Не хочу быть полководцем

Глава 5 САКМАГОН[11] КОРОЛЯ ФИЛИППА

— А где разместить меня мыслишь? — как бы, между прочим спросил я озабоченного чем-то жениха за пару дней до его бракосочетания.

— О том не печалься, — беззаботно махнул рукой Борис— Не обижу. К тому ж ты — гость великий, иноземец, да еще князь. Не у каждого боярина такие на свадебках гуляют. А коль подмечу недовольство, так напомню, что ты у нас наособицу, без места[12]. Да и без того навряд ли кто из моих обидится, ежели я тебя вперед усажу. Мыслю, такого соседа каждый почтет за честь близ себя зрить. Даже князь Михаила Иваныч Воротынский в обиде не будет.

— Точно ли? Он же из первейших, — выразил я свое сомнение. — Там, в Москве, у стола государева, поди, и не с такими иноземцами сиживал.

— Когда оно было-то, — присвистнул Борис— Я в пеленах тогда еще полеживал, а Ириша и вовсе не народилась. Опосля того много водицы утекло. Он же потом погрубить царю-батюшке успел да в опалу угодил. Ныне же хошь и вернули его с Белоозера, да прежнего не воротить. Государь и вотчины его, кои в казну забрал, и то не все вернул — и Перемышль у себя оставил, дескать, в опричнине он, и Воротынск. А потом уж, позапрошлой зимой, и то, что до того отдал, — тоже обратно забрал, мену сделавши.

— И что он взамен дал? — поинтересовался я.

— Стародуб Ряполовский вместях с уездом, да и то вышло не пойми что. Одно дело — пращуров добро получить. Тогда они — вотчины. А коль из рук государя, тут уж вроде как поместья выходят. Вроде и твои, а коль службу худо несешь, то и забрать могут.

— Но князь-то ее справно несет, — возразил я.

— Не скажи, Константин Юрьич… — таинственно протянул Борис— Гневался на него этим летом государь. Дескать, сакмагоны его вовсе от рук отбились. Жалованье царское имут, а бдят за сакмами неисправно, да чтоб никто того не сведал, ложью прикрываются, пугают то и дело. По весне татаровья всю украйну[13] рязанскую опустошили. Кто виноват? Сакмагоны не упредили. По осени весточки прислали, что, мол, тридцать тысяч в степи появилось. Иоанн Васильевич, поверив им, сам с полками Русь боронить вышел, ан глядь — а татаров-то и нету. Так что ныне не в чести князь Михаила Иваныч у государя нашего. Потому и уехал сюда из Москвы. Благо, что предлог имелся — у него тут недалече братанична[14] в Горицком монастыре проживала, инокиня Александра, да совсем недавно померла, вот он и отпросился у государя. А тот и не держал — мол, езжай с глаз моих куда подале, коль службу править в тягость. — И озабоченно спросил меня: — А что ты все про Воротынского пытаешь? Али опалу на нем зришь? Так ты поведай, не таись.

Я неопределенно пожал плечами. Отвечать не хотелось, но и молчать было нельзя.

— Опала потом, а до того быть ему в великой чести у государя, — туманно ответил я.

— Ну и славно, — мгновенно успокоился Борис и замялся, нерешительно протянув: — Тут у меня просьбишка до тебя есть. Хошь и невелика, да боюсь, не по нраву тебе придется, потому и не ведаю, как сказать, чтоб не изобидеть.

Я насторожился, но потом, выслушав смущенного жениха, вздохнул с облегчением. Оказывается, Борис хотел бы приставить к делу и меня. Вообще, в эти времена на Руси с почетными гостями на свадьбе обращались весьма бесцеремонно, если исходить из мерок двадцать первого века. Чем выше твой титул, чем солиднее положение, тем больше на тебя взвалят обязанностей. И попробуй хозяин этого не сделать — тогда уже сами гости могут обидеться, да не на шутку. А уж «работы» на свадьбе в шестнадцатом веке хватало многим — помимо нескольких дружек со стороны невесты и со стороны жениха, причем дружки были с женами, имелись еще тысяцкие, посаженые отцы и матери — правда, они только в случае если умерли родные мать с отцом, куча свах, ответственные за кику, ответственные за чару и гребень, те, кто будет стелить постель, и еще с десятка два наименований. Кошмар!

Меня Борис поначалу хотел приставить именно к постели, скорее всего, держа в памяти то, что я Вещун, а стало быть, немного колдун. Как я понял, по его мнению, одно непременно связано с другим. Кому же еще проследить за тем, чтоб лихие люди не напустили сглаз или порчу на новобрачных? Разумеется, Константину-фрязину.

Впрямую он этого не сказал, но намек был очевидным. Однако тут я заупрямился. Понимаю, что сейчас это занятие считается почетным, но перед глазами у меня почему-то тут же встала горничная в накрахмаленном переднике и кокетливом чепчике на голове. «С моими волосатыми ногами только в мини-юбке и рассекать», — подумалось мне. Пришлось объяснить, что, как иноземец, я могу в чем-то ошибиться и нечаянно сделать не по обряду. По той же причине мне удалось откреститься и еще от двух его предложений — насчет каравая и вина. Там я и вправду побоялся что-то напутать.

Борис еще немного помялся, но, вспомнив, что совсем недавно он меня изрядно выручил, насмелился сказать открытым текстом. Почти открытым.

— Тут, Константин Юрьич, — в отличие от Никиты Даниловича он с первых дней именовал меня на всякий случай только с «вичем», — вот какое дело. Есть у нас ведуны справные навроде тебя, да мне их зазывать на свадебку — грех великий. К тому же я мыслил, что и одного довольно.

Намек понял. Меня он имеет в виду, кого же еще. Ну-ну.

— А ежели без никого, то тут у меня опаска есть. В жизни оно ведь всякое бывает, так что хотелось бы поостеречься. Мне покойная Аксинья Васильевна не раз наказывала — мол, пуще всего на свете чар бесовских стеречься надобно. Да и Дмитрий Иванович не раз говаривал о кознях диавольских, вот я и помыслил, что ты мне в том подсобишь. — Он замолчал, зардевшись от смущения.

«Ишь ты, прямо тебе девица красная, а не жених, — подумал я, глядя на густой румянец. — Вон у него, оказывается, откуда пошла такая вера во всякие чародейства да в ворожбу. Ну что ж. Ладно. Поможем чем сможем. Тем более, насколько я понимаю, семейная жизнь у тебя будет вполне нормальной, так что винить меня за недогляд тебе не придется».

— Отслужу чем могу, — твердо заверил я его, стараясь не улыбаться. — Вот только для этого посади меня непременно рядом с князем Воротынским.

— Так ты мыслишь, что он… — Его глаза изумленно округлились.

— Не о том ты подумал, — ответил я, прикидывая, как лучше объяснить мой интерес к Михаилу Ивановичу.

Не стану же я ему рассказывать, что нужен он мне исключительно по личным причинам, поскольку, по припомнившимся мне рассказам Висковатого, родная племянница Воротынского вышла замуж за князя Андрея Долгорукого. И как знать, не приходится ли этот князь Маше отцом?

Да помню я, что она замужем. Я ведь как поначалу рассуждал — дай бог ей всяческого благополучия, хоть и не со мной, кучу детишек и воз добра. Вот только не верилось мне в то, что она будет счастлива с другим. Хоть тресни, а не укладывалось в голове, что это возможно. А если она несчастлива, тогда совсем иное дело. Тогда извини-подвинься, как там тебя, Никита Яковля, сын Семенов. Не сумел оценить по заслугам — твои проблемы. Зато я сумею. И неважно, что я сделаю — уведу, украду, заманю, улещу. Все равно она будет моей.

Тем не менее, кое-какие угрызения совести я все-таки испытывал. А совсем недавно выяснил и еще кое-что, принципиально меняющее все дело…

Когда я сжигал Валеркины шпаргалки, то предал огню не все. Память памятью, а страховка не помешает. Характеристики знати спалил, запомнив основное, — такое при себе хранить и впрямь опасно, листочек со списком казненных двадцать пятого июля тысяча пятьсот семидесятого года вообще сжег давным-давно, аж до визита к Висковатому. Но еще один, и тоже с фамилиями из поминального царского синодика, все-таки оставил, поскольку в нем перечислялись жертвы последующих лет. Мало ли. А так как и эта бумага потенциально опасна, я еще перед выездом в Кострому дал себе зарок — заучить ее наизусть и сразу после этого тоже в огонь.

Поначалу было не до того — эвон как меня судьба завалила происшествиями да приключениями, только успевай вертеться. Потом и вовсе ферязь, куда был зашит листок, украл остроносый. Теперь, когда моя одежда нашлась, вспомнилась мне, хотя и не сразу, эта подсказка. Что она на месте — особо не верил. Коли этот «Васятка Петров» нащупал мои монеты, так наверняка прихватизировал и список. Однако бумажка оказалась цела. Не добрался он до нее.

Вот я и решил, не дожидаясь очередных катавасий, все выучить наизусть. К тому же времени свободного уйма. Просто девать некуда. И главное — я совершенно никому не нужен.

«Мы чужие на этом празднике жизни», — грустно замети! Остап Бендер Кисе Воробьянинову, когда они блуждали по Пятигорску.

У меня не все так печально, как у великого комбинатора, поскольку на самом празднике я почетный гость, а вот при подготовке к нему и впрямь оказался не у дел. Некуда приткнуть свадебного генерала, некуда его пристроить, нечем занять, ибо хлопот да забот у хозяев выше крыши, но все такие, что фряжскому князю их не предложишь — не с руки. Получается, самое время заняться выполнением обещанного.

А как начал читать — глазам не поверил. Я уж эту бумагу и к свечам поближе подносил, и пять раз по одному и тому же глазами прошелся, прежде чем окончательно убедился — не лгут мои очи, не подсовывают мираж в угоду тайному желанию хозяина.

Но я и тут себе не поверил, решив отложить до утра.

Глюк, он если и приходит, то исключительно ночью. Наверное, тоже из разряда нечистой силы. Вдруг у меня все-таки бред? И свет на бумагу будет литься не от свечи — он и приврать может, а дневной. Пускай скуповатый, буднично-прозаический, зато надежный.

Выспаться, правда, так и не получилось. Лишь к рассвету сомкнул глаза, а до этого все думал и прикидывал, как мне теперь быть. Проснувшись, я тоже развернул заветный листок не сразу — все боялся, что исчезнет в нем заветная строка. Только через час все-таки насмелился, открыл, впился глазами и… чуть не взвыл от досады — действительно исчезла, подлюка. Куда делась — пойди пойми. Дважды по всему тексту пробежался — нет ее. Лишь на третий нашел — оказывается, искал не в том месте. От волнения, наверное.

Господи, всего одна строчка, а как много в ней для меня заключено: «Лета 7079 Семена (Васильев), сына его Никиту (Яковля)». Дальше там еще указывался какой-то князь Данила Сицкий, но он меня не волновал, а вот эти двое… Получалось, что быть в тысяча пятьсот семьдесят первом году Семену Васильевичу Яковле и его сыну Никите Семеновичу убиенными по повелению царя всея Руси Иоанна Васильевича Грозного.

Им — убиенными, а Маше моей тогда что?

Тут двояко. Если она не указана в синодике, еще не значит, что ее тоже не убили. Наш государь мог попросту забыть ее вписать. Когда на твоей совести тысячи покойников, то всех не упомнишь. Иоанн о таких со свойственным ему простодушием писал: «А которые в сем сенаники не имены писаны, прозвищи, или в котором месте писано 10 или 20 или 50, ино бы тех поминали: ты, Господи, сам веси имена их». То есть ты, господи, все помнишь, а у меня склероз, и вообще, я человек занятой, ерундой заниматься некогда, так что, будь любезен, разберись там, кого именно я угробил, отравил, зарезал или отрубил голову. Вот такая фамильярность. Если бы я в свое время не прочитал этого собственными глазами, то никогда бы не поверил, что искренне верующий человек так может обращаться к всевышнему.

Но даже в самом лучшем случае получалось, что не видать моей Маше семейного благополучия и кучи детишек. Иное ей на роду написано — каменная келья с холодными, сырыми стенами, заунывное песнопение, грубая, жесткая ряса и беспросветное, мрачное будущее. Я, как все это представил, чуть не взвыл.

Вот и получалось, что если всего днем раньше меня сдерживала какая-то мораль — как ни крути, а я собрался увести Машу из семьи, то теперь передо мной открывался чистый, светлый простор и карт-бланш от судьбы. Не просто можно украсть ее у мужа — нужно. Причем надо действовать как можно быстрее — пойди разбери, какой срок хитрая судьба установила ее супругу вместе со свекром. Хорошо если их казнят, скажем, только в ноябре — декабре будущего года. Хотя нет, не получается. У них же тут Новый год первого сентября, и потом начинается отсчет другого лета. То есть в запасе у меня не так уж много времени — от силы до августа, — и нужно действовать без промедления.

Поначалу я хотел уехать сразу, даже не дожидаясь свадьбы, хотя до нее осталось всего несколько дней. А куда деваться? Чужой невестой полюбуюсь, а свою упущу. Но потом приказал себе остыть, не пороть горячку и все как следует обдумать. Поразмыслив же, пришел к выводу, что уезжать мне не след. Первое — не с чем. В карманах шаром покати. Второе — вспомнил про дорогих гостей. Не я один буду в свадебных генералах — подъедут еще несколько, в том числе и князь Воротынский, чья племянница замужем за неким князем Долгоруким. Да не просто Долгоруким, но вдобавок Андреем, если я правильно запомнил рассказ Висковатого. Это шанс. Улыбнется мне веселое трио — бог Авось и богини Тихе и Фортуна, — и окажется, что этот Андрей и есть отец Маши, которую он выдал за Никиту Яковлю.

И нашел же муженька для дочки! Да я только из-за одной фамилии отказал бы. Совсем ему своего чада не жаль. Впрочем, ладно. Это к делу не относится. Словом, если удача окажется на моей стороне, то Михаила Иванович окажется внучатым дядькой моей Маши, а если нет, все одно — родич он Долгоруким. Потому и надо начинать именно с Воротынского, а через него выходить на всю семейку.

«Они думают, что я тут всесильный!» — негодовал Штирлиц, получив очередное задание Центра.

Я не возмущался, хотя всесильным себя не считал. Просто знал — надо мне быть таким. Надо, и точка! Баста! И никаких! Нет у меня иного выхода. В смысле есть, но они меня не устраивают. Категорически.

— Совсем не о том ты помыслил, Борис Федорович, — спокойно заметил я, держа паузу и собираясь с мыслями. — Чую я, что неспроста государь на князя Воротынского разгневался. Не татары тому виной и не сакмагоны. Напуск на него кто-то по злобе своей сделал. И напуск этот как ком снежный — растет над главой его да комьями рассыпается, и, в кого угодит, тому тоже несдобровать.

Румянец с лица Бориса мгновенно схлынул, как не было его.

— Приглашен ведь он. Ныне отказать, так это… Вона почему у них все хужее с кажным днем. Выходит, и братанична в Горицком монастыре, коя померла, не просто так богу душу отдала, а… — И, не договорив, он в страхе уставился на меня.

— А в жизни просто так вообще ничего не бывает, — сурово заверил я, окинув Бориса скорбным взглядом.

Но, заметив, что парень и впрямь здорово напуган, немедленно сменил выражение на своем лице, изобразив спокойную деловитость и непоколебимую уверенность. И вовремя, поскольку Годунов немедленно принялся излагать вслух варианты вроде откладывания свадьбы в связи с внезапной болезнью жениха и прочие, которые мне явно не подходили. Время от времени он искоса поглядывал на меня, тем самым приглашая к обсуждению возникшей проблемы.

Уже одно это, насколько я понял за проведенные с ним дни, говорило о крайнем волнении. В иное время Годунов никогда бы себе такого не позволил. Никогда и ни за что.

Это он только с виду простодушный и улыбчивый, а на самом деле слова лишнего не произнесет. И в нормальном состоянии он бы вначале все прикинул, обдумал, а уж потом открыл бы рот.

— Не надо больным. Все будет хорошо, — ободрил я. — А что до Воротынского, то потому и прошу посадить меня рядом с ним. Будь спокоен. И на вас с него ничто не упадет, и его от заклятия освобожу. Имеется у меня молитва на коварного демона. Какого другого — не знаю, может, и не сумел бы изгнать, а этого вмиг усмирю.

— Так ты, может, для надежности и ясельничим возьмешься побыть? — робко спросил Борис.

Я нахмурился. Это что, как конюх, что ли? Лошадь за уздечку вести? Вообще-то такое для княжеского достоинства…

Но жених, видя мое недоумение, тут же все подробно растолковал. Оказалось, вполне приличное занятие — всю ночь кататься вокруг опочивальни молодых, чтобы нечистая сила не посмела даже приблизиться к новобрачным, не говоря уж о пакостях.

— Это по мне, — одобрил я. — Исполню в лучшем виде. И поверь, что никаким силам к вам с Марией не пробраться.

Жених вновь счастливо расцвел, и больше никто не видел его озабоченным. Видно, здорово он поверил в мои обещания. Он и на свадьбе держался молодцом — прямо тебе царевич, да и только. Лишь иногда бросит беглый взгляд в мою сторону — как, мол, там, поддается ли подлый бес, на что я тут же еле заметно кивал головой, и он, успокоившись, вновь ласково оглядывал собравшихся гостей.

А вот невеста мне не понравилась. Нет, по внешнему виду сейчас судить нельзя, хотя есть надежда, что лицом она пошла не в папочку, который тоже присутствовал среди гостей. И лоб у нее был относительно нормальным, и уши не оттопыривались. Словом, во внешности никакого сходства, а вот по характеру… Мрачная, насупленная, а взгляд злющий-презлющий. Вначале думал — обидел ее кто-то, вот она и лютует. Потом пригляделся — ничего подобного. Она на всех так смотрит, без разбору. Даже на родного папашу, который, кстати, выглядел приветливее обычного. Во всяком случае, на подворье у Висковатого он смотрелся как волк перед прыжком — того и гляди порвет глотку, а тут ничего, веселился, как все. С виду и не скажешь, что он — главный палач. И не по должности, по призванию.

А что до моего ночного обхода, то тут я выполнил все в точности согласно инструкции, и даже гораздо больше. Когда сконфуженный Борис украдкой вынырнул на улицу и подошел ко мне, время было раннее — едва начало светать. Умаявшийся на гулянке народ продолжал почивать — охрипший, хмельной и счастливый. Даже дворни и то не было видно.

— Не помыслил я вовремя, и что теперь делать, ума не приложу, — пожаловался жених, подойдя ко мне. — Может, ты подсобишь, Константин Юрьич, а?

Оказывается, к ним в опочивальню вскоре должны войти веселые свахи, сваты, дружки и прочие. Уйдут же они не просто так, а с простыней, на которой должен красоваться своего рода наглядный штамп о том, что жених вступил в свои законные права и взял в жены благонравную девицу, исправно сохранившую себя для законного супруга.

— А я не смог ее тронуть, — вздохнул Борис— Маленькая же совсем. — И добавил после паузы: — Хоть и злая, а все одно — жалко. И как тут быть?

— А другие, у которых тоже… маленькие были? Как они? — полюбопытствовал я.

— А другие не такие дурни, как я. Они на лета не глядели, — мрачно сообщил он. — Положено, так чего уж тут… — И вздохнул, глядя на меня. — У тебя там по такому случаю никакой ворожбы нет? — выдавил с натугой.

— Я и заговоры-то далеко не от всех демонов знаю, — пришлось развеять мне его надежды. — Вещун я, а не колдун. Хотя… — И прислушался.

Петух орал необыкновенно громко и звонко, словно понимая, что после такой пьянки обычным голосом народ не поднять и придется всерьез поднапрячься. Мы с Борисом переглянулись.

— Совсем рядом, — заметил я.

— Отродясь резать не доводилось, — растерянно прошептал он.

— Резать, — хмыкнул я. — Вначале его еще поймать надо. Хотя не обязательно, там еще куры должны быть, а они поспокойнее.

Зрелище было то еще — жених вместе с ночным охранником на ощупь — не держать же дверь распахнутой, а то вообще вся живность разбежится, — лазят по курятнику. Душно, пыльно, темно, да еще желательно не издать шума — и без того вот-вот нагрянут дворовые девки.

Но обошлось. Впоследствии я даже сам себе удивлялся — раньше никогда ничем подобным заниматься не приходилось, а вот поди ж ты — нужда заставила, и сделал все в лучшем виде. Хотя нет, было у меня как-то с друзьями в Ряжске, но и там в основном орудовал не я — дружок мой, Юрка Степин. Вот у него да, получалось ловко. Как-то раз одним броском палки перебил ноги сразу двум индюкам. Что и говорить — мастер. Мне же доставалось потрошить да вертеть тушки над костром, хотя и тут под его неусыпным контролем. Жаль, что сейчас Юрки не было под боком, но я и без него управился молодцом.

Правда, под конец едва не напортачил. Хорошо, что Борис, стоящий рядом на стреме — в заключительной стадии операции по добыче свежей крови, он принимал только теоретическое участие, — вовремя подсказал держать ее покрепче даже после того, как… Ну вы поняли. Если бы не его совет, она бы точно вырвалась из моих рук и улетела в неизвестном направлении — трепыхалась-то будь здоров. Может, и успели бы ее догнать, но кровью бы она залила весь снег, и следы, чтоб никто не догадался, пришлось бы заметать до самого обеда, а у нас и без того времени в обрез — успели, но впритык, да и то минуты не хватило. Я еще вытирал руки снегом, как услышал сзади чье-то сдержанное покашливание.

— Молчи! — сурово бросил я через плечо кому-то из дворни, досадуя на его неожиданное появление в столь неурочный час и радуясь, что успел присыпать снегом саму курицу.

Затем оглянулся и обомлел. Мать честная — Малюта! Сам. Лично. Стоит себе и на меня зыркает. А рожа отвратная, да еще припухшая со вчерашнего, хоть пил он — тут хаять грех — весьма и весьма умеренно. Во всяком случае, держался на ногах твердо, а говорил пускай и мало, но по уму.

И как мне тут ему все объяснить? Ситуация и впрямь из разряда подозрительных. Единственный ночной охранник, вместо того чтобы бдеть как подобает, плюнул на лошадь, забрался в местечко поукромнее и оттирает снегом розовые от крови руки. Напрашивается естественный вопрос — от чьей крови?

А тут уже и веселая толпа валит через двор. Во главе, разумеется, самый главный организатор, кипучий распорядитель и вообще душа всей свадьбы — Иван Иванович Годунов по прозвищу Чермный. На голове какой-то треух, на самом вывернутая мехом наружу шуба. Следом целая толпа таких же ряженых и тоже донельзя довольных — никак успели принять на грудь медку. И прямиком к молодым.

А я, как назло, совсем забыл — мне-то теперь чего делать? Туда идти? Не пускать? Или моя миссия закончилась? А отметиться, как положено? Ну там: «Пост сдал. За время дежурства никаких происшествий…» и так далее. Понятно, что иными словами, это я суть излагаю. Да тут еще Малюта стоит сопит, глазами меня буравит. Но хоть молчит — и то слава богу.

По счастью, толпа в опочивальне пробыла недолго и с шумом и прибаутками вскоре вылетела обратно. В руках растянутая простыня, по центру здоровенное кровавое пятно. Говорил же я Борису, чтоб не усердствовал, да куда там. Если бы на это безобразие глянул какой-нибудь акушер, тут же волосы дыбом и бегом понесся бы к новобрачной — останавливать внутриматочное кровотечение. Но среди народа гинекологов не оказалось, так что сошло.

Поворачиваюсь, а в руках у Григория Лукьяныча отруб ленная куриная голова. М-да-а, недосмотрел я. Отлетела она, а я второпях ее и не прибрал. Но молчу. Только рожу виноватую скорчил и руками развел, а голоса все равно не подаю. Конечно, отец-батюшка новобрачной садист и изрядная сволочь, но ведь не дурак — должен понять, что к чему.

Ага. Судя по веселым чертикам, заплясавшим в глазах, до мужика дошло. Вон, даже слабое подобие улыбки на лице объявилось. Значит, можно перевести дыхание.

— Я запомню тебя. — Это уже напоследок, перед уходом.

И как понимать сказанное? На угрозу не похоже — ничего плохого ни ему, ни дочке его я не сделал — скорее уж наоборот. В хорошем смысле? Ну-ну. Все равно не надо. Будем надеяться, что эта встреча, милый друг, у нас с тобой последняя. И вообще, лучше бы эту фразу произнес Воротынский, с которым я вчера просидел бок о бок, но так и не сумел войти в доверие или даже разговорить. Увы, но поведение князя в точности соответствовало описанию великого поэта:

Далее все в том же духе. Короче, бирюк бирюком — мрачный и нелюдимый.

Я тоже поначалу старался особо ему не досаждать в надежде, что, выпив одну-вторую-третью чару, Михаила Иванович немного развеется. Тогда есть смысл приступать. Но опрокинута пятая, седьмая, рука потянулась за десятой, а воз и ныне там. Никакого эффекта.

Главное, ведь знаю я его думы. И о чем он печалится, тоже знаю. Я после нашего разговора с Борисом еще пару раз насчет князя прошелся. Мол, как он да что. Мне ж сидеть рядом с ним, так ты подскажи, о чем говорить, а чего вообще не упоминать, чтоб случайно не обидеть. Борис не таился, выдав все, что имел по Воротынскому, а имел он о-го-го. Не голова у парня, а компьютер. Ничего не забывает — кто, где что произнесет при нем, так он тут же себе на корку головного Мозга.

Правда, ничего такого из особо интересного он не сообщил. Я имею в виду то, за что можно было бы уцепиться и потянуть. Прост наш князь, как хозяйственное мыло, и незатейлив, как молодой редис.

Биография у него тоже ничем не примечательна. Как с малых лет сел на коня, так, не считая четырехлетней опалы, с него и не слезал. Сплошные героические будни, овеянные славой побед и щедро политые горячей вражеской кровью. Своей, впрочем, тоже, хотя и не так обильно. Словом, что-то из серии «Крепкий орешек». Супермен на отдыхе, когда сил еще невпроворот, но что делать — неизвестно, потому что запахло отставкой, притом незаслуженной.

Отсюда и тяжкие думы, и печаль на лице. Эдакая грусть цепного пса, которого несправедливо отругал хозяин, возмущенный необоснованным гавканьем в неурочный час. И вот теперь лежит дворняга тай думку гадает: «За что? Ведь были же ночные гости и топтались возле хозяйского забора явно не с добрыми намерениями, вот я и предупредил, как положено. А то, что они, заслышав скрип открываемой двери, вовремя убежали, не моя вина». И что ему теперь делать после такой обиды? К иному хозяину не уйти — цепь мешает, да и нет у него таких мыслей — верен он и предан, только как доказать свою преданность, непонятно.

А невдомек именно потому, что князь, при всех его достоинствах храброго воинника, мастерского рубаки и лихого наездника, как теоретик — не ахти. Ему все больше практику подавай, тогда для Михаилы Ивановича все легко и просто — тут свои, за спиной войско, впереди враг. «Ну что, робяты, с богом? Тогда клинки наголо и айда за мной. Бей — не робей, круши супостатов!» И с богатырского замаха сабелькой вкось до седла — ах, как хорошо!

То есть как полководец — он тоже ничего. И народ, что под его началом, скорее всего, в него верит, и воинами он командует славно, и людей за собой поведет хоть к черту на рога. Только полководцы, они разные бывают. Один до полка дойдет, и все. Стоп машина. Если его поставить выше — проку уже не жди, потому что масштабы побольше ему не по зубам, ибо он тактик, а не стратег и в целом картины не видит. Зрение у него ограниченное и образное мышление ни к черту.

Подумать за врага, чтобы предугадать его дальнейшие действия, он не в состоянии, а предложи такое — еще и обидеться может. Чтобы он, православный человек, да по доброй воле в шкуру какого-нибудь мурзы, бея или хана влез, пускай даже и мысленно?! Да никогда! А по уху за такие предложения не желаешь?! Ну тогда молчи и не приставай с глупостями!

И взывать к нему бесполезно, поясняя, что влезть в шкуру врага вовсе не означает уверовать в аллаха, единого и всемогущего, а также начать мечтать снести до основания Московский Кремль со всеми его никчемными соборами и выстроить на их месте приличную мечеть. Тогда точно в ухо. И еще в нос. Для надежности. А он у меня слабый. Я из-за этого всегда в драках проигрывал, когда они «до первой крови», потому мне его надо беречь и на рожон не лезть.

Как знать, сумел бы я раскрутить своего соседа хотя бы на второй день, но тут меня спас перстень. Воротынский заприметил его на моем пальце еще накануне, но только нахмурился и ничего не сказал. Даже не спросил, хотя видно было, что хотелось князю, ой как хотелось. Любопытство его прямо распирало.

Заметив это, я как бы случайно еще несколько раз повертел им перед его носом. За столом это сделать нетрудно. Протянул нож в сторону блюда, потянулся через князя за куском дичины — вот тебе и демонстрация. И снова — в глазах-то вопрос, а уста на замке, да здоровом таком, амбарном. Без ключика лучше и не соваться. Хотя нет — ключик-то есть, вот он, на пальце у меня, но замочной скважины не видно. Пришлось заходить с другого боку.

«Что, добрый молодец, не весел, что головушку повесил?» — это грубо. Как сказал бы Остап Бендер: «Низкий сорт, не чистая работа». Идти напролом — все погубить. А мы деликатненько, тем более что и повод имеется, а если вдуматься, то не один. Я ж не просто гость, я еще и иноземец, а к ним на Руси отношение особое. С одной стороны, настороженное, но с другой — могут простить то, за что своему обязательно настучали бы по шее. Для ума. А с иностранца что возьмешь? Еще не юродивый, но все равно, исходя из места рождения, убогий, потому как не русский. Их жалеть надо, горемычных, ибо при рождении господом обижены — не на Руси святой на свет божий появились, а невесть где.

Но если этот иностранец сам по себе парень ничего, веселый и отзывчивый, да мало того, не поленился и выучил русский язык, стараясь тем самым как-то компенсировать свою изначальную дефективность, то тут к нему со всем уважением. А уж коль заметят на груди православный крест — здесь вообще говорить не приходится: «Это ж какая умница, раз осознал, где вера истинная и правильная! Да наш он, наш! Налей ему, Ванька, до краев. Опаньки. Глякась, до дна осушил. И не поморщился. Нет, точно наш. А что родился в Риме, так оно не твоя вина. Вон Федул тоже с бельмом на глазу родился, так что ж теперь. У тебя, конечно, беда посерьезнее, но и с такой люди живут. Давай-ка еще по одной, чтоб не грустилось. Чего спрашиваешь? Ага, понятно. Любопытствуешь, стало быть. И это тоже правильно. Сейчас мы тебе все как на духу, по-свойски».

Вот я и спрашивал. Мол, как то, как это. А гоже будет, если я, подняв заздравную чашу, то-то упомяну? Прилично ли оно? А пить надо вместе со всеми или одному тоже допускается, если в горле пересохло? А руки я своим платком могу вытереть или этим хозяев обижу? А когда…

Много вопросов можно задать, очень много. Нелишне и о том спросить, о чем на самом деле прекрасно осведомлен без подсказок. Он-то об этом не ведает, так что не страшно. Но в первый день проку это принесло мало. Замок с уст снимался, дверца чуть-чуть приоткрывалась, изнутри подавали просимое, но и только. Распахнуть ее пошире, что бы заглянуть вовнутрь да посмотреть, как там и что, — хоть ты тресни. Не получалось, и все тут.

Главное, не пойму, в каком направлении идти. Тут ведь первым делом надо разобраться в причине печали — по себе князь горюет или и впрямь так сильно убивается по недавно скончавшейся племяннице, инокине Александре. А может, у него, так сказать, печаль по совокупности — то есть все плохо и хуже некуда?

И только потом, вникнув во все, надо лезть с утешениями. Вот только как мне разобраться, если он практически молчит, а отвечает исключительно однозначно, да и то с ленцой, нехотя. Получается, я ему неинтересен, как человек, а потому надо что-то срочно выдумывать.

Хуже всего, если у него траур по племяннице. Тогда надо лепить что-то утешительное про иные миры, но затевать рассказ о реинкарнации было бы форменным идиотизмом, а говорить про то, что у ворот рая ее непременно встретит ключник Петр и выделит ей самые лучшие апартаменты, как-то банально. Еще пошлет, чего доброго, и… правильно сделает. Доведись мне оказаться на его месте — точно послал бы.

Но я не унывал. Ночь впереди длинная, бессонная, а всех моих обязанностей — нарезать у дома круги. Да и то не сам же я это делать буду — конь ретивый, который вдобавок оказался до того послушный, что, начиная с пятого витка, я уже и уздечки не трогал, сам поворачивал куда надо, без напоминаний. Вот и хорошо, вот и славно. Можно и вспомнить все, что было за день, и проанализировать, и выработать дальнейший план.

Итак, задача — заинтересовать. Оптимальный вариант — стать нужным. В ближайшей перспективе перейти в стадию очень нужного, в долгосрочной — необходимого. Вопрос — как? «Время пошло», — мигнули мне звезды.

Нашел я ответ. Не сразу, но нашел, причем разработал по пунктам — с чего начинаю атаку, как стану поступать дальше, где немного обожду, чтоб выманить противника на себя, а где… Хотя нет, какой же он мне противник? Он мне друг, товарищ и брат, просто сам еще не знает, но это как раз значения не имеет. Главное, что знаю я…

И как вовремя я успел все это сделать — буквально через полчаса после выработки диспозиции и началась куриная эпопея, когда мне стало не до Воротынского. Ну а теперь, после того как все закончилось, можно позаботиться и о себе.

Но вначале я шмыгнул к Воробе — невзирая на бессонную ночь, я должен иметь ясную и бодрую голову. Бабка-травница не подвела. Не знаю, каких трав она там мне заварила, но по сравнению с этим настоем кофе арабика не более чем жиденькое пойло времен советских столовых. И что любопытно — в голове прояснилось, как в солнечный денек, но сердце не молотится и из груди не выскакивает, то есть положительное налицо, а побочные негативные явления отсутствуют напрочь. Теперь можно и пировать.

Не прошло и часу нашего сидения за столом, как Михайла Иванович забеспокоился. Ага, думаю, проняло. Дальше — больше. Терпел князь минут десять, а потом не удержался.

— Не мое это дело, Константин-фрязин, но сдается, что ты перстенек обронил, — шепнул он мне на ухо.

— Ну да?! — ахнул я и ринулся его искать.

Нет, под стол, конечно, не полез и вообще вел себя сдержанно — не хватало, чтоб остальные обратили внимание, но искал. Он, не выдержав, тоже принял участие. Совместные поиски принесли радостный результат, причем первым увидел мою «потерю» именно он — уж я постарался.

Надевая перстень на палец, я сокрушенно заметил, что это уже не первый случай, когда вот так вот чуть не лишился дорогого моему сердцу подарка от некой обожаемой мною особы. Помнится, когда я выехал на рубеж, который гишпанские воины, по-вашему сакмагоны, защищали от мавров, коих на Руси именуют басурманами, то…

Проняло князя, как есть проняло. Сразу и любопытство проявилось, и огонек в глазах загорелся. Ну-с, батенька, диагноз ясен. Значит, загробные миры в сторону и работаем по первому варианту, благо, что он для меня самый простой. А вот уже и вопросы пошли один за другим. Совсем хорошо. Если вкратце, то все они сводились примерно к одному: «А как у вас?»

А у нас в квартире газ, Михаила Иваныч, а еще электричество, холодильник, пылесос и стиральная машина, так что в гишпанских землях ныне все в порядке — светло, тепло, еда на столе и полное отсутствие мух, то есть мавров, потому как граница на замке, и прорваться у них не получается, как они ни стараются.

Как добились? Да очень просто добились, князь, но ты извини, по-моему, негоже нам за свадебным столом да все о своем, о девичьем. О, опять здравицу молодым кричат. Ну что, вздрогнули по маленькой? Ох, хорошо пошла. Теперь еще бы закусить чем-нибудь эдаким. Ты что, князь, посоветуешь, ломоть поросенка навернуть или яблочка моченого?

Чего? О господи, опять ты за свое. Дай хоть вначале прожевать. И вообще, князь-батюшка, не телефонный это разговор, в смысле не застольный. Тут веселиться надо, песню вон подтянуть. Ишь как весело заливаются: «Ай-люли, ай-люли».

Погодить с песней? Рубеж? Какой рубеж? Который на замке на гишпанском? Ну да, на замке, потому что с умом все сделано и продумано до тонкостей. Король Филипп II, при всех его недостатках, монарх умный и понимает всю важность сторожевой службы, над организацией которой работали самые мудрые рыцари Гишпании. Ну да, и я участвовал. Было дело. Помнится, пристроил меня туда мой родич по отцу Дон Кихот Ламанчский. Вообще-то дядька несколько чудаковатый, по-вашему если — блаженный, но истинный рыцарь, и доброты необычайной. Вот так я и трудился в этой комиссии под его началом. А потом, когда поняли, что я способен на гораздо большее…

О, опять здравица. Ну что, князь, сызнова вздрогнули? Грех за такого молодца, как жених, не выпить. Ты погляди только, каков красавец. Да и голова у него тоже не соломой набита, уж поверь мне. Даром что молод, а соображаловка будь здоров. Помяни мое слово — быть ему в государевых любимцах. Опять же и тесть поможет, если что. Невеста, правда, чересчур молода, но это такой недостаток, который, как я слыхал, с годами непременно проходит.

Не проходит? Как это? Ах, почему мавры не проходят? Нуда, не проходят. За последние пять лет, с тех пор как мы замок на рубеж навесили, ни одного случая нарушения границы — ибо созданная королем Филиппом специальная комиссия сумела наладить четкое отлаженное взаимодействие, плюс организация наблюдения, плюс… Нет, ну не сейчас же рассказывать. Очень уж долго, а тут сызнова здравицу возглашают. Ох, хорош медок. Чем бы его на сей раз закусить?..

Я кем был? Где? Ах, в Гишпании. Да так, долго рассказывать. Чем занимался? Да разным, всего и не упомнишь. В комиссии? В какой еще комиссии? В порубежной? Фу-у, князь, опять ты за свое. Говорю же — долго рассказывать. К тому же некоторые гишпанские термины столь специфичны, что перевести их на русский язык я затрудняюсь. Но поверь, князь, что я там был не из последних, далеко не из последних. Через меня вместе с Санчо Пансой и еще трех почтенных рыцарей шли вообще все бумаги, которые я сводил воедино, так что можно назвать мою должность сводником, хе-хе. А на мою молодость, ты, почтенный Михайла Иваныч, не гляди, ибо мне уже столько дорог прошагать довелось, как сказал один трубадур, а если, по-вашему, то гусляр, которого ты не слышал, что в душе я давно стар, сед и весь в морщинах.

О, опять здравица. А это кто ж такой, с чарой в руках? Ого. Это высокая должность? Ах, нет. Жаль. Я тут собираюсь временно наняться на службу, вот и подумал, что…

Что ты говоришь? Сводник? Кто, я? Это оскорбление, князь! Отродясь не сводничал! Что я, сваха, какая?! Я воин, и далеко не из последних. Сам себя так назвал?! Не может быть! Ах, вон ты про что. Ну теперь понятно. Извини. Я думал, что мы эту тему давно закрыли, а ты опять за старое. Ну да, обрабатывал и сводил воедино таким образом, чтобы у каждого гишпанского рубежника были еще и дублеры на его направлении. Для страховки. Что такое дублеры? Ну, князь, так мы далеко зайдем. Тут без пера, чернил и нескольких листов бумаги нипочем не растолковать. И как ты себе мыслишь — сейчас мы студень, поросят и рябчика побоку, кубки в сторону, гостям велим заткнуться, чтоб не мешали, и я приступлю?

А ты, Михаила Иваныч, читал ли Священное Писание? Точно? А Екклесиаста? А помнишь, как у него мудро говорится: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом:…время убивать, и время врачевать… время разбрасывать камни, и время собирать камни… время любить, и время ненавидеть…» Ох, и мудро. Ты согласен, князь? Тогда о чем речь? Сейчас время веселиться, а не мудрствовать, хотя когда я в этом году поехал с товаром на вашу рязанскую украйну и еле-еле унес оттуда ноги, то сразу понял, что хорошо было бы и вам кое-что поменять на своих рубежах. Иначе в один прекрасный год это может закончиться для вас большой бедой, и тогда для вас придет время скорби и время плача, но… Сейчас время радоваться, князь, радоваться и плясать, и это очень мудро сказано, а потому давай-ка мы не будем ничего смешивать.

Чего? В гости? Да нет, не отказываюсь. Отчего ж не погостить, тем более у такого славного воинника, о котором я слыхал немало интересного, а впервые, едва только приехав на Русь, от старого слепца-гусляра, который потерял глаза под Казанью. Ну да, ну да, я понимаю — татары, они те же мавры, даже хуже. Ах, у них и вера одна? Ну тогда все ясно. Разве можно от басурман ждать чего-то хорошего, хотя кое-что у них я бы перенял, чтобы и христианские рыцари обладали такими свойствами души, как преданность и верность. О тебе, Михаила Иваныч, и спору нет, но я как вспомню, чем за все мое добро, содеянное для блага Гишпании, отплатил король Филипп… Думаю, и у тебя волосы встали бы дыбом, поведай я тебе о его чудовищной неблагодарности. Опала? Хо-хо, если бы. Бывают вещи гораздо хуже опалы. Например, лапы святой гишпанской инквизиции, в которые отдал меня неблагодарный король.

За что он так со мной обошелся? Да вот приспичило ему, чтоб я отрекся от православной веры и сменил ее на латинскую, и все тут. А как мне ее сменить, ежели это вера моей родной матери-русинки?! Я ж, выходит, память ее предам, коли соглашусь, а у меня от нее и осталось-то всего ничего — крестик православный, который она на меня надела, да вот, погляди, парсуна с ее ликом. Что, похож? Цветом волос? И только? Странно, а другие уверяли, будто я — вылитая она. Ну кроме дородства — худоба у меня в папу-фрязина.

Что с верой? Ты, Михаила Иваныч, никак обидеть меня норовишь, коль усомнился в моей стойкости?! Нет? Тогда почто вопрошаешь? Веру переменить — не рубашку переодеть. Или как у вас на Руси говорят: «Менять веру — менять и совесть». Неужто ты помыслил, будто я память моей дорогой мамочки… и предам?! Прости, князь, за слезу нечаянную. Веришь ли, там, в пыточной, когда меня истязали ученики самого Торквемады, не проронил ни одной, а тут…

Кто такой Торквемада? Дай-ка на ушко шепну. Вон отца невесты видишь? Ну а Торквемада точно такой же, только лысый. Был бы он жив, сам бы терзать принялся, но, по счастью, давно помер. Зато учеников оставил — тучу. Что за пытки? Ну, князь, у тебя и вопросы. Дыба, конечно. Хотя у них и без нее агрегатов хоть отбавляй. Ты слыхал что-нибудь про «Кровавую Мэри», «Апельсин в шоколаде» или про «Загар негра»? Ах, ты и слов таких не ведаешь.

А я не только слыхал, но и… Особенно жутка «Кровавая Мэри». Ее когда перепьешь, то потом… Что значит перепьешь? Это я сказал? Ах, нуда, там тебе вставляют в рот воронку и насильно вливают некий гадкий настой, который и называется «Кровавая Мэри». Очень потом мучаешься. Особенно наутро. А ты, видишь, и слов таких не слыхал. Что я тебе могу сказать, князь — счастливчик ты, ей-ей, счастливчик.

Да что ты говоришь — не счастливчик? А почему? Ах, и тебе не понаслышке ведомо, что такое неблагодарность? Что ж, князь, если так, то нам и вправду есть о чем поговорить, но… Пока время веселиться, князь, а потому давай-ка отложим мысли о грустном. Гони ее прочь, тоску-печаль.

Нет-нет, я не забуду своего обещания заглянуть к тебе в гости. Я очень редко что-либо обещаю, но уж коли дал слово, то оно крепче сабли из наилучшего булата, который когда-либо делали мастера-оружейники в славном городе Дамаске, и это тоже входит в то немногое, что я охотно перенял бы у неверных.

Уф, устал. Но, кажется, ничего не забыл. И про свою опалу, то есть свидание с инквизицией, тоже. Получить в руки зарубежный опыт — это одно, но если человек вдобавок еще и пострадал от вопиющей неблагодарности царя, то есть короля, ну да один черт, в смысле венец, то тут уже ощущаешь сходство судеб, а отсюда до родства душ рукой подать.

С учетом того, что работал, можно сказать, с листа, кажется, получилось неплохо. Разумеется, ничего этого — комиссия, границы от мавров и прочее — мы с Валеркой не разрабатывали. Пришлось понадеяться, что смогу сработать на голом экспромте, и вроде бы не зря.

А князь так ничего нужного от меня и не добился. А уж как вертелся, как умно, да с хитрым подходцем то с одного боку, то с другого выныривал, но все одно — никак. Впрочем, это ему казалось, что умно. На самом деле пер, как бык на красную тряпку, но тореадор был хитрее и вовремя отскакивал, не забывая издевательски помахивать плащом. Да, организовали, да, обеспечили, а ваш покорный слуга хоть и не был там в заглавных — годков маловато, но, несмотря на молодость, один из… Но остальное в гостях. Как приеду, так все и расскажу.

А он-то, наивный, обеспокоился. Ишь чего придумал — забуду я приехать. И не мечтай. Галопом примчусь. Хотя нет. Тут тоже торопиться ни к чему. Пусть потоскует, понервничает. Ничего страшного. Наоборот, на пользу…

В смысле, для меня.

Представляю, как он меня ждал эту неделю после свадьбы.

Ну ничего. Главное, что дождался.