Начальник милиции. Книга 6 (СИ)

Глава 21

Огонь жрал здание с жадностью дикого зверя. Жар накатывал волнами, глотая чистый воздух, превращая его в едкий удушающий дым. Я рванулся к двери, но, едва схватился за ручку, понял — заперто.

Твою мать! Приперли снаружи!

— Черт! — прохрипел я и закашлялся, задыхаясь от дыма.

Навалился на дверь плечом, раз, другой — ничего. Запор держал крепко. Время уходило, пламя скользило по стенам, проникнув снаружи, огонь уже лизал потолок. Я отступил, пригнувшись, глаза слезились. Времени мало, надо срочно выбираться. Меня еще шатало и мутило после пойла лжесторожа. Но мысли работали чётко — адреналин придавал сил и ясности.

Окно!

Я кинулся к нему, но оно было заколочено досками изнутри. Что это за комната? Словно клетку заранее приготовили. Сквозь щели только виднелось темное небо, свежий воздух оставался за стеной.

Я вскинул локоть, ударил — ничего. Второй раз — только глухой стук. Тепло нарастало, комната становилась адской ловушкой. Я развернулся, схватил ближайший стул и с силой врезал в доски. Раз, два — трещат, но держатся. Третий удар — дерево поддалось, одна из досок отлетела в сторону, сквозь щель, наконец, хлынул свежий воздух. Я вдохнул полной грудью, не обращая внимания на то, что легкие протестовали.

Еще удар — стекло взорвалось осколками, которые высыпались наружу. Я лихорадочно расчищал отверстие, пальцы цеплялись за щепки, но в этот момент что-то с треском рухнуло позади. Я кинул быстрый взгляд — это потолок трещит, балки вспыхнули, как сухая трава. Старое деревянное здание горело, будто топливо для костра.

Откуда-то навалилась усталость, видимо, чай еще действовал и не давал мне бороться в полную силу.

— Не время, Морозов! — рявкнул я сам себе.

Я забросил ногу на подоконник, попытался пролезть, но край куртки зацепился за гвоздь. Черт! Дернул раз — не выходит! Слышу, как трещит ткань. Ткань? Слишком уж громко трещит. Я снова обернулся — это была не куртка, это гудела крыша. Еще рывок — ткань, наконец, рвется, и я вываливаюсь наружу, кубарем катясь по жухлой траве.

За спиной раздается грохот. Я оглядываюсь. Крыша корпуса сползает и рушится внутрь, оседая в клубах дыма и искр. Еще секунда — и я бы остался там, погребенный под горящими обломками.

Сердце колотится. Грудь тяжело вздымается, я хватаю воздух ртом. Смотрю на огонь, который добивает остатки строения, и понимаю — автомат остался внутри, и я безоружен. Это большая потеря, но ничего. Главное — я выбрался. Живой. Живой, мать твою!

Я с трудом поднялся на ноги. Дым все еще жег горло, а руки дрожали от перенесенного напряжения. Автомат остался в огне — значит, мне нужно нечто, хоть что-то, чем можно отбиваться. Я осмотрелся и, не найдя ничего лучше, схватил кусок арматуры, торчащий из земли у разрушенной стены корпуса.

Сжав холодный металл в руке, я направился к домику медсанчасти. Огонь позади освещал дорогу, отбрасывая длинные пляшущие тени. Федор Алексеевич, я иду тебе спасибо за чаёк сказать. Продышавшись, я даже чуть ускорил шаг.

Я ворвался внутрь домика с арматурой наперевес, но там никого не было. Лжесторож исчез, как будто его и не существовало. Только свечи все еще горели, отбрасывая на стены дрожащие тени. Я подошел к столу. Чайник еще теплый, а в брошенной кружке темнела лужица недопитого чая.

Что-то в этом лагере происходило. Что-то, о чем я еще не знал. Никто не знал…

Я принялся обыскивать помещение. В старом шкафу, среди стопок пыльных книг и пожелтевших бумаг, обнаружил пачку фотографий. Старые, потемневшие от времени снимки. Это портреты девять на двенадцать. На них — пионеры, подростки, улыбающиеся, жизнерадостные. Казалось, эти дети жили в другой, далекой эпохе, где не было страха и опасности.

Я перевернул одну из карточек. На обороте — черные символы, выведенные тушью. Рваные линии, загнутые концы, резкие пересечения. Какое-то зловещее переплетение знаков, напоминающее сатанинские символы или древние руны. Они выглядели чуждыми, как будто не отсюда. Что они значат? Зачем их тут писали?

Я посмотрел другие фотографии. На них тоже были эти странные знаки. И еще — даты. Самые ранние начинались с шестидесятых годов. Новый снимок — новая дата. А на одной из фотографий стояло сегодняшнее число.

Я замер. Сердце сжалось.

На снимке — девочка с косичками. Она улыбалась на фоне корпуса, в котором я чуть не сгорел. Что-то было жутко знакомым в этой улыбке, в разрезе глаз, в форме лица… Как будто я должен вот-вот узнать её. Почему ее внешность мне знакома?..

Я полез в карман, достал ту самую фотографию, что мне дал лесник. Посмотрел. Перевел взгляд обратно на найденное фото. Холод пробежал по спине. Это была одна и та же девочка — пропавшая дочь лесника.

Я сжал снимки, чувствуя, как гнев и страх перемешиваются во мне. Что, черт возьми, здесь происходит⁈

Охваченный бешеным предчувствием, я принялся переворачивать все вверх дном. Бумаги, коробки, полки — ничего не могло быть неважным. Наконец, под слоем пыли и старого тряпья я наткнулся на стопку пожелтевших газет. Подшивка, когда-то бережно собранная кем-то. Я разложил всё на столе и придвинул свечи, стал внимательно просматривать. Местная пресса шестидесятых годов. Экземпляры разбросаны, даты вперемешку. Если это подшивка, то нет хронологии, но что-то их связывает, и я пока не понимал, что именно.

Я присел, вглядываясь в старые заголовки, и почувствовал, как медленно, но неотвратимо тень неизвестного надвигается на меня. Я жадно хватал газеты, лихорадочно перелистывал пожелтевшие страницы, запах бумажной пыли щекотал ноздри. Заметки о пропавших детях мелькали перед глазами, одна за другой.

«Помогите найти ребенка!»

Фото. Лица детей. Улыбающиеся, живые, замершие во времени. Я сравнивал их с найденными фотографиями. Черт. Все сходилось.

Те же самые лица.

Меня охватила ледяная волна осознания. Пропавшие десятки лет назад дети. Они исчезали бесследно, словно растворялись в воздухе. А фотографии с их изображениями, исписанные странными знаками, хранились здесь, среди рухляди и пыли.

Сторож! Фёдор Алексеевич…

Сердце забилось с бешеной силой. Это он. Он их всех убил. Он. Лагерь «Чайка», дети, их загадочные исчезновения — всё сходилось, всё указывало на него.

Я рывком отбросил старую газету и, копаясь среди хлама, наткнулся на пожелтевший плотный лист. Это почетная грамота пионервожатому, датированная 1961 годом.

«Награждается Фёдор Алексеевич Громыкин за преданность делу воспитания пионеров и активное участие в жизни лагеря "Чайка».

Кровь застыла в жилах. Громыкин Фёдор Алексеевич, это был он. Я резко развернулся, перевернул еще одну груду старых бумаг и нашел фотографию. На ней — сам Фёдор. Молодой парень лет двадцати в пионерском галстуке, с юношескими усиками, стоит у флагштока в почётном карауле. Глаза горят энтузиазмом, улыбка добродушная.

На этом фото он был другим человеком. Казался правильным, искренним. Но теперь…

— Сука! — вырвалось у меня сквозь стиснутые зубы.

Я сжал снимок в пальцах, чувствуя, как внутри закипает ярость. Перед глазами стояли исчезнувшие дети, пропавшие десятилетия назад.

Я скрипнул зубами. Если он всё ещё здесь, я его найду. И на этот раз он не уйдет.

Я вышел из домика, воздух был пропитан влагой и гарью, полосы черного дыма стелились над лагерем. Холодок пробежал по спине. Лагерь был пуст, но ощущение чужого присутствия не покидало. Что-то не так. Шаг за шагом я двигался вперед, внимательно осматриваясь. Нужно обойти каждый корпус, обследовать каждый уголок. Тишина давила. Лагерь словно застыл в безмолвии, ожидая чего-то. И тут…

Сбоку мелькнула тень.

Резкий шорох. Я успел инстинктивно пригнуться, и в ту же секунду мимо уха прошла массивная доска с торчащим ржавым гвоздем. Острие рассекло воздух, вонзаясь в пустоту там, где секунду назад была моя голова.

Он ударил вновь. Боль обожгла плечо — все же зацепил, падла! Гвоздь скользнул по плечу, оставляя глубокую рваную полосу, распоров куртку. Я развернулся, но уже не успел защититься — удар пришелся в руку. Арматурина вылетела из ладони, со звоном ударившись о бетонный бордюр.

Передо мной стоял сторож.

Но это был уже не тот сутулый, безобидный мужчина в старом ватнике. Очки его исчезли, лицо исказилось в оскале, глаза сверкали злобой. В темноте его силуэт выглядел пугающе — чуть согбенный, с выставленными вперед руками и громадной доской. Капли моей крови стекали с острия гвоздя.

— Громыкин… — процедил я, сжимая окровавленное плечо. — Брось дровину! Для тебя все кончено.

Он не ответил. Лишь склонил голову, приседая, как зверь перед прыжком. Лицо вытянулось, ноздри раздувались, грудь ходила ходуном. Он был готов убивать. Он хотел убивать.

Я резко отскочил назад — доска с треском врезалась в землю. Ещё один взмах — я уклонился, но потерял равновесие и чуть не упал. Он двигался быстро, не оставляя времени на передышку.

Сторож рванулся вперед, держа доску как дубину, силясь размозжить мне голову, уничтожить меня этим ударом. Я едва успел увернуться, но почувствовал, что в этот раз орудие прошло совсем близко. Сердце билось где-то в горле. Черт! Безоружный, раненый — против безумного убийцы с огромной деревяшкой! Но Морозов никогда не сдается. Нет.

— Хочешь поиграть, сука⁈ — усмехнулся я, пытаясь выгадать хоть пару секунд на передышку, а сам скользил глазами по траве в поисках кирпича или камня.

— А ты выносливый, — прохрипел Федор. — Двойная доза отвара тебя не взяла…

— Зачем ты убил ребятишек, падла?

— Сдохни! — заревел сторож.

С этими словами противник снова кинулся на меня. Я сделал шаг в сторону, нырнул вниз, уходя от удара. Он попытался дотянуться до меня, но я перехватил его запястье. Рывком дернул, вкладывая всю силу. Он пошатнулся, потерял баланс, но все еще не отпускал свое импровизированное оружие.

Я лишь успел ударить локтем в грудь — он закашлялся, но всё равно не отступил. Ещё удар — на этот раз в подбородок. Удар несильный, тело-то еще не слушалось меня полностью. Громыкин пошатнулся, но устоял — и в следующую секунду снова бросился на меня. Я сделал вид, что хочу уйти влево, но в последний момент ринулся на противника, стремясь на опережение.

Рывок! И вот я сблизил дистанцию. Доска не успела обрушиться на мою голову, а я что есть силы ударил противника в нос. Добавил в удар инерцию, подался вперед весь. В этот раз получилось, что-то хрустнуло. Громыкин вскрикнул, а я выбил у него доску из рук и ударил снова. Уже в живот. Потом уцепился за его одежду. Подсечка — и враг распластался на земле. Я прыгнул сверху, прижал к земле, навалившись всем весом. Он рычал, брыкался, скользя в грязи, но я держал его крепко, обхватив руками.

— Всё, Громыкин, — выдохнул я, прижимая его голову к земле. — Конец!

Я тяжело дышал прямо ему в лицо, но не отпускал его ни на секунду. Громыкин был прижат к земле, его грязное лицо исказилось в ухмылке, в глазах плясал какой-то дикий огонь. Оставалось собраться с силами, перевернуть его и заломить руку, а после надеть браслеты.

— Это ты убил всех этих детей⁈ — процедил я, стиснув зубы, взяв короткую передышку и раздумывая, как сподручнее его перехватить, чтобы не врывался.

Сторож лишь усмехнулся, растянув губы в кривой ухмылке.

— А ты как думаешь?.. — его голос был сухим, как осенний лист. — Дети… это моя сила…

Меня передернуло. Передо мной был не просто человек. Что-то в нем было… нечеловеческое, одержимое.

— Зачем⁈ — я тряхнул его, но в горле у него только булькнул хохот.

Я уже отдышался и только собрался ударить его еще раз, чтобы вырубить и не видеть больше этой ухмылки, но Громыкин вдруг вывернулся и сбросил меня. Вскочил и, прежде чем я успел среагировать, ударил меня в раненое плечо, лягнув ногой. Боль вспыхнула раскаленным железом — рана мешала двигаться, рука почти онемела. Секунда — и он побежит, а я с такой рукой его не догоню.

Но рядом была его же доска с ржавым гвоздем.

Стоя на коленях, я схватил её обеими руками, рывком развернулся и изо всех сил ударил Громыкина по спине. Гвоздь вошел глубоко, раздался отвратительный хруст. Он замер. Его ноги подогнулись, и он тяжело рухнул лицом вниз.

— Хр-р-р… — захрипел он, изо рта пошла кровавая пена.

Я с трудом встал, подошел, прижал носком ботинка его плечо, убедился, что он уже не поднимется и перевернул тело. Его рот дергался в полуулыбке, глаза, еще полные жизни, смотрели на меня.

— Зачем тебе всё это было нужно? — спросил я, глядя на агонию в его взгляде.

Громыкин скривился, кашлянул кровью.

— Тебе… не понять… — выдавил он. — Я… я буду жить долго. Очень долго…

Пихнул его носком ботинка.

— Где Сафрон? — холодно спросил я. — Я знаю, что он был здесь. Где он сейчас?

Сторож дернулся, глаза превратились в щелочки.

— А ты… найди… — прохрипел он, и ухмылка исказила его окровавленный рот.

Я сжал зубы. Он умирал, истекая кровью, но даже сейчас не хотел говорить.

— Ты должен помочь мне его найти, — голос мой был ровным, почти спокойным.

Сторож сплюнул розовую пену сквозь зубы.

— Да пошел ты… сука… — выдохнул он слабеющим голосом.

Без слов поднял ногу и наступил ему на горло. Он захрипел, его руки беспомощно дергались в воздухе, а потом вцепились мне в брючину.

— Ты можешь либо умереть быстро, либо медленно и в мучениях, — проговорил я, усиливая нажим. — Выбирай. Где Грицук?

Громыкин задрожал, его лицо налилось кровью, ноги дернулись, но он ничего не мог сделать. Я убрал ногу, дал ему сделать судорожный вдох, наполненный болью и хрипом, и снова прижал его гортань каблуком.

— Ладно… ладно… — прохрипел он. — Он… я скажу… он в заброшенной… котельной…

Кивнул, отступил.

— Так-то лучше, — спокойно сказал я.

— А… — прошипел он, кашляя кровью. — Ты обещал… быстро…

Я посмотрел на него, на его искаженное мукой лицо. Оставлять в живых я его не собирался. Это опасно, мало ли на что способен безумец, даже раненный. Я наклонился и, не колеблясь, рывком свернул ему шею.

Тело дернулось и затихло. Я вытер ладони о брюки и развернулся. Время искать Грицука.

Кровавый рассвет уже трогал макушки сосен, разливаясь багрянцем по заброшенному лагерю. Небо пылало, окрашивая всё вокруг в тревожные алые оттенки. Воздух был прохладным, но все ещё пропитанным гарью и пеплом пожара. Я шагал по опустевшей территории, каждый звук казался громче в этой тишине. Обошел корпуса — время будто робко замерло, территория лагеря оказалось огромной. Вскоре впереди показалось кирпичное здание. Старая котельная.

Подошел ближе. На массивной двери висел ржавый замок, казавшийся прочным, но прожившим слишком много лет. Я вставил кусок арматуры, что прихватил с собой, и как рычагом сорвал петли. Металл глухо лязгнул, и замок отлетел в сторону, ударившись о раскрошенный бетон.

Открыл дверь и втиснулся в узкий проём, зашел внутрь.

Пахло сыростью, затхлостью и чем-то ещё — чем-то живым. Не так давно здесь кто-то был. Глаза быстро привыкли к темноте, и я смог разглядеть обстановку. В углу стоял лежак — ворох старых, грязных одеял и потрепанный матрас. Рядом — старая газовая плита с облупившейся эмалью, к ней прислонён ржавый баллон. На плите — кастрюля с остатками еды. Алюминиевые тарелки и кружки валялись неподалёку, на них темнели следы недавней трапезы. Здесь явно кто-то жил.

По телу ударила новая волна адреналина. Я напрягся, как охотничий пес, чуя зверя. Всё указывало на то, что это логово Грицука, я его нашел. Всё стало ясно — сторож приютил его, здесь он схоронился и ждал. И делал вылазки в город, пытался меня убить. А Громыкин был в курсе. Маньяк маньяка видит издалека. Эти двое, возможно, спелись, возможно, даже что-то задумали вместе. Чертовы нелюди.

Осмотрел жилище. Вещи валялись как попало — какие-то тряпки, пара ботинок, смятая рубашка. Я рылся в этом хламе, пока взгляд не наткнулся на женскую сумочку. Она выделялась среди грязи и беспорядка. Невольно сердце забилось чаще. Нет, может, просто ограбили кого-то?

Медленно поднял её, провел пальцем по боку. Советская мода — лаконичная, серый кожзам с металлической застёжкой, такие много кто носит. Я вдохнул и открыл её.

Внутри — расческа с парой зацепившихся за зубчики волос, помада, тюбик с кремом. Всё это ещё пахло чем-то знакомым. Я продолжил копаться в содержимом и наткнулся на что-то более весомое. Документы.

Достал их. Советский паспорт и книжица в ледериновой обложке — свидетельство о рождении. Я развернул его, пробежал глазами по тексту. И застыл, прочитав имя.

Мир вдруг сузился до этих строк. В висках застучало, кровь отхлынула от лица.

В графах «фамилия, имя, отчество» значилось убийственное:

«ГРИЦУК ВЕРА САФРОНОВНА».

Сердце ухнуло куда-то вниз, а во рту пересохло. Что? Нет! Как так может быть⁈

Вера… Вера, которая спасла меня из того пылающего сарая в детстве, пусть не в моем, но… Вера, которую я знал и которой так доверял, с которой поймал Святошу… Дочь Сафрона?

Я сжал документ, обложка заскрипела в пальцах. По спине прошла холодная испарина. В голове бешеным валом крутились вопросы. Что всё это значит? Где она? Как связана со всем этим адом?

Жива ли она?

Нужно было срочно найти Грицука. Любой ценой…