Неправильный красноармеец Забабашкин

Глава 23 И снова я тут

— Давай, Манька! Быстрее! Быстрее! Не останавливайся, родная! — кричал я во всё горло, стараясь как можно понятней донести до лошади, что нам необходимо оторваться на безопасное расстояние от преследующего нас противника.

Самого противника я почти не видел, но точно знал, что немцы где-то рядом и неустанно нас преследуют.

Скача на Маньке во весь опор, я несколько раз оборачивался, чтобы увидеть врагов в лицо. Но, к величайшему разочарованию, разглядеть преследователей мне не удалось. Один раз показалось, что я вот-вот увижу истинное лицо врага, но, увы, сделать это у меня так и не получилось. Как только я ни напрягал своё зрение, как только ни пытался его сфокусировать — ничего не происходило. Тёмные силуэты и тени мелькали где-то позади между деревьями, то ли стараясь окружить, то ли терпеливо выжидая, пока моё транспортное средство полностью выдохнется от галопа, которым мы мчались. А мчались мы буквально на всех парах — ни я, ни лошадь не хотели попасть во вражеский плен, а потому прикладывали все силы, чтобы этого избежать.

Для достижения большего эффекта, чтобы подбодрить Маньку и прогнать частицы страха из её и своего сознания, я подбадривал нас молодецкими криками:

— Давай, милая! Жми! Быстрее! Ещё! Ещё!!

В какой-то момент, продолжая громко кричать, я понял, что лошадь больше не сможет выдержать такой бешеный темп. И ей и мне была нужна небольшая передышка.

И, чтобы не загнать нас, я перешёл на другие команды:

— А теперь медленней! Не спеша! Вот так! Аллюром!

Что такое аллюр, я не знал. Точнее, может быть, когда-то и знал, но именно сейчас в это слово никакого другого смысла, нежели чтобы лошадь с галопа перешла на менее скоростной режим, я не вкладывал. Мне нужно было дать возможность Маньке отдохнуть.

Но опасность была рядом. Я её чувствовал. Обернулся, но, к счастью, немцев не увидел. А это значило, что время на отдых у нас ещё есть.

— Вот так, не спеша! Аллюром! Аллюром! Хочешь двигаться так? Ну, так и делай! Пусть будет аллюром, раз тебе так нравится. Только ты, Манька, давай скорей отдыхай, и дальше скачку устроим! Аллюром — оно, конечно, неплохо, но иногда для получения результата нужно и ускоряться! — продолжал я подбадривать лошадку.

Однако неспешный наш темп не мог длиться долго. Враг за это время изрядно приблизился, и я это вновь почувствовал, даже несмотря на то, что лица врага так и не увидел. Но сейчас мне это было и ненужно. Я знал, что он вот-вот сумеет нас захватить. А потому, что есть силы закричал:

— А теперь хватит отдыхать, гони! Быстрее! С прыжками! Гони, Манька! Аллюром! Гони, родненькая!!!

Вероятно, кричал я настолько громко, что именно мои собственные крики и вывели меня из сна.

Открыл глаза, и мир стал расплываться. Однако белые стены вокруг и каких-то стоящих возле меня людей всё же сумел увидеть.

«Больница? В смысле — госпиталь? После боя меня поместили в палату?» — не понял я и, шаря рукой по тумбочке, что стояла рядом, произнёс, обращаясь к стоящим вокруг силуэтам: — Товарищи, я дико извиняюсь, но не могли бы вы помочь мне найти мои очки?

Голос мой был еле-еле слышный. Да и голосом-то это можно было назвать с трудом. Горло, то ли от ранений и контузий, то ли от криков во сне, всё пересохло, поэтому я больше не говорил, а сипел.

Однако услышан, стоящими возле меня людьми, всё же был.

— Вот, держи! — раздался явно расстроенный, всхлипывающий девичий голос. Очень знакомый и очень родной.

А после этих слов чья-то рука передала мне искомое.

Надел кое-как на забинтованную голову очки и посмотрел на девушку. Как я и догадался ранее, голос принадлежал медсестре Алёне. Она стояла рядом с кроватью, на которой лежал я, а вокруг с открытыми ртами столпились раненые.

Я культурно кашлянул в кулак и, стараясь понять, что происходит, спросил:

— Так что вы, товарищ Клубничкина, говорите?

А та, ничего не ответив, вытирая слёзы, зарыдала навзрыд.

— Что? Что случилось?

— А то, что я думала, ты… А ты… аллюром! С ней! Да как ты мог⁈ — безутешно плакала Алёна.

Попытался вникнуть в смысл её слов и, ничего не поняв, сказал:

— Почему аллюром? Она так, наверное, и не умеет. Всё же — деревенская. Да и вообще, что такое аллюр? Ты сама-то это знаешь?

— Не знаю! Это тебе лучше должно быть известно! Это же ты с Манькой со своей так…

— Я? Гм, с Манькой? Как это? Когда?

— Уж нашёл время и аллюром с ней, аллюром!

— Гм, — в голове неожиданно вспыхнуло воспоминание, что аллюр — это что-то типа красивой скачки лошади. «Или это некий вариант походки?» — задал я себе вопрос, но так как точного ответа у меня не было, решил уточнить: — А, что, Манька так умеет?

— Да! — безапелляционно заявила Алёна и, вытирая слёзы по лицу, пригвоздила железным аргументом: — Ты сам так сказал! И больные могут подтвердить!

Я посмотрел на столпившихся раненых и вопросительно поднял бровь.

Те смущённо потупились, закивав головами, но расходиться по своим местам не стали, а продолжили стоять, заинтересованно смотря то на меня, то переводя свои взгляды на медсестру.

Их подтверждение слов Алёны меня немного смутило. В голове возникало сразу же несколько вопросов и самыми главными из них были: Какая разница, скачет Манька аллюром или нет? Причём тут вообще я? И какое мне до этого дело?

Решил озвучить свои вопросы вслух. Но не успел, потому что Клубничка запутала ситуацию ещё больше, закричав:

— Она красивая? Скажи: красивая⁈

— Гм, ну так, вроде бы ничего.

— Она молодая?

— Да нет, в возрасте.

— Ах, так⁈ Значит, в возрасте? Старая уже — кобыла заезженная. А всё туда же! И даже, вон оно как, аллюром скачет! — продолжала истерить медсестра.

— А что тут такого, — пожал я плечами, морщась от боли, а потом, вспомнив сам, решил напомнить Алёне и всем присутствующим: — А вообще-то про аллюр я не говорил! Это ты мне сказала! А я точно не могу утверждать, может так Манька скакать или нет!

— Как не говорил⁈ Как не говорил, когда говорил⁈ — зарыдала девушка и, всхлипывая, обратилась к общественности: — Товарищи, подтвердите, пожалуйста, что он говорил, что скакал на ней… аллюром!

Я вновь перевёл взгляд с рыдающей девицы на раненых и больных и вновь увидел подтверждающие кивки.

«Говорил, Алёша! Говорил!». «Да не просто говорил, а кричал на весь госпиталь!» «Кричал, что да, мол, и так, и сяк с ней». «Было дело!» — подтвердили общественники.

А один из них, приблизившись, произнёс на ухо: «Алексей, расскажи потом более подробно, как это там у тебя получилось. Я своей Людке, если выживу, расскажу. Пусть тоже скачет, гм, этим твоим — аллюром!»

Посмотрев на болезного с сожалением, твёрдо понял, что ничего не понимаю, и что мир, пока я находился без сознания, вероятно, окончательно сошёл с ума. Причём произошло это, насколько я понял, довольно быстро, ведь висящие в коридоре часы, показывали, что сейчас только восемь часов утра.

Покосился на собравшихся, сфокусировал взгляд на очень расстроенной Алёне, у которой из глаз продолжали течь слёзы, и, прекрасно поняв, что у хорошо относящейся ко мне девушки из-за путаницы произошёл небольшой приступ ревности, решил прояснить ситуацию сразу для всех.

— Алёнушка, и вы, товарищи раненые, я вижу, что происходит какая-то нелепица. Манька не скакала аллюром. Но если всем вам интересно, как это было, позвольте мне рассказать вам о Маньке, и о том, как мы скакали, более подробно.

Раненые тут же загудели: «Да!», «Давай, говори!», «Да подробней рассказывай — в деталях!».

А вот Алена, очевидно, мой рассказ услышать не захотела.

— Мерзавец! — вновь вскрикнула девушка. — А ведь ты мне нравился!

— Алёна, да послушай ты. Манька она ведь просто кобыла!

— Ну и сволочь же ты, Забабашкин, если про девушек так говоришь. А ещё герой! Кобель ты проклятый, а не герой! — закричала она и, развернувшись, выбежала в коридор, громко захлопнув за собой дверь.

— Алёна, стой! Алёна! — стараясь кричать во всё горло, просипел я ей вслед, понимая, что в очередной раз своей глупостью и нерешительностью опять всё запутал.

Ситуация требовала немедленного прояснения.

Но, к сожалению, догнать девушку я не мог, потому что встать с кровати всему забинтованному была ещё та проблема.

Дверь в палату за Алёной ещё не успела полностью закрыться, а внутрь вошёл следователь НКВД Горшков.

— Очнулся? — прямо с порога как-то недобро ощерился он. — Тогда теперь поговорим.

— Вашими молитвами, — кашлянул я, прекратив попытки подняться.

Раненые, которые были в палате, каким-то шестым чувством поняли, что разговор предстоит серьёзный, и быстро вышли в коридор.

И тут я заметил напрягшихся сотрудников НКВД, которые, как оказалось, всё это время были в палате и сидели у стены.

Горшков подошёл ближе и я, обратив внимание на его фуражку, обомлел, вспомнив события, которые ранее, в моей голове, словно бы не существовали. В мыслях всё ещё были лишь сон и скачка, но ведь и до этого случилось многое.

Я посмотрел на следователя и спросил:

— Скажите, товарищ младший лейтенант, Воронцов жив?

— Жив, — односложно ответил НКВДшник.

— Хорошо, — кивнул я и спросил о ещё одном важном моменте: — Скажите, мы удержались? Противник не смог захватить Новск? Немцы остановлены?

— Не смог. Остановлены, — вновь с неохотой произнёс мамлей, а потом неожиданно добавил: — К твоему несчастью.

Его язвительность я проигнорировал, списав это на усталость и напряжение последних часов.

В душе появилась радость, а с плеч словно бы упал тяжёлый груз.

«Мы удержались! Мы смогли!» — порхали в больной голове воодушевляющие мысли.

Но я прогнал их прочь и спросил о более грустном, хотя ответ на задаваемый вопрос уже знал:

— А ребята — снайперские пары, они смогли, успели отойти?

— Нет. Ваши их убили.

— Наши? Как это?

— А так это! Когда ваша пехота лесополосу захватила, тогда наши бойцы головы там и сложили, — сказал тот и, недобро зыркнув, добавил: — Ведь они, в отличие от тебя, стояли до конца. И с честью выполнили свой долг. Не то, что ты.

— Я? А что я?

— Ты предателем стал, Забабашкин. Вот что! — сказал, словно отрубил, Горшков.

— Это что ещё за новости? С чего вы это взяли? — обалдел я.

— Как это с чего? А с того, что ты в немецкой форме был пленён! Ты, Забабашкин, перешёл на сторону врага! — отчеканил он, а затем язвительно добавил: — Быстренько ты переоделся и переобулся. Но, — он потряс мне кулаком перед лицом, — не учел, что твои хозяева Новск не возьмут! Вот и попал ты впросак!

Слова его были обидными, и мне даже захотелось Горшкову за них долбануть, например, в глаз. Но вспомнив о том, что он находится фактически на службе и сейчас выполняет свой служебный долг, к тому же не забывая о двух охранниках с автоматами в руках, что маячили у него за спиной, а также исходя из того, что я действительно был одет как противник, решил вывести следствие на чистую воду:

— Товарищ Горшков, скажите…

Тот меня тут же перебил:

— Я тебе не товарищ. Обращайся ко мне — гражданин начальник.

Сейчас мне нужно было прояснить ситуацию, поэтому на его колкости-заходы я внимания обращать не стал, а спросил со всей почтительностью:

— Горшков, ты что, головой, что ль, тронулся? Что за предъявы? Блин, ты чего, правда думаешь, что я перешёл на сторону противника и сразу же форму его надел? Ты это серьёзно? Это же бред.

— Следствие разберётся, как так получилось, что ты в немецкой форме оказался.

— А я объясню следствию, как так вышло. Но сначала скажу, что я вижу, что ты сам не веришь в то, что сейчас говоришь. Я знаю, что ты знаешь, что я не предатель. Прости за тавтологию.

— Это с чего ты взял? — хмыкнул тот.

— А с того! Если бы вы, и вправду, думали, что я враг, то не положили бы в одну палату с обычными красноармейцами. В камере бы содержали.

— Угадал, — улыбнулся он и показал на двух, что стояли у дверей: — Но я на всякий случай всё же не оставил тебя без опеки. А приставил охрану, — потом вновь посмотрел на меня. — Но ты прав, органы пока не верят в то, что ты предатель. Но, — он мне погрозил пальцем, — органам нужно полное и правдивое объяснение. Органы должны знать всё!

— Не вопрос. Раз должны, то обязательно всё органам расскажу и скрывать ничего не буду, ибо нечего мне скрывать, я ничего плохого не совершил. Наоборот, много полезных дел сделал.

— Я слушаю, — сказал тот, достав из планшета несколько листов и карандаш.

— Так вот, уважаемые органы, попробуйте вникнуть в услышанное. Вы предполагаете, что я перешёл на сторону врага? Но, товарищ Горшков, скажи честно, часто так бывает, чтобы переходящие на сторону врага, возвращались с трофеем в виде немецкого полковника и Маньки? — и на всякий случай уточнил: — Это лошадь. — Потом понял, что мои слова опять всё запутывают и спросил: — Вы, я надеюсь, их поймали? Имейте в виду, полковник это не просто полковник, а явно при делах. Он был мной взят у артиллерийской батареи, когда приехал на неё с инспекцией. Так что, наверняка, он должен много знать.

— Гм, — задумался следователь, поправил фуражку и спросил: — Ты хочешь сказать, что это настоящий полковник?

— А какой ещё-то? Не игрушечный же. Разумеется — настоящий.

— И откуда ты его взял, очень интересно было бы узнать? Насколько я теперь знаю, на той позиции, которую ты оставил, никаких полковников Вермахта не было и уж тем более артиллерийских батарей. Или ты хочешь сказать, что этот полковник шёл вместе с немецкими пехотинцами в атаку, и ты его захватил?

— Не совсем так. Но то, что я его захватил — это правда. А вот захватил я его не в лесопосадке, а у гаубичной батареи, о которой говорил ранее.

— Немецкой? — уточнил следователь и сел на табурет, что стоял рядом.

Я это воспринял как добрый знак и сказал:

— Конечно, немецкой. Насколько я знаю, у нас гаубиц нет.

— Но как ты туда попал? Зачем? И почему на тебе немецкая форма?

— Так без неё я вряд ли бы сумел бы туда пробраться.

— А кто тебе приказал туда пробираться? Зачем ты туда ходил?

— Никто не приказал, — пожал я ноющими плечами. — Я просто пошёл туда и уговорил артиллеристов стрелять не по нам, а по своим.

— Как уговорил?

— Разумеется, добрым словом. Ведь их было больше чем меня, и угрожать пистолетом я им не мог.

Горшков поморщился.

— Что за глупость? Ты хочешь сказать, что немцы начали стрелять по танкам, потому что послушали тебя?

— А по какой ещё причине они сосредоточили огонь по колоннам? Просто так? Из любопытства, что будет, если боеприпас израсходовать, стреляя не по советским войскам, а по своим? — хохотнул я, хотя мой смешок прозвучал скорее как какое-то кряканье. — Я им сказал стрелять, куда надо. И им, и миномётчикам, — потом чуть подумал и всё же ради правды и истины добавил: — Правда, мне в этом помогал один Фриц.

— Что за фриц? Как долго ты его знал? Где и при каких обстоятельствах вы с ним впервые познакомились. Кто ещё был с вами в сговоре? — тут же завёлся мамлей.

— Да погоди ты тараторить, — перебил я его. — Давай по порядку свои вопросы задавай. А то и так голова болит, а ты ещё не пойми что спрашиваешь. Да и вообще, ты не ту мне методичку стал озвучивать. Ты что, забыл, что органы меня врагом не считают? Так что не надо спрашивать про подельников.

— Гм, ну да. Ладно, говори дальше.

— А дальше давай так: один вопрос — один ответ. Впрочем, — тут мне в голову пришла мысль, — давай лучше по-другому сделаем. Я сейчас глотну воды и всё подробно тебе расскажу. И ты мои слова запиши на бумаге, чтобы не забыть. И если, после услышанного, у тебя ещё возникнут ко мне какие-нибудь вопросы, то ты мне их задашь, а я отвечу. Идёт?

Горшков был не против. Мне дали стакан воды и я, утолив жажду, почесал перемотанной рукой на перемотанной бинтами голове перемотанную щёку, и начал повествование:

— Записывай. После того, как в результате наступления немецкой пехоты в лесополосе остался один и был окружён, я понял, что действовать мне нужно, исходя из быстро меняющейся обстановки. И первым делом я…

Мой рассказ занял не более десяти минут. Никаких особых красок я в повествование не вносил, а сыпал только голыми цифрами и не менее голыми фактами.

Но, тем не менее, рассказывал я о своём рейде довольно подробно. Это стало понятно по тому, что обалдевший от услышанного Горшков, покосившись на своих подчиненных, которые тоже обалдели от эпичности моего повествования, по окончании рассказа задал мне всего один вопрос:

— Это что, это всё правда?

И когда я на этот вопрос утвердительно ответил, то тот немедленно вскочил и, выбежав из палаты, удалился звонить командирам.

И, нужно сказать, их пришествие не заставило себя долго ждать. Минут через пятнадцать в палату вломился весь командный состав: Неверовский, Селиванов, Лосев и Воронцов.

— Ай да парень! Ай да герой! — закричал комдив Неверовский, быстрым шагом подойдя к моей кровати.

— Герой! — аккуратно присоединился к хвалебным речам замкомдив подполковник Селиванов. — Я знал, что его так просто не взять! Орёл!

— Точно! Орёл, Забабашкин! Орёл!! — вторил ему командир разведки майор Лосев. — Так немца пощипать, что аж пух полетел во все стороны! Молодец!

— Молодец, Лёшка! Молодец, чертяка! Вся грудь и спина у тебя в орденах и медалях будет! Это ж надо такое устроить фашисту, да почти в одиночку⁈ Это ж надо такое учудить⁈ И вернуться не одному, а с целым полковником Вермахта! Да только за это тебя ещё одной звездой Героя награждать можно! — продолжил кричать комдив на весь госпиталь и, как бы призывая в свидетели, показывая на меня вытянувшимся по струнке раненым, добавил: — Вы видели? Видели, что он сделал? Так помните: он всех нас спас!

Кричали они долго, не стесняясь повышенного тона, не переставая благодарить за разгром немцев и обещая, как только мы выйдем из окружения, наградить меня всеми орденами, что есть в стране. На этот раз, вероятно, из человеческого сострадания, обнимать и прижимать к себе они моё перемотанное бинтами тело не решались, но нет-нет, кто-то из них, да стукал меня по плечу, по руке или ноге. Боль, конечно, от таких похлопываний была, но все же её можно было называть приятной, ведь этими самыми постукиваниями они говорили, что обвинение меня в предательстве полностью снято.

«А вообще, обидно было бы, если бы я, например, по какой-то причине не смог бы доказать свою невиновность, — думал я, стараясь придать своей гримасе боли подобие улыбки. — Столько хороших и полезных дел сделал, стольких фрицев уничтожил, техники пожёг, а в благодарность была бы пуля в лоб. Вот уж воистину было бы обидно. Судьба — непредсказуемая штука».