Моя профессия ураган

Глава 60

Ужасно, но я уехала с заимки еще до того, как уехал Радом. Никаких фокусов я не выдумывала. Просто обогнала его, распрощавшись, взяла одну из лодок, пока он на мгновение задержался с ребятами, и поплыла в темноте. Подозреваю, что я для них будто исчезла, когда они проводили Радома, но что же из этого. Я всегда делаю то, что самое простое. Зачем мучиться, выкидывать штуки?

Зачем прятаться где-то, если у меня есть работа на самом виду, в театре?

Неужели я стала бы ждать, пока без Радома придет приказ меня казнить? Да и у меня были странные подозрения насчет своей дочери — каким образом она похожа на него, а он об этом не знает?

Вспомнив о дочери, я снова разревелась. Как мне туда в Ухон до нее добраться?

Может, она придет на премьеру? Чудовищную премьеру, которую мы готовили?

Как Ника я то ли жила, то ли металась. Только репетиции и спасали меня. В остальное время я неподвижно лежала, без движения тупо смотря в одну точку сухими глазами. Ах, Радом, Радом. Почему ты, холодный тэйвонту, свел меня с ума?! Я люблю тебя! Как я ненавижу тебя! Думаю о тебе ежечасно, ежесекундно, постоянно… Думаю безумно, безрассудно, обожающе, до боли, до горя, до слез… Что бы я не делала, не думала, не хотела, все равно я думаю о тебе…

Ты присутствуешь во мне, как тень, ты есть, ты тут, наполняешь все. Каждая твоя черта врезана в мою память, и ночью ты снова склоняешься надо мной.

Почему я тебя ненавижу? Я не знаю… Я бы лучше умерла на твоей груди, такого злого… Ты даже не женился на мне… Я ничего не знаю, не помню, я тоскую и боюсь… Почему мне кажется, что она моя дочь? Почему мне хочется биться о стену головой?

— Чего тоскуешь? — прерывает меня голос Эфраимоса.

— Не знаю… — тихо отвечаю я.

— А мы тут чудо-балет затеяли на праздники… — довольно говорит Эфраимос, потирая руки. — Развеешься перед праздниками! Это же будет Премьера! Всем премьерам Премьера! — он закатывает глаза. — Про королеву Маэ! Король совсем сошел с ума, если приказал это, но мы должны выполнять его приказы, должны… — он опять довольно потирает руки. Скандал, который случился на прошлой неделе, еще не утих. Сам король решил почтить страшную память своей погибшей жены Маэ после таких знамений. Почти полная гибель — четыреста черных тэйвонту — на площади перед Храмом — произвела безумное впечатление на народ и людей.

За всю историю, когда погибал хотя бы один тэйвонту, это был траур в конкретном княжестве, невозможное событие. И убийство четырехсот тэйвонту стало шоком для всех. Нация была в шоке до сих пор. Не оттого, что их убили, а что это была такая чудовищная цифра. Считалось, что настоящего тэйвонту убить невозможно. Никто не верил, что это возможно без божьего вмешательства. Было тщательное разбирательство, опрошено тысячи свидетелей, и установили, что именно черные тэйвонту открыли войну в Храме. Это было невозможно. Это было почти кощунство. От такого кощунства от них отвернулись почти все. Даже слабоумный король вспомнил о своей жене…

— Церковь допустила это помутнение рассудка короля только потому, что они на все сто уверены, что виновница смут погибла… — хладнокровно сказал Эфраимос. — Некого больше бояться. Чего уж тут, уже можно и вспомнить маму… Да и никакой возможности никому захватить власть, даже теоретически нет…

Безнадежно… Положение королевства прочно как никогда. Аэна склонилась, Славина присоединена… Везде страх, страх, страх… Мне кажется, церковь специально хочет дать этот балет, чтобы выявить недовольных и уничтожить их…

Я уже слышал, что после нашего выступления выступит священник и объявит, что Бог карает тех, кто нарушает традиции — отец безумен, мать мертва, дочь убили…

Я молчала.

Пьеса была про бывшую жену короля. Жену не малолетки сына-королевича, а жену безумного короля, который затеял мятеж, победил, и сам же мятеж и убил. Пьеса ставилась по дневникам самой королевы, когда она еще не была ею, и по документам, оставленным тэйвонту. Каждый тэйвонту обладает абсолютной наблюдательностью, полной памятью, четкостью к выражению мысли. Все крупные события в Дивеноре обычно зафиксированы дословно, до мелочей, в многочисленных точных документах.

Я молчала. Я даже не знаю, почему я себя так странно чувствую по отношению этому балету. Потому молчу. Что-то бьется внутри страшное. Будто я и не зритель вовсе, а прямой участник. Каждый раз, когда я начинаю читать дневник, на мои глаза снова наворачиваются слезы. И я представляю, представляю, представляю…

— Ты, как обычно, изучаешь все материалы по балету… — говорит Эфраимос. — И опять твоя небольшая партия затмевает все, что делает прима… Один твой выход чего стоит… — он сделал смешливое лицо и показал, будто падает в обморок. — Даже наша массовка валится, а набежавшая ребятня из кордебалета описалась, когда мы репетировали кусок… Но это никуда не годится! Хоть мы с тобой готовили и рисовали весь балет, это не гоже, что все седушки описаны.

Я печально улыбаюсь — так он старается меня развеселить.

Я не могла сказать ему, что книга, или воспоминания, по которым ставится балет, оказывают на меня странное действие. Нет, я не была столь наивной, чтоб считать, что это про меня, раз я потеряла память. Воспоминания маленькой дикой нищенки и убийцы никак не походили на возможность происхождения из королевской семьи. Я уже убедила себя, что, как бы это ни было наивно, я была обыкновенной авантюристкой, убийцей и преступницей, которых сотни. Да и никто и никогда из принцесс не был тэйвонтуэ, это невозможно… И не чувствовала я себя Маэ…

Но что-то задевало мое сердце в этой истории. И я читала все документы тэйвонту о времени, про которое сумасшедший король захотел поставить пьесу, с каким-то надрывом… Я просто плыла в какой-то легкости, читая этот дневник…

Балет, поставленный по дневнику?

…Прима вела на репетиции свою партию очередной раз, когда вступила я. Но она не смогла отвести от меня глаз. Не знаю, что со мной случилось. Сюжет снова захватил меня, и я поплыла прямо на репетиции, а не на представлении.

Дьявольское вдохновение забрало меня жестоко, и я забыла все, забыла обо всем, и начала свой танец. Долженствующий лишь подчеркнуть ее, ибо это был наш танцевальный диалог. У нее была ведущая партия даже в этой сцене. Я слишком поздно поняла, что прима не отводит с меня глаз, когда я танцую, и что она сбилась со своей партии. И даже не замечает, что механически оказалась в танце возле самого края рампы, словно завороженная, неприлично уставившись на мой танец… На то, какая я была… Легкая, беззаботная, беспечная, неприличная, флиртующий ребенок, я плыла в веселье и была на седьмом небе на небесах — именно такую роль подруги принцессы Ришки дал мне неблагодарный Эфроимсон, чтоб я была на сцене. Там не на что было смотреть… Но прима была слишком заворожена, как и все, автоматически продолжая свое делать па и находясь по замыслу режиссера слишком близко к рампе, чтобы заметить, что она сбилась влево, и нога ее идет мимо сцены. Я мгновенно пришла в себя, и крикнула ей, но было уже поздно — она рухнула с нескольких метров и нога ее нелепо крюком выгнулась так, как никогда бы не смогла в нормальном состоянии…

Она отчаянно плакала, когда ее выносили — у нее была сломана нога и пальцы на руке.

Внезапно она дернулась и положила ладонь мне на руку.

— Я так боялась играть Маэ… — почему-то тихо и виновато, пожаловалась мне она… как-то жалко и по-детски. — Я не завидую, не верь. А ты меня все равно лучше… — она вздохнула, и снова разрыдалась.

И не было в ее словах ни зависти, ничего, будто больной ребенок доверчиво прижался ко мне.

Я тихо успокоила ее. Я знала, что она меня любила… Правда, я так и не поняла, почему она именно мне сказала про роль Маэ…

Эфраимос рвал и метал. Заменить ее было некем, да и не было времени… И тогда его взгляд обратился на меня… Ведь я всегда знала танец абсолютно всех танцовщиков, мало того, на мне же его и испытывали. И тогда он, не слушая никаких возражений, дал мне главную роль, сделав меня примой… У него просто не было выбора… — приближался праздник, на который собирались люди со всего Дивенора… Праздник, которого всегда ждали все.

И начались бешеные репетиции, ибо роль мою тоже отдали Риле, ее — другой юной балерине… Но, слава Богу, Рила роль знала, ибо она ее работала вместе со мной… Для меня не было особой сложности, ибо именно эту героиню я особенно любила… Внешняя канва — я ее знала… А внутренняя — я над ней работала, вынашивая до самого крошечного, почти невидимого штриха, еле видимого движения губ, характерного взмаха рук… Ибо совершенно по разному ходит молодая девочка и молодая женщина даже когда просто идет, совершенно по разному люди движутся в радости и горе, а для того, чтоб понять и уловить отличия и выделить их, нужна не только безумная наблюдательность и длительные накопления опыта, но и Разум, синтез… И тогда одними микродвижениями ты превращаешься или в легкую, порывистую, невесомо спешащую девочку, или в величественную осадку матери, или в Воительницу, сурово отдающую приказы, оставаясь той же девочкой… Прежде чем играть нужно суметь выносить это в Сознании даже чисто внешне, а для этого нужны и наблюдательность, и Разум, и подвижность ума, и умение мыслить…

По какому-то трагическому чувству героиня балета была созвучна мне, хоть она и не теряла любимого Героя в бою… Но он знал, что, выбрав ее, он на самом деле пошел на гибель. И дерзко улыбался этому, хотя в балете все кончалось счастливым моментом…

Эфраимос тайно принес мне икону и смущенно дал мне. Он знал, на что я шла.

— Она тебе понадобится, — сказал он, вздохнув. — Не знаю, переживем ли мы эту премьеру. Лучше выйти под стрелы.

Я промолчала. Я знала, что Церковь приказала ему сорвать премьеру. И знала, что он упрямо шел вперед, закусив удила. Что было странно для этого всегда веселого толстяка. Он похудел, на лице его была какая-то печать упорства, темнота и злое упрямство без привычного веселья и шуток. Его спасало только то, что Церковь думала, что новая прима растеряется, играя в первый раз главную большую роль, да и репутация Ники, как проститутки с претензиями, поддерживаемой и продвигаемой лишь князем, создавала совершенно ложное впечатление. Все, кто видел ее раньше, в прошлом году, были совершенно уверены, что меня выдвинули нарочно, чтобы сорвать. Что я, как бы не пыталась, провалюсь.

Я медленно взяла в руки икону.

— Смотри Ника, — сказал Эфроимос. — Это вечная тема. Герой пожертвовал собой за Идеал. Рядом мать и любимая женщина, которые так или иначе тоже принимали участие в его подвиге, и таким образом тоже стали героями. Никто не может измерить чувство матери или чувство любящей Женщины. И, может быть, в какой-то момент, горе матери и жены больше, чем страдания самого героя. Но именно они, Любящие, вдохновляли его на Подвиг. И в этом несказуемое величие и благородство, честь женщины, честь Любящей. Это то, что повторяется в жизни все время и всюду. И мы должны помнить, что не только один Герой совершал поступок, но было множество нитей Любви, именно Любви, которые его поддерживали и вдохновляли, и остро переживали этот героический поступок. Чье самоотвержение больше — самого ли уже погибшего Героя, или Любящей его, которая идет на это, вдохновляет его благородство, зная, что теряет его в жизни, теряет своего Любимого навсегда? Кто поддерживает и направляет его, думая об Общем Благе, а не о своем удобстве? Поддерживая его во всем? Разве не то же у нас? Как трагичен момент их триумфа! Они смеялись! Они были молодыми. Ведь оба они знали, что завтра начнется беспощадный бой на выживание, безнадежный бой до конца…

Это была рискованная пьеса-балет. Создана она была по автобиографии известной королевы, погибшей пятнадцать лет назад. Эфраимос, наверное, сошел с ума, когда решился ее поставить. Только чудовищное, невозможное, поголовное убийство школы Ахана прямо в Храме и на плацу перед Храмом сделало возможным это. Говорили, что Церковь даже хочет таким образом выявить всех колеблющихся, и тем избавиться потом от них, что это явно провокация. Многие боялись. Но еще больше были уверены, что балет ждет провал. Что это будет торжество церкви.

Я же не слушала это. Я была так занята самой книгой и балетом. Я буквально купалась в книге воспоминаний, на которых и был создан балет, и видела только ее, слышала только ее, жила только ею.

Я играла Маэ.

Ночью я валилась с ног, и все равно открывала ее дневник, который достался мне в оригинале. И снова забывала все на свете, читая заново эти строки:

"Рукопись о моих счастливых днях, написанная мною, Властительницей Маэ, моей собственной рукой".