Молния Баязида

Глава 17 Декабрь 1401 г. Великое Рязанское княжество. Tombe La Neige (Падал снег)

…он тоже узнал разбойную женку, уничтожившую когда-то целую шайку знаменитого Милентия Гвоздя и едва не погубившую самого Ивана.

– Таисья, – с придыханием прошептал Раничев, лихорадочно соображая, какую линию поведения выстроить. Кажется, Таисья, когда-то была безответно влюблена в Аксена, именно по его приказу исполняя, так сказать, особо деликатные поручения. Интересно, не угасло ли еще ее чувство к боярскому сынку?

– Вот уж не ждала тебя здесь встретить, – между тем усмехнулась Таисья. – Хотя всякое в жизни бывает, надо же спасать душу… Быть может, и я закончу свои дни в обители у матушки Василисы.

– Кажется, ты там уже была, – тихо произнес Раничев. – И не простой монахиней – ключницей.

– Была, да сплыла, – расхохоталась дева, потянулась, бесстыдно выпятив грудь – красивая мускулистая хищница, с которой ухо нужно было держать востро.

– Ты не думай, я не какая-нибудь, – Таисья кивнула на свою подружку, похрапывающую в обнимку с монахом. – Просто хочется иногда веселья, а Гермоген – парень веселый, хоть и инок. Теперь, значит, и ты здесь?

– Покуда послушником.

– Значит, пришло время…

– Пришло, – Иван поднял глаза. – Аксен Собакин, говорят, в опале.

– Аксен? – девушка встрепенулась, закусила губу, переспросила быстро: – А что ты еще о нем слышал?

– Да так, – уклонился от ответа Раничев. – Ничего особенного. Давно уж его не видал.

– И я – давно, – вздохнула Таисья.

Иван мысленно хмыкнул, Аксен-то, по всему, просто-напросто использовал девку да кинул, а та вот никак не могла выбросить из сердца смазливого боярского сына.

– Что ж, – посмотрев в окно, она принялась одеваться. – Светает… Эй, Матрена, вставай! – она легонько шлепнула напарницу по спине. – Да вставай же!

Матрена проснулась, заворочалась, потянулась, ничуть не стесняясь, и, посмотрев на уже одетую подругу, потянулась к одежке. Проснулся и Гермоген:

– Ну, идемте, дщери, провожу до ворот. Ваня, ты с нами?

– С вами, – задумчиво кивнул Раничев. – Уж пойду, прогуляюсь, все равно братию будить скоро.

Морозило, Иван поежился от холода, а вот одетым в шубы девчонкам мороз был нипочем – обе вскочили в сани, запряженные парой горячих гнедых – Раничев машинально оценил и стальные полозья саней и экстерьер лошадей – все равно, как на «шестисотом» приехали – явно не бедствовали девочки, не бедствовали. Чего ж тогда в путаны пустились? Иль и впрямь захотелось веселья да риска?

Брат Гермоген отвязал от коновязи коней и кивнул девушкам:

– Все, красавицы. Можно ехать.

– Ворота сперва открой, красавец, – переглянувшись, рассмеялись девчонки. Таисья тронула поводья. – Н-но…

Скрипнув полозьями, сани тронулись с места.

– Ничего девчонки, красивые, – закрывая ворота, усмехнулся Иван. – И, судя по лошадям, далеко не бедные.

– Да уж, не бедные! – Гермоген басовито расхохотался. – Матрена-то – угрюмовского купчины Евстигнея Воронова вдовица, уж деньжат у нее не клюют курицы – муженек-то покойный большими делами ворочал, и с Москвой торговал, и с Ордою, и с Литвой через Верховские княжества. А Таиська – подруга ее… С жиру бесятся бабы!

Раничев задумчиво сплюнул – ну, конечно, Таиська в своем репертуаре: жить за чужой счет, и жить хорошо – похоже, вот ее кредо. Только к Аксену она зря присохла, тот и сам дурачков кинуть мастак… Эх, девчонки, девчонки, ничего-то не меняется в этом мире. Однако быстро они приехали, едва только архимандрит с присными за порог. А мобильников-то, между прочим, еще нет! Как же Гермоген их вызвал?

– А вон как! – монах со смехом кивнул на звонницу.

Раничев захлопал глазами:

– Не понял.

– А тут и понимать нечего, – помнишь, я вчера звонил к вечерне?

– Ну…

– А как звонил, помнишь? – Гермоген внимательно посмотрел на Ивана.

– Ага, – наконец начал понимать тот. – Выходит, звонил ты каким-то особым образом…

– Ну, конечно! – монах с хохотом хлопнул послушника по плечу. – До Угрюмова – двадцать пять верст, хоть и не так далеко, да, знамо дело, звона не слышно – зато у меня охотников да рыбаков знакомых полно, места тут дичью богатые, не все еще прибрал к рукам Феофан. Вот, ежели что, и передают зазнобам – приезжайте, мол, повеселиться.

– Да уж, веселье, – хохотнул Раничев. – Проспали, почитай, почти что всю ночь.

– Ну, это сейчас так, раньше-то, до Феофана, куда как веселей было, – Гермоген улыбнулся и, тут же спрятав улыбку, сказал уже куда более серьезным тоном. – Да и не так веселье тут для них важно, как риск! Сам подумай, ну все есть у вдовицы, пожалуй, окромя птичьего молока, да и то – ежели очень похощет, достанут. А ведь еще молода… И чем прикажешь душеньку тешить? А тут – почти римские гетеры, распутницы, да еще в монастыре, да с чернецами. А попадутся? Узнает кто? Вот он – риск, кураж, веселье!

Иван покачал головой:

– Одна-а-ако.

В общем-то, бог с нею, с Таиськой и ее распутной богатенькой подружкой. Крови, правда, на Таисье много, ну да, похоже, сейчас она не опасна – и впрямь поверила, будто Иван в чернецы подался. Впрочем, почему б не поверить, глядя на того же Гермогена? Плохо ему живется, что ли? И эта затея с колоколами… надо же! А ведь звоном не только веселых девиц вызывать можно. Интересно, в скиту есть звонница? Должна быть, коли это не просто схрон, а что-то вроде филиала обители. Иван досадливо сплюнул. Жаль, поздновато узнал о звонах, эх, если б до отъезда Евсейки. Ладно, может, и сгодится еще идейка – а неплоха ведь, очень даже неплоха, за отсутствием других средств связи.

Архимандрит с соборными старцами вернулся из скита через три дня. Естественно, без Евсея. Судя по сплетням, которые неустанно собирал Раничев, с недавних пор, по поручению Феофана, в скиту главенствовал келарь Евлампий, коего Иван так еще и не видел, и иеромонах Дементий – длинный, противного вида, парень, вислоносый, с маленькими, узенькими, словно щелки, глазками. Он-то в основном и наведывался в обитель время от времени. Ну, раз не приезжает келарь, Евсей мог бы догадаться использовать и другого. Улучив момент в трапезной, Раничев тщательно осмотрел подол плаща вислоносого инока. Ага! Есть! Вот они, на подоле – три аккуратные круглые дырочки – такие не пропорешь о какой-нибудь сук. Молодец, отроче! Значит – скит у Плещеева озера. Не так-то и далеко, если разобраться. Правда, места там и впрямь глухие, нехоженые – всюду боры, ельники, болота, если дороги не знать – долго кружить можно. На колокольный звон выйти? Ведь должна же быть звонница… Вряд ли получится, звук по лесу не напрямик исходит, отражается от деревьев, так, что и не поймешь, в какой стороне звонят. Что-то другое надобно придумать, и поскорее. Хотя… Раничев вдруг усмехнулся. А зачем ему все это надо? Бороться за интересы своих крестьян, за Лукьяна, за то, чтоб разные козлы не крали в земле рязанской девчонок да молодых отроков? Оно ему надо? Ведь просто отсидеться хотел до весны, весной‑то, по-всякому, сваливать нужно. Бросить своих оброчников… А они ведь ему верят! И как рады были… Всякий раз при встрече кланяются, и не из раболепства – из уважения. Ну не мог Иван вот так запросто их всех кинуть. Хотя вроде немного еще и жил-то в своей вотчине, а вот, поди ж ты… Хевроний-тиун, Захар Раскудряк, староста Никодим Рыба, Лукьян – не люди, золото. Хевроний – хоть и себе на уме, цыганист, да добросовестный и в хозяйственных делах ушлый. Захар – умен, оборотист, за выгодой, естественно, гонится, но вовсе не любой ценой, не выжига, человек честный. Никодим, староста, авторитетен, уважаем всеми, верен. Сын его, Михряй – задирист, добр, весел. Марфена… Лукьян… Об этих и говорить нечего. И он, Иван, покуда для них самая крепкая заступа – боярин! Сам великий князь его, боярина Ивана Петровича, жалует… Правда, больше жалует Феофана с Аксеном. Ну, да не вечен Олег Иванович, а к сыну его, Федору, уже есть подходы. Выходит, что не только за личное – для своих крестьян – дело он, Раничев, бьется, но – и за княжеское, вернее – за дело будущего рязанского государя. Наверное, прав Федор Олегович и думный дворянин его, любитель латыни Хвостин, – не выстоять Рязани одной, союзников искать надобно. А из всех союзников, пожалуй, московский князь самый сильный. К тому ж и родич он Федору, как-никак – шурин. Вывести алчных чернецов на чистую воду, разоблачить людокрадов – от того и оброчникам облегчение, и мужикам монастырским, и новому – а скоро так и будет – князю.

Иван мысленно усмехнулся – получается, не вышло отсидеться? Да, выходит, что так. Отсидишься тут, как же! И времени-то мало осталось – как ни крути, а хотя бы к маю надобно все дело спроворить. Мало времени, мало! А значит, теперь сидеть в обители нечего – скит, вот главная цель! К Плещееву озеру, в боры пробираться надобно. Вот ночью и свалить, вернее, под утро. До Гумнова тут часа два лесом. Всего ничего…

Как замыслил, так Иван и сделал. Утром, перед побудкой, простился с Гермогеном, просто сказал:

– Надоело здесь. Ухожу я.

– Жаль, – дюжий монах искренне загрустил, даже смахнул набежавшую вдруг слезу. – Привык я к тебе, Иване… Хотя, – Гермоген улыбнулся. – Думаю, и я здесь долго не задержусь. Вон, Агафий, как от скита пришел, на меня зубы точит, видно, прознал про девок.

Иван обнялся с монахом, улыбнулся, и, выйдя за монастырские ворота, прощально махнул рукою:

– Что ж, не вышло из меня монаха. Не вышло… Как там говорится-то? «Придется переквалифицироваться в управдомы»?

Никодим Рыба, Хевроний и все оброчные мужики возвращению Ивана обрадовались чрезвычайно. Еще бы – чернецы снова помаленьку начинали наглеть – то деревья в рощице спилят, то силки проверят. Не дело. Окромя того и сосед, боярин Ксенофонт, начал вдруг ни с того ни с сего претензии предъявлять на землицу. Мое, говорит, Гумново – отродясь мои предки им володели. Уж конечно, Раничев не стерпел такого бахвальства, кликнул Лукьяна да велел собирать парней. Впрочем, не парней уже, а самую настоящую дружину, в меру сил обученную Лукьяном всяким воинским хитростям.

Выезжали с утра пораньше. Полтора десятка парней – Михряй со товарищи – все молодежь, лет по шестнадцать-двадцать – красуясь перед девчонками, лихо подбрасывали в воздух короткие копья. Все при всем – каждый при шлеме, в кольчужице, мечи да сабли, правда, не у многих, зато лук – почти что у каждого. Шлемы, правда, не очень, в сельской кузне кованы – ну, да не беда, ты башку-то под удар не подставляй, нечего! Вот бы еще коней всем, тогда б… Мобильность, она и в Африке мобильность, и здесь, в начале пятнадцатого века. Раничев вздохнул, понимал – дороги для него пока кони, никакого оброка не хватит. Не какие-нибудь рабочие лошадки нужны – настоящие боевые рысаки. Иван лишь сам на коне ехал, да Лукьян – для солидности – остальные пехом шагали. Да, еще Кузема-отрок в поход упросился, Иван подумал-подумал, да взял и его – посадил в запряженные косматой лошадкою сани. В санях тех – пилы, топоры, гвозди, доски, цепи с веревками да всякая прочая мелочь, кстати – и мешочек с порохом-зельем, по указанию Ивана купленный в Угрюмове Захаром Раскудряком. Якшаясь с гулямами Тамерлана, Раничев тоже боевого опыта поднабрался, можно сказать, стратегом стал; впрочем, нет, не стратегом – тактиком. А как же без обоза? Ну, как в нужное время да не окажется под рукой позарез необходимой вещицы? Была бы пушка, Иван и ее бы повез, для острастки, да вот только не было пока пушки, жаль.

Двигались не быстро и не медленно – подморозило, скользко было, да и берег Иван дружинные силы – пригодятся еще. Целый вечер беседовал с Хевронием, Никодимом, Захаром – составлял, так сказать, психологический портрет вражины-соседушки – боярина Ксенофонта. Ничего себе получился портретик – жадный, суетливый, хорохористый, если не сказать – спесивый. Мужиков своих затиранил, побежали от него оброчники, кто куда – кто в Орду, кто в Литву, кто – к Ивану – про то староста Никодим тайком самолично докладывал. С уговорами к Ксенофонту ехать – время терять да себя зря позорить, понимал боярин только грубую силу, только ее, можно сказать, любил, боготворил и боялся. Ну, сила так сила… Посмотрим. Исходя из данных разведки – опрошенных перебеглых оброчников – Раничев знал уже, что не зря Ксенофонт хорохорился да на соседей через выпяченную губу плевал: боевых холопов десятка два на раз мог выставить, да еще остальную челядь вооружить. Боевые холопы – люди особенные – не пахали, не сеяли – труду ратному обучались сызмальства, с хозяином в бой шли хоругвью, словно псы, преданы ему были. Получали подачки – грабят ли город, часть добычи, а после битвы, хочешь – пей, а хочешь девку – бери, насильничай, что хочешь, делай. Потому и наглел Ксенофонт-боярин. Впрочем, это Раничеву на руку было: если хорошенько рассудить, выходит – наглец почти всегда – трус. А наглеет, чтоб другие боялись, потому как тех других он и сам побаивается. Вот в эту точку и нужно было бить. Ошеломить, напугать, чтоб вся наглость слетела да самоуверенности враз поубавилось. Так вот и размышлял Иван…

Усадьба боярина Ксенофонта располагалась верстах в десяти от раничевских земель, на холмике, среди леса. Все, как полагается, – высокий частокол, ров, сторожевые башни – поди, возьми мерзавца за рубль за двадцать. Можно через губу плевать.

Отряд Раничева сразу к усадьбе не подошел, завернул в лес. Выставили охранение, пошла работа – спилив крепкую сосну, заострили комель теслом – таран – теперь осталось лишь на цепи его подвесить под крышей. Крышу тоже уже сколотили, поставили на полозья, обили железом. Славно… Пока все делали – уже и смеркаться начало, вызвездило, золотая луна повисла на вершинах сосен.

– Пора! – взглянув на луну, распорядился Раничев. – Нехороша, конечно, погода для нашего дела, ну, да какую Бог дал…

Привязали коней, оставив для присмотра Кузему. Лишь Иван ехал верхом. Пошли – двигались осторожно, в виду усадьбы часть парней встала на лыжи – прихватив порох, сноровисто почесали к дальней башне. Поставленный на полозья таран загодя замаскировали снегом и еловыми ветками. Пока то, се – и совсем стемнело. Слышно было, как перекрикивалась на воротах ночная стража. Залаяли псы, видно, почуяли у дальней башни Ивановых ратников. Раничев не торопился, ждал… Таран привели в готовность, впереди встали четыре пары с бревнами-мостками, как раз по ширине должно было хватить для полозьев. Иван почувствовал в груди томление, это чувство, похоже, охватило и ратников, нетерпеливо посматривающих на высокие стены усадьбы. Ну, когда же?

Раничев поднял руку… Вроде должны были б поджечь. Ага, во-он лыжники на снегу… Возвращаются, ну…

За дальней башней грохнуло! Хорошо грохнуло, громко, с огнем да с пламенем. Башне, правда, от того ничего не сделалось, зато эффект какой! За стеной истошно залаяли псы, послышались крики…

– Ну, с Богом, – Раничев махнул рукой.

Стоящие впереди парни с бревнами побежали к воротам. За ними, набирая скорость, покатил на полозьях таран. У дальней стены с грохотом взорвался еще один мешок зелья. Взметнулось к небесам пламя. Добежавшие до края рва ратники ловко перебросили бревна к воротам, разогнавшийся таран скользнул полозьями и застыл прямо перед дубовыми створками.

– А ну, давай, мужи! – скомандовал Лукьян. – И – раз, и взяли…

Раскачиваемый таран со страшной силой ухнул ворота. Те затрещали, но не поддались. Полетели вокруг щепки. На воротной башне, продирая от удивления и страха глаза, появились разбуженные воины боярина Ксенофонта. В них тут же полетели стрелы…

– Зелье, – посмотрев на ворота, распорядился Лукьян, поджег самолично… Едва успели выскочить, как громыхнуло, разбросав по сторонам обломки ворот и тарана.

Иван пришпорил коня, обернулся к своим, гаркнул – и все ратники ворвались вслед за ним в объятый пламенем воротный проем.

– Ур-ра-а-а!

– Славься, великий князь Рязанский! – ударив саблей первого попавшегося под руку вражеского ратника, заорал Иван. – Захваченные врасплох враги, видно, никак не ожидали подобного натиска и несколько подрастерялись. Теперь главное – не дать им опомниться.

– Сдавайся, боярин Ксенофонт, проси пощады именем князя! – Иван швырнул палицу в слюдяной переплет господского дома, и, обернувшись к Лукьяну, скомандовал: – Поджигайте избу!

– Не надо избу, – испуганно выкрикнули из разнесенного вдребезги оконца. – Пощады, именем князя Олега Ивановича! Пощады!

– Пощады, говоришь? – громко переспросил Раничев. – Что ж, выходи, боярин Ксенофонт. Даю слово, я больше никого не трону.

– Смотри, ты дал слово, – выходя на крыльцо, напомнил боярин, уже давно заметивший богатый наряд Ивана и сверкающую кольчугу Лукьяна.

– Вижу, ты не из лесных татей, – боярин Ксенофонт – толстый, расплывшийся, как квашня, с бритым подбородком и вислыми усами, видно – литвин – прищурив щелочки глаз, пристально рассматривал Раничева. Тот, впрочем, красовался недолго, живо спрыгнул с коня, приставив острие сабли к жирному боярскому горлу:

– Прикажи своим сложить оружие и выйти во двор.

– Уже приказал. – Ксенофонт захрипел: – Вон, видишь…

Иван оглянулся: бросая в кучу копья, луки и сабли, на дворе собирались хмурые, одетые в кольчуги, люди – боевые холопы боярина.

– Там, на заднем дворе, имеется один вполне подходящий амбар, – подскочив, шепнул Лукьян.

Раничев усмехнулся:

– Вот там их и заприте, авось, до утра не замерзнут.

– Делайте, что велят, – злобно вызверился на своих Ксенофонт и напомнил: – Олег Иваныч, князь, мне благоволит.

– И мне, – Раничев расслабленно улыбнулся. Похоже – все… Вытащил из-за пояса бумаги, протянул:

– Изволь почитать. Михряй, посвети боярину факелом.

– «Жалую Иван Петрову сыну Раничеву, боярство и вотчины со деревнями – Обидово, Чернохватово, Гумново и протчими, и со оброчныя люди, и со рощей, и с полями, и с плесом. Володеть всим означенному Ивану волею моей и законом».

На Ксенофонта было жалко смотреть, больше всего он напоминал сейчас угодившую в капкан толстую обожравшуюся крысу.

– Так что землицы мои не хапай, боярин, – жестко усмехнулся Иван. – Поверь, хуже будет, и тюфяки-пушки у меня есть, и людишки ратные, как видишь, найдутся.

Повернувшись, Раничев вскочил в седло и во главе своих людей гордо покинул пылающую с боков усадьбу.

– Князю бы не пожаловался, – сквозь зубы заметил Лукьян.

– Не пожалуется, у самого рыльце в пушку… Да и не знает он, насколько ко мне князь благосклонен. Покуда выяснит…. Да и мы ведь смирно сидеть не станем. Михряй, ты говорил с кем-нибудь?

– Говорил. – Сын старосты подбежал ближе и зашагал рядом с конем Ивана. – Когда запирал в амбар ратных, обмолвился, что нам чужого не надо. Ни добра, ни людишек.

– Что с беглыми будешь делать, Иване Петрович? – повернув белобрысую голову, поинтересовался Лукьян. – Жаловаться Ксенофонт точно будет, не сейчас, так позже.

– С беглыми? Не знаю пока, – честно признался Раничев. – С Хевронием посоветуюсь, с Никодимом, с Захаром.

– И то дело, – поотстав, одобрительно кивнул Михряй, искоса бросив взгляд на дружков, – слышали ли те, как ценит его батюшка-боярин?

Светало. На востоке, в эрьзянских лесах, багрянцем полыхали зарницы.

Наказанный боярин Ксенофонт попритих и на чужое добро больше не зарился, по крайней мере, пока. Ну а дальше… А дальше – еще раз проучить можно. Нет, что и говорить, нужны воинские люди в вотчине, нужны, вот и Лукьян тут на своем месте, задержать бы его, оставить – женить, что ли, на ком? Этот вопрос тоже хорошо бы обсудить со старостой. И, конечно – скит. Давно назревает нарыв – разрубить надобно. Ой, не зря Феофан так торопился отвезти в скит Евсея – не иначе, как скоро появится представитель заказчика. А что, лед на реках крепкий, болота померзли – по зимникам уже вполне можно ехать. В таком разе – торопиться надо, спешить. Где там это чертово Плещеево озеро?

Как в тот же день и выяснилось, путь к озеру хорошо знал Митрофан-охотник. Бобыль, как и Хевроний, он платил бобыльщину мягкой рухлядью и хорошо знал все звериные тропы. О Плещеевом же озере отзывался крайне нехорошо:

– Плохое место, недоброе.

– Почему? – удивился Раничев.

Митрофан посмотрел на него светлыми, как утренняя роса, глазами:

– Капище там в старые времена было эрьзянское. Посейчас еще стоят по урочищам идолы… Видал я там и жертвы – дичь, петухов, разноцветные лоскутки на деревьях… и даже, – охотник оглянулся по сторонам и понизил голос, – отрезанную человечью голову!

– Да-а, – Раничев покачал головой. – Боюсь, все же идти туда придется… А вот, кстати, – звона колокольного ты в тех местах не слыхал?

– Нет, не слыхал, – Митрофан удивленно покачал головою. – А с чего ему там быть-то, звону? Места глухие, дикие, тропок-дорог, почитай что, и нет совсем.

– А скит, скит монашеский там не видал ли?

– Да нет там никакого скита, – уверенно отозвался охотник. – Сам посуди, боярин, ежели б был святой скит – уж всяко, народишко бы в лесу появился. Огороды б пошли, огнища, борти. Так всегда бывает. Но ведь нет ничего! А ведь монахам в скиту тоже чем-то жить надоть. Не все же постом да молитвою.

Отпустив Митрофана, Иван сильно задумался. Может, и впрямь, нет никакого скита у Плещеева озера, может, напутал Евсейка? Вместо одной дырки три проделал… или просто изорвался плащ у Дементия-инока? Ежели там живой товар держать, так его ж кормить нужно, тут уж сгодились бы и борти, и огнища, и огороды – охота да рыболовство не всегда ведь удачны бывают.

Так, в задумчивости, и просидел Раничев в просторной избе старосты Никодима Рыбы, вернее – в своем закутке. Слышал, мужики сговаривались к осени хоромы для него сладить. К осени… Не нужны они уже будут к осени, сойдет и угрюмовская квартира, пусть небольшая, зато приватизированная, своя. Вот только понравится ли там Евдоксе? Уж для нее-то, привыкшей к просторным боярским хороминам, явно темновато будет. Ладно, переживем как-нибудь… Рядом за стенкою вдруг кто-то зашептал, завозился. Иван усмехнулся – там, на сундуке, как раз спал белобрысый отрок Кузема… И кто-то явно к нему пришел. Голосок тонкий, девичий… похож на Марфенин. Нет, вроде б затихли… Чего они там делают? А целуются – вот чего!

– Ой, щекотно, – вдруг зашептал парень.

– Щекотно ему, – девчонка тихонько засмеялась. – А ну, погладь меня по животику… Та-ак… та-а-ак… Теперь выше… Ах… Ты что там, заснул, что ли? Или грудь у меня не красивая?

– К-красивая… – парень сглотнул слюну.

– Так чего ж ты?

– Да не могу здесь… Вдруг кто проснется?

– Экий ты… Ну, пойдем тогда в клеть.

– Да там же холодно, околеем! Если только в баню… севечер для боярина-господина топили… чай, тепло-то осталось.

– Точно, осталось! – обрадовалась девчонка. – Бежим!

– Тише… Там половица скрипучая…

Раничев с любопытством посмотрел в оконце – луна-то светила ярко, хорошо было видать. Ага, вот они, прелюбодеи, бегут к баньке – ну, точно Марфена с Куземой. Марфена в одной рубахе, Кузема тоже хорош гусь – даже штаны забыл натянуть, так и прыгнул в валенки. А впрочем, зачем они ему там, штаны-то?

Утром Раничев надумал-таки сходить к Плещееву озеру, тем более, Митрофан-охотник в те места собирался, ну, не совсем что б к озеру – там место дурным считалось – а где-то рядом. Иван так и решил – сходить на разведку малыми силами – он да Лукьян с Михряем, старосты Никодима сыном. Если и нет там никакого скита – что ж, обратно возвратиться недолго, потом можно в сторону Пронска податься, посмотреть, как там, а затем – и к ордынским пределам. А больше вроде б и негде скит схоронить, так чтоб не знали.

Вышли засветло – путь-то лесной, неблизкий, недавняя пурга наломала деревьев, занесла стежки-дорожки, ни пешему не пройти, ни конному не проехать. Охотник Митрофан – росточка небольшого, но жилистый, ловкий – уверенно шел впереди на широких, подбитых волчьим мехом, лыжах. Такие же лыжи были привязаны к ногам остальных. Удобные – в снегу не проваливаешься, да и назад не скользишь, шерсть не дает, становится дыбом. Высветлило – вроде б и неплохой денек зачинался, а все ж висели над лесом малые облака-тучки, затеняли лазоревое небо серой матовой пеленою. Как бы не метель!

– Нет, не будет метели, – остановившись, посмотрел на небо Митрофан. – Эвон, солнышко-то, вчистую вставало, без облаков – то не к ветру. Так, может, запасмурнеет чуть да снежком присыплет.

– Вот и славно, – улыбнулся Иван. – Глядишь, и отыщем чего.

Охотник усмехнулся:

– Неугомонный ты человек, боярин.

Раничев, хохотнув, пожал плечами:

– Охота пуще неволи.

В полдень где-то слева от путников, из-за рощицы, послышался отдаленный звон – видно, в Ферапонтовом монастыре звонили к обедне. Как-то там поживает неуемный чернец Гермоген? Не выгнали ли его еще из обители? Впрочем, и выгонят, так то не беда Гермогену – у него, сам рассказывал, и лабазы в Угрюмове имеются, и целых две мельницы. Проживет. У него, кстати, можно будет и зерно перемолоть – чего на жерновах-то? А вообще, конечно, со временем свою мельницу надобно ставить – ручей подходящий есть, запрудить, желоб да верхнебойное колесо сладить – тут же, кроме мельницы, можно и кузню соорудить, верхнебойное-то колесо мощь даст изрядную, не только на мельницу хватит. Раничев обернулся, подмигнул идущему следом за ним Михряю:

– А что, парень, верно ли говорят, будто батюшка-то твой, Никодим вроде бы похвалялся к осени мельницу сладить?

– Похвалялся, – кивнул Михряй. – Да токмо не осилить ему одному… С кем-нибудь надо.

– Я тоже вложусь, – пообещался Иван. – Хорошее дело. Как же без мельницы-то? Раньше-то вы как мололи, жерновами?

– В обители.

– Что-то не видел я там мельницы.

– Так она у них за оврагом, подале.

Неизвестно, каким образом ориентировался в лесу Митрофан, а только шагал он уверенно, не медленно, но и не быстро, и почти что без остановок. На всякую мелочь – глухарей да синиц – не отвлекался, шел себе и шел, хоть и порывались было Лукьян с Михряем подшибить стрелами птиц.

– Не спешите, парни, – смеялся охотник. – Недолго осталось, ужо, будет скоро вам раздолье.

Как он и предсказывал, после полудня небо затянули облака, солнышко скрылось, не полностью, правда, так, светилось тускло-желтеньким колобком, словно лампочка-сороковаттка. Зато ветра не было – тишь, – а снежок пошел все же, но совсем небольшой, словно крупой обсыпал одежку. Места становились все глуше, видно было, что редко здесь ступала хоть чья-то нога, да что тут и делать-то – глушь, одни урочища вокруг да буреломы. Дичь, чай, и в более удобных местах запромыслить можно. Обойдя глубокий овраг, нырнули в самый бурелом, кое-где приходилось пригибаться под мертвыми заснеженными стволами, ползти чуть не на брюхе. Потом вдруг резко посветлело – путники выбрались на вершину пологого холма, поросшего редкими кривыми соснами, осмотрелись. Далеко было видать, да особо смотреть нечего – одни елки кругом, сосны, осины.

– Вон там, боярин, видишь, блазнится? – обернувшись, Митрофан показал рукой куда-то влево. Раничев присмотрелся – и в самом деле, за соснами виднелось какое-то пустое пространство… озеро?

– Оно и есть, – кивнул охотник. – Плещеево озеро. Я-то к нему не пойду, а вы посмотрите, затем ведь и шли.

– Что ж, посмотрим, – сняв шапку, Иван умыл лицо снегом.

Так и договорились – Митрофан с Михряем повернули направо, к ельнику, делать в овражке ночлег, а Иван с Лукьяном отправились к озеру. Посмотреть, что к чему – хватит и двух, тем более – оба воины опытные, чай, не заплутают, а заплутают, так вечером на свет костерка выйдут. Раничев не зря оставил с охотником Михряя – неслабого деревенского парня – устроиться зимой на ночлег не такое простое дело. Во-первых, снег расчистить да утоптать – для костра да для лапника. Сверху лапника шалашик устроить, обложить снегом, там особый костерок разложить – малый, чтоб не холодно было спать, для чего заранее нарубить дровишек. Ну и, само собой, запромыслить какую-нибудь дичь – зайца там или рябчика, подкрепиться-то вовсе не помешает, чай, с утра не ели, а так, перекусывали только.

Занятые всеми этими заботами, Митрофан с Михряем и не думали вовсе о поисках какого-то там скита, с дровами да лапником управились быстро, соорудили шалаш, да пошли в ельник охотиться – тут и заячьи следы во множестве были, и лисьи…

Раничев и Лукьян, между тем немного поплутав меж оврагами, вышли к Плещееву озеру. Озеро как озеро, не такое уж и большое, занесенное, как водится, снегом. И чего в нем такого страшного?

Лукьян вдруг тронул Раничева за плечо:

– Эвон, глянь-ко!

Иван обернулся и, невдалеке у озера, увидел огромный дуб, нижние ветви которого были украшены разноцветными тряпочками и высохшими – с осени, видно – цветами.

– Капище здесь поганое, – со страхом прошептал юноша и троекратно перекрестился: – Господи, спаси и сохрани! И впрямь – нехорошее место.

– Капище, говоришь? – Раничев усмехнулся. – Я пока только дуб вижу. Впрочем, пошли ближе, посмотрим.

Дуб как дуб – правда, большой, кряжистый, старый. На ветках – бусины и шелковые ленточки – красные, зеленые, синие.

– Не иначе, как эрьзяне требы приносят, – Лукьян встал рядом с Иваном. – Бывает, прости, Господи… Да и наши-то, слыхал, частенько… Ой, – он вдруг прикусил назад и продолжил вдруг севшим голосом: – Смотри-ка…

Раничев и сам уже заметил идола – грубо обтесанный столб с огромным, выпяченным вверх фаллосом и раскосыми злыми глазами. Вздыбленный фаллос идола был чем-то измазан. Поборов брезгливость, Иван попробовал бурые подтеки пальцами, понюхал и сплюнул:

– Кровь. Видно, петуха какого-нибудь зарезали или рябчика. Во-он перья, – он кивнул на кусты, среди которых, и в самом деле, застряли птичьи перья – белые, черные, пегие.

– И много же их тут! На хорошую подушку хватит… – Иван вдруг осекся, увидев развешанные на росших вокруг идола кустиках… маленькие крестильные крестики – медные и серебряные. – Однако…

Всякое, конечно, бывает, может, кто и отрекся от православия в пользу неведомого языческого божка, а может… дело куда как хуже! Раничев обошел вокруг идола, взрыхлил валенками снег – нет, ни человечьих костей, ни трупов поблизости спрятано не было. Ну, хоть так…

– Митрофан говорил – язычники эрьзяне не приносят в жертву людей, – тихо произнес Лукьян. – Нет у них столь жестоких богов, довольствуются ленточкой, птицей, в крайнем случае – лошадью или быком.

Иван пожал плечами – сведения, конечно, интересные, да и капище это вполне подходит в качестве иллюстративного примера генезиса языческих верований у эрьзян, но ведь они-то, Иван, Лукьян, Михряй, вовсе не из этнографической экспедиции, вовсе не за этим они сюда притащились. Скит! Скит! Вот что искать надобно.

– Ну что, насмотрелся? – Раничев потрепал своего спутника по плечу. – Идем дальше.

– А куда? – вполне резонно осведомился Лукьян.

Иван улыбнулся:

– Честно говоря – черт его знает.

Пошел наугад, вокруг озера, постепенно увеличивая круги. Искали… черт его знает, что и искали. Скажем, санный след, место заготовки дров, расчищенные участки в глуши или хотя бы оставленные до весны подсеки. Так ничего и не нашли, окромя идола и, как выразился Лукьян, «поганой деревины». Может, недавняя пурга позамела все, а может, и впрямь, не было тут никогда никакого скита. Раничев даже несколько подрасстроился – наверное, нужно было бы подольше задержаться в монастыре, не сваливать столь поспешно, глядишь, и узнал бы со временем точную дорожку к скиту, не сам, так с помощью того же Гермогена.

Свет от костра был заметен издали – правда, если знать, в какой стороне искать. Как ни прятали Митрофан с Михряем костерок в яме, а все ж оранжевые отблески пламени вырывались из овражка, отражаясь в усыпанных снегом деревьях, а на фоне быстро темнеющего неба, если хорошенько присмотреться, можно было заметить быстрые красные искры.

Усевшись на лапнике у костра, озябшие искатели с удовольствием похлебали горячего варева – рябчик оказался жирный, наваристый и вкусный. Запили отваром из каких-то пахучих трав, завели беседу. Слушая рассказ Митрофана об эрьзянах, Иван вдруг поймал себя на мысли, что ему ну совершенно не хочется закурить, а ведь еще года три назад так мучался! Раничев улыбнулся, представив вдруг, как вальяжно распечатывает сейчас пачку «Честерфилда», щелкает «Ронсоном», не спеша выпускает колечками дым… Как бы посмотрели сейчас на него остальные? Небось, так же, как недавно Лукьян – на идола. Иван ткнул его кулаком в плечо:

– О чем задумался, отроче?

– А муд-то у того идолища велик зело, – вспомнил о языческом фаллосе парень. – Велик и крепок – из одной суковины сделан. На такой… – он вдруг поежился.

– Нет, эрьзяне – народ мирный, – Митрофан подбросил в костер дровишек, пошевелил, чтоб горели ровнее. – Ну, язычники, так что ж? Все равно, люди они неплохие, честные.

– Слышал бы тебя сейчас отец Феофан, архимандрит, – с притворной укоризной покачал головою Раничев. – Ужо б, наложил епитимью… Поклонов двести… И триста раз «Отче наш» на ночь.

Заснули быстро – сказалась накопившаяся за день усталость. Раничев, правда, немного поворочался, примащиваясь поудобнее, подгреб под голову лапник – любил, чтоб голова повыше. Все ж, зимой да осенью в лесу ночевать – не то, что летом. Хоть и холодно, да и трудов больших стоит, однако – ни комаров, ни мошки, ни ядовитых под ногами гадов. Красота! Тем более, и не особо-то холодно сегодня… Что такое? Иван прислушался. Показалось вдруг сквозь навалившийся сон – будто бы отдаленное ржание…

– И я слыхал, вроде как кони ржали где-то, – утром признался Михряй. – Думал вот, показалось. Потом-то, когда дровишек в костер подбрасывал – ничего уже слышно не было. Тишь. Волки только маленько повыли, так и те далеко, за рекою.

– Так тут и река есть? – Раничев оживился.

– Ну да, – обернулся к нему Митрофан. – Я ж тебе говорил, боярин.

– Запамятовал… – Иван немного подумал. – А ну-ка сегодня к реке сходим!

Теперь уж Лукьян остался охотиться с Митрофаном, идти в поиск наступила очередь Михряя.

– Эх, надо было б собаку взять, – почесал голову парень. – Быстро б твой скит отыскали, Иване Петрович!

– Нельзя собаку, – покачал головой охотник. – Дуреют они тут, место такое. Убегают в лес, будто бы кто-то манит… Прямо на волчью стаю. Не один верный пес уж тут сгинул. Нехорошее, поганое место!

Иван хохотнул, вспомнив священный дуб и идола с фаллосом:

– Уж точно, поганое.

По совету охотника, Раничев с Михряем держались правой руки – прямо были овраги да буреломы. Впрочем, и так путь вовсе не казался им легкой прогулкой – постоянно приходилось останавливаться, прорубая топором проходы, словно в дикой амазонской сельве. А до реки-то, по словам Митрофана, выходило верст пять с гаком – намаешься. Чем ближе к реке, тем идти становилось легче, положе, с иных склонов так катили на лыжах, любо-дорого посмотреть, кабы потом не завалились в сугроб. Ну, ничего, встали, отряхнулись, посмеялись, взглянув друг на друга. Сделали небольшой привал – усевшись на поваленный ветром ствол, подкрепились остатками рябчика. Раничев хлебнул медовухи из прихваченной фляги, крякнув, протянул Михряю. Тот закашлялся:

– Ух, и медок! Горазд крепок. Тетка Манефа с Гумнова делала?

– Она… А ты откель знаешь?

Парень смущенно замялся, и Иван не стал настаивать. Отдохнув и покрепившись, пошли дальше. Миновав овраг, обошли урочище, поднялись на пологий холм и радостно переглянулись: наконец-то! Впереди, за елками, за ракитой, за заснеженной ивой виднелась неширокая извилистая полоска снега – река.

– Что это там блестит, не санный ли путь? – присмотрелся Раничев.

Михряй кивнул:

– Он и есть, господине.

Они бросились вниз, как можно быстрее, словно хотели кого-то догнать, ухватить за хвост… Колея – действительно, санный след, не показалось! – была запорошена снегом. Черт знает, когда тут проезжали… Впрочем, похоже, не так и давно.

Михряй вдруг наклонился, подобрал валявшиеся в снегу катышки навоза, растер между пальцами:

– Свежий! Видать, ночью проехали.

Иван вздохнул – видать, не прислышалось ночью лошадиное ржание, и в самом деле – было. В какую, интересно сторону, проехал неведомый обоз, очень может быть – вполне левый, не имеющий ни малейшего отношения к скиту. Да, может быть, и так… А, если и не так – так как проверишь? Хотя…

– Давай-ка, Михряй, так сделаем – я направо по следу пойду, а ты – налево, – подумав, предложил Раничев. – Вдруг да повертка какая покажется? И, ежели след свежий…

Михряй покачал головой:

– Ну и умный же ты человек, Иване Петрович!

Раничев усмехнулся:

– Поживи с мое, парень.

Иван едва успел пройти метров сто, как, услыхав крик, быстро зашагал обратно. Радостный Михряй махал ему шапкой – молодец, парень, отыскал-таки повертку. А не очень-то ее было и видно, эту присыпанную снегом колею, хорошо, у парня глаз охотничий, острый, Иван-то сам ни за что б не увидел – дорожка то явно была замаскирована, и весьма неплохо. Вилась по дну оврага, выскакивая в самую чащу… вернее, это со стороны казалось, что чаща, на самом деле – просека. Тайная, узенькая – едва-едва саням проехать. Вокруг сумрачные густые ели, сосны… Ага! Вот и… Раничев резко остановился. Впереди, за деревьями, что-то маячило. Сруб!

– А ну-ка, парень, давай-ка дальше лесом.

Обошли, подползли по сугробам к самым воротам. Скит оказался зачастоколен, воротца заперты.

– Постучим? – предложил Михряй. – Скажем – охотники, заплутали.

– Постучать, говоришь… Лучше б, конечно, дойти до наших.

– А давай, господине, я во-он на ту деревину залезу, – парень кивнул на высокую сосну. – Посмотрю, что там за скит…

– Залазь, – разрешил Раничев. – Только быстро.

Михряй снял рукавицы и, поплевав на руки, сноровисто полез на сосну. Иван еще раз взглянул на запертые ворота… Кажется, не очень-то хорошо они были и заперты. Ну да – вон, экая щель, сквозь которую проглядывают сложенные на дворе бревна.

– Похоже, там и нет никого, – спрыгнул с сосны Михряй.

– То есть как это нет? – Раничев обернулся к нему.

– Да так, господине, – развел руками парень. – Дверь едва прикрыта, двор пуст, ни дымком не пахнет, ни варевом. Нешто иноки делом бы не занимались белым-то днем? И дровишки у них не пилены, не колоты, да вообще, чай, нашлись бы дела.

– Может, молятся они?

– Да не похоже, чтоб молились. Там и храма-то нет, одна изба да амбар, видно, строится еще скит-то.

– Ну, – Иван еще раз взглянул на ворота и азартно махнул рукою. – А, была не была! Раз такое дело – зайдем.

Легко – и в самом деле, не заперты – открылись ворота, и любопытным взорам вошедших представился маленький, заваленный бревнами двор, амбар под тесовой крышей и большая изба, состоящая из двух срубов, связанных меж собою сенями. К сеням же было пристроено невысокое крыльцо. Порыв ветра чуть приоткрыл дверь. Скрипнули петли.

Раничев с Михряем переглянулись и осторожно вошли внутрь. Сени как сени… Иван повернул налево, толкнул дверь… Стол, широкие лавки, сундук у дальней стены, иконы в серебристых окладах, светец. Раничев открыл ставни. Пустая, выстывшая изба… хотя, нет, дымком из круглой печи все же тянуло. Значит, и впрямь, недавно покинули. Почему? Куда-то спешили? В сундуке – монашеские рясы, несколько кубков, братина.

– Господине! – заглянул осматривавший правую избу Михряй. – Иди-ко, глянь.

Вслед за парнем, Раничев, миновав сени, вошел. Михряй уже успел зажечь лучину. Такая же пустота кругом… Странная изба, окон вообще нет, одни волоковые, для дыма. Узкие лавки, в углу – маленькая круглая печь.

– Вон там, на стене, над лавками, – тихо прошептал юноша.

Иван взял в руки светец… Какие-то странные, вбитые в стену кольца… цепи… Цепи! Этак тут можно приковать… ну да, человек десять – точно, а если потесниться, то и все пятнадцать! Раничев присвистнул:

– Однако!

Они вышли на улицу. Уже смеркалось, низкое, затянутое плотными серыми облаками, небо сделалось как будто еще ниже, плотнее, пошел снег. Иван обернулся к Михряю… И в этот момент откуда-то из лесу послышался вдруг жуткий, почти нечеловеческий крик, крик страшной, невыносимой боли и смерти.

– От Плещеева озера кричат, – уверенно определил парень. – Бежим, господине?

Иван кивнул, нащупывая за поясом кинжал. Михряй на ходу рванул из-за пазухи пращу – страшное оружие в умелых руках.

Подбежав к капищу, они упали в снег и поползли меж кустами. Затаились… Хорошо был видел идол и собравшиеся вокруг него люди, в одном из которых Раничев с удивлением признал… монаха Ферапонтова монастыря Дементия! Остальные – в черных клобуках и рясах – не были знакомы Ивану, впрочем, не на них он и смотрел с отвращением и ужасом: он догадался, понял, наконец, что именно явилось причиной ужасного вопля. На огромный фаллос неведомого языческого бога, словно на кол, была насажена обнаженная дева, истерзанное тело которой было синим от холода. Выпученные от дикой боли глаза казались сверкающе белыми, из приоткрывшегося рта стекала алая струйка крови.

– Мы будем милостивы к тебе, Филофея, – подойдя ближе, Дементий вытащил узкий нож и умело всадил прямо в сердце несчастной. Обернувшись к своим помощникам, сипло сказал:

– Уберите падаль и давайте скорей другого. Что нам, до ночи тут сидеть?

Казненную столь страшным способом девушку сняли с окровавленного фаллоса идола, унесли за кусты, бросив в снег. Оттуда же, из-за кустов, вывели трясущегося от холода и страха парня. Раничев чуть не вскрикнул – Евсей!

Отрока крепко держали за руки, Дементий же, подойдя ближе, еще теплым от крови ножом срезал с его шеи крестик, осторожно повесив его на кусты рядом с идолом.

– Ну, – он похлопал Евсея ладонью по щеке. – Теперь, отроче, примешь наше крещение! Тебе понравится, уверяю. А ну…

Повинуясь ему, изверги в черных накидках сноровисто сняли с отрока одежду, подтащили к идолищу, подняли, замерли, оглядываясь на Дементия.

А тот вдруг охнул и тихо повалился в снег. Под левой лопаткой его торчала стрела, пущенная Михряем.

– А, попались, сволочи! – с яростным воплем Иван вскочил на ноги и, размахивая кинжалом, бросился к изуверам, проваливаясь по колено в снег.

Те, кинув несчастного отрока в сугроб, ринулись за кусты… Михряй успел подстрелить еще одного, а другого – ранить. Впрочем, убегавшие прихватили с собой обоих. Заржали кони…

– Н-но, н-но…

Послышался свист плетки и скрип полозьев. Иван выбежал на дорогу. Поздно… Кибитка с изуверами уже еле виднелась за деревьями на спуске к реке. Заметая следы, падал крупными хлопьями снег.

С досадой махнув рукою, Раничев направился к Евсею. Тот уж пришел в себя и быстро одевался, искоса поглядывая вокруг, видно, не верил в спасение.

– Ну, здравствуй, Евсей, – вышел из-за кустов Иван. – Кажется, вовремя я тебя отыскал.

– Иване?! – отрок заплакал. – Уж, куда как вовремя, друже. Думал, все уже…

Забросав лапником труп несчастной девы, Раничев, Михряй и Евсейко подошли к мертвому телу монаха.

– Дементий, – зло сплюнул Евсей. – Он у них тут был… главный. – Отрок снова заплакал.

Иван обнял его за плечи и покачал головой. А снег все падал, медленно и плавно кружились в хороводе плотные белые хлопья.

– Tombe La Neige, – вдруг подумалось…