Неждана

Глава 1. Та, кого не ждали, или Дедова горошина

К середине лютня темнота от деревни отступала медленно и неохотно. Ветер низко гнал тяжелые тучи, кидал в слюдяные окошки колючим снегом.

В дому у Власа и жены его Сороки сопливый, еще безымянный, младенец надрывно кричал всю ночь и угомонился только под утро. Теперь в избе стояла непривычная тишина, и мать постоянно проверяла, дышит ли в люльке дите под куском медвежьей шкуры. И боязно было суеверной бабе ребятенка бурым мехом укрывать, да делать нечего, того гляди — помрет сыночек.

Свет лучины качался и выхватывал из мрака грязные плошки с остатками каши и печеной репы, крошки хлеба и шкурки сала на дубовом столе, остро пахло луком — большая семья только закончила трапезничать.

Старшие дочери Власа разливали теплый медовый взвар по глиняным кружкам и о чем-то шушукались. Ставили девки на стол и варенье брусничное да малиничное, как мачеха велела, — время холодное, промозглое, надо ягодами простуду гнать.

Малыши громко не галдели, чтобы Сороку не гневить, младенцу тревожный сон не порушить. Трое мальчишек, что под стол еще пешком ходили, бойко делили между собой остатки вчерашней ватрушки. Опять толстый и хитрый Богдаша забрал себе сладкую сочную серединку, а братьям достались края из теста.

Серый кот путался под ногами, пока кто-то не плеснул ему сметаны в черепок на полу. Забава, понятное дело, — кто ж еще, сердечная девка выросла, жалостливая.

Нежданка поела раньше других, не стала дожидаться питья и выскользнула из-за стола — так гладкая атласная ленточка бесшумно падает из нежных девичьих пальцев. Если повезет, то сестрица Забава оставит и Неждане чашку с медовой водой.

Другим детям Власа не дозволено было выскакивать из-за стола по своему разумению, как птенцам из скворечника. Но Неждану мачеха на дух не переносила, поэтому, как только девчонка исчезала с ее глаз, всем становилось спокойнее. У Сороки на лбу даже складка злая меж бровей расступалась.

Подхватив старую плошку с трещинкой и добавив в кашу топленого молока, привычно юркнула младшая падчерка в темный угол к деду. Сидела теперь Неждана за печкой и кормила седого Василя. Дедусь в эту зиму совсем ослаб — ноги еще с прошлой весны ходить перестали, глаза давно выцвели, как ситцевые лоскуты его старого одеяла. Недавно стало совсем тяжко — вот уже и руки не слушались старика.

Когда-то, с полвека назад, Василь построил этот большой деревенский дом- громадные бревна на своем горбу ворочал, венцы под крышу ровно возводил. Конька резного да ставни узорные топором на зависть всей деревне вытесал. А уж крыльцо такое нарядное получилось, что и в теремах княжеских не сыскать.

Теперь Неждане приходилось кормить дедуся с ложки, но она все равно радовалась, что хоть это ей дозволено в родном дому суровой мачехой. Деда девчушка крепко любила, только от него добро за свои десять годков и видела.

Пока дедусь был в силе, летом сажал он Неждану на плечи, да так до самого озера и вез, как конь богатырский. А потом еще — обратно через всю деревню. Или на дворе в небо внучку подкидывал да ловил огромным ручищами.

Неждана жмурилась на солнце и хохотала глухим баском, как медвежонок. А то, что бабы от радости ее зверячьей начинают носы воротить да через левое плечо с перепугу плеваться, так то они с дедом не замечали. Ну, — старались не замечать, оба, как умели.

А уж от злых гусей на пруду сколько раз дедусь ее отбивал! Гуси — они почти как бабы — такие же приставучие. Только гуси почестнее будут — не понравилось, что — так шипят да за пятки клюют. Трудно с ними сладить, коли ты сама росточком чуть повыше гуся. Зато хворостина хорошая в дедовом кулаке против энтих подушек и перин завсегда помогала.

С бабами так просто не сладишь, — те все исподтишка норовят ущипнуть, да платками злые рты прикрывают — не понятно, кто снова обидел в спину. А вслед Нежданке в родной деревне всегда и смотрели зло, и шептали, и даже что-то выкрикивали.

Иногда ей казалось, коли резко обернуться, то там бабы уже у колодца в гусей превращаются — шеи у них длииииинные вытянулись и все в ее, Нежданкину, сторону тянутся. А еще клювы жадные открываются и кричат по-гусиному. Хорошо, что птичий и злой бабий язык младшая внучка Василя не понимала. Не знала слов таких, какими бабы на нее обзываются.

Один разок только, в семь годков Неждана решилась у Василя спросить. В конце травня дело было.

— Деда, а правду все говорят, что я — ведьмино отродье? Девка заспанная, подменыш?

Помолчал дед, да и ответил по-честному:

— Неведомо мне то, внученька.

Девчонка носом засопела, плакать уж собралась:

— Правда, значится…

— Одно я тебе скажу, Нежданка, — дед взял малую за руку и повел на качелях катать, — Живи честно, с любовью в сердце, никого зазря не обижай, — может, и отступится от тебя сила злая.

— А как бы мне все ж таки точно про себя узнать? У кого спросить? — девочка остановилась и заглянула деду в глаза.

— Да, пока жизнь не проживешь — не узнаешь… Держись крепче и ничего не бойся, — дед подсадил девчонку на качель.

— Я хочу высоко! — выкрикнула Неждана.

— Тогда высоко полетишь! — ответил старый и толкнул качели.

Закричала внучка, опять совой заухала, пяточками босыми в воздухе перебирает-щекотно от ветра, баском, как медвежонок, ревет.

Долго Василь внучку качал, пока солнце садиться не начало. Качель — простая доска на длинных канатах — взмывала высоко.

— А что, не видно ли там за синим лесом княжьего терема? — спросит дед.

— Неа, — захохочет в ответ Нежданка.

— Увидишь еще, — заверит ее старый. — Давай сильней подтолкну! Зорче вперед гляди!

Летом Дед брал Нежданку с собой в ночное — на луга, розовые от цветов до самого неба. Любовались они со старым на закаты, да сыр козий из домашнего узелка меж собой делили. А как ночь опускалась, разрешал Василь внучке хворост в костер подбрасывать да смотреть, как золотые искры в темное небо летят. Она опять от радости рычала медвежонком да ухала совой, трепетала певчей птичкой, но тут хотя бы деревенские бабы ее не слышали.

Обычно в Поспелке девчушек махоньких мамки от своей юбки со двора не пускали. Но у кого в дому вместо матери родной мачеха завелась, те уже с дедусем могут ступать, куда угодно, — хоть в ночное, хоть на все четыре стороны.

В непогоду по вечерам рассказывал Василь внучке сказки волшебные да случаи взаправдашние. И все истории у деда были добрые да веселые, иногда с хитрецой, но не страшные, с шутками, да прибаутками. Не пугал дед малую зря, знал, что и без того она еще лиха в жизни нахлебается.

Как подросла девчонка до седьмой весны, научил дед Неждану свистульки из глины лепить. С сыном своим Ерохой, старшим братом Власа, договорился — у того печь гончарная была. Обжигали те свистульки в печи, а потом страсть, как хотелось Нежданке расписывать их яркими красками. И так у них это ладно получалось с дедом, многому научилась Неждана за три года — пели те свистульки переливчато на все голоса.

Крутобокая ложка в полутьме привычно снова загребала жидкую кашу, дед долго жевал беззубым ртом, а Неждана смотрела в седую бороду и улыбалась, вспоминая их дружбу с Василем и прежние времена.

Матери своей — Дарены девчонка совсем не помнила, бабушек тоже на белом свете не застала. Прилетают они к ней яркими бабочками по весне, вьются над косицами, коли венок яркий из полевых цветов сплести. Один раз бабочка огневая, да с темными точками-угольками по крылышкам, присела Неждане на личико. Девчоночка ее совсем не видела, потому что выбрала бабочка для присесту подбородок с левого боку. Не видела, но чувствовала. Щекотно так на душе стало, тепло и радостно. На какой-то миг задержалась бабочка, а потом вспорхнула, улетела в черемуховое облако. А Нежданка здесь, на земле, осталась, долю свою сиротскую с дедом делить, а то — вовсе не сыр козий, а похуже горькой редьки.

Только вот острый подбородок с тех пор девчонка всегда повыше задирала — сначала, потому что гордилась, а потом с надеждой, что вдруг опять…

Влас — отец семейства, все в трудах и заботах до самой ночи маялся, почернел да ссутулился, что дерево, которое молния разбила.

Как Сорока в дом хозяйкой вошла, вроде все, как раньше Влас делает, а напасти одна за другой на него сыплются, точно градины на поля. То колесо у телеги треснет, то косу новую об камень покорежит, то полка с посудой со стены упадет — плошки перебьются, надо новые покупать. Ероха родному брату, конечно, подешевле отдаст, чем на ярмарке торговаться, а все ж траты пустые.

То цыплята все разом передохнут, то в погребе плесень по стенам пойдет, то репа не уродится, то рубахи нарядные ветром со двора унесет, то щука в реку уйдет, сети утащит. Ээ-эх!

То с козой на ярмарке обманут, то подошва у сапог отвалится, а коли гвоздиками прибить, так начнет какой-нибудь один гвоздь ногу изнутри ковырять до кровяки. То крыша в хлеву прогнется, дождь на скотину капает, а Сороке срочно новый тулуп для Богданчика подавай… Всех бед и забот не перечесть, со всем не управиться.

Раньше аисты у Власа на дворе гнездились, а в прошлом году только вороны мусор в трубу кидали, чтобы гнездо строить, — насилу их отвадил.

Совсем мужик от своих бед и забот угрюмый стал, неразговорчивый. Бывало раньше, женину паневу новую похвалит, по боку Дарену огладит, ласковым взглядом одарит… А она румянится, рукавом закрывается, да косы тяжелые с плеча на плечо перекидывает.

Было время, Влас и старших дочерей наставлял по-доброму, как мужей будущих уважать, и сынов взрослых мастерству какому научал терпеливо.

А как приедет с ярмарки, детишкам пряники расписные раздает, да в бороду улыбается. Им с Дареной тоже не забывал гостинцы привозить, любил он, когда у жены глаза от радости светятся. Да, чтоб детишки с малых лет видели, что тятька с мамкой тоже люди, поди, тоже пряников хотят.

Теперь Влас все больше в дощатый пол зенками зло сверкает, а как поднимет глаза, так и не узнать прежнего его, сильного да упрямого крестьянина, у которого любое дело в ручищах ладилось. Про пряники имбирные, яблочный сбитень и задушевные беседы с женой полушепотом, чтобы детей не разбудить, он уже и думать забыл. Давно все это было…С Дареной…Тогда в каждой яблочной дольке любовь янтарем светилась.

Правда, на Неждану, Влас и раньше почти не смотрел. Не отталкивал открыто, как мать, не обижал и не изводил, как Сорока-мачеха, но и не приголубит никогда дочку, не одарит крендельком маковым, не вытащит для нее из-за пазухи петушка на палочке, — как будто и нет ее, Нежданы, вовсе на белом свете, в дому его большом.

Вроде и понимал отец, что тяжко его младшей дочке от первой жены при мачехе сиротой расти, а все равно обижен он был на судьбу и не мог себя никак пересилить. Казалось, что все беды его в жизни с Нежданки начались, а уж кто те мысли злые накрепко в его голову затесал, он и не помнил.

Он вообще как-то смутно уже помнил жизнь свою с Дареной, когда радость привычной была. Распевали петухи по утрам на все голоса, а с ними и счастье в дому просыпалось. С тех пор, как Влас второй раз женился, как туманом, болотной водицей прошлые времена затянуло.

Нежданкин дед Беляй — тот, что по матери, давно сгинул на охоте, про него в семье и не говорили вовсе, потому что уж и не помнили, каков он был. Так что, теперь лишь одна родная душа — старый дед Василь стал для Нежданки и за мать, и за отца, и за обоих дедов.

За бабушек, конечно, никакой дед не сумеет — нету ласковых слов в суровом мужском сердце. На душе, может, и есть, а с языка никак не слетают, — как сосульки на крыше в морозный день, — крепко держатся.

Видел Василь, как несладко девчушке приходится, да пожалеть не умел. Бывает, только погладит неловко по лохматой макушке, да, вздохнет. Она в ответ носиком шмыгнет, головушкой качнет или губу крепко закусит — вот, считай, и поговорили.

Зато стал дед для Нежданы опорой и защитой, другом и советчиком.

Ручка у деревянной ложки нарядная с рыбками удобно ложилась в худую девчоночью ладошку. Неждана снова зачерпнула каши, поднесла к седым усам деда и тихо улыбнулась. Вспоминала она чудные россказни Василя — про то, как леший песни новые разучивал, или, как кикимора за бусами на ярмарку поехала, да верхом на кабанчике. Ох, уж и смешно было! Мало ли тех историй у деда за жизнь накопилось — прятал он их в шапке зимней, а потом из головы круглый год рассказывал.

Толька знала Нежданка, что неправда то была, хитрил старый Василь про шапку. Сказочек у него столько насобиралось, что горошин в мешке — под самую завязочку, ни в одну шапку столько не уместится. А потом, да… Прохудился мешок, и так, что не залатаешь. Все горошины раскатились — не соберешь…

Нежданка и себя такой грезила — малюсенькой, кругленькой горошинкой. Как треснул мешок, так посыпалась на пол горошины, покатились по старым доскам в разные стороны… Так и она вместе со всеми куда-то катится…. Того гляди — в щель меж досок упадет, в подпол провалится. Там мышки живут с цепкими лапками и острыми зубами, будут они горошинку со всех боков больно кусать, да откусить не сумеют. Подхватят глупые мышки Нежданку, вынесут ее на двор да и бросят в пыли курям на потеху. А на дворе курочки беленькие гуляют, чистенькие и нарядные, как панночки, с ними петушок черный с красным гребешком, задиристый, и еще красный петушок с зеленым хвостом — самый важный и голосистый. Как начнут петушки за горошинку драться…

Что потом будет, Нежданка пока не придумала, почувствовала, как все дальше и дальше она от старого Василя откатывается.

— Давай, деда, еще ложечку, — за меня, Неждану, внучку твою любимую, — шепотом попросила девчонка. — Молочко нынче вкусное, от черной Зореньки.

Так, значит, теперь и разговаривает она с Василем, — как с несмышленышем.

Когда-то дедусь сам вырезал эту ложку из доброго клена. И было тех ложек в дому, почитай, аж три дюжины — семья у Василя большая — только сынов пятеро, а дочерей и того побольше. У всех уже свои сыны и девки подрастают, двух внучек замуж по осени выдали. В родной Поспелке почти все жить остались.

Много молодых крепких побегов за долгие годы вокруг старого пня наросло — не сосчитать, только уж так получилось, что из всех отпрысков деда Василя только Нежданка по многу разов в день забегает к старику за печку, чтобы покормить и обиходить. Она и ночью к нему встает тихонечко.

Некоторые дети и внуки, конечно, Василя тоже проведывают, многие по праздникам с гостинцами заходят, а остальные просто ждут, когда старый помрет.

Сороке, той даже неловко соседям каждый раз отвечать, что, мол, жив еще дед, все небо коптит — разумом ослаб, ноги не ходят, глаза не видят, но яблоки моченые просит, да кашу пшеничную жует.

Мачеха вначале кривилась от такой дружбы Нежданки со старым Василем, а потом смекнула, что пусть уж лучше так — за свекром дряхлым все равно пригляд нужен, не ей же самой за стариком ходить, ей и с детьми забот хватает. Да, и Нежданка окаянная пока за печкой с дедом сидит, в избе полегче дышится.

Толку от ведьминой девчонки все равно в дому никакого — тесто ей не доверишь, веретено — тоже. Нечистая — она, темная душа, даже черти от нее отказались — обратно с того света воротили.

Такую и к скотине не подпускать боязно — молоко у коз и коров враз пропадет. Рубахи обережными узорами расшивать тоже не дашь — все ж загубит злая сила. Вышьет еще вместо добрых знаков проклятия да мороки колдовские.

— Влас, а ты знаешь, с чего кобыла гнедая захромала? — спросит, бывало, Сорока.

— Подкову потеряла, копыто сбила- с чего ж еще, — нехотя, издалека, как с другого береги реки откликнется муж.

— Неждана ей гриву чесала, косы плела, нашептала в ухо, поди, заговор, — доложит Сорока.

— Ну, скажи девке, что я не разрешаю больше к кобыле подходить, — тяжко вздохнет Влас.

Да, как же ребятенка деревенского от лошадей, коров, коз и поросей отлучить? Там столько премудростей крестьянских, что с пеленок постигать надобно. Вроде понимает все Влас, еще помнит, как правильно, а говорит совсем другое, — что Сорока услышать хочет.

— Нежданка, бестолочь! Девка глазливая! — завопит Сорока в другой раз. — Ты зачем в чугунок со щами заглядывала?! Тебе ж отец наказывал сторониться!

— Дедусе набрала пять ложечек, — полушепотом признается девочка

— А теперь все щи скисли! Что семья есть будет?! — мачеха не унимается.

— Богдан грязной ложкой в чугунок лазил, щи хлебал, — доложит Щекарь.

Не для того, чтобы Неждану защитить, а от злости на Богдашу-опять чегось не поделили.

— Неча на брата напраслину возводить, — отмахнется Сорока. — А тебя, ведьмино отродье, я последний раз предупредила, близко к печке не подходи, в посуду зенками не зыркай.

Избавиться от Нежданки никак у мачехи не получалось.

Сколько на болота девку ни посылай, то — за мхом, то — за ягодой, то — за травами, она все домой возвращается. Спасу никакого нет! Гадюки ее не жалят, ни одна трясина не берет. Гнуса на болотах столько — взрослых мужиков до шкелета высасывают, а этой все ни по чем. Воротится в избу, отварами из ковшика умоется и назавтра — как новенькая. Косицы тощие кривенько переплетет, тряпицами простыми подвяжет, и снова к лешему али к кикиморе в гости — шасть!

Виданное ли дело, чтобы в лес да на болота без оберегов ходить? А она все живая каждый раз возвращается. Ясно же, что не зря нечисть до поры до времени ее не трогает, для чего-то приберегает, для делов темных готовит. С такой в одном дому жить — что по тонкому льду на реке весной бегать — рано или поздно все одно провалишься.

Сорока уж и в дальний лес за диким медом Неждану посылала. Вернулась девка оттуда затемно, вся пчелами злыми покусанная, но туесок полный за плечами принесла. Как медведи-то ее в свои владения пропустили? А главное — как выпустили, не заломали?

Когда Нежданка в девять годков с проруби домой воротилась, толкая перед собой тяжелую корзину с отполосканными бельем, окончательно поняла мачеха, что не в ее власти эта поганка. Никак не выжить ей падчерицу из дому своими силами. А раз не избавиться от девки, так пусть хоть за старым Василем приглядывает да свистульки на ярмарку из глины лепит.

Козлики, петушки, кони, утки и зайцы ладно у внучки Василя получались. А уж пели как заливисто на все голоса, какие трели те свистульки выводили- не каждый соловей так по весне расстарается.

Хорошо в городе продать можно то баловство или сменять на что, если торговаться умеючи.

Старшим дочкам Сороки с монет за свистульки приданое в сундуках помаленьку копится. Две козы дойных от козликов расписных уже в хлеву прибыло. Тулупчик Богдаше к зиме справили. А малым молоко козье любую хворь лечит, щеки румянцем у сыночков наливаются — любо-дорого посмотреть.

— Ты, Сорока, вроде неглупая баба, — не выдержала как-то Надея, встретившись с соседкой у колодца. — Детушек своих любишь, как я погляжу.

Сорока насторожилась, не поняла, к чему беседа клонится.

— Пошто сироту обижаешь? Не боишься, что твоим аукнется? — прямо спросила Надейка. — Двор мой впритык к вашему, — не хочу, да слышу, как Неждану терзаешь.

— Ведьмино отродье то, не ребенок, — заклокотала от возмущения Сорока. — От нее одни беды да напасти, поживи-ка с такой в одном дому. Ее мать родная не принимала, — неспроста, поди.

— Устала просто Дарена, умаялась тогда, — покачала головой Надейка.

— Прялка новая пополам треснула, только с ярмарки привезли, — начала загибать пальцы Сорока, — Пять кур нестись перестали, крыша над скотиной все течет, осы под коньком гнездо склеили — по избе летают, Богдашу в шею одна кусила — полдня задыхался мой родненький. В жбан большой мыша упала да сдохла — взвар вылить пришлось, — тут пальцы налевой руке у Сороки закончились.

Она хотела продолжить на правой загибать, да передумала.

— И это только на энтой седмице все стряслось, — пальцев никаких не хватает все беды пересчитать!

Надея тем временем наполнила свои ведра, подняла на плечи коромысло да пошла. Обернулась все-таки, чтобы спросить:

— А не с того ли зло в избе завелось, что ты к Щекочихе бегала Власа привораживать? Поперек его воли живете, детей народили?

— Ах ты ж! — Сорока чуть не задохнулась от такого.

О делах колдовских не принято было меж чужих людей толковать.

С тех пор Сорока с Надейкой знаться перестала. Как завидит ту на улице, так нос воротит.