Наследник огня и пепла. Том IХ

Послесловие от автора

Когда я начинал работать над «Наследником Огня и Пепла», у меня не было карты, таблицы рас или списка богов. Были обрывки мыслей, сцены, которые хотелось прожить, и ощущение мира, в котором магия не облегчает жизнь, а просто добавляет ей ещё один слой сложности. Со временем всё это обрело форму — не всегда логичную, но живую.

Однако постепенно мир Наследника, вопреки первоначальному замыслу, начал сползать из легкого, язвительного приключенческого чтива в нечто большее. В нечто, где герой становится не сильнее, а наоборот — слабее, всё более уязвимым. Даже не телесно, а через чувства: привязанности, друзей, семью. Через всё то, что делает нас людьми. А вызовы, которые я задумывал ещё в начале пути и аккуратно подбрасываю герою, теперь пугают уже и меня. Я знаю, кто и когда примерно умрёт — но знание не приносит утешения, только грусть.

В силу своих когнитивных особенностей, я люблю определённую степень правдоподобия. Возможно, это аутическое расстройство, а может — наоборот, очень человеческая черта: желание, чтобы всё происходящее имело структуру и внутреннюю причину. Я много думаю о том, как могла сложиться та или иная ситуация в моём мире. Почему это так, а не иначе.

Я не думаю, что это особая проблема. Вон даже профессор Толкин в итоге не выдержал и написал Сильмариллион. Я просто вынес свои бэкграунды в «Легенды» (https://author.today/work/376580) — по сути, наброски истории мира — чтобы они не перегружали основной текст, и без того заполненный пространственными размышлениями. Проблема не в этом.

Как я уже однажды признался в комментариях: очень трудно быть умным, когда ты тупой.

Битвы, быт, экономику и даже, во многом, взаимоотношения между персонажами я без особых затей беру из истории. Потому что история это правда. А правда — гораздо более контринтуитивна, чем кажется. А главное — она делает мир живым. Например, беженцы у замка Дар, готовые примкнуть к Итвис, потому что он выглядит как сильный господин. На первый взгляд — нормальное явление. Но если подумать: во многом Магн сам виноват в их бедах. Его союз с долгобородами дестабилизировал Долину, из-за него возникли конфликты, переселения, тревога. В современном понимании власть — это и ответственность. Но в средневековом мышлении всё было иначе.

С одной стороны, крестьяне не имели внутреннего убеждения, что им кто-то что-то должен. Если на тебя напали разбойники, если унесли зерно или умерла корова — это твои проблемы. Иди к ближайшему замку, просись в батраки, чтобы выжить. Разумнее, конечно, поддерживать хорошие отношения с родственниками и соседями и выживать коллективно, но… когда над тобой никого нет — никто и не виноват.

Зато если ты живёшь в тени замка, если это твой господин — то всё, от разбойников до неурожая, становится его виной. Даже дождь не вовремя. Потому что ты принял защиту — значит, ты можешь требовать. Пусть и с деревянными вилами. Это не мораль, это структура.

Похожим образом устроена легитимность среди людей высокого ранга. В условиях, где прирост возможен только через расширение контроля над средствами производства — землёй и крестьянами — единственный способ разбогатеть это, по сути, отнять у других. Торговля и производство в привычном нам виде существуют, но это особые зоны, вроде свободных портов или гильдейских городов, а не масштабируемая модель. Средневековый бизнес — опасный бизнес. И потому его участники очень требовательны к легитимности своих лидеров.

Посмотрите, например, на Одиссею. Там есть моменты, где вождям приходится приносить в жертву собственных дочерей, чтобы флот мог выйти в море — всё ради благополучия общего дела. У викингов было ещё проще: если вас настигла череда неудач — вас просто зарежут. Хоть вы и потомок самого Одина. Потому что богам вы неугодны. И это уже не просто неудача, а угроза для всей команды.

В наше время мы ценим в лидерах ум, образованность, любовь к животным. Возможно, очень зря.

Результаты исследований американского экономиста Джеймса Хекмана показывают, что врождённые интеллектуальные способности объясняют финансовый успех лишь на 1–2%. Куда важнее — удача. Как пишет Хекман:

Это особенно актуально для фэнтези. До XIX века, будь ты хоть капитаном пиратской шхуны, хоть викингом, хоть кондотьером — главное твоё качество было не сила, а везение. И это было ясно всем.

Отсюда и анекдоты: предводитель армии, высаживаясь с корабля, спотыкается, падает — и, схватившись за песок, тут же выкрикивает:

Он пытается неудачу превратить в знак избранности. Потому что везение — это не абстракция, а общественно признанный ресурс. Лидер, не способный обернуть любую ситуацию в свою пользу, — уже не лидер.

Вот все эти детали я и вплетаю в книгу. Вольно, в пересказе, с оглядкой на жанр — но всё же искренне. Потому что я правда верю, что фантастический мир работает лучше, когда у него есть тень от реального.

Проблемы начались, когда я дошёл до чистого фэнтези.

Первая проблема — разумеется, система магии. Я взял её с Востока, сильно упростив и приспособив под нужды художественной литературы. Люди по-прежнему могут менять мир по своему желанию, достигнув некоего состояния сознания и сосредоточенности на конечном результате. Плюс, разумеется, у них есть некая «мышца» в мозгу, которую они напрягают, чтобы эти изменения реальности действительно происходили. У всех она разной силы, но можно взять не силой, а умением — и тогда рождается огненная пчела, способная нанести урон куда больший, чем просто язык пламени.

С другой стороны, я решительно и намеренно отменил в случае с магией все законы физики. Никаких заигрываний с правдоподобием. Это потенциально бесконечная мощь, способная создавать миры (и создающая их, как в случае с демонами или миром Пана), меняющая сами физические законы.

В моём мире Прометей принёс людям огонь буквально — просто изменив физические законы так, чтобы стал возможен процесс горения.

В реальности, как известно, сейчас есть теоретики, работающие над концепцией варп-двигателя. И вроде бы они даже посчитали, что запуск небольшой «лодки», скользящей в «яйце» нормального пространства, сжимающегося впереди и расширяющегося позади, в принципе возможен. Если не считать таких мелочей, как отсутствие нужных форм вещества и энергия, эквивалентная массе нашего Солнца. Так что жадносумка Сперата, которая «просто работает» — это, по сути, плевок в лицо здравому смыслу.

К чёрту физику. Но даже в безумии надо быть последовательным — и жидкость, замороженная магическим способом, у меня не увеличивается в объёме. Я не знаю, как это работает — возможно, перестраивается структура молекул. Правда, если её именно заморозить, а не обратить в лёд — то всё будет работать как обычно. Но это не правило, а скорее условность. Из таких нюансов, во многом, и состоит мудрость чародеев. И поэтому, если обратить эту жидкость в пар, то она мгновенно увеличивается в объёме в 400 раз — что уже сравнимо с результатами самых мощных взрывчаток нашего мира.

Почему? Потому что так получилось у первого мага, а остальные просто повторяли за ним.

Разумеется, как тот ещё задрот, поверхностно интересовавшийся социологией, я не мог не выдать аристократии своего мира врождённое волшебство как основу их превосходства. А как задрот, интересующийся военной историей, я не мог позволить этой магии в среднем быть сильнее раннего огнестрела — иначе пришлось бы отказаться от столь фанатично почитаемых мной доспехов. А это уже никуда не годится.

Впрочем, куда интереснее для меня была не сама магия (отсюда и моё достаточно наплевательское отношение к ней), а люди. Их разнообразие. Их образ мышления. В какой-то момент мне стало скучно просто менять у народов уши, цвет кожи и отношение к коням. Я захотел глубже. Я захотел изменить внутренний способ восприятия мира.

Так родились долгобороды.

Нет, это не «горные гномы». И не просто неандертальцы с топором. Долгобороды — это попытка представить себе человечество, которое пошло в другую сторону. Их физиология ближе к нашим древним родственникам: короткие ноги, массивные плечи, светлая кожа, быстрый набор мышечной массы. Их магия — принципиально другая. Не индивидуальная, а общественная. Их общество — клан, бригада рабочих, язык жестов, долг, «традиции предков» или инструкции, выработанные поколениями. Это нечто вроде завода, управляемого выборными советами, с религиозным почитанием должностных и производственных инструкций.

Но главное — это другое мышление. Не лучше и не хуже. Иное. Для меня это была попытка представить, как выглядел бы мир, если бы основой общественной структуры стали не эмоции, а внимание к деталям. Не сопереживание, а точность. Не болтовня, а молчание. Во многом это попытка описать когнитивные модели, близкие к аутическому спектру — только не как отклонение, а как полноценную альтернативу. Самодостаточную, ясную, в чём-то даже чище.

Как верно подметил один из моих читателей в комментариях:

Они умеют быть социальными, но по-своему. Честность для них — не моральная категория, а способ навигации. Ложь — разрушение карты. Поэтому у них своя магия, своя история, своя беда. И когда они сталкиваются с более шумными, гибкими, лукавыми людьми — это и есть трагедия.

С ними связаны одни из самых сильных сцен, что я писал. Возможно, потому что я и сам в чём-то ближе к ним, чем к «обычному» герою фэнтези. Я не доволен, как у меня это выходит. Возможно, однажды я потрачу время и изучу вопрос с аутическими особенностями глубже — чтобы наполнить образ долгобородов деталями, которые сделают их по-настоящему живыми.

Пока же я позорно ввожу в повествование долгобородов, которые больше похожи на людей — вроде Посланника, Хогспора и даже… Ана. Который просто лучше мимикрирует. Но я уже размышляю, как в тех или иных ситуациях повёл бы себя мой Гимли.

Эльфы в моём мире до сих пор получились, скорее, архитектурно-декоративными. У них есть дворцы, государства, традиции и магия левитации, но внутренний мир — пока лишь в набросках. В «Легендах» эльфы в основном сверкают, поют, летают и умирают трагично. А вот думают — всё ещё слишком похоже на людей, только с поправкой на хорошую память и изысканный вкус.

Пока я определил для них лишь несколько внутренних особенностей мышления.

Эльфы, как и люди, биологически родственны. Но у них куда сильнее развиты абстрактные структуры мышления. Самый наглядный пример — почти любой взрослый эльф может играть в чатур (местный аналог шахмат) в уме, без доски. Они помнят все ходы. Причём не только свои, но и партии других — даже сыгранные десятилетия назад.

Именно память — не просто как запоминание, а как система накопления и сопоставления смыслов — отличает их от человека. Они мыслят не линейно, а как бы ветвящимися слоями: в момент разговора они могут одновременно держать в голове все прошлые встречи с собеседником, все возможные контексты фразы и всю свою стратегию общения, растянутую на годы вперёд.

Отсюда и их характерная медлительность — они не тормозят, они просто знают слишком много. Их восприятие времени растянуто. Они мыслят десятилетиями. Решение, которое человек принимает за день, у эльфа может вызревать поколение. Это не делает их мудрее — просто по-другому делает их уязвимыми. Человек может ошибаться быстро и двигаться дальше. Эльф — ошибается медленно, но катастрофично.

Кроме того, эльфы почти не различают личное и коллективное в человеческом смысле. У них гораздо более растворённая личность — многие действия они совершают «как представители рода», «от имени народа», или вообще не придают им статуса личной инициативы. Это создаёт странную напряжённость в диалогах с людьми: человек говорит «я», эльф говорит «мы» — и не всегда ясно, кого он имеет в виду.

Если долгобороды — это люди, у которых гипертрофированы структура, точность, долг, то эльфы — это гипертрофированная символика. У них любое действие обрастает пластами значения. Сказать простое «да» без ритуала — почти грубость. Прийти вовремя — всё равно, что проявить нетерпение. Не заметить оттенка в словах собеседника — значит нанести оскорбление.

Это не «волшебные ушастые» — это другая цивилизация. Такая, которая пришла бы к философии до изобретения плуга. Где выращивание деревьев ради корабля — это не технология, а культ, ритуал. Где родиться — значит быть не только личностью, но и носителем песни, предвидения, вины и силы одновременно.

Мне ещё предстоит продумать, как именно они принимают решения, что для них дружба, что любовь, и возможно ли среди них настоящее одиночество. Пока что всё это — на уровне лёгких бликов в тексте. Но они уже смотрят, уже шевелятся, и я чувствую, что они будут важны в следующих томах.

Всё это приводит к тому, что мир начал жить сам. Я уже не диктую ему правила, а порой догоняю. Бывает, персонаж говорит совсем не то, что я для него придумал. Или город, задуманный для одной сцены, внезапно обрастает гильдиями, знаменами, внутренними конфликтами и стенами в три слоя.

Другими словами, я замахнулся на практически неподъёмное — описать действительно параллельное человечество. Что-то хотя бы отдалённо сравнимое с другой цивилизацией. Со своими собственными нарративами, смыслами, ритмами жизни, этическими координатами, представлениями о времени, боли и справедливости. И всё это — в рамках книги, где, к несчастью, ещё нужно кого-то убивать, кого-то любить, и периодически сражаться с чудищами.

Но вторая проблема оказалась ещё серьёзнее.

Боги.

Так уж случилось, что бог, по определению, украденному мной из пыльной античности, — бессмертен. Всё остальное можно спорить, перебирать, откидывать. Но бессмертие — это то, что отличает его от человека. Всё остальное — вторично.

И если античные мудрецы говорят, что боги не отличаются от людей ничем, кроме бессмертия, то я бы добавил: именно это одно отличие меняет всё.

Как мыслит бессмертное существо?

Мы даже у людей видим: со временем восприятие реальности меняется. Вспоминаешь не то, что было ярче, а то, что вросло в тебя. Человек начинает жить воспоминаниями. На белом песке Мальты в сорок лет вы вряд ли будете по-настоящему счастливы — не так, как в детстве, когда залезли на серую кучу песка, привезённую для песочницы, и решили, что это ваш замок, и вы — король.

Прошлое становится тёплее, чем настоящее. Оно структурирует личность.

А теперь представьте существо, для которого всё — прошлое. Миллионы воспоминаний, слоёв, отражений. Не просто память, а невозможность забыть. И некуда бежать от себя, потому что ты — вечный.

Но скорее всего, чтобы остаться относительно нормальным, вечному человеку лучше жить сегодняшним днем в прямом смысле: Без мыслей о будущем и без воспоминаний.

Рефлексия у такого существа должна работать иначе. Если она работает вообще. Потому что в обычной человеческой логике — существо с такой памятью либо сойдёт с ума, либо впадёт в депрессию. И будет веками сидеть в лодке, глядя на неподвижный поплавок. И в этой неподвижности будет больше смысла, чем в тысячах сражений.

Вот такими мне видятся боги.

Они не гневаются, потому что их не задевает то, что мимолётно. Они не вознаграждают, потому что награда — это термин из мира, где у людей мало времени. Но при этом они живы. Они просто живут на других скоростях. Их логика не наша, как не наша и их печаль.

Один из них мог бы проклинать город целую вечность не потому, что город его обидел, а потому что это — след памяти, которую он не в силах стереть. И если бы кто-то построил новый город на том же месте — бог бы проклял и его. Не из злобы, а из инерции сознания.

Потому что бессмертие — это не дар. Это геологическое состояние души. Это как гора: она не может ни уйти, ни умереть, ни даже всерьёз сдвинуться с места. Только медленно осыпаться в вечность.

Но некоторые из них подыгрывают людям, изображая понятные людям эмоции. Обычно у них получается, значит, у них есть сама концепция эмоций. Они понимают что такое гнев, похоть, страх. Отчасти, потому что так нужно для книги. Отчасти, потому что меня они слишком сильно напугают, если у них этого не будет.

Вторая составляющая божества — это, собственно, его божественные возможности.

В моём мире один из Владык Древней Империи остался без людей, которые бы его развлекали. И веками сидел на камне, глядя в болото, думал о людях. Так и появились гоблины — не по плану, не по воле, а просто потому, что грибница, впитав мысли этого существа, стала порождать вместо плодовых тел нечто, похожее на людей.

Я не уверен, что он вообще это планировал. Возможно, он просто скучал.

Сами по себе боги настолько могущественны, что я вынужден вынести их за рамки структуры этого мира. Они действуют по другим правилам. Если вообще действуют. Они не вписываются в метафизику, как магия. Они не механика, они — вмешательство извне.

Ближайшая аналогия — это если бы на двумерном листе бумаги ожили нарисованные человечки. И вдруг мы, рисующие их — стали бы для них богами. Мы можем нарисовать им стул, чтобы они могли сидеть. Или чудовище. Или солнце. Или просто зачеркнуть всё — потому что звонок прозвенел, и пора открыть учебник.

Для нас это ничего не значит. Но для них — конец света.

И даже если нарисованный человечек отчасти похож на нас — у него есть руки, голова, глаза — всё равно он никогда не поймёт, что мы делаем и почему. Даже если рядом появится другой художник с ручкой другого цвета, и они научатся нас отличать — наши мотивы останутся для них тайной. И если один рисует дом, а другой — волка, они подумают, что один бог милостив, а другой — капризен и зол. Хотя, возможно, оба просто заполняют время между парами.

Но всё это всё равно слишком абстрактно, слишком отстранённо. Лучше тут подойдёт другая метафора. Очень простая. Очень человечная.

Есть старая копипаста из интернета про собаку.

У меня у самого есть собака. Поэтому я не могу читать этот текст спокойно. Это по-настоящему душераздирающе.

Но именно в этой трагедии — в этой непонимаемой любви — я и увидел моих богов.

Они, возможно, создали людей случайно. Или по ошибке. Или между делом. Но потом… привязались.

Потому что люди — умиляют.

Своей хрупкостью, своей преданностью, своей глупостью, своей отвагой. Своим стремлением придать смысл тому, чего не объяснишь. Своими песочницами, в которых они короли. Своими молитвами, которые иногда доходят — и никто не знает, почему именно эта.

Богов это не делает добрыми. Или злыми. Или даже разумными. Но в момент, когда человек становится любим — он становится священен. И иногда — спасён.

Развивая идею того, что боги — это существа, у которых на пару измерений больше, чем у нас, я всё чаще прихожу к новым особенностям. К новым сбоям в понимании. К новым ошибкам. И мучаю Магна всё более сложными, всё менее человеческими контактами с моими богами.

Не потому что хочу его наказать. А потому что иначе не нащупать то, что так важно в придуманном мире. Правду.

Если магия — это инструмент, то бог — это взгляд на мир, который не всегда можно выдержать. Это не диалог, а скорее эксперимент с разницей масштабов. Как если бы человек пытался разговаривать с океаном. Или объяснял мысль облаку.

Иногда мне кажется, что Магн — единственный, кто действительно пытается понять. Он не богослов. Не мистик. Но у него есть та самая дикая, трогательная, упрямая черта, из-за которой люди и стали интересны богам: желание понять то, что невозможно понять. Желание увидеть за бездной — лицо. Хотя бы на миг. Пусть даже оно обернётся чем-то, чего потом не развидеть.

И чем дальше, тем менее похожи эти встречи на разговор.

Они больше напоминают прикосновение стихии. Непредсказуемой. Иногда заботливой. Иногда уничтожающей. А иногда — равнодушной, как ветер. Полагаю, тому к двенадцатому я просто пройду путь средневековых мистиков. Когда бог просто есть в сцене. Без слов. Без формы. Без действия. И это уже всё меняет.

И чем больше таких сцен я пишу, тем яснее понимаю: никакой системы богов у меня нет и не будет.

Потому что это не система.

Это вторжение.

Это мир снаружи, где чуть больше измерений, где логика не совпадает с нашей, и время течёт иначе. И каждый такой момент — это не просто кусок сюжета. Это контакт с чужим. С чужим, который, возможно, нас любит. Но по-своему.

Возьмём случайное число. 2599. Второе, которое пришло мне в голову. Если я его перемножу само на себя — что я, конечно, делать не буду, — то получу другое. Если ты, читатель, сделаешь это — то тоже получишь точно такое же.

Будет ли это считаться предсказанием?

Если предположить, что полученное число уже существовало, — вроде как нет. А оно существовало?

Или мы только что вызвали его к жизни?

А если бог видит мир иначе — не как мы, а как мы видим, скажем, рисунок на бумаге, — и ему доступно полное описание всех явлений, тогда будет ли предсказание того, когда в очередной раз взорвётся Йеллоустоун, не труднее, чем это арифметическое действие? А предсказание конкретного действия конкретного человека?

В любом случае, логично предположить, что если время для бога выглядит иначе, так же как пространство для нас выглядит иначе, чем для двумерного человечка, то и обращение с ним будет иным. Он может делать с ним фокусы.

И не только с ним.

Это — поверхностные размышления. Совсем простые.

Но уже их хватает, чтобы начать медленно погружаться в пучину безумия, если ты пытаешься написать сцену,

в которой Магн общается с богом.

И тем они — только интереснее.

И ещё. Я часто пишу ночью. Рядом спит собака, чай давно остыл, открыто пятнадцать вкладок, и я пытаюсь вспомнить, был ли венецианский дукат на самом деле весом в 3,5 грамма, или это я опять путаю с флорином. Пишу урывками — где-то между работой, прогулкой, усталостью и очередным «ладно, ещё полчаса». Иногда сцена рождается быстро. Иногда — по строке в день. Но всё это уже не про «творчество», а про способ жить. Быть в этом мире, но одним глазом смотреть в другой.

И если хоть один читатель почувствовал то же — значит, я всё сделал правильно.