На полпути в ад

ТВОРЧЕСКОЕ СОДРУЖЕСТВО

Жил на свете мужчина по имени Амброз, который гордился своим превосходным профилем и превосходным вкусом. Предполагалось, что его жена должна ежечасно воздавать тому и другому. Медовая блондинка с широким ртом и колдовским взглядом, прекрасней, чем чаша клубники со сливками, она была, однако, слишком простодушна, чтобы выступать в ином амплуа, кроме обожательницы; на этой роли он ее и держал. Тем не менее ему удалось научить ее заказывать шерри и высокомерно отвергать коктейли; порой он, правда, подозревал, что она втайне вздыхает по бокалу "Манхэттена". [25]

У них был домик на Лонг-Айленде и еще один на юге Франции. Как-то раз он разбирал почту.

— Все прекрасно, — заявил он. — Через месяц отправляемся в Прованс. Поглядим на наш миленький домик, на нашу террасу и сад — все в превосходном вкусе, потому что создано по моему проекту. Я сниму тебя нашей кинокамерой, а ты, — сказал он, — ты снимешь меня.

— Хорошо, дорогой, — согласилась она.

— Ах, если бы, — продолжал он, — у нас была парочка идеальных детишек, точное подобие их отца. Мы бы сняли, как они бегут мне навстречу. Мы могли бы снимать их здесь, на Лонг-Айленде, и показывать нашим знакомым в Провансе; или в Провансе и показывать нашим здешним друзьям. Не понимаю, почему ты не завела пары идеальных детишек. Ты же знаешь, как я их хочу.

— Я ведь отказалась от коктейлей, потому что ты так хотел, — сказала она, — и теперь пью шерри. В изнеможении он тронул лоб изящной рукой.

— Я говорю про идеальных детишек, — простонал он, — а ты в ответ несешь чушь про какие-то идиотские коктейли. Оставь меня. Ты действуешь мне на нервы. Я один разберу почту.

Она послушно ушла, но вскоре поспешила обратно, услыхав его горестный вопль.

— Дорогой мой, что тебя так огорчило? — заволновалась она. — Расскажи, расскажи, что случилось?

— Прочти, — ответил он, протягивая ей письмо. — Не трости мне про коктейли. Прочти.

— Что такое?! — воскликнула она. — Ты разорен!

— Я хотел удвоить капитал, — объяснил он. — Подумал, как будет славно. А все потому, что я мечтатель и художественная натура. Избавь меня от упреков.

— У тебя осталась я, а у меня ты, — заявила она, позволив одной-единственной большой слезе скатиться по щеке, как то нередко бывает с женщинами, когда они прибегают для утешения к этому последнему доводу.

— Вот именно, — произнес он, — и мы сможем снимать друг друга в очереди за бесплатной похлебкой, а потом показывать это знакомым. Ты-то, если хочешь, можешь сниматься, но у меня своя гордость.

— А у меня свои бриллианты, — сказала она. — Мы сумеем на них прожить, пока ты будешь писать свою книгу, о которой вечно мне говоришь.

— Вечно говорю? — возразил он. — Я что-то плохо тебя понимаю. А впрочем, великое множество кретинов пишут книги, и те расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Сколько, интересно, можно выручить за полмиллиона? Отнеси ко мне в кабинет пачку самой лучшей бумаги и предупреди всех, что меня нельзя беспокоить. Ах, будь у нас парочка идеальных детишек, ты бы могла проследить, чтобы они не мешали мне работать. Объяснила бы им, чем занят их папочка.

Вскоре он водворился у себя в кабинете, что произвело на всех знакомых должное впечатление. Время от времени он выходил к гостям и бродил среди них с отрешенным и утонченным видом. Единственная незадача заключалась в том, что отрешенность не оставляла его и тогда, когда он возвращался за письменный стол, так что ни единой строчки не появилось даже на самом верхнем листе из пачки самой лучшей бумаги: его перо выводило одни лишь профили. "У меня, очевидно, слишком художественная натура, — подумал он. — Я не питаю склонности к грубому сырью жизни, из которого творятся сюжеты. Я — воплощенный стиль. Книги не будет, мы станем нищими, и Дафна перестанет меня обожать. Нужно выйти в широкий мир и увидеть настоящую жизнь. Может, и сюжет подвернется".

Он вышел в широкий мир — стал посещать артистические кабачки Гринич-Виллидж[26], где увидел сплошь писателей, но очень мало настоящей жизни, не говоря уже о сюжетах — среди этой банды он не нашел ни единого.

В конце концов его занесло в самый дешевый я обшарпанный погребок — как раз такой, чьим завсегдатаем пристало быть человеку, у которого не пишется роман и нет денег, которого жена перестала обожать и который в силу всего этого почти расстался с надеждой обзавестись парой идеальных детишек.

Погребок был забит: не исключено, что в описанное малоприятное положение попадает много писателей. Амброзу пришлось сесть за столик к молодому человеку с внешностью бывалого кота, чьи уши изрядно пострадали в сотне безжалостных схваток. У парня была круглая голова, широкий нос, великолепные зубы и голодный взгляд. Рубашка на нем была рваная, а грудь украшала обильная поросль самых что ни на есть настоящих волос.

На руках у него кое-чего не хватало.

— Большой на правой, — объяснил он Амброзу, — мне одна дамочка отстрелила. Я свечку держал. В цирке. Номер на лошади. Всегда била без промаха, а тут взревновала. Этот палец достался кайману. А вот этот оттяпали свайкой. Третий помощник. Бунт на борту. Большой на левой отморожен. Пересекал Лабрадор на попутных санях. "Голосовал" в буран. Доголосовался. Шрамы — все от зубов. Одни от лошадиных, другие — от волчьих. Есть и от дамских.

— Вы, — изрек Амброз, — несомненно, повидали настоящую жизнь.

— И жизнь, и смерть, и рожденье, и страсть — все как оно есть, — согласился тот. — А сейчас мне бы только увидеть бифштекс.

— Чего проще, там как раз один на плите поспевает, — заметил Амброз. — Вы случаем не писатель?

— Второй Джек Лондон, — сказал молодой человек. — Только аферисты издатели против меня сговорились. Я им — и кровь, и пот, и любовь, и убийства, и все что хочешь. А они знай талдычат про стиль.

Последнее слово он произнес не без презрения в голосе.

— Стиль, — с укором возразил Амброз, — это девяносто девять процентов всего предприятия. Я сам стилист. Официант, несите-ка бифштекс сюда. Именно это вам и хотелось увидеть, не так ли?

— Спасибо, — сказал молодой человек.

— Не стоит, — ответил Амброз. — Можете как следует его рассмотреть. Я наделен способностью — если угодно, можете назвать это талантом — радовать моих знакомых, ибо я — прекрасный стилист. Я рассчитываю, что моя будущая книга разойдется полмиллионом экземпляров. Ешьте бифштекс — меня он не интересует.

— 0'кей, — сказал молодой человек и налег на еду.

— Вам, кажется, нравятся бифштексы, — продолжал Амброз. — Мне нужен в секретари человек с хорошим знанием жизни; скажем, что-то вроде подмастерья, какие были у старых мастеров, чтобы вчерне разрабатывать для меня сюжеты. У вас, похоже, неисчерпаемый запас жизненного сырца. У меня — неисчерпаемый запас бифштексов.

— Продаться?! — вскричал молодой человек. — За бифштекс? Мне? Ни за что!

— Гарантирую натуральную вырезку… — начал Амброз.

— Но… — прервал молодой человек.

— … под соусом из шампиньонов. Жареных цыплят. Пирог на сладкое. Новую одежду. Удобное помещение. Может быть, доллар в неделю на карманные расходы.

— Подбросьте второй, — попросил молодой человек. — На один доллар дамочку в кино не сводишь.

— Разумеется, нет, — сказал Амброз. — Никаких дамочек. Все должно идти на сюжеты.

— Уж больно сурово, — заметил кандидат в соавторы.

— Вам решать, — поставил точку Амброз. Молодой, человек поколебался — и уступил. Не теряя времени, Амброз оплел его долгосрочным контрактом и доставил в свой домик на Лонг-Айленде. Перед женой он выдал его за секретаря, чтобы скрыть истинный характер сделки — из опасения, как бы правда не умалила ее обожания.

Молодой человек, которому очень шел его новый костюм, ел и пил с завидным аппетитом, отдавая должное всему, чем его угощали, за исключением шерри. От шерри он решительно отказался, потребовав коктейль.

— Смешай ему "Старика" [27], — приказал Амброз жене: у него было предчувствие, что коктейль поможет вызреть сюжету, полному жизни как она есть.

Красавица жена широко распахнула глаза и воззрилась сперва на мужа, затем на секретаря, а потом на коктейль, который украдкой пригубила, не в силах противиться искушению. "Какой дивный вкус! — подумала она. — И как прекрасна жизнь несмотря ни на что! Вот входит юноша, и у меня тут же появляется то, о чем я вздыхала. Не думаю, чтобы ему приходилось о чем-то вздыхать, — у него вид хозяина жизни. Он просто-напросто потребует свое. Или возьмет сам. О Боже!" И подала молодому человеку коктейль, который тот принял скромно и с благодарностью, однако как нечто принадлежащее ему по праву. Он выпил его с истинно мужской простотой и в то же время с глубоким, примитивным, бесхитростным удовольствием, причем стакан он держал вот так, голову запрокинул вот так — нет, я бессилен описать, как красиво этот молодой человек прикончил коктейль.

Все в доме пошло гладко. Амброз перестал волноваться. Его жена перестала вздыхать. Вскоре и сюжет подоспел — то, что нужно.

— Вы остаетесь тут, — заявил Амброз секретарю, — а мы отправляемся в Прованс, в наш домик, где я вылеплю из вашей сырой глины нечто подобное греческой вазе. Вы между тем придумаете мне новый сюжет.

Они отбыли. Амброз радостно потирал руки. При посадке на корабль жена было вновь закапризничала, выказав забытую склонность ко вздохам, но он не обратил на это внимания. Скоро, однако, у него самого появились причины вздыхать: попробовав работать в своей отдельной каюте, он выяснил, что стиль у него не столь совершенен, как ему представлялось. И верно — к концу плавания самая лучшая бумага оставалась не менее девственной, чем вначале.

Амброз снова погрузился в пучину отчаяния. Когда они приехали в Париж, он ускользнул из гостиницы и забрел в самое убогое кафе, какое мог отыскать, — приют вконец обнищавших писателей, у которых нет за душой ни сюжетов, ни денег, ни преданных жен, ни идеальных детишек — ровным счетом ничего.

Такие кафешки в Париже можно найти на любой глухой улочке, и нравы у посетителей там весьма пестрые и международные. Амброз оказался в обществе юного англичанина с лицом довольно нежным и почти прозрачным по причине крайнего истощения. На глазах у молодого человека Амброз заметил слезы.

— Почему, — спросил он, — у вас на глазах слезы?

— Я писатель, — ответил юноша, — и поскольку варварам издателям нет дела до стиля, а требуются одни лишь сюжеты о погрязших в скотстве мужчинах и женщинах, вы поймете, что я вынужден жить предельно скромно. Здесь я экономно вкушал запах дивных tripes a la mode [28], которые поглощает вон тот полный джентльмен, когда вошел этот отвратительный репортер, сел за соседний столик и принялся изрыгать такие потоки газетного жаргона, что мне пришлось пересесть. А я так голоден!

— Ужасно! — посочувствовал Амброз. — Но послушайте, что я вам скажу. Я возьму себе порцию, а вы нюхайте себе на здоровье, сколько душе угодно.

— Я бесконечно благодарен, — сказал англичанин. — Не представляю, зачем вам оказывать такое благодеяние совершенно незнакомому человеку.

— Пустяки, — ответил Амброз. — А вам не доводилось пробовать хлебный мякиш, размоченный в мясном соусе?

— Воистину доводилось! — встрепенулся молодой человек. — На прошлое Рождество. Первые шесть месяцев этого года мой стиль был отмечен особой яркостью.

— Как бы вы восхитительно писали, — заметил Амброз, — если вас накормить boefen daube! [29] — На этом рационе я бы сотворил "Илиаду", — воскликнул юноша.

— А на bouillabaisse? [30]

— "Одиссею".

— Мне нужен человек, — начал Амброз, — способный несколькими тонкими штрихами придать завершение кое-каким моим замыслам, более современным, но столь же внушительным. У меня в Провансе имеется домик с отличной кухней…

Короче, он мигом прибрал к рукам юного неудачника, окрутив его параграфами контракта и долговыми расписками не хуже, чем какого-нибудь белого раба в Буэнос-Айресе.

Поначалу молодой человек экстатически вкушал одни запахи, но потом вполне освоился с хлебным мякишем в мясном соусе и в конце концов принялся есть все, что давали, к вящей пользе для своего тела и стиля. Однако к амброзовскому шерри он так и не прикоснулся.

— Позвольте мне выпить коктейль, — сказал он. — Это сообщит моей прозе налет современности и реализма, что особенно уместно в эпизодах, действие которых происходит в Америке.

"И не только в них, — подумал Амброз. — Пусть это станет связующим звеном, rapport [31] между ним b тем, другим". И он позвал жену, чье появление исторгло у молодого человека глубокий вздох.

— Смешай ему "Старика", — распорядился Амброз. Жена, как то уже было однажды, широко распахнула свои колдовские глаза, воззрившись на мужа, секретаря и коктейль, который, как то уже было, украдкой при этом пригубила. Ее охватило знакомое восхитительное чувство. "Возможно, я была не права, что возобновила вздохи, — подумала она. — Возможно, стоящие причины для вздохов выпадают крайне редко. У молодого человека такой вид, словно он успел порядком навздыхаться, что грустно наблюдать в столь грациозном и хрупком создании. Интересно, известно ли ему лекарство от вздохов".

Жизнь, однако, не всегда бывает театром. Книга продвигалась быстрыми темпами и скоро оформилась в бесспорный и бессмертный классический шедевр, чья крепкая фабула была способна увлечь самых тупых и неискушенных читателей, а совершенство стиля вызывало признание у самых придирчивых знатоков.

Книгу раскупали, как горячие пирожки, и Амброзу повсюду возносили хвалу. Его подвалы были набиты шерри самых отменных марок. Его жена больше не вздыхала — даже тогда, когда они отправлялись с Лонг-Айленда в Прованс или из Прованса на Лонг-Айленд.

— Всегда приятно сменить обстановку, — говорила она репортерам.

Прошло немного времени, и она увенчала его радость, подарив ему крепыша сына.

— Скоро, — заметил Амброз, — он сможет побежать мне навстречу, и ты снимешь нас кинокамерой. Вообще-то ему полагалось больше походить на меня — он, верно, пошел в твою не столь благородную родню. Но может, он еще исправится, а может быть, ты сама в другой раз получше постараешься.

Другой раз не заставил себя ждать, и Амброз возрадовался двум идеальным детишкам.

— Но и этот, — сказал он тем не менее, — чуть-чуть, а все ж не дотягивает до идеала. Он наследовал твою хрупкую внешность. Но если их сложить вместе и разделить на два, то средний ребенок как раз выйдет в отца, а на большее и надеяться нечего.

Время шло, и не было на свете человека довольнее Амброза.

— Какой же я счастливчик, — говаривал он про себя, — со славой, моим богатством, моей красавицей женой, которая меня обожает, с моими крепкими сюжетами и изысканным стилем, моими домами, моими двумя секретарями и парой идеальных детишек. Он только что распорядился принести камеру, чтобы снять, как они бегут ему навстречу, когда доложили о посетителе — каком-то литературном паломнике, который прибыл засвидетельствовать свое преклонение.

Такие гости всегда были по сердцу великому человеку.

— Да, — сказал он, — это я. Это мой кабинет. Это мои книги. Там, в гамаке, — моя жена. А вон там, в саду, — двое моих идеальных детишек. Пойдемте, я их вам покажу. Вы увидите, как они побегут навстречу своему папочке.

— Скажите, — спросил гость, — а в них проявляется гений их родителя?

— Вероятно, — ответил Амброз. — Разумеется, со скидкой на возраст.

— В таком случае, — попросил посетитель, — давайте подойдем к ним незаметно. Давайте подслушаем их детский лепет. Вдруг они рассказывают друг другу истории! Мне бы хотелось, сэр, поведать миру о том, что они унаследовали гений своего отца.

Амброз снизошел к его просьбе, и они на цыпочках прокрались к песочнице, где два карапуза тараторили как заведенные, присев на корточки. И конечно же, они рассказывали сказку.

— И вот старина дракон, — произнес старший, — наскочил на него как бешеный, заплевал огнем…

— И чудовище, — подхватил младший, — набросилось на него, изрыгая пламя…

— А он отпрыгнул вбок и ткнул его в брюхо мечом…

— А он проворно скользнул в сторону и погрузил сверкающий клинок в его черное сердце…

— И тварь опрокинулась…

— И ящер пал…

— И окочурилась.

— Сраженный насмерть.