На полпути в ад

ЧУДЕСА НАТУРАЛИЗМА

Жил-был молодой скульптор по имени Юстас, горячий поборник натурализма. На современный вкус, даже слишком горячий. Вот и приходилось ему чуть не каждый вечер, часам к семи поближе, бегать по знакомым, вообразив с голодухи, что вдруг возьмут да и оставят на ужин. "Эх, — рассуждал он про себя, — сколько камня надо искромсать, пока вырубишь крошечный ломтик хлеба! Ну ничего, скоро разбогатею — все пойдет по-другому".

Нанюхавшись аппетитных запахов жареного и терпких ароматов пареного, долетавших из кухни, он приходил в экстаз, клялся в нерушимой верности идеалам и громил абстракционистов почем зря. Но природа и искусство будто сговорились доконать беднягу Юстаса: раздразнив для начала сытным духом его слюнные железы и исторгнув из них неудержимые потоки, они подсовывали ему для обличительных нападок модернистов позаковыристей, вроде Бранкузи, Липшица и Бжески.

Действие этих малопривлекательных гейзеров сказывалось в первую очередь на хозяйках, которые требовали незамедлительно избавиться от Юстаса. Тут уж все средства были хороши; самые жалостливые совали ему в руки билет на какое-нибудь представление и умоляли поторопиться, а то не дай бог начало пропустит.

Таким вот манером, облизнувшись однажды вечером на увесистый ростбиф, Юстас нежданно-негаданно очутился перед Чарли Маккарти, знаменитой говорящей куклой. Взор изголодавшегося скульптора был неумолим и придирчив.

— Не понимаю, чем вызваны столь бурные овации, — заметил он соседу. — Ладно бы шутки были его собственные, а то сплошное чревовещание. Что же касается скульптурного решения — я, если хотите, сам скульптор и в этом деле разбираюсь, — оно вообще ниже всякой критики.

— Подумаешь, — отрезал сосед, — зато у Бергена, его владельца, что ни год в кармане столько тысяч, сколько мне за всю жизнь не сосчитать.

— Боже! — воскликнул Юстас, вскакивая и потрясая кулаками. — И это наша цивилизация! Один на каком-то грубом, вульгарном, смехотворном чучеле, недостойном называться скульптурой, наживает тысячи, которые порядочные люди даже не берутся считать, а другому за шедевры натурализма, творения века…

Здесь он вынужден был прерваться, так как билетеры схватили его сзади за штаны и вышвырнули из зала.

Очухавшись, Юстас поплелся в сторону Бруклина, к заброшенному гаражу, в котором размещалась его мастерская (она же столовая, она же спальня). По соседству с гаражом приютилась грязная лавчонка, торговавшая книжным старьем. Среди прочего хлама на лотке перед входом валялась книжица с интригующим названием "Практика чревовещания". Юстас приблизился к лотку, Юстас узрел книгу, Юстас поднял ее и, повертев в руках, произнес с сардонической ухмылкой: — Ни искусство, ни теория не довели меня до добра. Ну что ж, попробуем чревовещание и практику. От них должно быть больше толку, если сосед не ошибся в подсчете тысяч.

Он заглянул в лавку, убедился, что на него никто не смотрит, живо запихнул книжку под куртку и дал деру. "Вот ты и стал вором, Юстас, — сказал он себе. — Ну и как? Какие ощущения?" И сам себе ответил: "Волнительно".

Придя домой, он с превеликим усердием взялся за книгу.

— Ага, — сказал он, — ничего сложного. Стискиваем зубы и начинаем играть голосом, как мячом. В мяч я, помнится, играл в детстве, ну а зубы стискивать мне не привыкать. Да здесь вдобавок и гортань нарисована, и буквы стоят — ясней не бывает. Быстренько освою чревовещание, смастерю манекен по всем правилам высокого искусства — оглянуться не успеешь, как деньги потекут рекой.

Не откладывая дела в долгий ящик, он перетряхнул свои залежавшиеся скульптуры, надеясь отыскать достойного соперника для Чарли Маккарти. Но хотя он и предал былые идеалы, они, как видно, не торопились с ним распроститься.

— Да, — произнес он, — работы мои великолепны, но нельзя останавливаться на достигнутом. Я должен изваять такую натуральную статую, чтобы зрители не моргнув глазом приняли ее за моего помощника, и мне не осталось бы ничего другого, как пригласить их на сцену и разрешить потыкать в него булавкой.

Он огляделся в поисках материала для будущего шедевра и обнаружил, что нищета, выбивая у него почву из-под ног, прихватила заодно и камни.

— Ну что ж, — сказал он, — вылеплю его из глины. У глины свои преимущества: она легче, теплей на ощупь и лучше поддается булавкам. Надо же порадовать тех, кто полезет на сцену — подобные людишки все в глубине души садисты.

На следующее утро он отправился на задний двор и, поработав киркой и лопатой, докопался до слоя красной глины куда более высокого качества, нежели та, которую сбывают в художественных салонах. Из нее он вылепил статую мужчины на редкость приятной наружности, с волнистыми локонами и греко-римским профилем. Лицо, правда, вышло не в меру надменным, и он взялся его подправлять, но на этот раз даже его непревзойденного мастерства оказалось недостаточно.

— В конце концов, — рассудил он, — вещица получилась гениальная, а гениальному идет легкая надменность.

Желая придать своему творению необходимую гибкость, он приладил к голове и конечностям старые диванные пружины, которые в изобилии произрастают на задних дворах Бруклина. Затем, вдохновленный поразительным результатом, распотрошил два-три помятых будильника (идеальный снаряд для метания в котов, по мнению его соседей) и закрепил пальцы и веки. Порывшись на помойках и раздобыв уйму пружин всех сортов и размеров, он весьма удачно приспособил их в нужные места, не забыв и те, которые не принято демонстрировать со сцены. Зато теперь у манекена были все основания выглядеть надменно.

Раскалив добела старую, ржавую печь, он до тех пор обжигал глину, пока она не стала легкой, пористой и прочной. Потом покрыл ее матовой глазурью и раскрасил в естественные тона. И наконец, призаняв деньжонок, выкупил в ломбарде свой парадный костюм, отметив к вящей радости, что на манекене он сидит не в пример лучше, чем на нем самом. Часа через два, досыта насладившись достигнутым эффектом, наш герой снял телефонную трубку и позвонил Сэди.

— Сэди, — сказал он, — приходи быстрей. Я приготовил для тебя сногсшибательный сюрприз.

— Не знаю, право, удобно ли это, — отозвалась Сэди. — Молодая девушка в гостях у скульптора… Мы ведь до сих пор не помолвлены. А вдруг кто-нибудь увидит?

— Пусть видит, — сказал он. — Нам нечего больше бояться. Долой нелепые условности — у меня скоро заведется столько тысяч, сколько тебе за всю жизнь не пересчитать.

— Это другое дело, — отвечала Сэди. — Сейчас буду.

Миг — и она стучала в дверь, а он летел ей навстречу.

— Ой, Юстас, ты серьезно? — восклицала она. — Мы так долго ждали!

— Главное, дождались, — ответил он. — Вот, разреши тебе представить, мистер Берти Макгрегор, творец нашего счастья.

— Очень приятно, — разулыбалась Сэди, зардевшись как маков цвет. — Если Юстас говорит правду, отныне я самая преданная поклонница вашего творчества. По-моему, вы просто душка.

— Душка-то душка, — заметил Юстас, — только заслуги его в этом нет — он обыкновенный манекен, а хвалить нужно меня.

— Манекен? — изумилась Сэди. — А я-то перед ним распиналась. Но он прехорошенький! И знаешь, Юстас, когда я с ним заговорила, он вроде бы даже кивнул и улыбнулся.

— Еще бы не хорошенький, — произнес Юстас, — я на него добрых полдня ухлопал. А кивать и улыбаться ему легче легкого: он, к твоему сведению, буквально нашпигован пружинами. Уверяю тебя, это совершенство с головы до ног.

— С головы до ног? — переспросила Сэди.

— Да, — подтвердил Юстас, — когда поженимся, я объясню тебе подробней. А пока посмотри: тебе не кажется, что у него слишком надменный вид?

— Нисколько, — возразила Сэди. — Вид у него весьма привлекательный, мужественный и даже, я бы сказала… В общем, я тебе объясню, когда поженимся. Но, Юстас, если он манекен, почему ты назвал его творцом нашего счастья? Опять какие-то фантазии?

— Никаких фантазий, — с улыбкой заверил Юстас, — одна суровая реальность.

И он посвятил ее в свой грандиозный план.

— Вот, полюбуйся, — сказал он напоследок, — я уже и афишку набросал для широкой публики. Кстати, если мы хотим снять зал, нам понадобятся твои сбережения. Буквы у меня получились необыкновенно броские, ты не находишь? Особенно вот здесь, обрати внимание, где я приглашаю зрителей уколоть его булавкой, дабы убедиться, что, несмотря на живописную внешность и живое остроумие, в нем нет больше ничего живого.

— А тысяч действительно будет столько, что сосчитать нельзя? — спросила Сэди. — Ты ведь знаешь, мне вовсе не легко было сколотить свой капитальчик, хотя пересчитать его, возможно, труда и не составляет, — Сэди, — изрек Юстас, с гордостью указывая на свое творение, — скажи мне, кто, по-твоему, натуральней? — Местами как будто он, а местами вроде бы ты, — призналась Сэди.

— Подумай хорошенько, Сэди, — не унимался Юстас. — Я спрашиваю: он или Чарли Маккарти?

— А, ну разумеется, он, — ответила Сэди. — В этом-то никаких сомнений.

— Тогда не сомневайся и в тысячах, — отрубил Юстас. — А уж твои-то жалкие сотенки мы шутя окупим в первый же вечер.

И он заключил ее в объятия, настолько жаркие, насколько позволял его истощенный организм. Неожиданно Сэди взвизгнула и оттолкнула его.

— Юстас, — промолвила она, — я понимаю, ты скоро станешь богачом, но это не повод, чтобы меня щипать. Кроме того, мы по-прежнему не помолвлены.

— Щипать тебя! — воскликнул Юстае. — Мне это и во сне не снилось!

— Ну и напрасно, — привередливо заявила Сэди. — Ты влюблен, молод, свободен. Почему бы время от времени не посмотреть хороший сон?

— Весьма уместное замечание, — сказал Юстас, — учитывая, что щипок мог тебе только присниться.

— Такое мне не снится, — отпарировала Сэди. — Я нормальная, здоровая девушка, и сны у меня соответствующие. А вот тебе подобные сны не помешали бы, если, конечно, ты вполне нормален и здоров, на что я, признаться, рассчитывала, и при условии, что ты мужчина, в чем я начинаю сомневаться. Юстас, мужчина ты в конце концов или медуза вяленая?

— Я мужчина, Сэди, — ответил Юстас, — но и художник. И всякое такое до сих пор расходовалось у меня на творческие порывы. Но с сегодняшнего дня я чистейшей воды практик и снами собираюсь заняться вплотную. Не будем ссориться, дорогая. Велика важность — щипок, настоящий ли, вымышленный. Иной раз ущипнешь и не заметишь. Давай лучше сходим в банк, получим твои денежки и снимем зал.

Сказано-сделано, и вскоре вся округа запестрела аршинными именами Берти и Юстаса. А потом наступил знаменательный вечер, и Сэди, сидевшая в первом ряду, чуть шею себе не свернула, подсчитывая зрителей, ибо, по правде говоря, была ужасно обеспокоена судьбой своего скромного капитальца.

Однако беспокойство ее быстро рассеялось: зал был полнехонек, занавес поднялся без промедления, а на сцене, улыбаясь и раскланиваясь, как Свенгали [45], уже стоял Юстас. Берти тоже не ударил в грязь лицом и на аплодисменты отвечал мило и с достоинством. "Видно, Юстас и впрямь не пожалел на него пружин, — подумала Сэди. — С такими пружинами он, наверное, на все способен. Теперь я ясно вижу: Чарли Маккарти ему и в подметки не годится".

Представление началось, но, к величайшему огорчению Сэди, сразу как-то не заладилось. Юстас усадил манекен на колени и отпустил несколько старых, затертых шуточек, выисканных на последних страницах учебника чревовещания. При этом обнаружилось, что первые страницы он прочесть не удосужился, поскольку игры и легкости в его голосе было не больше, чем в чугунной шар-бабе. Мало того, пружины в челюстях манекена упорно отказывались работать, и зрители быстро смекнули, что чревовещатель из Юстаса ни к черту.

Поднялся шум и гам. Юстас, приняв их ничтоже сумняшеся за изъявления неописуемого восторга, вышел, сияя улыбкой, к рампе и стал зазывать зрителей подняться без лишних слов на сцену и потыкать в манекен булавкой.

Как всегда, нашлись энтузиасты, для которых подобный соблазн оказался слишком велик. Они валом повалили на помост, не мешкая вооружились приличных размеров булавками с внушительными головками на конце и стали подступать к достопочтенному мистеру Берти. Но не успела первая булавка достичь цели, как зал прорезало душераздирающее "ой!", отозвавшееся по углам и рассеявшее последние сомнения в жизнеспособности манекена.

Публика, раскусив, что ее не только самым натуральным образом обвели вокруг пальца, но еще и показали шиш, преисполнилась крайнего отвращения. Мгновенно разразился скандал, откуда ни возьмись набежала полиция, убытки пришлось возместить. Юстас, прикативший на представление в кебе, вынужден был тащиться домой на своих двоих, сгибаясь под тяжеленной фигурой Берти и не менее тяжкими упреками Сэди.

Добравшись до дома, он сгрузил манекен на диван и застыл понурив голову, как человек, потерпевший полный крах. Сэди, на которую очень дурно подействовала утрата жалких сотенок и которая окончательно лишилась надежды когда-либо пересчитать тысячи, распекала его на все лады.

— Ты нарочно все подстроил, — возмущалась она. — Ты специально взял и все испортил.

— Ну что ты, дорогая, — оправдывался он, — зачем бы я стал все портить. Чревовещал я действительно не совсем удачно, не спорю.

— Перестань корчить идиота! — кричала она. — Перестань нагло врать мне в глаза! Кто ойкнул в конце так натурально, что не придерешься? Кто вылез со своими талантами в самый неподходящий момент?

— Да нет же, — лепетал Юстас, — я и не думал ойкать. Я сам ужасно удивился.

— Кто же тогда ойкал? — наступала она.

— Понятия не имею, — признался он. — Разве что Берген, убоявшись опасного конкурента, нацепил накладную бороду и явился, чтобы сорвать нам представление.

— Чушь собачья, — отрезала она. — Хватит вилять, признайся лучше, что ты ойкнул.

— Вообще-то я не исключаю такой возможности, — промолвил Юстас. — Сама посуди: в мое детище, плод моих гениальных усилий, втыкают булавку — мог ли я, при моей тонкой душевной организации и даже не будучи специалистом в практике чревовещания, удержаться и не ойкнуть. Но, клянусь тебе, Сэди, если я и совершил такое, то совершил бессознательно.

— Так же бессознательно, как перед этим меня ущипнул, — хмыкнув, ввернула Сэди.

— Да, готов побожиться, щипок был абсолютно бессознательный, — заверил Юстас.

— Ничего подобного, — подал голос Берти, с надменной улыбкой созерцавший эту удручающую сцену. — Сэди как всегда права. Ущипнул я, ущипнул чертовски сознательно и до сих пор смакую эффект.

— Но мы даже не помолвлены! — вскричала Сэди. — Ах, что теперь будет? — Она хихикнула, зажала рот рукой и возвела на манекен огромные, полные упрека глаза.

— Кто ты такой? — завопил пораженный до предела Юстас. — Отвечай! Говори немедля!

— Захочу — заговорю, не захочу — не заставишь, — отвечало его творение.

— А! Я знаю! — воскликнул Юстас. — Ты — грешный дух, отпущенный на побывку из ада. Ты завернул в мою печь на огонек, и там тебе под горячую руку попался мой шедевр.

Манекен ответил надменной улыбкой.

— О, неужели, — возопил Юстас, — неужели я откопал на заднем дворе глину, из которой Бог создал Адама? Но тогда, выходит, трущобы Бруклина — это новостройки Эдема?

Манекен зашелся от хохота.

— А может быть, мне удалось разрешить загадку, над которой тщетно бились ученые всего мира? — предположил Юстас. — Может быть, под моими руками мертвая глина обрела волю и сознание, став органической коллоидной тканью? Да, это самое вероятное. И я в таком случае — величайший скульптор на свете!

— Понимай как хочешь, — ответил манекен, — но чревовещатель из тебя при любом раскладе ни к черту. А без чревовещания ты не то что несчетных тысяч, но и гроша ломаного не зашибешь.

— Твои рассуждения не лишены здравого смысла, — заметил Юстас. — Но раз уж ты наловчился так бойко болтать, мы теперь легко сумеем ошеломить публику.

— Ошеломлять согласен, а в помощники к тебе не нанимался, — отвечал Берти. — У меня внешность, у меня яркая индивидуальность. На колени меня больше не заманишь. Сам садись, а я буду ошеломлять и загребать денежки.

— Сесть к тебе на колени! — вскричал Юстас. — Ну уж нет!

— А что особенного? — удивился манекен. — Да не ломайся ты, садись, пока приглашаю. Ну не хочешь, как хочешь. Может, леди желает попробовать?

— И попробую, — ответила Сэди. — Я, возможно, и не умею считать тысячи, но поучиться, если предлагают, никогда не откажусь.

И, проговорив это, она плюхнулась на колени к манекену.

— Ну как, крошка, — осведомился тот, — нравится новое местечко?

— Мне кажется, нам следует обручиться, — промолвила Сэди. — Мне даже кажется, нам не мешает пожениться.

— Об этом не беспокойся, милашка, — заверил ее манекен. — Артисты — это тебе не скульпторы. Артисты — народ практичный.

— Вот и выметайтесь из моей мастерской со всей вашей практичностью, — рявкнул Юстас. — А я возвращаюсь к прежним идеалам. К черту чревовещание, к черту глину, к черту пружины! Перехожу на надгробия и уж сил не пожалею, а вырублю их поувесистей.

— Вольному воля, — ответил манекен. — Мы с Сэди и без тебя отлично поладим.

— А булавки ты для нее приготовил? — поинтересовался Юстас.

— Зачем же сразу булавки? — отозвался манекен, успокаивающе посмотрев на Сэди. — У нас найдется кое-что поинтересней.

И с этими словами он ущипнул ее, точь-в-точь как первый раз, только теперь ее вопль прозвучал на удивление сочно и со вкусом.

— Вопишь ты хорошо, со вкусом, — похвалил ее Юстас, с ледяной вежливостью провожая их до дверей. — Однако не забывай, что пружины у него в некоторых местах до омерзения ржавые и изношенные.

И, захлопнув за ними дверь, он, вопреки благим намерениям, направился прямехонько к куску глины, который будто нарочно торчал на виду, и принялся лепить из него чрезвычайно соблазнительную фигуру с формами, совсем как у Евы. Но, не долепив, опять передумал, кое-что подправил, кое-что заменил — раз-два — и вместо Евы перед ним предстала прехорошенькая, смышленая болоночка.