Не хочу быть полководцем

Глава 6 КНЯЗЬ «ВПЕРЕД!»

Думаю, в те минуты, когда мы с князем Воротынским мило беседовали о том, о сем, короля Испании Филиппа II всякий раз охватывала безудержная икота. Говорят, она наступает оттого, что человека вспоминают. Я где-то читал, что король мучился от ее приступов всю жизнь. Не знаю, как насчет всей жизни, но поздней осенью тысяча пятьсот семидесятого года, вплоть до декабря, я и Воротынский вклад в эти приступы внесли. И весомый.

Доставалось Филе от меня по полной программе. Я ему припомнил и неумелую политику в отношении своих колоний в Новом Свете, и любовь к мучительству, и то, как он был жесток со своими подданными в той же Фландрии, устраивая погром за погромом, и его безудержный религиозный фанатизм — все пошло у меня в ход.

Нет-нет, я же говорил, история — штука интересная, но это не моя стезя, и научными трудами, включая даже научно-популярные, я никогда не увлекался. А вот художественную литературу читать любил всегда. Так что мне оставалось лишь припомнить «Легенду об Уленшпигеле», и все. Разумеется, написана она Шарлем Де Костером весьма необъективно, кто спорит. Но от автора художественного произведения объективности вообще трудно требовать. Если чуточку удариться в патетику, то он пишет сердцем, а требовать от сердца беспристрастности глупо. Есть, конечно, и такие книги, которые написаны головой. Они объективны, хотя тоже относительно. Но вот их-то как раз читать неинтересно. Не забирают, не хватают за живое — сердца-то нет.

И потом, кому она нужна, эта объективность? Воротынскому? Да ему подавай совсем иное, чтоб он мог в мыслях перенести на себя и на царя Иоанна фразу, произнесенную про далекого гишпанского короля. Кстати, он, как я заметил, вслух подвергать критике самого царя или хотя бы легкому, вскользь, осуждению отдельные стороны его деятельности в общении со мной так и не рискнул. Хотелось — видел я это, но не решался. Чувствовалось, укатали сивку крутые горки, и, пережив одну опалу, угодить в новую он не хотел.

Да и зачем, когда совсем рядышком еще одна такая же сволочь в державном венце, только по имени Филипп. К тому же, согласно моим рассказам, он похож на царя как две капли воды, точь-в-точь. И уж тут-то Михаила Иваныч дал себе волю. Оторвался на бедном испанском короле по самое не балуй. Получалось вдвойне хорошо: человек и пар выпускает, и в то же время абсолютно лоялен к властям собственной страны — не придерешься.

И чем больше князь ругал короля, тем больше в нем разгоралось сочувствие ко мне, как к невинному страдальцу. А как же иначе? Да и не меня он жалел, если уж так разобраться — о себе печалился.

«Сходство судеб скрепило узы дружбы двух этих разных людей». Это я вычитал в какой-то книжке. Высокопарно, конечно, но что-то в этом есть.

Про себя князь поначалу рассказывал мало и скупо, да и то в редкие минуты полного откровения, то есть нечасто. Потом со временем я его раскрутил. Послушать было что. Военачальником стал в двадцать девять лет, в далеком тысяча пятьсот сорок третьем году. Тогда его, вернувшегося из ссылки, в которую он угодил вместе с отцом и братьями, поставили воеводой в приграничный город Белев. В следующем году он — воевода большого полка[16] и наместник Калуги. Потом «годовал» в Васильгороде[17] — тоже приграничье, на самом острие, направленном в сторону Казанского ханства.

Ну а дальше понеслось-поехало. Куда только не забрасывала его судьба! Он и здесь, в Костроме, в свое время ухитрился наместничать. Словом, покидало мужика по городам и весям изрядно. Когда Воротынскому едва перевалило за тридцать, Иоанн Грозный назначил его воеводой полка правой руки в своем неудачном походе на Казань. Это уже было круто. Учитывая, что тамошние полки по численности личного состава редко когда уступали нынешним дивизиям, это — генеральские погоны. А ведь он в то время был чуть старше меня.

Но больше всего Михаила Иванович любил вспоминать Казанский поход тысяча пятьсот пятьдесят второго года. Оно и понятно — пик карьеры. Он, да Андрей Курбский, вместе с которым за год до этого, будучи в Рязани[18], они гоняли ногаев, да Александр Горбатый-Шуйский — вот эта троица и ухватила львиную долю общей славы, заслуженно купаясь в ее лучах. Был еще Алексей Адашев, но он уже тогда был не в счет, находясь на особом положении. Помните, у Дюма — три мушкетера и д'Артаньян. Так вот Адашев — это и есть д'Артаньян, а Воротынский в числе мушкетеров.

Но опять-таки про дальнейшую судьбу своих коллег-полководцев — ни гу-гу. Ни о том, как скоропостижно скончался от нервной горячки в Феллине Алексей Адашев, оскорбленный необоснованными обвинениями со стороны царя, ни о том, как в результате клеветы положил голову на плаху, да еще вместе с семнадцатилетним сыном, Александр Горбатый-Шуйский, ни о побеге из Дерпта к польскому королю Сигизмунду II Августу Андрея Курбского, над чьей головой тоже завис царский топор. Как не было их вовсе.

Зато тысяча пятьсот пятьдесят второй год в стихах и красках. Приукрашивал, конечно, не без того. Послушать его рассказы, так он всем и руководил в большом полку, словно других воевод в нем и не имелось, хотя на самом деле Михаила Иванович был вторым, то есть, по сути, замом. Но про первого, про Ивана Федоровича Мстиславского, так ни разу и не упомянул.

И еще один вывод я о нем сделал как о полководце, причем опять-таки строго из его собственных слов. Худовато у него с налаживанием общей организации и контроля. Вот, например, рассказывал он, как его воины устанавливали напротив Арских и Царских ворот Казани туры. Это своего рода укрытия, находясь в которых можно совершенно безнаказанно стрелять по городу, потому что ставили их слишком близко от стен и для городских пушек они были тоже недосягаемы — «мертвая зона». Так вот, желая их уничтожить, татары учинили ночью неожиданную вылазку и едва их не захватили, но благодаря мужеству русских ратников, вовремя подоспевших из лагеря к этим турам, а также самого князя, сражавшегося в первых рядах и получившего несколько ран, казанцев удалось отбросить назад.

Ура герою? А кто спорит. Но если вдуматься, то получается как в детском мультфильме «В Стране невыученных уроков». Вначале кричат: «Слава гениальному математику!», а потом: «Позор двоечнику Виктору Перестукину!»

Неожиданная вылазка означает, что ни постов, ни охраны не было. Где рухнули на землю ратники, устанавливавшие эти укрепления, там и спать завалились. Дружно. Вповалку.

Понимаю, устали. С них особо и не спросишь — весь день с лопатами, да еще под обстрелом со стен. Тут свалишься. Но на то ты и полководец, чтоб подумать да тех, кто поработал, отправить в лагерь, на заслуженный отдых, а на замену прислать свеженьких. Да еще проинструктировать их как следует, хвоста накрутить. Мол, чую я, ребята, что ворог ныне ночью непременно постарается на вас напасть, ибо эти туры для них — нож в сердце. Потому ухо держите востро.

И все. Никаких тебе неожиданностей. Правда, потом было бы негде проявлять героизм, ну и ладно. Обошлись бы как-нибудь и без него. Да и без ран, что получил князь в этих самых первых рядах, исправляя собственную ошибку.

Но для этого надо было поставить себя на место врага: «Ачто бы я сделал, если б перед моими стенами неприятель возвел эдакую пакость?» И тут же дать ответ: «Да в ту же ночь и напал бы, чтоб все развалить». Только и всего. Но Воротынскому такое зазорно. Он на место поганого басурманина себя даже в мыслях никогда не поставит — не личит, дескать, такое русскому воеводе.

Само собой, князю я ничего не сказал и носом в его же недочеты тыкать не стал. Даже не намекнул. Зачем? Этим я ничего не исправлю и к жизни никого из тех героев не верну. Да и выводов он для себя никаких не сделает — годы не те. Чай, шестой десяток идет. Что выросло, то выросло. Но крестик в памяти я поставил. Сгодится на будущее.

Так и дальше было. Он про героический штурм, когда чуть ли не полгорода было в его руках, и лишь приказ царя на отступление помешал его ратникам в тот же день овладеть Казанью, а я еще один крестик: зарываешься ты, князюшка, и опять-таки до общей организации штурма тебе и дела нет — вперед и с песней, и все тут.

Оно, конечно, и это иной раз ох как нужно. Но еще лучше вначале все приготовить, а уж потом командовать: «Орлы! Порвем басурман на портянки! За мной, ребятушки!» Словом, как Александр Васильевич Суворов. Он ведь тоже любил и порыв, и геройский натиск. Вот только они у него потому и заканчивались успехом, что генералиссимус не забывал об организации. Вначале подготовка, а уж потом… Достаточно вспомнить, сколько времени он репетировал штурм Измаила, и сразу станет ясным, в чем именно сокрыта тайна его славных побед.

Но снова князю ни слова. Ну не видит он со своей печки общего положения дел, не учили его этому, так чего я лезть буду?

И еще один вывод. Видели за ним эту неспособность к стратегии. Именно потому, несмотря на включение князя, сразу после взятия Казани в «ближнюю думу» царя, участия в ее заседаниях он практически не принимал. Оставив его по-прежнему воеводой, причем именно на южном направлении, Воротынского не посылали даже на Ливонскую войну.

Когда он рассказывал, что ни разу не скрещивал сабли ни с ливонцами, ни с Литвой, мне в его голосе почудилось сожаление. А я ему мысленно в характеристику еще один крестик. А почему не посылали? Да потому что там — иное.

Там нужно правильно разместить пушки, уметь сконцентрировать удар, прикинуть, на какую стену направить главные силы, а на какую — для отвлекающего маневра, то есть опять-таки все организовать.

Приказ «Вперед и с песней!» здесь будет означать неминуемое назад и на носилках, а у него иных не бывает. Он из таких людей, что, и оказавшись на краю обрыва, перед пропастью, все равно бы крикнул: «Вперед!» Плюс, конечно, в этом имеется — летящий в бездну с пути не собьется. Только, когда долетит, этот плюс непременно обернется крестом. Могильным.

Ту же опалу взять. Вроде невинно пострадал, незаслуженно. Спору нет, отправка в ссылку — это перебор. А за что? В кои веки Михаила Иванович попал на заседание ближней Думы, где как раз обсуждалось новое уложение о княжеских вотчинах, в котором княжатам категорически воспрещалось продавать и менять родовые земли. Получалось что-то типа некооперативной квартиры в советские времена, то есть живи и пользуйся, но продать, обменять и прочее не смей.

Более того, по тому же уложению выморочные владения, то есть владения тех, кто умер, не оставив после себя сыновей-наследников, подлежали возврату в казну. Это сейчас закон обратной силы не имеет, а тогда… Словом, предполагалось учинить пересмотр всех сделок и наследований, начиная аж с тысяча пятьсот тридцать третьего года, то есть после смерти великого князя Василия III. А у Михаилы два брата, и оба без сыновей. Один, Александр, еще жив, а другого, Владимира, ко времени обсуждения нового уложения почти десять лет не было в живых. Получалось, что все вотчины Владимира уйдут не братьям, а в казну.

Была там и хитрая оговорка. Мол, ежели кто ударит челом царю-батюшке, то государь может дозволить унаследовать земли брата. Даже племянники могли их получить. Тот же Борис Годунов молча бы все проглотил, ударил, не пожалев чела, и… получил.

Но у Воротынского характер не таков. Это ему, человеку, который единственный на Руси носит вслед за своим отцом самый почетный титул «слуги государева», герою Казани и прочее, бить челом?! А ну вперед и с песней! И понеслось…

Короче говоря, если деликатно, то он на том совещании «немного погрубил» царю. И я примерно представляю его речугу — доводилось слыхать, как он иногда обращается с холопами, если пребывает в легком расстройстве духа: «Да мать же твою так и перетак, раскудрит ее через коромысло! В рот вам всем дышло, а тебе, Степашка, еще и хомут с оглоблей. Чтоб тебя, Артамошка, Баба-яга в ступе прокатила! Вихрем тя подыми, родимец тя расколи, гром тя убей! Да чтоб тебе, Епифашка, ежа против шерсти родить! Чтоб тебе ни питьем отпиться, ни едой отъесться, ни сном отоспаться, ни в чистом поле разгуляться. Помереть бы тебе, Прошка, без попа, без дьякона, без свечей, без ладана, без гроба, без савана!»

Ну и всякое прочее. Даже если он в общении с государем поубавил тон наполовину — но не больше, поскольку в тот миг Михаила Иванович был далеко не в легком расстройстве, — все равно звучало весело и достаточно жизнерадостно. Немудрено, что царь «немного» обиделся.

Брательник Александр, очевидно, тоже поучаствовал, хотя не в таких резких выражениях — заслуг меньше. После этого и последовал царский указ. Формулировки «за хамство» тогда не было, хотя аналог, наверное, имелся, например, «за дерзость и непочтение», но Иоанну прибегать к такой трактовке произошедшего на совещании, очевидно, показалось постыдным. Ну что ты за самодержец, если тебе дерзят и не почитают? Потому в ссылку братьев Воротынских отправили с привычной формулировкой: «За изменные дела».

Держали недолго. Александра, который был посажен «в тын» в Галиче, вообще освободили через год, Михаилу выдерживали в Белоозере три с лишним года. Да и не такой уж изнурительной была эта ссылка. Унизительной — да, но тяготы и лишения он в ней навряд ли испытывал. Достаточно сказать, что с собой ему было дозволено прихватить аж двенадцать слуг и столько же «черных мужиков» и «женок». Куда же больше? Но когда он рассказывал, то прозвучала обида — «только дюжину».

И в ссылке он занимался не тем, что переосмысливал свое поведение, но лишь растравлял горькую обиду да еще строчил царю жалобы — то недодали, этим не снабдили. Об этих ущемлениях он тоже не раз говорил. То ему вовремя не завезли ведро рейнского вина, ведро какой-то бастры да еще ведро романеи и недодали сотни лимонов и трех гривенок имбирю. То обжулили на два осетра, столько же севрюг да еще на полпуда винных ягод, столько же изюма и на три ведра слив.

Прочее все в том же духе. То ему материал на новую одежду для дочки подавай, то скатерти прохудились, то медную посуду прожгли — тазы бы с котлами поменять.

Но особенно мне запомнилась одна жалоба, и тоже на недостачу. Тогда ему не завезли десяток гривенок перцу, гривенку шафрана, две гривенки гвоздики да две трубы левашные. А теперь даю расклад. Гривенка, чтоб вы знали, это двести граммов. Вот и считайте. Получается, человек бузит только из-за того, что ему не прислали каких-то шестьсот граммов имбиря, четыреста — гвоздики и двести — шафрана.

А уж когда я узнал, для чего нужны левашные трубы, то тут и вовсе все стало ясно. Они, оказывается, необходимы для изготовления левашников — разновидности сладких пирогов. Ну и ну. Сладенького деточке захотелось, да не любого, а именно такого, ан, глядь, приготовить нельзя, трубы нет. Ну, дите в слезы и тут же жаловаться. Вот только у мальчика борода такая, что Карл Маркс позавидует, да и возраст — на шестой десяток перевалил.

Выходит, не так уж сильно он там страдал. Да и страдал ли вообще? Разве что из-за отсутствия гвоздики, шафрана и левашных труб. Нет, возможно, он к этим недостачам относился принципиально. Мол, раз положено, значит, отдай. А может быть, он таким хитрым способом пытался лишний раз напомнить о себе царю, чтоб не позабыл освободить. И все равно как-то оно…

Это уже не один крестик, а сразу два. Во-первых, человек не желает учиться на собственных ошибках, которые попросту не признает. А во-вторых, почти по Герцену. Узок и страшно мелок был круг его интересов, ограниченных севрюгой, перцем и сладкими левашниками. Быстро ты, князюшка, опустился.

А может, ты горькую запил, потому и беспокоился об отсутствии имбиря с гвоздикой? Их же, насколько я знаю, используют для пива.

И стоило «бить челом государю» из-за нескольких сотен граммов недостачи? Меня взять, так я из-за таких мелочей нипочем бы не стал унижаться перед своим обидчиком. Не в пользу Воротынского эти крестики, ох не в пользу. Но тут уж ничего не поделаешь — объективность требует.

Кстати, совсем отказываться от его службы царь не собирался. Сразу после ссылки Михаила Иванович — вновь воевода большого полка и один из руководителей Земской думы, хотя реально в ее дела не вмешивался, предпочитая водить в бой рати на южных рубежах. Но и это получалось у него, на мой взгляд, не ахти как здорово. Это уже снова мои частные выводы, но основанные сугубо на его рассказах.

Если в суть событий особо не вдумываться — герой, да и только. Он и в тысяча пятьсот шестьдесят седьмом году изрядно потрепал многотысячную крымскую рать, которая опустошала Северскую землю, и не далее как в этом году у возвращающихся обратно татар отбил русский полон — словом, службу нес справно и достойно.

А с другой стороны, вначале Северскую землю ограбили, а уж потом пришел Михаила Иванович, вначале всю рязанскую украйну сожгли и полонили, а потом только князь Воротынский их догнал, и часть полона вернул. То есть не вовремя он все делал, а с изрядным запозданием. Это еще один крестик.

Теперь-то и сам Воротынский чуял, что нужны перемены, потому что его ребятки не справляются. Каждый из сакмагонов сам по себе, может, и орел, но в целом в пограничной системе Руси на южных рубежах нужно что-то менять. Вот только что? Это не сабелькой на поле брани помахивать — тут надо головой думать. А как ею думать, если ни мыслей, ни даже желания — только горькое осознание необходимости, которой противится душа. У него ж и присказки любимые: «Всякому свой век нравен. Много нового, да мало хорошего. Много новизны, да мало прямизны. Что новизна, то и кривизна». И как тут быть? Потому он за меня и ухватился.

И снова рассказывал я ему далеко не все, чтоб интерес ко мне оставался и дальше. Однако главное донести сумел — реорганизацию надо начинать сверху, то есть получить на нее карт-бланш у самого царя, а уж потом сесть и все обмозговать на бумаге.

Вообще-то тут для меня имелась одна загадка. Я-то, когда на него выходил, поначалу рассчитывал совсем на иное. Думалось, что он этой реорганизацией занимается давно и вовсю, потому и должен мною заинтересоваться. Свежая струя, оригинальные мысли и все такое. То есть я окажусь одним из деятельных помощников князя в укреплении рубежей южной границы, но не более. На такое силенок у меня хватило бы запросто. Как-никак год пребывания в Голицинском пограничном кое-что дал. Пускай немногое, но для Средневековья должно хватить.

К тому же, как раз по этому вопросу я в свое время даже подготовил доклад. Старался на совесть — все-таки первый в моей жизни семинар. Целых три дня штудировал специфику этой самой реорганизации. Даже в увольнение не пошел — во как старался. Последнюю ночь вообще почти не спал, потому от волнения и забыл две главные даты. Одна касалась царского указа, которым государь повелевал князю заняться этой реформацией, а другая — когда утвердили само уложение. Ну что поделать — заучился. За это и получил четверку вместо пяти баллов.

Словом, когда я затевал беседу на свадьбе у Годуновых, то боялся лишь одного — он уже все это сделал и я ему не нужен. А тут, оказывается, конь не валялся. Воротынский ее не только не начал, но даже не знает, с какого боку к ней подступиться. То есть мне придется не просто начать работать с нуля, но и возглавить это дело.

Даже страшновато стало — сумею ли. Но потом припомнил семинарский доклад и решил, что ничего страшного в этом нет, и вообще — глаза боятся, а руки делают. Но поначалу пришлось-таки убеждать себя. Мол, некуда тебе отступать, Костя, — только вперед и до победного конца. Кто, если не ты? И вообще — Родина-мать зовет… куда-то. Словом, давай работай, и баста!

Ну а когда вдолбил себе все это, принялся за князя. Мол, без царского указа никуда, потому как вначале нашу затею должен одобрить государь, а уж опосля можно засучить рукава…

Он поначалу колебался. Тоже страшно было. Понимал — стоит выйти на Иоанна, и все, назад не повернешь. А если неудача? У товарища Саахова в «Кавказской пленнице» в таком случае хоть оставалась надежда на самый гуманный суд в мире, а тут ее нет. Тут ему плаха обеспечена. Такой вот суровый, крутой раскладец для настоящих мужчин.

Опять же имелись у него на мой счет немалые сомнения — как-никак иноземец. Пою сладко, красиво — заслушаешься, но в ратном деле не проверенный. А если подведу?

Но я постарался. И уверенность в голос вложил, и убежденность, что все получится как надо. Фразы чеканил звонко, и получались они у меня по-военному рублено-короткие, отдающие на слух лязгом сабель и победным криком «ура!».

И не устоял князь под таким напором, взыграло в нем ретивое. Когда за пару недель до Рождества Христова мы с Михаил ой Ивановичем двинулись в первопрестольную, настрой у Воротынского был будь здоров, а если ослабевал, то я его вовремя поднимал.

Выехали на Николу зимнего[19], согласно традиции: «Зови бога в помощь, а Николу — в путь». Последнее процитировал Тимоха — мой новый стременной по прозвищу Серьга…

Да-да, тот самый, который встретился мне в самую первую ночь пребывания в этом мире.