Глава 32. Помню тебя

Всё вышло так, как задумывал Том-Зунгалла. Программа по чистке была утверждена в Сенате и щедро проплачена Министерством финансов. К делу был подключен Пентагон, сам Зунгалла назначен руководителем Бюро Нормализации, занимающегося санацией и оздоровлением межнациональных отношений.

Быстроте принятия подобных мер разумеется же поспособствовал отчетный доклад директора Совета Безопасности на Конгрессе ведущей державы мира, где конгрессмены постановили — денег не жалеть.

Зунгалла был быстр и беспощаден. Оставалось только удивляться, насколько остр его нюх на врага. Выявлял мгновенно, среди множества тропинок находил одну-единственную, которая четко приводила его к цели, и карал, карал, карал. В операциях участвовал лично, удивляя профессионалов скрупулезным знанием приемов рукопашного боя и звериной реакцией. Раньше за ним такого не водилось, как подменили человека.

И ведь помогало, да еще как. Тайное противодействие, активно мешающее деловому миру, начало ослабевать.

Затем так же резко, как начал, Зунгалла отошел от оперативно-разыскной деятельности и занялся чистым администрированием. Сколачивал и отправлял отряды головорезов-добровольцев в разные точки мира, где те осуществляли санацию заблудших овец, порою сбитых в дружные стада. Оздоравливать стада было даже легче, чем отдельно взятых овец, только патронов уходило больше.

Разумеется, он никому не стал объяснять, что личное его присутствие в операциях больше не требуется, ибо исчезла причина, движущая сила противодействия. Земные воплощения Братьев Света превратились в зеро, в прямоходящих приматов, так как их покинули самораспаковывающиеся матрицы прогрессоров. Уж как просился на волю Саламанта, как просился, но Том был непоколебим. Саламанта был ему нужен в качестве анализатора, камертона, чутко реагирующего на присутствие незваных прогрессоров. Дабы, в случае их вторичного появления, немедленно приступить к принятию необходимых мер.

Отдельно надо сказать о Зунгалле. Сия личность была подвергнута Томом остракизму, посажена на цепь и наделена единственным правом — отвечать на вопросы, задаваемые ей Томом. Вопросы были немудреные и касались быта и характера Зунгаллы, чтобы не шибко бросалось в глаза, что у тела новый хозяин.

Из земных воплощений, слившихся с плотью, Том успел уничтожить лишь Хрума, Теренса и Буку, остальные прогрессоры, видя такое бедствие, поспешили смотать удочки.

И остались их последователи наедине со своими глобальными проблемами, не понимая еще, что эти навязанные проблемы им не по зубам, что они их скоро раздавят, размажут, сотрут в порошок. Никакая отвага не спасет войско, если его покинули грамотные, знающие командиры…

Коротающий на цепи свой постылый безутешный век Зунгалла со злорадством замечал, как волк-одиночка, борец за справедливость Том Лоу быстро превращается в холуя-чинушу, ярого поборника и защитника того строя, против которого восстал и бесславно погиб. Подох, как подзаборная шавка, и похоронен под пошлым псевдонимом. Злорадство это Зунгалла тщательно скрывал, дабы о нём не узнал даже Саламанта, который, кстати, уже подкатывался с предложением произвести переворот. Не дело, мол, что самозванец на троне. Зунгалла ответил, что не время еще, узурпатор силен. Обещал подумать…

Наружная дверь была как всегда нараспашку. «Уж хоть бы закрывался, — подумала Фрося, входя в сени. — Никак не приучится, будто маленький. И крючок есть, и засов».

Постучавшись и не услышав ответа, она заглянула в комнату.

Отец Михаил сидел на топчане и смотрел перед собой. Кровать была убрана, сам он одет в белую рубаху и черные брюки. Что за праздник?

— Почему не отвечаем? — заходя, бодро спросила Фрося. — Я вот беляшики принесла. Сама пекла.

Он не ответил. Сидел себе и смотрел перед собой с мечтательным видом.

— Эй, — позвала Фрося. — Вы не спите?

Никакой реакции.

Она подошла, заглянула ему в глаза. Глаза были совершенно пустые.

«Господи!» — подумала она, отпрянув, но тут же, к счастью и собственному облегчению, вспомнила рассказ отца Михаила о великих праведниках, кои, пребывая в Божьей благодати, духом своим могли путешествовать по Небесной Обители. Бывало, что по три дня не выходили из убогих келий, не ели, не пили, не справляли нужды. И тогда, ежели к ним зайти, в келью-то, они были и не живы, и не мертвы. На ощупь холоднее, чем обычно, но теплые, а сердце билось редко-редко. Лучше их было не трогать, дабы ничего не нарушилось. Никто их и не трогал, и по возможности каждый прихожанин предупреждался, что, к примеру, отец Иоанн общается с Богом, просьба не беспокоить.

Фрося вынула из сумки кастрюлю с беляшами, пакет с винегретом, выставила на стол… и увидела записку. Отец Михаил не поставил её торчком, поэтому она сразу не привлекла внимание.

«Фрося, — было написано там. — Прости меня, голубушка, но я вынужден уйти. Тот, кого ты найдешь в этой комнате, вовсе не я. „Он“ долго не протянет, так как ничего не умеет. Не трать напрасно силы и нервы, моя девочка, расшевелить „его“ ты не сможешь. И никто не сможет. „Он“ не будет ни есть, ни пить, этого „ему“ не нужно.

Попроси Калачева, он ведь наш должник, чтобы определил „его“ куда-нибудь в присутственное место под казенный присмотр.

Самой ухаживать за „ним“ запрещаю.

Уважь мою просьбу и никому не говори, что „он“ — это не я.

Помню тебя, буду за тебя молиться.

О.Мих.»

Фрося положила записку на стол, села на табуретку. Это было нечестно, это было неправильно вот так взять да уйти. Не предупредив, не подготовив, не намекнув даже. Друг называется, наставник. Оставил одну-одинешеньку на этом постылом свете, как распоследнюю дуру. Наедине со всеми этими сволочами Иннокентиями, Серопузами, Калачевыми. Что делать-то теперь?

Заплакать бы для облегчения, да после такого удара почему-то и плакать не хочется, полнейшая апатия. Это потом прорвется, когда начнут душить тоска и отчаяние.

Она посмотрела на «отца Михаила». Тот сидел себе неподвижно, чистенький, опрятненький, с аккуратно причесанной бородой — этакий муляж, истукан, из которого вынули душу…. Под казенный присмотр? Что же это он от меня требует? — подумала Фрося, понимая, что отныне вот он, её крест: это безответное, безучастное, не умеющее, поди, и ложки-то поднять подобие человека…

Прагматик Еллешт в отличие от возвышенного Варвасила не стал утруждать себя написанием предсмертных посланий. Просто взял да ушел. То бишь, ужиная, сделался вдруг хитрым-прехитрым, налил фужер коньяку, тяпнул его залпом и покинул тело, неся в себе заряд алкогольной эйфории.

Дело происходило в квартире чудиков, откуда ни втянувшийся в пьянство Зига, ни привязавшийся к нему Уцуйка, ни тем более бездомный Морген ни за какие коврижки не хотели уходить. Который уж вечер обмывалась удачная сделка с Зигой. Причина давно забылась, а привычка обмывать осталась, вот и собирались за столом, накупив горы еды и питья, благо денег куры не клевали. А чо?

Короче, Фройт выдул фужер коньяку, и тут же все остальные выпили по фужеру. То, что завтра на работу, чудиков не беспокоило — Уцуйка в качестве личной похмелки под утро очищал всех кроме Зиги от излишков спиртного, да так тщательно очищал, что ни запаха, ни красного носа, ни воловьего взгляда не оставалось.

Первым неладное заметил Дустер-Завоеватель. Фройт сидел и тупо улыбался, пьяно покачиваясь и не реагируя на приставучую муху. Улыбка у него была чисто американская — ненатуральная, будто приклеенная. Не больно уж он много выпил, не литр, чтобы так отупеть.

Завоеватель пригляделся попристальнее — и, о ужас, не увидел в теле босса ставшего привычным Еллешта. Еллешт Завоевателем воспринимался, как абсолютная копия Фройта, но с этаким радужным голографическим отливом и едва заметным сдвигом вправо от оригинала. Так вот этого, со сдвигом, в теле Фройта не было.

Завоеватель поднял тревогу, вместе с Клайном они вышли в астрал, но там Еллештом и не пахло.

Всё ясно: как пришел незванный, так и ушел негаданный.

Под утро Фройт обгадился в постели — ну совсем как раньше, в дурдоме, когда Еллешт был маленький-маленький и не мог осилить гигантскую обменную систему занятого им тела.

Вывод напрашивался сам собой — в психодиспансер номер пять.

Господин Лупо был польщен, как же — мецената в клиенты, и одновременно озадачен — какой же это меценат, если сидит в дурдоме? Это, извините, не меценат, а дурак.

— Вот еще Морген в придачу, — жизнерадостно добавили чудики.

— Позвольте, как так — в придачу? — заволновался господин Лупо.

— В придачу к господину Фройту.

Господин Лупо и утёрся. А что тут скажешь?

Была у чудиков мыслишка сбагрить в диспансер и Зигу, у которого от постоянной накачки голова и руки ходили ходуном, но Уцуйка категорически воспротивился. «Это мне брат, — заявил он. — А братьёв в утиль не сдают».

Получив от господина Лупо копию акта, свидетельствующего о повреждении в разуме господина Карла Фройта, повлекшем за собой диспансеризацию последнего, Дустер с Клайном направились в родное министерство. По дороге не поделили портфеля начальника комитета, который пока принадлежал Фройту, прямо в вагоне метро надавали друг другу по ушам. Потом сцеплялись на кулачках еще два раза — на улице и на министерском крыльце. К министру заявились в живописном виде: Клайн с висевшим на ниточке воротником и свернутым набок носом, Дустер с фингалом под глазом и выбитым зубом.

На редкость молчаливая секретарша, боявшаяся рта раскрыть, чтобы в очередной раз не вырвался унитазный звук, пакости ради немедленно пропустила расхристанных чудиков к министру. Было у неё подозрение, что эти двое, а еще препротивный карлик, имеют отношение к этой её разговорной напасти.

Войдя в кабинет, Дустер заявил:

— Чур я.

Следом за ним Клайн выпалил:

— Нет, я.

У министра и челюсть отпала…

***

— Опять ты у окна, — сказала Валерия. — Только бабушки у окна сидят.

— Ну и пусть, — ответила маленькая Кэти.

— Кэти, девочка, он не придет, — сказала Валерия.

— Придет, — ответила Кэти и, помолчав, тихонько добавила: — Он уже приходил.

Это была страшная тайна. Теперь это перестало быть тайной.

— Вот как? — сказала Валерия. — А почему я не знаю?

— Он приходил ночью, — ответила Кэти и вздохнула. — Что ж, не придет, так не придет. Но я еще немножечко подожду.

Валерия пожала плечами, для чего-то поглядела в окно. Да нет, ерунда всё это, чудес не бывает.

Ушла в гостиную, села на диван, включила телевизор. Там бубнил диктор, потом появились заставки с музыкой.

Глупо думать, что Том вернется. Он потому и ушел, чтобы никогда больше не возвращаться. Понял, что надежды никакой, и решил исчезнуть.

На экране вновь появился диктор, протараторил что-то, и его сменил человек в военной форме. Внизу на пару секунд появилось: Джим Зунгалла.

Валерия взяла пульт, намереваясь переключиться на другой канал, но тут вдруг этот никому не ведомый Зунгалла поправил ладонью волосы. Точь в точь, как Том.

«Черт», — подумала Валерия и стала слушать.

Зунгалла говорил о каком-то Бюро Нормализации, о том, что в результате проведенных операций только за последние двое суток пресечена деятельность трех антагонистических группировок и что потери с нашей стороны самые минимальные — один человек ранен, один контужен листом фанеры.

Далее он начал перечислять, какие статьи Закона нарушены данными группировками, а Валерия, не мигая, смотрела на него и ловила себя на мысли, что, наверное, сходит с ума. Его слог, его манера говорить, даже голос порой его. Если зажмуриться — вылитый Том.

«Чушь! — сказала она себе и выключила телевизор. — Чушь, чушь, чушь!»

Но потом, когда нервы успокоились, она открыла блокнот и написала крупными буквами: «ДЖИМ ЗУНГАЛЛА. БЮРО НОРМАЛИЗАЦИИ».

Загрузка...