На Сумеречной Стороне. Часть 1

Глава 1. В коконе

Дни стояли черные, мертвенно тихие, пустые. Даже половицы в старом доме будто перестали тягуче скрипеть. Ощущение, что я погрузилась в круглый, как шар, вакуум и парю где-то там, в бесконечном, бездонном, космическом безмолвии. Иногда я была зародышем, скрутившимся внутри кокона, стерильного, непроницаемого, холодного. Только слабое биение сердца пробивается через окружающий беспросветный мрак — тук… тук… тук… Я слушала его, но оно было чужим. Мне хотелось, чтобы и оно прекратилось. И тогда настала бы идеальная тишина.

— Мы не можем постоянно держать ее на той же дозировке. Придется снизить количество успокоительного.

— Но, доктор, тогда она становится совсем буйной…

— Вы не понимаете, миссис Бэкингем. Это опасно для ее рассудка. Все-таки мы говорим о довольно сильном транквилизаторе, и побочное его действие — привыкание. Тем более, в ее юном возрасте. Учитывая, что мы и так превысили время лечения этим препаратом, я бы сказал, что мы не можем дальше рисковать…

Говорили шепотом, но он продирался сквозь мое затуманенное сознание болезненным, режущим, мучительным криком. Казалось, у меня сейчас лопнут перепонки. Ну прекратите. Прекратите же. Замолчите, наконец. Я хочу назад, в тишину…

— Не слушайте ее. Делайте, что должны, доктор.

— Хм, спасибо, мистер…

Больно, как же больно. Почему они никак не замолчат?

— Просто Майк.

Майк? Звук этого имени проник глубже, коснулся чего-то приятного, успокаивающего. Шепот уже не резал мой слух, я про него забыла. Ма-йк. М-а-й-к. Май-к. Я пережевывала это имя, снова погружаясь в спасительное забытье. Оно убаюкивало меня, как журчание ручейка, как шум осеннего дождя, как спокойное колыхание озера в сумерках. Снова только монотонное тук-тук-тук. Так приятнее. Так безопаснее. Я снова мерно покачивалась в своей темноте.

— Благодарю, а сейчас, простите, я должен идти. Я загляну завтра.

— Спасибо, доктор.

Поступь стихла, кто-то еще что-то сказал, затем тихо скрипнула дверь в мою спальню.

К этому звуку я привыкла. Сюда постоянно кто-то заходил, что-то делал. Он не вызывал у меня беспокойства, я плыла дальше в чудесном черном потоке где-то на глубине океана, под толщей атлантического льда. Как рыбка. Или русалка. Или просто белесая дымка, состоящая из одних лишь светящихся атомов. В абсолютном мраке и безмолвии, которые встречаются только в космосе.

Шаги остановились напротив моего окна. Кто-то распахнул тяжелые шторы.

В мой спокойный океан проник сноп света, и я тревожно заворочалась. Не люблю, когда задевают кокон. Как не люблю, когда прикасаются к оболочке, в которой я тихо колыхаюсь. И никого не трогаю, надо сказать. А они постоянно что-то делают: втыкают иглы в прозрачные вены, заставляют глотать какие-то таблетки, а один раз даже привязали руки, когда я выдрала клок волос — якобы оболочка пострадала. А я всего лишь хотела избавиться от водорослей. Они загораживали мне путь, мешали плыть дальше. Зачем они постоянно вмешиваются? Создают хаос в моем маленьком пространстве? Или как тогда, когда я порезала себе запястье. Майк чуть с ума не сошел. Глупенький… А мне только нужно было высвободиться из тисков узкого подводного ущелья, где я застряла. Я и боли-то не почувствовала.

Надо плыть дальше. Вот если я останавливаюсь, тогда действительно больно: сначала жжение где-то в темечке, потом виски начинают гудеть, и сразу приходят воспоминания, возникают осколками, режут глаза изнутри так, что, кажется, схожу с ума. Они говорят, что тогда я кричу, бьюсь, царапаюсь…

Нет, не надо об этом думать. Это плохие мысли. От них я нервничаю. Надо плыть, просто плыть. Кокон он бесконечный. Только бы мне больше не мешали…

Кто-то подправил одеяло на оболочке, дотронулся до лица, снял черную паутину, которая прилипла к мокрому лбу, пока я плыла. Я знала это прикосновение: оно всегда было нежным, оно стремилось оградить, оно приходило, когда становилось особенно плохо. Оно оберегало оболочку, защищало ее. Но оно не могло проникнуть в мой океан. А жаль. Иногда даже там мне становилось одиноко.

Какое-то время он сидит рядом. Майк переживает — я могу сказать это, не размыкая глаз, потому что смотрю на него откуда-то с потолка. Ему больно. Он хочет, чтобы я поправилась, потому что уверен, что я больна, очень-очень больна. Но он ошибается. Как и они все. И даже добрый доктор. Он не знает, что мне просто надо плыть. В тишине. В пустоте. Нельзя останавливаться.

Вот сейчас Майк введет мне укол, и я снова смогу погрузиться на глубину. Это происходит всегда в один и тот же час, и к этому времени меня начинает тянуть к поверхности невидимым течением. Я не хочу этого и боюсь. Там мне тоже больно. Поэтому жду. Жду с нетерпением. Вот и очередная игла. Странно, как я раньше страшилась их. Теперь они стали моим спасением. Необходимостью, как воздух. Без них я не могу существовать.

Но что-то не так.

Я обеспокоенно смотрю сверху на шприц. Он наполнен только наполовину. В черепе сигналом тревоги звенят колокольчики. Этого не хватит, чтобы побороть течение. Я это знаю, потому что за последние две недели научилась разбираться лучше их всех. Выучила нужную дозу — билет в мое сумеречное существование — до последнего миллилитра. Если я не смогу погрузиться на дно, я снова почувствую боль. А это и есть настоящий кошмар.

— Еще… — шепчу я. — Майк, еще…

— Нельзя, Алекс, — он откладывает шприц и прижимается губами к моему пылающему лбу.

— Пожалуйста, — я вцепляюсь в него.

Хрип огнем раздирает горло, любое движение отзывается невыносимым страданием, словно металлические шипы вонзаются в меня изнутри. Если лекарства не хватает, я снова возвращаюсь в оболочку. И тогда начинается ад.

В его глазах отражается мука.

— Прости, — произносит он, прижимая меня к себе. — Но тебе пора возвращаться.

Меня молнией пронзает ужас.

— Я не хочу…

— Я знаю. Но так больше нельзя. Пора.

Он укладывает меня назад на подушки. Лекарство уже бежит по тонким венам, но, увы, каждой клеточкой я отчаянно осознаю, что его слишком мало.

Майк смотрит на меня, его прекрасное лицо искажено страданием. Я не злюсь на него. Для него это тоже пытка. Он знает, что скоро произойдет.

Медленно-медленно, секунда за секундой, но меня все-таки несет вверх. Прямо в центр белого пятна.

И тогда кокон начинает трескаться.

— Лечение займет время. — Щелкнул металлический замок чемоданчика.

— Сколько?

— Тяжело сказать. До полного выздоровления могут пройти недели или даже месяцы. — Пауза, сопровождаемая долгим вздохом. — Бывает, что от болезни так полностью и не удается избавиться.

— Неужели вы ничего не можете сделать? Должно быть хоть что-то… У меня есть деньги, связи — я достану все, что вам нужно, доктор. Только скажите.

Смущенное покашливание.

— Увы, даже у нас нет еще таких препаратов, способных одним махом исцелить душевное состояние. К сожалению, депрессия — заболевание, у которого ряд факторов, включая психологические, и заниматься придется всеми.

Доктор вздохнул и сочувственно сжал Майку плечо.

— Я понимаю.

Взгляды обоих обратились в мою сторону.

Я возлежала на высоких подушках и смотрела в окно. Точнее, в квадрат чего-то туманного, серого, зыбкого. За ним — голые черные скелеты. Молча тянут ко мне тонкие костлявые руки, словно смерть. В последнее время она виделась мне повсюду. Шептала на ухо, обещала покой. Ее тихий, ласковый зов был так чарующе соблазнителен, что сопротивляться ему было почти невозможно. Вот только я не могла пошевелить и пальцем, чтобы подняться к ней.

— Ее состояние может меняться. От депрессивного ступора до крайнего возбуждения — расстройство проявляется по-разному. Вам придется следить за ней. Часто пациент не в состоянии сам объективно передать информацию о проявлении своей болезни. Обычно мы подключаем близких, — снова смущенное покашливание.

— Я буду, доктор. Клянусь.

Они говорили, даже не понижая голос. Будто меня не было в комнате. Но, впрочем, они правы: меня и вправду здесь не было. В каком-то смысле. Звуки облетали меня, не цепляясь в моей голове, не неся с собой никакого значения. Я никак их не воспринимала.

— Боюсь, ми… кхм, Майк, для вас это будет нелегкое бремя. Болезнь очень непростая, и иногда те, кто рядом, страдают не меньше пациента.

— Я все понимаю, доктор. Вы не должны мне этого говорить. — Майк смотрел на меня, в его покрытых дымкой глазах светилось тоскливое отчаяние. — Я все сделаю. Ведь, кроме нее, у меня никого нет.

Доктор поднял на него полное удивления, круглое лицо и хотел что-то сказать, но передумал и выровнял перед собой свой солидный кожаный кейс.

— О любых странных изменениях докладывайте мне в любое время суток. У вас есть мой телефон. Прежде чем я уйду, я должен вас предупредить, — доктор несколько хмуро вгляделся в профиль Майка. — У этой болезни есть одна особенность, о которой вам стоит знать.

Оторвавшись от разглядывания моего отрешенного, бледного лица, Майк повернул к нему белокурую голову.

— На каком-то этапе вам покажется, что ей стало лучше и самое страшное уже позади. Но именно тогда вам и нужно быть больше всего внимательным. И следить за ней пуще прежнего.

Его собеседник непонимающе нахмурился.

— Видите ли, обычно у страдающих такой степенью этого расстройства часто возникают нехорошие… весьма опасные мысли. Но как правило, они находятся в таком вялом и заторможенном состоянии, что не в состоянии воплотить их в жизнь.

На бесстрастном лице Майка отразился ужас, и доктор тяжело вздохнул и подправил очки.

— Однако стоит им почувствовать себя лучше, встать с кровати, начать возвращаться к жизни… Тогда и увеличивается риск… Ну, вы понимаете.

Майк отвернулся, и он резко засобирался.

— Лекарства нужно продолжать принимать по предписанию, которое я вам оставил. Очень важно соблюдать дозу и постараться давать ей их в одно и то же время. Возможны побочные факты, вроде проблем с памятью, головной боли и общей слабости, но будем надеяться, что они будут минимальными. И, конечно, если что, сразу звоните мне.

Закончив давать наставления, доктор еще раз взглянул на Майка и, не дождавшись благодарности, поспешил прочь.

Когда его шаги смолкли в недрах двухэтажного коттеджа, Майк подошел и подправил подушки. Затем сел рядом и убрал прядку волос, которая сползла на глаза. Помедлил немного, вгляделся в лицо, подтянул одеяло.

— Сколько еще так будет продолжаться, Алекс? Посмотри, до чего ты себя довела.

Ответа не последовало, и он тяжело вздохнул.

Мы сидим молча. Так происходит каждый день, от рассвета и до заката. Иногда, кажется, что и дольше: день плавно перетекает в ночь, снова растекаются по комнате предрассветные сумерки, а Майк все там, где всегда, в той же застывшей позе. Впрочем, для меня время, как и смена суток давно перестали существовать. Превратились в аморфное, пустоглазое чудовище. Я растворялась в этом сером потоке, протянувшемся между мной и окном. Свет всегда словно соткан из мглы, какой-то грязный. Морозные узоры, когда-то мерцающие серебром на стекле, превратились в черных, примерзших навечно улиток. Они корчились и мучились, но не могли сдвинуться с места. Им суждено умереть. Как и мне.

Всегда в одно и то же время тишина нарушается скрипом двери. Это старая Марджи тихо, без привычного ворчания вносит поднос с наваристым мясным бульоном. Майк придвигает его ко мне, и я покорно беру ложку и механическими движениями пять раз подношу ее ко рту. Все. Это наш бессловесный компромисс.

В первые дни после моего "пробуждения", как я теперь его называю, он еще пытался убедить меня поесть. Уговаривал, взывал к здравому смыслу, раздражался, даже сердился. Потом сдался, отчаялся. Я не хочу его обижать. Просто он не понимает, что у меня больше нет сил. Совсем. И еда мне не нужна. Ничего не нужно.

Иногда звонит его телефон. Он встает и выходит за дверь. Тогда я ненадолго остаюсь одна, наедине с беззвучной, гулкой пустотой. Она наступает со всех сторон, хочет поглотить. Я равнодушно смотрю прямо в ее черную глотку и молча умоляю ее поторопиться. Но она приближается не спеша, словно понимая мою беспомощность, и заставляет томиться в предвкушении избавления. А когда остается совсем чуть-чуть, возвращается Майк, и она отступает, прячется за его кресло и выжидает своего следующего часа.

Но самое ужасное для меня теперь — ночи. После пробуждения из кокона бессонница стала моим лучшим другом и мучителем одновременно. Пропадают мрачные скелеты и приговоренные к медленной, болезненной смерти на стекле улитки, серый квадрат погружается в темноту; и даже холодные объятия пустоты затаились за креслом, на котором спит Майк. И тогда я начинаю чувствовать ее. Боль. Сначала ноющую, тупую, словно подточенный гнилью зуб, затем она перекидывается на остальные органы, и, будто опухоль, медленно заражает, поедает их всех. Ну а следом самое страшное — удушье. Оно приносит с собой агонию: в груди жжет, воздуха нет, словно легкие заполнены ватой. И я не могу закричать, позвать Майка, поэтому лишь беззвучно корчусь на простынях, которые утром он находит скрученными в углу кровати. Доктор сказал встревоженному Майку, что это кошмары. "Нет, доктор, — мысленно подправляю я. — Это намного-намного хуже".

Однако я нашла способ с ними бороться. Когда ночная тишина наконец-то окутывает дом, я прислушиваюсь к дыханию Майка. Он долго сопротивляется, пытается понять, притворяюсь ли я, но к этому времени я слишком искусна: мне ничего не стоит его провести. Однако жду. Жду долго. Нужно знать наверняка: одна малейшая неосторожность вернет меня обратно в мой ад. Вот его дыхание становится менее прерывистым, выравнивается. Я скидываю одеяло и опускаю голые ступни на дощатый пол.

Каждое движение дается с усилием; из меня словно выкачали энергию огромным насосом. Но выбора у меня нет: где-то в глубине черепа уже начинает нехорошо ныть. Поэтому, стиснув зубы, заставляю себя подняться. Прежде чем направиться к двери, подхожу к Майку и смотрю на его прекрасное лицо, освещенное серебристой луной. Ее мерцающий свет будто проник сюда нарочно и устремился к нему, восхищенный его красотой. Я могу ее понять и тоже любуюсь; для меня это единственное чудесное видение в моем жутком, мертвенно холодном королевстве мрака.

Его сон неспокоен, длинные ресницы подрагивают, под глазами — темные тени, возле изящных губ — впадины, которые за эти дни стали глубже. Я перевожу взгляд ниже, на сильные руки — и вздрагиваю. Они покрыты длинными, еще не до конца зажившими, глубокими царапинами. Дыхание учащается, ноющее ощущение в черепе перекидывается на шею, горло охватывает спазм, мне становится трудно дышать. Нужно торопиться.

Отворачиваюсь и иду к двери. Приоткрываю ее тихо-тихо и направляюсь к лестнице. Сквозняки шевелят фланелевую пижаму, ступеньки под босыми ногами слегка скрипят, но я не боюсь, что кто-то услышит: слишком поздно, и все обитатели этого дома, включая вездесущую Марджи, уже давно в объятиях Морфея. Спускаюсь на кухню, подхожу к стойке и залезаю, чтобы дотянуться до самой верхней полки. Там тетя хранит свое самое сокровенное.

В первый раз я увидела ее за этим, возвращаясь из школы. И сразу узнала этот прозрачный пузырек с антидепрессантами, которые занимали все полки в огромной ванной комнате моей мамы. Там я и научилась впервые в них разбираться. Потом оказалось, что в тетиной коллекции есть и другие, не менее сильные препараты; к ним она прикладывалась, когда дядя пропадал в отъезде.

Я сажусь и аккуратно раскладываю перед собой бутылочки и пузырьки с разноцветными пилюлями. Вынимаю несколько штучек и откладываю в сторону. Очень хочется взять больше, но приходится быть осторожной: беру немного, чтобы тетя не заметила пропажи. Затем в том же порядке складываю все назад и ставлю на место.

Доктор, на сторону которого встал предатель Майк, отказался увеличить мою дозу лекарства, несмотря на все мои мольбы. Но без него я просто не могу. Мне плохо. Я устала. Устала бороться, устала сопротивляться. Устала, что дорогим мне людям делают плохо. Они сломали меня.

Я набираю воду в ладошку и глотаю таблетки одну за другой. Они не вернут меня в кокон, но позволят ненадолго убежать от демонов, погрузиться в сумрак. В размытую вселенную. Туда, где нет воспоминаний.

Когда я снова ложусь в постель, то недолго колыхаюсь в остатках скорлупы кокона.

— Ну, как дела у больной сегодня? — звучный бас дяди никак не вяжется с угрюмой, вязкой тишиной моей спальни.

Он взял за привычку зачем-то заходить в мою комнату, чтобы справиться о здоровье.

— Она — не больная, — сквозь зубы отвечает Майк.

Но дядя обычно не обращает на эти замечания внимания, называя меня теперь так постоянно.

— Врач лучше тебя знает, — грубо обрывает он сына и, не спрашивая разрешения, садится на мою постель. Она жалобно скрипит под его грузным телом.

Я вижу, что Майку это не нравится. Он отворачивается, подходит к окну и скрещивает на груди руки. Его точеный профиль напряжен.

Лицо дяди красное. Каждый визит ко мне доктора он использовал, чтобы пожаловаться на беспокоящее его давление. Под светло-голубыми глазами — отечные мешки, соломенные волосы в последнее время заметно поредели, виски тронула припозднившаяся, но уже заметная седина. Самое поразительное — он уже давно никуда не уезжал. Когда-то его можно было назвать привлекательным и подтянутым мужчиной, но за время, проведенное дома в окружении хлопочущих вокруг него домочадцев женского пола, он обрюзг и набрал немалый вес; и сейчас рубашка плотно облегала дородное пузо. Сказывалось и то, что по вечерам он изрядно прикладывался к бутылке.

— Когда сеанс с психотерапевтом? — зычно интересуется он, повернув ко мне голову и уперев руки в колени.

— Она отказалась его принимать, — вместо меня отзывается Майк.

Какое-то время дядя смотрит на меня из-под сгустившихся на переносице бровей.

— Что это еще за шутки? — рычит он. — Раз доктор прописал, значит, нужно выполнять.

Вообще-то это уже не было для него новостью, но послеобеденные часы в компании стакана с ромом обнаруживали у него поразительную способность все забывать. И на следующий день все начиналось заново.

— Чтоб я такого больше не слышал. Врач придет, и она будет с ним разговаривать. А ты проследишь.

Майк поджимает губы. Он знает, что завтра все равно будет тот же сценарий: психолог, который таскается сюда с этаким умным видом, в своих дорогих очках и изящным блокнотом в кожаном переплете, закроет за собой дверь и только вздохнет.

— Ни слова, — скажет он в ответ на немой вопрос Майка. Лицо у него любезное и безучастное.

Я знаю, что Майку, как и мне, он не нравится. Но доктор настоял на ежедневных сеансах. Они не понимают, что я не буду с ним разговаривать. Это не сторонний человек, а тоже один из них. Часть этого мира, который меня растоптал.

— Это вы давили на нее все это время, — в холодном голосе Майка звучит злость. Он стискивает зубы. — А теперь рассуждаете о психологе.

— Эй ты, — ревет его отец. Его глаза уже наливаются красным, а руки начинают дрожать. Могу предвидеть, как после всего этого непонятного концерта, нужного только ему самому, он отправится в свой кабинет и жадно опустошит изрядную порцию бренди. — Думай, как ты мне отвечаешь.

Я чувствую, как напрягается подслушивающая за дверью тетя.

Смерив грозным взглядом бесстрастного сына, он снова поворачивается ко мне. Смотрит пристально, прищурившись. Я тоже смотрю ему в глаза, правда, без каких-либо эмоций. Вспоминаю, что когда-то могла рассмотреть в его заплывших, огрубевших чертах свою элегантную и равнодушную мать.

— Ну, ты… это… — дядя вытирает ребром ладони вспотевший лоб, хоть в комнате и не жарко.

Странно, но он не выдерживает мой взгляд и смотрит на свои колени.

— Психиатр-то на твоей стороне. И доктор. Хоть и зануда. — Он пытается ухмыльнуться, но выходит криво, и шутка, которая в любой другой обстановке была бы принята на ура, в этой комнате никого не смешит.

Он скисает.

— В общем, давай выкидывай-ка эту дурь из головы. Да и чего ты вообще переживаешь-то? Девчонка-то, если память мне не изменяет… — Он чешет затылок и с равнодушным пренебрежением добавляет: — Из желтых.

Молния пронзает меня насквозь. Зуб в черепе вспыхивает острой болью, и сразу гудит все тело. Я вцепляюсь в одеяло и начинаю часто-часто дышать.

— Ей надо принять таблетки. Тебе лучше уйти, — Майк смотрит на отца. Он с трудом держит себя в руках.

Дядя, кажется, и сам рад. Зрелище его ошарашивает, и он не знает, как на него реагировать.

— Ну-с, выздоравливай. — С чувством выполненного, неимоверно тяжелого долга он поднимается и, тщетно пытаясь скрыть гримасу облегчения, идет к двери.

Таблетки не приносят избавления. Я отчаянно мечтаю о пузырьках на кухне, но до ночи еще далеко. Майк обнимает меня, и я долго плачу у него на плече.

Вскоре вереницей потянулись желающие навестить. Я никого не хотела видеть, но мой психотерапевт сказал Майку, что это может оказаться полезным. "Может меня открыть", — деловито выразился он. Тетя, с ужасом представившая, кого ей придется впускать в свой дом, за репутацию которого она так тряслась, на этот раз промолчала. А взбешенная и ревущая Николь заявила, что переезжает к злорадствующим подружкам "пока этот кошмар не закончится".

— Майк, пожалуйста, — отворачиваюсь я в подушку. Он только что сказал, что внизу ожидают несколько моих одноклассников.

— Они приходят уже в четвертый раз, — мягко замечает он. — Смотри, что они тебе принесли.

Но я продолжаю лежать, уткнувшись лицом вниз, и он вздыхает. Затем отставляет что-то на прикроватную тумбочку.

— Ладно, я скажу, что ты еще не готова. Может быть, завтра.

Единственную, кого он, игнорируя мои просьбы, пустил без спроса, была Мэгги.

— Девочка моя, — всхлипнула она, прижимая меня к груди. — На тебе же лица не осталось… Что они наделали…

Она с ожесточением гладит мой затылок, пока я невидящим взглядом смотрю за ее плечо, туда, где покачиваются на голых ветках, словно на виселицах, безымянные костлявые скелеты.

Она поворачивает мое лицо к себе, силой заставляя посмотреть на себя. Ее теплые пальцы крепко сжимают мои виски.

— Алекс, это не твоя вина, — твердо говорит она. — Не твоя, девочка. Слышишь меня?

Раньше она могла меня в этом убедить. Но теперь все было по-другому.

— Что она ест? — спрашивает она у Майка, не выпуская моего лица и расстроенно качая головой. На ее переносице глубокая складка, которая там теперь поселилась.

Майк скрупулезно посвящает ее во все тонкости моего меню.

Миссис Клиффорд снова встряхивает каштановыми кудрями и дает ему наставления насчет бульона. Заложив руки в карманы брюк, Майк внимательно слушает. Представляю, как вытянется позже лицо Марджи. Она и так превзошла себя в последнее время.

— Ты уже рассказал ей про?.. — она резко замолкает. Ее пушистые ресницы едва заметно взмахивают в сторону двери.

Майк хмурится.

— Нет еще. Не думаю, что сейчас подходящее время.

— Ты должен рассказать. В городе уже пошли слухи, скоро поднимется шум. Она должна знать. — Мэгги смотрит на Майка. Ее взгляд спокоен и непреклонен.

После секунды раздумья он кивает.

Миссис Клиффорд снова смотрит на меня. В ее темно-карих глазах участливое страдание. Она прижимает меня к себе и качает, как ребенка, что-то приговаривая на ухо. Я паникую и боюсь, что от ее слов снова начнет болеть призрачный зуб, пытаюсь оттолкнуть ее, вырваться. Но она держит меня и не прекращает говорить. У меня на глазах выступают слезы, скелеты за окном срываются и падают вниз, отмерзают и улетают улитки. Майк нервничает, но не двигается с места.

Но вдруг все прекращается. Глухая боль в черепе проходит сама. Когда Мэгги тихо уходит, я впервые за долгое время проваливаюсь в сон без демонов.

Когда я открываю глаза, то уже раннее утро. Майка нет в спальне. Я пытаюсь вспомнить, вставала ли ночью. Реальность теперь была размытой, нестабильной, постоянно случались провалы в памяти. Я не помню, ела ли, умывалась ли, принимала ли душ. Лишь волосы иногда были странно влажные, а пижама на мне — чистая. Сейчас есть тягостное ощущение тумана и сильная сухость во рту, отчего делаю вывод, что и сегодня ночью я побывала на кухне.

Внизу хлопает входная дверь. В холле на первом этаже звучат голоса: один — робкий и застенчивый, другой — более напористый и нетерпеливый. Я жалею, что нет Майка. Куда он запропастился? Я не могу сейчас никого видеть, даже их.

Слышу, как тетя натянутым голосом приказывает Марджи сопроводить их наверх, и еще больше зарываюсь в подушку. Ну почему я не могу встать, чтобы запереть дверь изнутри?

— Алекс, — тихий голос достигает меня даже сквозь гору подушек. — Алекс, это мы.

Я не двигаюсь. Мне стыдно, но я хочу, чтобы они ушли. Их присутствие давит на меня, заставляет возвращаться к вещам, к которым я возвращаться не хочу, от которых с того дня убегаю. До визита Мэгги я благополучно заставила себя забыть, вычеркнула все из памяти. Но теперь хрупкая стена в моем подсознании с каждым днем сыплется по кирпичикам. А сейчас я чувствую, что с нее летит песок и пыль, рушатся целые плиты — темп такой, что я не могу его выдерживать.

— Наверное, нужно было еще подождать, — печально вздыхает Джин. Она сомневается, можно ли ей присесть на кровать. Уилл придвигает ей стул, и она благодарит его кивком головы.

— Ждать чего? — ожесточенно спрашивает он.

— Ну… — Джин замялась, явно не зная, что ответить. Она смущенно теребит подол своей простой шерстяной юбки до колен.

— Вот именно, — голос Уилла звучит рассержено. — Куда уже хуже?

Они замолкают, и я чувствую их взгляды, но лежу, отвернув голову к стене и отчаянно мечтая, чтобы появился Майк. Только с ним не так остро ощущалось желание проглотить таблетки.

— Алекс, мы принесли тебе рулет и горячий шоколад. Помнишь, как ты его любила? — Джин приподнимает небольшой термос. — Конечно, мне до тебя далеко. Ты классно его делала…

Она медлит, раздумывая, чтобы еще сказать, и в импульсивном порыве добавляет:

— Но ты попробуй, ладно? Они говорят, ты мало ешь…

Снова воцаряется тишина. Джин закусывает губу и оглядывается на Уилла в поисках поддержки.

Но он молчит.

Она отставляет термос и на секунду задерживает на чем-то удивленный взгляд. Затем, все еще не отрывая глаз от тумбочки, поднимается и распрямляет юбку.

— Ладно, наверное, будет лучше, если я вас оставлю.

Уилл не удерживает ее, и она кивает, как будто бы для себя. Затем протягивает пальцы, чтобы на прощание коснуться моей руки, безвольно лежащей на одеяле, но так и не решается и быстро идет к выходу.

Дверь за ней бесшумно закрывается.

Уилл расстегивает куртку, подвигает стул ближе к кровати и садится. Какое-то время мы молчим. Он смотрит на стиснутые на коленях пальцы.

— Странно, да? — произносит он.

Его голос тихий, в нем уже нет прежней злости, с которой он вошел в мою комнату. Стоило нам остаться вдвоем, как он успокоился, смягчился.

— Еще совсем недавно это ты сидела у моей кровати. Я помню это, будто все было вчера.

Он поднимает свои темно-карие глаза в обрамлении пушистых ресниц — точно таких же, как у Мэгги, — но я по-прежнему смотрю в стену. Уилл не сдается:

— Я до сих пор вижу его. Твое лицо… Такое решительное, смелое, — он улыбается воспоминанию, — и божественно красивое, словно ко мне спустился ангел. Видеть тебя, знать, что ты рядом, было для меня самым лучшим лекарством. — Он встряхивает темными волосами, слегка взъерошенными шапкой, которую он мнет в руках. — Ты сделала со мной то, чего не сделала бы ни одна в мире мазь. Это ты спасла меня тогда, Алекс.

От его слов что-то должно сжаться внутри — я это знаю… Но ничего не чувствую. Все чувства притупились, смешались в одно серое "ничего". Я понимаю, что это неправильно, и даже чувствую легкую вину. Но ничего не могу с этим поделать. Это заставляет меня снова думать о заветных пилюлях в тетиной коллекции.

— Я не знаю, смогу ли сделать то же самое для тебя, но я буду пытаться до последнего своего вздоха, — Уилл подается вперед. — То, что я сказал тебе тогда, правда, — Его глаза вспыхивают. — Алекс, я люблю тебя. Я очень тебя люблю. И я сделаю все, чтобы тебе стало лучше.

Его ладонь накрывает мою. Он смотрит мне в лицо. Я отмечаю, какой он стал взрослый. Теперь он еще больше напоминает отца: непослушные темные волосы чуть торчат вверх на затылке, уголки губ слегка опущены, даже плечи стали шире. А всего-то две недели прошло.

Многое с тех пор изменилось…

— Я говорил с Карлом фон Рихтером, — с воодушевлением продолжает он. — Ты можешь переехать ко мне. Он сказал, что попробует помочь это уладить. Тебе больше не надо оставаться в этом доме. Мы теперь вместе, и я тебя здесь не оставлю. У нас тебе будет хорошо. Мама и папа только за, и я буду за тобой ухаживать. Ты поправишься, Алекс. Ты только кивни… Или… даже ничего не говори. Я сам все сделаю.

Его пальцы сжимают мои, поддевают их, чтобы сплестись. Его лицо светится изнутри; я знаю, что он говорит от сердца…

Но все равно убираю руку.

— Прости, — шепчу я, отворачиваясь.

Он осекается. В его карих глазах растерянность и непонимание. Старые часы тикают над камином.

Молчание неприятное, давящее. Мне холодно.

— Ладно, — Уилл пытается найти слова, нащупать опору. — Я слишком тороплю тебя с переездом… Я понимаю. Просто не могу выносить, что мне не дают тебя видеть, — Он снова находит мою руку и крепко держит ее. — Я подожду. Но тогда им придется позволить мне быть с тобой рядом.

Он оглядывается, будто напряженно думает о чем-то.

— Я могу спать здесь, — осеняет его. Он смотрит на кресло Майка. — Точно. Так и сделаю.

Мне становится резко неприятно — первая хорошо выраженная эмоция, которую я испытываю за долгое время. И снова ощущаю стыд, но мне безумно страшно представить мою спальню без Майка.

— Сейчас же скажу им об этом, — отрывисто добавляет Уилл, поднимаясь.

Вижу, что он не отступится. Он уже снимает куртку, и я снова паникую. Страх — резкий, захлестывающий, противный.

— Нет.

Уилл останавливается и вскидывает голову. В глазах недоумение.

— Это кресло Майка. — Голос надтреснутый, сдавленный, словно не мой. Пытаюсь вспомнить, как звучал мой — и не могу.

Он снова в смятении оглядывается и пытается меня вразумить:

— Ему больше не надо быть здесь. Теперь буду я.

Я его почти ненавижу.

— Это я должен быть рядом с тобой, Алекс, — настойчиво повторяет он.

— Пожалуйста, Уилл, — Моя паника слишком явная, но у меня нет сил на то, чтобы попытаться ее скрыть. Сделать так, чтобы это звучало менее болезненно.

Мой голос дрожит, и он это замечает.

— Ты просто больна, — предпринимает он последнюю попытку. — Ты больна и поэтому так говоришь. Ты не можешь сейчас решать, что для тебя лучше…

— Нет. Я знаю, что для меня лучше. Мне нужен Майк. Майк. Не ты. Пожалуйста, уходи.

Слова звенят в комнате. Уилл замирает.

Мы смотрим друг на друга. Ситуация ужасна. Момент спасает хлопающая дверь.

Майк стремительно заходит и замирает на пороге. Его глаза охватывают Уилла.

Все чувствуют неловкость, но я смотрю в такие знакомые теплые карие глаза и вижу, как угасает в них искра.

— Прошу прощения, — Майк разворачивается, чтобы выйти. — Надо было постучать.

— Зачем? — От тона Уилла у меня ноет внутри. — Это же твое место.

Он накидывает куртку и выходит из комнаты. Так быстро, что я не успеваю ничего сказать.

Майк с легким недоумением смотрит ему вслед. Затем подходит к постели и опускается рядом.

— Что случилось? Все в порядке?

— Уже да. — Несмотря ни на что, паника уходит, а с ней — и все мысли, от которых мне неуютно. Я чувствую облегчение, когда прижимаюсь к его плечу.

Проходит несколько секунд, но Майк вдруг отстраняется. Я чувствую, что он чем-то раздражен. Я заметила это на его лице, когда он только зашел в комнату, но теперь ощущаю более отчетливо.

Он смотрит на меня с прищуром, от которого я начинаю ерзать. Что-то не так.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Алекс? — с расстановкой спрашивает он.

Я не понимаю, о чем он, и мотаю головой. Мне хочется, чтобы он снова меня обнял. Обычно его не надо просить дважды.

Но в этот раз Майк не торопится.

— А как насчет этого?

Я смотрю на то, что зажато между его длинным указательным и большим пальцами — и бледнею. Пустой пузырек от пилюль.

— Я нашел его под твоей подушкой, — голос Майка отстраненный и холодный. — Как ты это объяснишь?

Мои мысли мечутся, словно бешеная птица, заключенная в тесную клетку. Он знает, что это не мое лекарство, ведь сам дает мне таблетки. Память как черное пятно, но я понимаю, что в глубине знаю ответ. Наверное, окончательно утратив самоконтроль, я сама не заметила, как прикончила пузырек, а потом не знала, что делать с пустым флаконом. Вот и притащила его сюда.

— Это из запасов этой неврастенички. — Он не спрашивает, а утверждает. Захватывает пальцами мой подбородок и заставляет посмотреть на себя. — Как ты до них добралась?

В глубине его серо-голубых глаз ярость.

Пытаюсь что-то сказать, но затуманенность в голове мешает мне быстро соображать.

— Черт, — он встает и запускает руку в блестящие белокурые волосы. — Как я тебя упустил?..

Такое чувство, что он больше всего злится на себя.

— Извини, — говорю я. Пытаться оправдаться в этой ситуации кажется мне небезопасным.

Майк смотрит на меня каким-то странным взглядом. В нем много горечи. А еще его что-то сильно терзает.

Какое-то время он молчит, подмяв губу. Но вот на его лице прежняя непроницаемость.

— Она ничего не заметила, и я ничего не скажу, чтобы эта сумасшедшая не закатила скандал. Но позабочусь, чтобы она их убрала, слышишь? Не вздумай снова туда полезть — там ты их больше не найдешь.

Я киваю, но скользкий ужас наполняет каждую клеточку. Что я буду делать, когда ночные кошмары вернутся?

Изменчивая память снова занята желанием организма выжить, приспособиться. И, унесенная дуновением беспокойного ветерка в сторону этих мыслей, я забываю о потухших, будто мертвых глазах Уилла.

Майк сдержал свое слово. Он сказал матери, что отцу не понравится, если он увидит ее таблетки, и этого оказалось достаточно. Впрочем, Майк всегда знал в ее случае, за какую струнку задеть. И хоть тому на самом деле было глубоко наплевать, чем она себя развлекает, лишь бы не мешала ему проводить вечера с бутылкой, тетя перенесла драгоценную коллекцию в спальню Марджи на первом этаже и заперла их там в ящике, благоразумно полагая, что дядя туда точно не подастся. Увы, и я тоже. К тому же Майк усилил контроль и теперь запирал комнату на ночь.

И хотя я по-прежнему боялась наступления темноты, ночи отчего-то стали более спокойными и менее тревожными. Вечером я принимала прописанные доктором транквилизаторы и проваливалась в черную бездну. Утром простыни были на месте, хоть и все еще смятые. Но я не могла припомнить ни одного кошмара.

Доктор, у которого на этот счет удивительно легко поинтересовался Майк, поразился, что провалы в памяти такие продолжительные и глубокие.

— Как это происходит? — спросил он, осматривая меня.

Я равнодушно дернула плечами, и доктор укоризненно поджал губы.

— Она словно отключается от реальности, уходит куда-то… — отвечает за меня Майк. Он смотрит на меня долгим взглядом. — На другую сторону.

— Как вы это знаете?

— Вижу по ее глазам. — От его тона почему-то бегут мурашки.

— Кхм, странно, — доктор прощупывает мой пульс. — Вы уверены, что соблюдаете ту дозу, которую я предписал?

В глазах Майка, устремленных на меня, мелькает бешенство. Я знаю, о чем он думает, и опускаю глаза. Таблеток из тетиных пузырьков мне все еще не хватает, но уже не так остро, как раньше.

— Стараюсь, — Майк засовывает руки в карманы брюк. Его брови нахмурены.

Доктор поворачивается к нему. Я не вижу его лица.

— Ладно, на сегодня все. — Он убирает свои принадлежности назад в чемоданчик.

— Как она?

— Состояние стабильное. С психотерапевтом ничего не изменилось?

Угрюмый взгляд Майка служит лучшим ответом, и доктор поднимает кейс.

— Я поговорю с ним, — он идет к двери. — А пока все-таки постарайтесь соблюдать дозу.

В его тоне недовольство, и Майк, прищурившись, смотрит ему вслед.

— Майк, — шепчу я еле слышно. — О чем говорила тогда Мэгги?

На секунду он напрягается, но я не отвожу взгляд. Что-то подсказывает мне, что это важно.

Майк опускается на край кровати и смотрит пристально, словно решает, готова ли я. От этого я еще больше нервничаю.

— Волка заметили, — говорит он.

Я молчу, и он продолжает:

— Эрик как предвидел, что он может появиться, чтобы помочь тебе на соревновании. Когда они поняли, что тебя не достанут, то решили любой ценой заполучить доказательства. Они взяли с собой телефоны и, прежде чем я их нашел, смогли сделать снимок в пещере.

Холод разливается у меня в животе.

— Повезло, что кадр оказался смазанным, — продолжает он. — Там не слишком отчетливо видно. Но они своего добились — смогли снова навести переполох. И не только в школе. Теперь они метят выше.

— В Совет? — Меня удивляет, насколько ровно звучит мой голос.

Он кивает.

— И на этот раз они не отступятся. У Эрика совсем крышу снесло от этого проигрыша.

Я смотрю в окно. Может, это таблетки, а может, просто общая апатия, но в последнее время я совсем не думала о волке. Пытаюсь прислушаться к нему, узнать, где он, но безрезультатно. Похоже, препараты не только затуманили сознание и извратили эмоции, но и повредили связь.

— Насколько все плохо?

Майк скрещивает пальцы, вид у него задумчивый и, хоть он и пытается это скрыть, обеспокоенный.

— Не знаю, тяжело сказать, — он встряхивает платиновой шевелюрой. — Учитель старается все замять, но теперь это нелегко. Чувствуется волнение. Его враги тоже не дремлют — ему всячески мешают.

Он не говорит, но я понимаю. То, что мистер Честертон отправил Майку своего старого боевого льва, когда убили его барса, и тем самым повлиял на ход соревнования, привело миссис Джеймс в бешенство. Ведь с помощью него Майк расправился с ее подопечным, когда тот пытался схватить… Тут мое сознание снова воздвигает стену. Я даже мысленно не могу произнести ее имя.

— Теперь слухи о волке просочились за пределы кабинета директора, и сдержать их будет довольно тяжело. Хорошо, что на данный момент Совет не видит в этом непосредственной угрозы и не считает нужным вмешиваться. Но если буря не уляжется… если учителю не удастся это замять, я не знаю, как далеко это может зайти.

Его губы складываются в одну линию.

Я пытаюсь все осмыслить, но неясность сознания мешает мне выстраивать четкие логические цепочки. Чувствую лишь, что пламя уже подобралось слишком близко. Скоро вспыхнет пожар.

— Что теперь будет с учителем?

Майк хрустит костяшками пальцев. Встает и отходит к окну.

— За вмешательство в ход соревнования его вызывали к Совету. Это серьезное нарушение. Ничего еще не решено, но…

Он не договаривает, но вижу, как меняется его лицо.

Меня захлестывает возмущение. Настолько сильное, что, кажется, сейчас взорвусь.

— А как же они. Их помощники контролировали все камеры. Почему им ничего не будет? Это несправедливо. Несправедливо.

— Тише, — Майк снова оказывается рядом, и я вдруг осознаю, что только что прокричала эти слова. Сердце бьется, как ненормальное. Пульс учащен, и Майк пытается меня успокоить. — Все хорошо.

Слышу внизу вопрос дяди и сердитый голос тети в ответ. Она вроде бы обещает проверить, хотя знаю, что сама наверх не пойдет. Майк сказал ей, что это не нужно. Он вообще не любит, когда она приближается к моей комнате.

Он прижимает меня к себе, и я успокаиваюсь у него на груди. Думаю, что когда-то на меня так действовало только присутствие волка.

— Им не сойдет это с рук, я обещаю. Совет выслушает все стороны. Наша с Джейком дача показаний уже через две недели.

При звуке этого имени меня пробирает дрожь. С того дня я слышу его впервые.

— Мы дадим ей бой. Если полетит голова учителя, то и ее тоже, — он успокаивающе шепчет в мою макушку. — Доверься мне.

Я потерлась носом о его грудь. Даже страшно подумать, чтобы я сейчас делала без него.

— Кстати, учитель очень за тебя переживает. Просил передать, что захочет увидеться, когда тебе станет лучше.

Вечером мы смотрим фильм в его комнате. Это я попросила его об этом. Майк приподнял бровь, но возражать не стал. Выбор был небольшим, и, кажется, его это слегка смутило.

— Давно не пополнял коллекцию, — попытался оправдаться он.

— Мне все равно, что смотреть. Я просто давно не видела фильмов.

Картинка мелькает на экране, актеры что-то говорят, но я их не слушаю. Мне просто хорошо, что можно от всего отвлечься. Забыть еще на какое-то время. Майк выбрал комедию, и я внутренне ему благодарна.

Ночью я лежу, глядя в потолок. За окном большая луна, и на белой штукатурке над головой сплетение подрагивающих теней. Хоть я и приняла лекарство, в сон пока сильно не тянет. Что-то будто легонько тревожит, мешает.

Мой взгляд цепляет что-то на прикроватной тумбочке. Поворачиваю голову и перестаю дышать. Фигурка волка, вырезанная из дерева.

— Твои одноклассники принесли. — Подперев голову рукой, Майк наблюдает за мной.

Я беру и верчу ее в ладони. В голове проносится тот урок биологии в лесу. Я думала, мой вопрос про старую легенду их только разозлил, а, оказывается, они тоже слушали…

Это ломает последний, очень важный кирпичик в моей стене.

— Майк, я хочу тебя кое о чем попросить…

Он слегка наклоняется ко мне со своего кресла. Вид у него очень внимательный и слегка встревоженный. Словно он не знает, чего от меня ждать.

— Поговори с Джейком, — я смотрю на статуэтку. — Попроси его не показывать никому тот камень.

Он обескуражен.

— Но у него будут вопросы…

— Я знаю. И хочу, чтобы ты ему все рассказал.

— Зачем? — брови Майка сходятся на переносице.

— С камнем им будет легче доказать, что волк существует.

В комнате повисает пауза.

— Может, тебе лучше самой поговорить с ним? Я буду там с тобой, — роняет он после короткого молчания.

От этого предложения меня бросает в дрожь.

— Нет, — я мотаю головой. Так быстро, что перед глазами все плывет. Приходится сжать виски пальцами. — Пожалуйста, поговори ты.

— Хорошо, — Майк кажется не очень довольным такой перспективой, но соглашается.

Следующего вопроса я боюсь больше всего. Но понимаю, что он должен прозвучать. Иногда, особенно после слов, которые прошептала мне Мэгги, в темноте ночи я все-таки думаю об этом. Я должна знать.

— А что… — Мой голос срывается. Приходится глубоко вздохнуть, чтобы немного взять себя в руки. Ладони, которыми я сжимаю край одеяла, заметно дрожат, в ушах звенит эхо моего собственного дыхания. — Что с… Лин?

Майк подается вперед и опирается локтями на колени. Его белокурая голова опущена, глаза, в которых вспыхивает горечь, смотрят куда-то вниз. Он медлит.

— Майк, пожалуйста…

Делаю усилие, чтобы проглотить комок. И не могу.

— У нее сильное сотрясение мозга, она еще не пришла в сознание. — Он говорит тихо. Очень тихо. Так, что кажется, что он только шевелит губами. — Я был там вчера. Но хорошая новость — она хотя бы жива.

Он резко умолкает, потому что смотрит мне в глаза.

— Что им сделали? — я смотрю на него. — Кто-то что-то сделал?

Его голова снова опускается.

— Джейк пошел к нему сразу после этого, пока я был тут с тобой… — Не договорив, он хрустит пальцами. — Их еле успели разнять. Джейк теперь под домашним арестом, а Эрика по приказу школы охраняют. Он везде ходит с телохранителями. К нему не подобраться.

Но это не то, что я хочу слышать.

— Ты знаешь, о чем я, — прерываю я. — Их накажут? Совет?

Вместо ответа он медленно мотает головой.

Сердце застывает, словно облитое колючим черным льдом. Грудь как бетон.

Он встает, чтобы подойти, но я останавливаю его жестом. Сейчас мне очень надо немного побыть одной.

Я заползаю назад под одеяло и натягиваю на голову подушку. Мне снова хочется плакать. Мне хочется умереть.