеленой мягкой хвоей. Повинуясь голосу ши, они тянулись, сплетая бревна между собой. Только вот сил на это уходило много. Без Кристалла. В камне. Трудно.

Эшлин пошатнулась и крепко вцепилась в плечо Брендона. Нельзя прерывать песню. Еще немного – и голос у нее может пропасть, не хватит дыхания, которое так поверхностно и обрывисто здесь, под землей. Вдруг она почувствовала, как ноги отрываются от земли – Брендон поднял ее на руки.

Веточки все вились, превращая коричневый мост в зеленый. Вокруг растекался лесной смолистый дух, изгоняя прочь сырую затхлость пещеры. Лицо Брендона застыло, все силы уходили на то, чтобы держать равновесие. Никогда он не думал, что придется поиграть в канатоходца, держа в руках девушку. Эшлин, в отличие от шеста, равновесию не способствовала. Cвежие ветви были довольно скользкими, вниз магистр Бирн старался не смотреть. Лампу ему пришлось отдать в руки ши, которая приняла ее, не открывая глаз.

Песня звенела под каменными сводами, будто тыкалась в потолок, ища выход к небу. Брендон шел и считал про себя шаги. Иногда самое глупое действие помогает не поддаться панике. Раз, два, три… на цифре «двенадцать» он осторожно опустил Эшлин на землю, и она тут же замолчала. Потом осмотрелась. Взгляд ее был мутноватым, как у недавно разбуженного человека. Он прижался губами к ее губам, коротко, едва коснувшись. Почувствовал их тепло. Эшлин улыбнулась.

– Мне понравилось, как ты меня нес. И только из уважения к твоему старшинству я не скажу, что из тебя великолепная ло…

Брендон бесцеремонно закрыл ей рот ладонью.

– Даже слышать этого не хочу. Идем.

Эшлин что-то промычала и тут же в отместку двинулась первой, так и не отдав ему лампу.

Пещера переходила в еще один узкий лаз, за которым открывалась еще одна, и еще – небольшие, нанизанные на их дорогу, как бусины на нитку. Пятая «бусина» оказалась тупиком. В этой пещерке были три каменные стелы, одной стороной погруженные в стены с рисунками, а четвертая, посередине, торчала отдельно, будто надгробие.

Брендон взял уже совсем тусклую лампу и долго вчитывался в полустертые строки на четвертой.

Пришедшему с миром, забывшему склоки

Дарю я тростинку и стебель осоки.

Тому, кто к порогу явился без зова,

Дам ясеня лист, улыбнувшись сурово.

Тому, кто не помнит о прошлом ни дня,

Рябины целительной гроздь у меня.

Но что тебе, друг мой, сегодня отдам,

С судьбою своей выбираешь ты сам.

– Снова древесные загадки. Давно еще не чувствовал себя настолько дубом, – вздохнул магистр Бирн.

Эшлин нахмурилась, повторяя про себя только что услышанные строки. На трех стелах, единственных гладких камнях в этих шероховатых известняковых стенах, были изображены деревья. Хоть краски и сильно поблекли, по общему виду можно было их различить. Ольха. Береза. Дуб. В середине сплетенных корней у каждого было по прямоугольному выпуклому камню, на который, судя по всему, надо было надавить.

– Кто поймет, что хотел от нас этот человек? Он мог размышлять совсем не так, как мы. С ольхой все понятно. Это мост, предсказание, дорога в наш мир. Береза – перемена судьбы, очищение, все сначала. С нее начинается год. Первая семья ши носит ее имя. Дуб – стойкость, мужество, порядок…

Брендон задумчиво вел пальцами по выбитым на камне шероховатым буквам.

– Это не ольха. Тому, кто мечтает ускользнуть в другой мир, незачем книга. Это не береза. В случае дороги начать сначала – значит оказаться у входа. Я не горю желанием еще раз пробираться сюда тем же путем. Остается дуб. Если я достаточно стоек, чтобы не мечтать о безумной власти, если я достаточно мужествен, чтобы искать знания через неизвестность, и более всего чту порядок и равновесие – значит, можно рискнуть поделиться со мной книгой.

Эшлин еще раз обошла пещерку, рассмотрев каждое дерево. Потом вздохнула и положила руку на камень под дубом. Вся плита вздрогнула и со скрипом стала разворачиваться. Две другие наполовину съехали вниз, скрывая корни деревьев вместе с возможностью заглянуть за стену с другим деревом. Томас Рифмач давал только одну попытку ответить на его вопрос.

За дубом оказалось очень маленькое помещение, где даже Эшлин было бы сложно развернуться. Его занимал похожий на жертвенник каменный стол, на котором лежала старинная книга. Стопка глиняных табличек была перевязана веревкой, на которую прицепили глиняный же ярлык. В те времена не делали бумагу из ветоши, так что библиотекарь должен был отличаться недюжинной силой.

Это была она. Книга друидов. Книга Брадана – Брендон не мог бы с этим поспорить. Возможно, единственная в мире. Сокровище для магической науки. Сокровище… для Эшлин? Они оба держали листы книги, и получалось так, что через нее они держатся за руки. Глина была почти белой, хотя для этих краев привычнее красная. Скорее всего, Брадан брал ее совсем не в этих краях.

Глиняные таблички несли и рисунки, и знаки, то и другое было и легким, и тщательным. Брендон не мог не думать, что и сам писал и рисовал бы очень похожим образом.

Вот он ведет острым стилусом по мягкой глине, рисуя лист недавно увиденного дерева… наваждение? Но он почти видел всю строчку, которую стилус выписывал дальше. И от исследовательского азарта было не унять дрожь в пальцах. А этого себе позволить нельзя. С необожженной глины можно соскоблить ошибку, но это долго. А хочется рассказать о невероятном, не прерываясь на еду и сон. Это такое знакомое чувство, к которому примешивается немного горечи. От тоски по той, что захватила сердце.

– Вот они, магистр Эремон. – Шаги множества ног, как же они услышали их только сейчас? Знакомый голос и здесь звучал как приказ.

Брендон поднял голову от книги. На него смотрел ректор Галлахер с тем холодным жутковатым сочувствием, с каким охотник смотрит на подранка, прежде чем добить.

– Будьте осторожнее с ши. Магистр Бирн, вероятно, очень глубоко зачарован ее магией, поэтому сейчас может быть опасен.

Ровный голос, четкие слова, но смысл их складывался не с первого раза. Брендон слишком медленно возвращался из своего видения, похожего на сон во время испытания.

Ши? Зачарован? Что происходит? Откуда он знает? Брендон шагнул вперед, оказываясь между Эшлин и…

Маленькой толпой. Магистр Эремон. Ласар. Старшекурсник Коннор Донован. Фарлей Горманстон. Эния Магуйар. Еще старшие за ними – из учеников ректора.

Эшлин молчала за спиной. Растерялась? Ждет чего-то? Мгновения почему-то растягивались, казалось, воздух превратился в воду. В толщу воды.

Магистр Эремон встал рядом с ректором. Голос его звучал спокойно, будто они беседовали о своем за кружкой вина со специями:

– Второй магистр Дин Эйрин, Брендон Бирн. Вопрос к вам очень прост. Можете ли вы поклясться передо мной как следователем королевской инквизиции, что ваша ученица Эшлин, дочь Каллена, является обычным человеком, а не ши? И что ее таланты, как возможность вызвать дождь и превратить деревянную вещь в живое дерево, и особенности, как ожоги от холодного железа, объясняются иначе?

– Я клянусь, – голос Брендона стал холодным, как то самое железо, – что моя ученица Эшлин…

Глаза Эшлин расширились от ужаса. Она сейчас после того, как починила мост, и стояла-то с трудом – что уж говорить о магии. Ей хотелось, как тогда во сне, зажмуриться и перестать видеть это. Перенестись куда‑то под сосны, где можно улыбнуться Брендону и знать, что он подхватит ее, когда потемнеет в глазах. Но этим миром она не управляла. А Брендон собирался ради нее сотворить страшное. Каждый ши знал, что нарушитель магической клятвы умрет. Или его судьба будет еще хуже смерти.

– Не клянись! – выкрикнула Эшлин хрипло и встала рядом с ним. Она смотрела перед собой, чтобы не взглянуть случайно в глаза Горту, и все равно натыкалась взглядом. Ярость и страх снова сжимали горло. – Я пришла по дороге ольхи, но не причиняла зла. Ни человеку… ни кому другому.

Брендон сжал ее ладонь в своей. Она чувствовала, как сковано напряжением его тело. Оно молило о действии, но магистр был так ошарашен, что не мог понять, как поступить.

– Магистр Эремон, – Горт Галлахер говорил по-прежнему холодно, но почти сочувственно, словно ситуация причиняла ему тщательно скрываемую боль. – Видите печать, украденную сегодня у меня, у девушки-ши в руках?

– Эшлин? – она услышала, как с губ повернувшегося к ней Брендона сорвалось ее имя. В нем был невысказанный вопрос «почему». Почему ты мне не сказала?

Эшлин почувствовала, как вспыхнули уши. Отвернулась от того, кто стал ближе, к тому, кто показался старшим. И все разрушила. «В этом мире ты никому не принесешь счастья»? Ошиблись филиды. Во всех мирах…

Она давно не была так зла.

– Но ты сам передал мне ее, чтобы… – Воздух будто разом вышел из легких, а слова потерялись на подходе. Горт не просто прервал ее, а стягивал горло приказом. Пожелай она сейчас выкрикнуть проклятие – не смогла бы. Эшлин так и застыла с приоткрытым ртом, пытаясь вдохнуть.

– Не трудись лгать дальше. Магистр Эремон знает, что ты пришла поговорить о погибшем профессоре, усыпила меня, когда я согласился уделить тебе время, и взяла печать. Магистру Эремону известно, что по законам Дин Эйрин я имею право передавать ее только трем людям. Не тебе.

У Брендона кружилась голова от происходящего. Зачем Эшлин так глупо поступила?! Ректор говорил правду хотя бы в том, что печать могла находиться лишь у самого Брендона, когда тот замещал Галлахера, у коменданта коллегий в случае некоей необходимости и у чрезвычайного королевского посланника, например, инквизитора. Все. Эшлин не стоило поступать так, тем более ничего не сказав Брендону.

Но как человек, которого он столько лет уважал, мог оказаться… кем? Тем, кто решил вывернуть все происходящее в свою пользу? Бросить кость инквизиции и получить бесценный материал? Брендон чувствовал, как сердце наливается яростью, и невольно сжал кулаки.

– В чем бы вы ни обвинили Эшлин, я сам несу за нее ответственность. Она принесла мне клятву ученицы.

– Ее ученическая клятва недействительна – она не человек и не может быть студенткой Дин Эйрин. – Горт смотрел ему в глаза и, казалось, чуть усмехался. – Прошу вас, магистр Бирн. Просто отдайте мне книгу и пройдите с магистром Эремоном. Ручаюсь вам, разбирательство будет проводиться тщательно и со всем возможным уважением к вам. Вы не виноваты, что поддались чарам. Университет на вашей стороне.

Эшлин наконец снова смогла вздохнуть. Сила бывшего старейшины легко заставляла ее подчиняться. Если бы не память, она бы уже точно швырнула тяжелую пачку глиняных листов ему в голову.

– Ты лжешь. И мне не превзойти тебя в этом, Горт Проклятый, – хрипло выкрикнула Эшлин. – Научи же, бывший старейшина Дин Ши, как обманывать людей четыре сотни лет и не попасться?

Горт Галлахер выдержал сложную паузу в перекрестье взглядов и тишине. Даже Брендон молчал. Его ударило этим откровением, будто камнем. Он пытался понять. Он верил Эшлин. Но почему, если ее слова правдивы, она молчала? Зачем пошла к нему за печатью? Что еще скрыла? В этих мыслях прорастало цепким стеблем зерно обиды.

Ректор повернулся к студентам:

– У кого есть железный предмет? Любой. Нож, фибула, пряжка! Дайте мне, – он протянул в их сторону руку, ни секунды не сомневаясь, что к его словам прислушаются.

Эния пошепталась с Фарлеем Горманстоном, выступила вперед и почтительно передала ректору небольшую книгу с железными накладками. Конспект по алхимии с прошлых лет, успел подметить Брендон. Доэрти продавал их богатым студентам и смеялся, что превращает бумагу в золото. Ум цеплялся за глупости.

На Эшлин Эния старалась не смотреть. Горт Галлахер кивнул, принимая книгу, и медленно, чтобы все видели, положил руку на железо.

– Надеюсь, желающих отрубить мне голову железным мечом и проверить, умру ли я, не найдется, – усмехнулся он. – В этом ши не отличается от человека. Магистр Эремон, вам достаточно времени для доказательства? Мне несложно держать книгу, но мы не можем оставаться здесь до позднего вечера.

– Достаточно, – кивнул инквизитор. – Прошу вас, покажите руки.

Ладони Горта Галлахера были чисты. Ни пятнышка красноты.

– Несомненно, накладки выполнены из железа, – магистр Эремон рассмотрел книгу и вернул ее Энии. – Я даже не предлагаю Эшлин подержать ее тоже. Бессмысленное причинение боли – опасное и глупое занятие. Эшлин, дочь Каллена, назвавшая себя ши перед всеми нами. Ты обвиняешься в похищении ректорской печати…

– Подождите! – крикнула Эшлин, отчаявшись. Она чувствовала, как державший ее за руку Брендон с силой пытается задвинуть ее себе за спину. Он явно что-то задумал. – У Горта Проклятого на теле знаки воина Дин Ши. И Кристалл Души на груди.

Она замерла. Кристалла на Горте не было. В вороте рубашки ни следа цепочки или легкого сияния под тонкой тканью, если бы тот желал его спрятать. Ни отблеска синевы от знаков… он так уверен в себе, что сила его внутри спокойна, как озерная гладь?

– Господин магистр инквизиции позволит мне не раздеваться? – скучающе поинтересовался Горт. – А также не кусать рябину, не входить в кузницу, и что там еще есть в суевериях. Я готов, если это необходимо, но не люблю терять время.

– …в поджоге дома погибшего при странных обстоятельствах профессора Дойла и становишься первой подозреваемой в его убийстве, – продолжал Эремон так, словно его и не прерывали. – Ректор, думаю, вам действительно не стоит ни раздеваться, ни кусать рябину. Мы все еще на территории Дин Эйрин, вашей территории. Передадите ли вы обнаруженную ши в руки королевской инквизиции?

– При всем уважении – нет, магистр Эремон. Я хотел бы оставить ее здесь под магическим надзором. Вы сможете допросить ее, когда захотите. Поймите, сейчас это предмет моего необычайного научного интереса, а после вашей тюрьмы – как знать, что от нее останется…

Он улыбался, глаза его блестели, и в его словах Брендону слышалось «Птичка в клетке. Драгоценная, редкая птичка в клетке». Это выбило его из оцепенения.

– Вы лжете. Вы подстроили все это, чтобы получить себе ши, – это Брендон сказал даже вежливо, словно вел диспут. А вот бросился на Горта уже без всякой вежливости. Воспитания хватило ровно на то, чтобы не драться кулаками подобно деревенскому выпивохе, а атаковать по науке профессора Тао – сфера цвета гнева, темно-алая, появилась в воздухе у груди Брендона, рванулась к ректору. Опытный маг мог сделать это за счет собственных сил, копить и гармонизировать которые учил профессор Тао. Нет, эффекта шаровой молнии так не добьешься, но случалось, что так останавливали врагу сердце. Редко. Обычно просто сбивали с ног.

Окованный железом посох магистра Эремона, с которым тот обычно делал упражнения, взлетел, рисуя невидимую преграду между Брендоном и Гортом. Сфера ударилась об эту преграду, разлетелась алыми брызгами, исчезла. Второе движение посоха – железный наконечник даже близко не коснулся Брендона, но тот едва удержался на ногах, словно его ударило ураганным ветром, и этот ветер выбил из тела все силы. Эшлин схватила его за руку – то ли держалась, то ли держала. Он оперся другой рукой на постамент для книги и выровнялся. Тело ныло так, будто Брендон только что внес на башню университетской стены ту самую лошадь.

Ректор даже не пошевелился. Только чуть улыбнулся.

– Вы уж меня простите, магистр Бирн, но устраивать здесь поединок не время и не место. А в первую очередь это незаконно. – Эремон встал к Брендону вплотную и добавил, понизив голос: – И лучше так, чем мне придется предложить студентам вас удерживать. Некрасиво было бы.

Он добавил уже громче:

– Ласар, выдай ректору заряженный обсидиан. Девушка-ши остается на его, так скажем, попечении. Второго магистра Бирна мы сопроводим в Бетлемскую лечебницу. Книга пребудет в университетском хранилище. Все присутствующие здесь должны подробно описать увиденное письменно и отдать мне до моего отъезда – таким образом, у вас час.

Ласар оторвался от бумаги и пера – он что-то очень быстро писал все время, потому молчал даже без приказа учителя. Сейчас он передал Горту Галлахеру широкий серебряный браслет с куском обсидиана неправильной формы. Такая вещь поглощала магию, направленную на ее носителя. Маги не носили ее постоянно, потому что под постоянным влиянием обсидиана несколько слабели сами, а находящиеся рядом артефакты быстро разряжались.

Брендон ждал, пока инквизитор удостоверится, что он успокоился, и отвернется. А потом, едва Горт оказался рядом, потратил остаток сил на то, чтобы собрать волю в кулак. Последнее, что он помнил, когда повалился на глиняные таблички, что рука его достигла цели, коснувшись жесткой скулы ректора. Заклинание инквизиторского посоха лишило Брендона Бирна сознания и возможности сопротивляться.

Ректор легко отнял руку Эшлин от руки Брендона. Она попыталась дернуться, но он мягко, едва слышно, сказал:

– Нужно слушаться, девочка. Иначе все будет только хуже. Ты все равно попалась бы. Ты неуместна в этом мире, как мак под ясенем, помни.

Мак – смерть. Ясень – человеческий мужчина в одном из толкований. Эшлин хорошо поняла, чем угрожал ей Горт Проклятый.

Ее вывели первую. Ректор держал ее за руку, и Эшлин казалось, что вся ее сила утекает к нему. Дело было не в обсидиане, а в нем самом. С другой стороны ее держал Фарлей Горманстон, и его самодовольная ухмылка становилась все шире. Остальных Горт отослал писать бумаги для инквизиции.

Когда никто уже не мог их слышать, Фарлей спросил:

– Куда ее, господин ректор? В ваш дом?

– Под тростник, – ответил Горт. – Там ее уже ждут.

И его усмешка показалась Эшлин самым жутким из случившегося в этот день.