Млечный Путь, 21 век, номер 4 (49), 2024

Дмитрий Раскин
Музей антропологии

Корабль, как ему и полагалось, приземлился на космодроме мыса Канаверал. Джон Болтон был уверен в бортовой автоматике, хотел даже поспать немного перед посадкой - его ждет длинный, изнурительный день. Ну да, отчет перед руководством НАСА, пресс-конференции, интервью и прочее. Но это его волнение. Да что там! Дрожь. Он возвращается на Землю из таких глубин космоса, где время течет по-другому. Причем настолько, что на Земле прошла уже тысяча лет. И здесь, на Земле (ему надо привыкать, что "на Земле" для него теперь означает "здесь"), он понимает, изменилось всё. Он пойдет на могилу своей Кэти, на могилку Роя, сына, которому было пять, когда он, Джон Болтон, отправился в дальний, немыслимый ранее космос. Увидит могилы детей Роя, детей его детей... Что он почувствует? Почувствует ли что-нибудь вообще?! Пусть и знает сейчас, что он должен чувствовать и о чем думать. А что, если у них, на Земле, и нет уже никаких могил, а с умершими поступают каким-то другим способом?

Там, где он был, время, лишний раз подтверждая правоту Эйнштейна, текло настолько выгодным для него, Джона Болтона, темпом, но все равно съело большую часть его жизни, и теперь он на пороге старости. Если честно, уже перешел порог. Да, его вклад уникален. Столько полученных им сведений. Должно быть, радиограммы, все эти отчеты, что он отправлял на Землю, уже спровоцировали переворот в десятках отраслей человеческого знания, но он вдруг поймал себя на том, что не помнит, как пахнет воздух после дождя по весне.

Его не встретил никто. Только вокруг корабля засуетилась обычная обслуживающая космолеты автоматика.

Растерянный, сбитый с толку Болтон оставил за спиной космодром. Ходьба далась ему легко. Он даже не ожидал. Что же, уровень искусственной гравитации на его корабле был подобран правильно. Он подозвал такси. Машина была точно такая же, как и в его время. Надо же! Впрочем, зачем усложнять то, что и так совершенно и настолько рационально.

- В НАСА, - скомандовал Болтон.

- Назовите, пожалуйста, пункт назначения, - не поняло его такси.

- Пункт назначения: штаб-квартира НАСА, - Болтон сказал медленно и по слогам.

- Назовите, пожалуйста, пункт назначения, - повторило такси.

Вот же тупая электроника. Болтон хотел было назвать почтовый адрес, но не без ужаса обнаружил, что не помнит его. Решил произнести название не аббревиатурой, а полностью.

- Назовите, пожалуйста, пункт назначения, - не дослушало его такси.

- Вашингтон, главный офис НАСА - Болтон возмутился так, будто говорил с живым человеком.

- Назовите, пожалуйста точный адрес, включая номер дома, - такси говорило с ним монотонно, как с роботом.

Тогда попробуем так! Болтон включил свой планшет, быстро нашел картинку штаб-квартиры и приложил ее к дисплею машины.

- Заказ принят, - сказало такси и поднялось в воздух.

Из кабины казалось, что города, там внизу, всё такие же, не изменились. Не может быть! Если только у них (у землян, у людей) не победила какая-нибудь консервативная идеология и не произошел отказ от прогресса. Болтон всегда был уверен, что он не узнает Землю, будет в земном, да и просто в городском пейзаже чем-то вроде инопланетянина, а теперь ему так захотелось, чтобы была новизна, чтобы наткнуться именно на неузнаваемость этого мира.

Такси высадило его возле центрального входа. Здание штаб-квартиры всё такое же. Только нет логотипа НАСА. Странно. А то, что понастроено вокруг... оказалось слишком уж новым для него. Он не будет торопиться с выводами, попытается привыкнуть. Скорее всего, привыкнет. Но сделает ли всё это своим? В небе и на земле множество всякой непонятной для него аппаратуры. Ну, с этим-то он как раз, время придет, разберется.

- Ой! - Болтон врезался в прохожего. Так торопился к дверям штаб-квартиры, что чуть не сбил его с ног. Его "ой!" было не столько от неожиданности или испуга, скорее, это у него извинение.

- Ничего страшного, - доброжелательно улыбнулся прохожий и выплюнул себе на ладонь зуб.

Он был высокий, и Болтон, получилось, ударился об его передние зубы лбом.

- Я оплачу протезирование, - принялся успокаивать его Болтон.

- Что вы, что вы, - прохожий улыбнулся еще доброжелательнее. - Через две недели у меня вырастет новый, - выбросил зуб в урну, не дав Болтону разглядеть его. Корень зуба, как показалось, был измазан какой-то жидкостью неопределенного цвета.

Болтон оценил чувство юмора пострадавшего. Сам бы он на его месте вел себя по-другому. Начал было ему объяснять, что недоразумение случилось оттого, что он, видимо, за годы, проведенные в звездолете, отвык от перемещения в открытом пространстве, не чувствует ни расстояния, ни дистанции и не соизмеряет собственную силу.

- Что это у вас? - перебил пострадавший, указывая на его лоб.

Столько тревоги за него, столько заботы и в интонации, и во взгляде. Неужели на Земле теперь такие нравы или же просто сейчас он травмировал необыкновенно отзывчивого и чрезвычайно доброго человека? Болтон провел пальцами по своему лбу:

- Кровь. Совсем немного. Чисто символическое рассечение, - успокаивал он прохожего.

- Кровь? - встревожился тот.

- Ерунда. Сейчас прысну разок антибактериальным спреем.

- Значит, вы человек?! - прохожий стал насторожен и мрачен настолько, будто отменял все свои прежние адресованные Болтону улыбки.

- Ну да, - опешил Болтон.

Прохожий заспешил прочь.

У входа в штаб-квартиру неброская вывеска: "Музей палеонтологической и современной антропологии". А куда же переехало НАСА? Сейчас он зайдет и спросит. И что, ему назовут новый адрес, он поедет, и начнется всё то, что должно быть, когда астронавт возвращается из нерядовой, можно сказать, эпохальной для Земли экспедиции? Нет, конечно. Его никто не встретил на космодроме не из-за того, что национальное агентство куда-то там переехало.

- НАСА? - переспросила высокая, выше него, хрупкая девушка с бейджиком "Нэнси. Гид-экскурсовод". - У нас есть экспозиция, посвященная истории этой организации. От создания до закрытия. Но я бы вам рекомендовала начать с первых залов, мы как раз обновили нашу коллекцию реконструированных скелетов всех известных на сегодняшний день видов проточеловека.

- НАСА, пожалуйста, - Болтон едва мог справиться со словами и голосом. - А австралопитеков и синантропов посмотрим потом.

Нэнси проводила свою экскурсию вдохновенно. И эти ее восторженные, огромные глаза, и копна каштановых волос. Но ему, тысячу лет не видевшему живую женщину, сейчас не до ее обаяния. Что стало с НАСА?

Экспозиция была большая, подробная. Он, как оказалось, далеко не всё знал об истории организации. Но здесь не было ответа, почему национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства прекратило свою работу. И вдруг мысль: точно так же в этом музее ему не ответят, почему вымерли австралопитеки и синантропы.

Маленький стенд в самом углу, табличка: "Неизвестные астронавты конца ХХI-нач. ХХII вв.". И фото, чуть было не пропустил его. На фото он?! Да-да, он! Двадцатилетний. Никакой он еще не астронавт здесь. Студент колледжа. И с ним на снимке Джо Гауб, Нил Браун, Крис Хендерсон. И Кэти. Кэти, которая еще не знает, что станет его женой. Они все бредили космосом. Но получилось так, что астронавтом стал только он, Болтон. Как сложились их жизни? Он узнает. Кэти! наверное, прожила другую жизнь после него, Болтона. Хочется верить, что жизнь эта была у нее счастливой и долгой.

- Просто у Земли сменились приоритеты, - Нэнси наконец ответила на его бессчетные вопросы о судьбе НАСА.

Она сказала "у Земли", но не "у человечества". Но стоит ли ловить ее на слове, скорее всего, случайном. Конечно, случайном! Надо ли доводить себя здесь до паранойи?

- Необходимые для функционирования земной цивилизации работы в ближнем космосе, конечно же, осуществляются, но не более, - поясняет Нэнси. - Что же касается старых программ исследования и освоения дальнего космоса, на сегодняшний день они не востребованы. Но Земля выполняет перед экипажами кораблей прежние, взятые еще человечеством обязательства.

Как ни был он потрясен услышанным, опять же заметил эту проскользнувшую у нее разницу между Землей и человечеством. Она явно пытается свести к минимуму употребление слова "человечество". Речь сейчас о чем-то судьбоносном и важном, о его жизни, наконец. О том, имело ли смысл всё, чем он занимался эту тысячу лет, или же всё обесценено и жизнь его потрачена зря. А она говорит об этом языком экскурсоводческих штампов. Пусть и произносит их с неподдельным энтузиазмом. Он уже два часа здесь и по-прежнему единственный посетитель. Никого особенно не интересует история человечества от синантропа до неизвестного астронавта конца ХХI-начала ХХII веков.

- Прошу вас в следующий зал, - улыбнулась Нэнси.

- Здесь начинается история симбиоза человека и компьютера, - говорит Нэнси в следующем зале. - Человек получил немыслимые для него ранее, фантастические возможности, а компьютер перестал быть только техникой.

"Знаю, знаю. Еще на втором курсе колледжа в мой мозг был инкорпорирован процессор, - думает Болтон. - Вскоре подключу его к нынешней сети и стану полноправным современником Нэнси".

- А здесь, - они с Нэнси уже в новом зале, - люди вступили в эпоху генно-модификационной революции. Удвоилась продолжительность жизни. Побеждены рак и Альцгеймер, - название болезней она произнесла, явно напрягая память, как если бы Болтон пытался сейчас вспомнить, что они там проходили в школе по литературе Древнего Востока. Кажется, что-то о Гильгамеше, да? - Они вообще перестали болеть, - продолжила Нэнси и тут же исправила "они" на "люди".

А он вот покинул Землю до революции, до модификации. Он болел и будет еще болеть, куда деваться. И по возрасту, конечно, он уже не подходит для каких-либо генетических манипуляций и трансформаций, ждет ли его онкология, или деменция, или же какое-нибудь их творческое сочетание - одному Богу известно. "Впрочем, думаю, Ему всё равно". Но почему об этой величайшей и долгожданной революции Нэнси говорит без должного пафоса? Даже как бы с печалью. Сдерживает эту печаль, дабы не навязывать свое мнение экскурсанту? Или он опять накручивает, фантазирует на ровном месте? Так, кажется, говорили раньше? А может, и не говорили. Он же не помнит даже куда как более важные вещи.

- Видимо, это вершина, достигнутая человечеством, - какая-то новая не экскурсоводческая интонация сейчас у Нэнси. - Да! человек добился немыслимого. Подсадил себе, например, гены ящерицы и теперь может регенерировать свои конечности. В принципе можно регенерировать и голову. Только смысла нет, личность же всё равно не восстановится. А знали бы вы, что дали человеку гены свеклы!

- Человек генно-модифицированный. Дух захватывает, - вырвалось у Болтона. - А я по рассказам отца знаю, что мои дедушка с бабушкой, сознавая себя передовыми и всезнающими, с чувством глубокого самоуважения боялись генно-модифицированных продуктов. Однако, Нэнси, в вашей интонации угадывается какое-то большое и весьма драматичное "но".

- Но начались непредсказуемые генетические мутации, - кивнула Нэнси. - Гены не пластилин, из которого можно лепить что угодно. За новые, немыслимые возможности человеку пришлось заплатить.

- Но человек же всё равно не отказался. Я в этом не сомневаюсь.

- Человек получил возможность, понимаете, генетическую возможность отказаться от человеческого.

- То есть?

- Появились те, кто захотел быть птицей или же, скажем, черепахой. И вот вам, пожалуйста, - она ведет его в следующий зал. - Видите, их фото, макеты и голограммы: почти-птицы, почти-черепахи, а также почти-львы, да кто угодно. Да! А это, вы поняли, кто?

- Нет. Знаете, как-то нет.

- Это как бы античные боги. А вот, полюбуйтесь, боги египетские.

- М-да. Зрелище комичное, нелепое, величественное. Только пропорции между комизмом, величием, нелепостью в каждом случае разные. Но вроде бы здесь есть и самоирония.

- О самоиронии я не подумала, - остановилась Нэнси. - Но, может быть, вы выдаете желаемое за действительное. А здесь, посмотрите, бытовые, жанровые сценки.

И в самом деле, вот эти почти-тюлени, почти-олени в ресторане. Их обслуживает обычный, немодифицированный официант. А вот бог Анубис в соборе, на мессе.

- В любом случае всё это очень по-человечески. Похоть славы, игры, тщеты, эксперимента - всё это ж настолько, насквозь человеческое, - Болтон ловит себя на том, что пытается чуть ли даже не утешить и ободрить ее.

- Вы не так меня поняли, - угадала это его желание Нэнси. - Кстати, как вас зовут?

- Джон Болтон. Разумеется, можно просто Джон.

- Я вовсе не скорблю по участи человеческой, Джон.

- А этот зал у нас посвящен колонизации космоса, - Нэнси возвращается к тону гида-экскурсовода.

Пространство, перегруженное муляжами и голограммами каких-то антропоморфных существ, но с жабрами, плавниками, хвостами. Болтон невольно отшатнулся. Наткнулся спиной на что-то твердое, и ему сразу же легла на плечо рука, совершенно человеческая, но покрытая какой-то странной, ни на что не похожей кожей, к тому же совершенной бесцветной.

- Осторожнее, ради бога! - Нэнси схватила его за руку и отвела подальше от экспоната, стоящего на небольшом подиуме. - Это у нас хрупкая модель.

Болтон теперь лицом к лицу с... а трудно сказать, с чем именно. Очень похоже на человека, слишком похоже, пугающе похоже, но... "Неужели мы наконец-то обнаружили внеземные формы жизни?!"

- Это что, существа с экзопланет? - только и сумел проговорить Болтон.

- Это теперь существа с разного рода планет, - резкий, злой голос Нэнси. - Первопроходцы космоса через серию генетических манипуляций адаптировали себя к жизни в новых мирах. Видите, есть те, кто живет на планете, целиком покрытой океаном. Строят подводные города. А вот приспособленные к аномально высоким температурам. Здесь, смотрите, более-менее устойчивые к радиации. Этим людям пригодились гены рыжих тараканов. На этом стенде, подойдите ближе, те, кто способен жить и заниматься наукой в атмосфере, лишенной кислорода, но богатой метаном.

- Потрясающе!

- Так человек оказался человеку инопланетянином, - буркнула Нэнси. - А чем они, - кивнула на муляжи и голограммы, - заплатят за все эти свои модификации, в полной мере пока не ясно. Слишком мало времени прошло. Но уже понятно, чем за это заплатили здесь, на Земле, мы.

- Но... - Болтон не знал, как сказать, боялся сказать, - все они и все вы, мы, то есть... мы же по-прежнему человечество? Пусть теперь не земное, не только земное, другое какое-то... Но ведь человечество? - Болтон уже умоляет Нэнси. - Правда? Скажи, что это правда.

- Сложный вопрос, - Нэнси неприятно, что она ответила настолько казенной, штампованной фразой.

- Неужели?! Но почему? Есть же общность культуры, религии, морали, истории.

- Этого хватило лишь на какое-то время, - говорит Нэнси. - Не знаю, но чувство такое, что культура, религия и все смежные с ними вещи скоро сдадутся. - И резко: - Никакая Культура не перекроет всех этих жабр и хвостов. И жизни при минус двухсот пятидесяти по Цельсию или же плюс четырехсот двадцати пяти по тому же самому Цельсию не перекроет. И двух солнц над головой и десятка лун ночью она может тоже не выдержать.

- Но даже если и так, - пытается Болтон, - у них будет своя культура, пусть пока еще непредставимая для нас. Она не может не возникнуть, может, она уже... И она не из воздуха, будь он насыщен метаном или чем там еще! Не на пустом месте. Она...

- Плоть от плоти нашей культуры и нашей духовности, - сколько сарказма сейчас у Нэнси.

- Она вырастет из того в нашей культуре, цивилизации, что не сводится к культуре и цивилизации, не детерминировано ими и потому есть их сущнейшее, - продолжает свою мысль Болтон. - Если так, - тут он попятился от движущейся на него голограммы человека с четырьмя руками и лицом самого обычного научного сотрудника, очки и седенькая бородка, - если так, то в этих новых, странных, страшных для нас мирах будет Добро. А значит, и всё будет. Пусть не земное и даже не человеческое, но главное, чтобы человечное. Понимаешь?

- Если бы это еще было и на Земле, - отрезала Нэнси. Ей хотелось сейчас казаться циничной. Вдруг совсем другим тоном: - Есть планета, на которой наши пионеры космоса празднуют как раз освобождение от культуры, от всех этих ее "ограничений и удавок". У них там складывается какая-то своя этика.

- Этика плавниковых и перепончатых? - Болтон кивнул на один из музейных стендов.

- И есть планета, где очень хотят сохранить наше земное мировоззрение, воспроизвести земную культуру и цивилизацию. И делают это настолько искренне, истово, что впали в морализм, в какой-то фундаментализм даже. Подавили, измучили этой культурой самих себя, не говоря уже о тех, кто не слишком истовый. Это же очень по-человечески, не правда ли, Джон? Человеческое неистребимо, несмотря на все эти их жабры и щупальца. Что же ты не радуешься, Джон? Почему не умиляешься?

- Всё это попадает под определение космической экспансии, так ведь, Нэнси? Тогда почему ликвидировано НАСА?

- Экспансией занимаются частные компании. На свой страх и риск.

- Я понял! - почти закричал Болтон. - Вы свернули космические программы, дабы освоение космоса не подорвало единство человечества, не разрушило универсальность земной цивилизации.

- Это потому, что ты еще не видел последнего зала нашей экспозиции, - усмехнулась Нэнси.

- Путь генетических модификаций при всей фантастичности его результатов оказался все-таки ограниченным, - рассуждает Нэнси в последнем зале.

- А у вас уже претензия на абсолютное, я правильно понимаю?

- Предел, я уже говорила, положен самими генами. Может, и к лучшему даже, - последнюю фразу Нэнси сказала не столько Болтону, самой себе, скорее.

- Вот как?

- Был найден иной путь.

- Какой же? Не надо делать эффектные паузы, ладно?

- Искусственное тело.

- Так это ж андроид! Всего-то навсего, - Болтон даже рассмеялся.

- Нет. Здесь мозг человека. Понимаешь? И ни болезней, ни старения, ни смерти. Просто время от времени замена тех ли иных деталей синтетического тела. И это бессмертие.

- Нет, Нэнси, нет. Мозг же стареет. Мозг может болеть. Свихнуться может, в конце-то концов.

- Извини, забыла сказать, мозг теперь в компьютере, если объясняться языком аналогий. Не компьютерный мозг, пойми правильно, а отсканированный, спроецированный в компьютер, живущий в компьютере. Правда, пока всё это очень хрупкое, - она подвела его к стенду, где демонстрируется устройство такого мозга.

- На искусственных нейронах? - спросил ее Болтон.

- У них, Джон, есть даже ряд преимуществ перед естественными. И при правильном сервисном обслуживании такой мозг не стареет. Это бессмертие, Джон.

- Погоди, погоди, ты хочешь сказать, что человечество перестало быть живым, отменило себя самого ради бессмертия?!

- Это живое неживое, - ответила Нэнси. - Стоп! А почему ты не знаешь того, что на Земле давно уже известно всем, каждому школьнику?

Он рассказал ей, кто он и откуда. Она слушала его с таким участием, пониманием и жалостью. Он не ожидал. Его покоробила эта ее жалость. Он не мог представить, поверить, что она, Нэнси, и есть это самое "живое неживое". Ее обаяние, молодость, свежесть, да один уже только запах ее волос! Отец рассказывал, что во времена его детства люди очень боялись искусственного интеллекта. И вот, оказалось, не он, а интеллект естественный отменяет, отменил человека.

- Не отменяет, а трансцендирует, - Нэнси угадала эту его мысль. - А заодно оставляет в прошлом нашу отчужденность от неживого. Один наш философ недавно сформулировал: со-бытие живого и неживого. Хотя, на мой взгляд, неживое лишь средство для нашего бессмертия. Но с неживым действительно что-то происходит.

- Нэнси! Ну нет у меня сейчас сил спорить о словах и жонглировать терминами, - обреченность в тихом голосе Болтона.

- Бывает же так: ты болеешь, страдаешь и чувствуешь себя настолько уставшим от собственного тела, неимоверно измотанным, измочаленным им. И мысль - освободиться бы, уйти куда-нибудь в чистый дух. Скажешь, не было у тебя такого?

- Не скажу.

- А я вот освободилась.

- Но не в дух же! - взрывается Болтон, - в какую-то синтетику, пусть и виртуозно изготовленную.

- В жизнь, Джон. Да-да, это жизнь. Без старения и страха смерти. Да и без самой смерти. И почти что без боли. Это свобода. А тебе в твоем возрасте уже поздно, - вздохнула она.

- И не собирался. Уж лучше плавники и жабры.

- Боюсь, ты неправильно понимаешь. Это, - Нэнси ткнула себя пальцем в грудь, - не оболочка для мозга, сознания и прочего. Это и есть я. И у тела есть свои законы.

- Выходит, не такая уж это и свобода, - хмыкнул Болтон.

- Быть может, быть может, но... Нет, я не смогу тебе объяснить, каково это быть бессмертным.

- А как же вы размножаетесь, если тело синтетическое? Неужели дети так и рождаются пластмассовыми, или из чего вы там сделаны?

- Сперма и яйцеклетки замораживаются до трансформации, остальное дело техники. Мог бы и сам догадаться.

- А те, кто ради жизни в иных мирах вывернул свои ДНК, РНК наизнанку? - спросил Болтон.

- Размножаются естественным способом. Но у них получается только один здоровый, хотя бы совместимый с жизнью, ребенок из десяти.

- Значит, много сил и ресурсов отвлекается от освоения космоса на лечение и уход за теми, кто попал в эти "девять из десяти"?

- Нет.

- Что ты имеешь в виду, Нэнси?

- То, что ты, кажется, и сам уже понял. Они усыпляют их. Кстати, вот и ответ на недавний твой гимн во славу неодолимости нашей культуры. Но в чем ты прав - культура им пригодилась... чтобы процесс "выбраковки детей" обставить множеством высокоинтеллектуальных терминов и при этом чувствовать себя моральными, духовными и ответственными за будущее человечества.

- Неужели в ваших космических колониях нет примеров героизма, подвижничества, доброты, наконец?!

- Есть, Джон. И немало. И у модифицированых людей, и у самых что ни на есть обычных, - вдохновилась Нэнси. И тут же, без перехода: - Усыпляющие детей героичны в своем освоении нового мира, и нет, мы здесь, конечно, не знаем подробностей, но вроде бы по-своему добры, - замолчала.

- Во всём остальном добры, - съязвил Болтон.

Повисла пауза. Наконец Болтон продолжил:

- Да! А если здесь, у вас на Земле, кто-то вдруг не захочет... ну, решит остаться живым, что с ним тогда?

- Останется живым, - пожала плечами Нэнси. - Его личное дело. Никто никого насильно не гонит в бессмертие. А ты, мне сдается, уже заподозрил, что здесь торжествует какой-то новый тоталитаризм? Только некоторые не считают нашим личным делом этот наш выбор и даже не признают наше право на него.

- У самых дверей замечательного твоего музея прохожий, распознав во мне человека, шарахнулся от меня, как от какой-то жабы или же крысы.

- Бессмертие не делает человека лучше, - сказала Нэнси, - а кое-кто даже становится хуже, причем намного. Но люди, как ты уже догадался, все чаще и чаще просятся в бессмертие, но многим из них отказывают.

- Почему?

- По состоянию здоровья, - Нэнси сама поняла комизм получившейся фразы. - По геронтологическим обстоятельствам. А так лет с двадцати пяти и до шестидесяти, пожалуйста.

- Медицинская страховка всё покрывает? - сострил Болтон.

- На восемьдесят процентов, - Нэнси была совершенно серьезна.

- Насколько понял, вы отделяете себя от людей, противопоставляете себя им. И как же вы себя называете? Постлюдьми? Сверхчеловеками?

- Людьми, - Нэнси была невозмутима.

- Умно, конечно. - И после паузы: - Это позволяет вам считать себя борцами за единство человечества?

- Это позволяет нам быть ими, - улыбнулась Нэнси.

Нэнси закрыла музей и повела его обедать. Сама она может вообще не есть. Но у них так устроено, что едят они ради удовольствия. Кстати, у них больше вкусовых рецепторов, нежели у обычных, смертных людей.

- Веками человек был ограничен в освоении космоса мизерным сроком своей жизни, - начал Болтон. С горечью: - И вот вы убрали этот барьер, но космос стал вам неинтересен.

- Наверное, это закономерно, - задумалась Нэнси. - Человек проецировал себя на пространство космоса, искал в нем решение того своего, что не могло разрешиться на Земле, и вдруг нашел то, что важнее и выше всего нерешенного, нерешаемого.

- Ну да, бессмертие это же абсолют, - согласился Болтон.

- И что здесь может добавить космос, - кивнула Нэнси.

- А те, кто осваивает сейчас другие планеты, неужели они не хотят бессмертия?

- Обзаведшимся крыльями и разными прочими жабрами этот путь заказан. Наверное, поэтому они и не любят нас. Если б они могли повернуть время вспять, выбрали бы бессмертие. Но мы же не виноваты, что открыли бессмертие уже после того, как они совершили свою генетическую трансформацию, выжав всё, что только можно, из генно-модификационной революции. А они ненавидят нас.

- Надеюсь, не дойдет до войны миров? - усмехнулся Болтон.

- Те же, кто осваивает космос, оставаясь человеком... Насколько я понимаю, они хотят сначала избыть всё свое человеческое, а потом уже перейти к бессмертию. И они правы. Наверное, правы. Но боюсь, они могут опоздать, - вздохнула Нэнси. - Да и не в этом дело. Просто не стоит вступать в вечность, становиться бессмертными, будучи уже уставшими, опустошенными, разочарованными.

Болтон думал о том, что будь у него реальный выбор, он действительно отказался бы от бессмертия? Он теперь не уверен.

- Но вы же, найдя абсолют, оседлав этот свой абсолют бессмертия, отказались от прогресса, - начал Болтон. - И прогресс еще вам отомстит. Понимаете вы это?!

- Просто прогресс теперь не в космосе, а здесь. Мы пытаемся совершенствовать бессмертие.

- Тогда, получается, вы зациклились на себе, на бесценном своем бессмертии. А те, кто в космосе - они совершают прорыв в неизведанное. Открывают, создают миры. Вновь открывают и создают себя в этих мирах. И эту жажду человеческую прорыва не заглушить. И тут неважно, с жабрами человек или без. Человек будет человеком, пока пробивается к неизведанному.

- Так бессмертие же и есть неизведанное, - ответила Нэнси. - Джон, ты же понимаешь это, находясь вне его. Но поверь, оно становится еще более неизведанным, когда ты "внутри", в бессмертии. А, вот мы уже и пришли, - сказала Нэнси. - Милое местечко, хорошая кухня и умеренные цены.

Болтон вспомнил, он действительно знал это место. Только никакого кафе здесь не было, и пруда с мостиком точно не было. Что ему Вашингтон? Он бывал здесь нечасто, приезжал ненадолго и только по делу, так почему же перехватило дыхание сейчас и так забилось сердце?

Они расположились на веранде, над самой водой. Официантка-андроид вручила меню. Нэнси сказала, что здесь превосходно готовят цесарку под сырным соусом. Взяли к тому же и по бокалу красного.

- В скольких великих текстах говорится, что всё человеческое имеет смысл, только если есть вечная жизнь, - тихий голос Нэнси. - И вот она, вечная жизнь. Моя, посюсторонняя, да? Но она настолько больше всех моих смыслов, что они теряют всякое свое значение перед ее лицом. Всё теряет значение перед этим самым лицом. И потому сама моя вечная жизнь оказалась полой. Просто я долго, наверное, слишком долго не хотела этого признавать. Хотя... а куда мне, собственно, торопиться? - Нэнси попыталась взять паузу, но у нее не слишком-то получилось. - А то, что мы так ли иначе называем истиной, высшими или, там, вечными смыслами - я до них недотягивала, будучи смертной, и точно так же сейчас недотягиваю. Не моя это мерка. Не моя планка. В смысле, не перепрыгнуть. Только бегать под нею туда-сюда, суетиться, пыжиться. Бессмертие, получается, не помогло. А я, - попробовала улыбнуться Нэнси, - выходит, я добилась права вечно размышлять о своих не слишком-то лестных для меня пределах, об ограниченности и тупиках бессмертия.

- Нэнси! Я не знаю, конечно, но мне кажется, не твоя вечная жизнь, а ты, ты! больше и глубже твоих собственных смыслов. А это уже залог...

- Примерно понимаю, о чем ты, - накрыла тонкой своей ладошкой его руку на столе, пожала, - но я много проще, и ты обольщаешься на мой счет.

- Уже нет, - ответил Болтон. - Ты теперь и в самом деле глубже смыслов. И смыслов, и этой своей вечной жизни. Просто не знаешь этого. Поверь человеку, который тысячу лет исследовал космос и, оказалось, что зря, - сказал, и чувство такое, что он сам сейчас изменил что-то, быть может, очень важное в самом себе. - А цесарка под соусом здесь действительно изумительная.

Она включила бра и сняла через голову свитер. Ее глаза в полумраке. Остренькие плечи, маленькие груди. Она могла сделать себе, заказать любое тело. Но выбрала всё вот это. Не захотела быть идеальной красавицей, отказалась от усредненной, эталонной, обезличивающей красоты. И сердце Болтона наполнилось такой несказанной нежностью. Ее юность, только-только раскрывшаяся, и сам аромат ее тела.

Они любили не слишком умело. У Болтона, он считает, сказывается возраст, а у Нэнси, скорее всего, недостаток опыта или ограничения синтетического тела.

Потом долго лежали обнявшись. Не говорили. Вообще ни слова. Да и зачем - и так им ясно, что это любовь, что их одиночество в прошлом. И там, в прошлом, оно сейчас так вот, задним числом стало вдруг поэтичным и чистым. И ему в этой жизни не осталось ничего другого, как держать ее в этом своем оберегающем объятии. А она жалеет его как смертного, что уйдет от нее в ничто, в ничего, когда настанет время - ее вечность не поделить на двоих, пополам. Она благодарна за внезапное, незаслуженное ею счастье. Крупица ли это счастья перед толщей ей предстоящего бесконечного времени, время ли это немногого стоит по сравнению с открывшимся ей полнотой счастья, бытием счастья - всё теперь не имеет значения.

- Знаешь, Джонни, - наконец заговорила она, - я стала всем этим, - начертила в воздухе овал над своим лицом и положила длинную свою ладонь себе на грудь, - когда мне уже было шестьдесят. Еле успела с трансформацией. Села в последний вагон. Ты, наверное, хочешь узнать, сколько я уже живу вот такой, - запнулась. - Ты должен знать.

- Молчи. Ничего не надо.

Он начал целовать ее лицо, глаза, ее прижатые к груди пальцы.

Теперь они любили друг друга страстно, долго, самозабвенно.

Она провела его по всем инстанциям. Ему же надо оформить пенсию, получить доступ к счету, на который переводилась его зарплата, пока он был в космосе, обзавестись страховкой, да мало ли. Как ни смешно, но бюрократические процедуры ничуть не изменились за эту тысячу лет.

Гуляли ли они в парке, угощались ли в кафе, заходил ли он за ней в музей, чтобы забрать ее домой после работы - все было наполнено у них теплом и светом. Все казалось немного таинственным, преисполненным каким-то странным, может, даже смешным и оттого настолько доподлинным смыслом. И это впервые, в самом деле впервые и у Нэнси, и у Болтона.

Болтон дожидается, когда Нэнси закончит экскурсию. Посетителей сегодня довольно много. Нэнси ответила на вопросы, попрощалась с экскурсантами, как она умеет, с бесподобной своей улыбкой и от души.

- Вы так чудно говорите "до свидания", что и уходить не хочется, - сделал ей шутливый комплимент один старичок.

А не ушел как раз молодой человек. Он был немного простужен, кутался в тёплый плащ.

- Мисс Нэнси, - начал он. Глянув на Болтона: - Ой! Извините, миссис, конечно же, миссис.

Он начал невнятно, напряженно и сбивчиво о том, что ему рекомендовали обратиться к ней насчет трансформации и бессмертия. Она ободрила его. А как же! Все они волнуются, когда впервые говорят об этом. Болтон из деликатности отошел к одному из стендов.

- Вы же волонтер бессмертия и вечности, миссис Нэнси.

- Слишком громко сказано, наверное, - Нэнси из такта не показывает, что ее покоробил этот его выспренний стиль. - Могу только дать вам визитку офиса, где ведется первичный прием, - достает из ящичка визитную карточку, вручает ему. - Это долгая процедура. Не будет преувеличением сказать, марафон. Да! Вас первым делом спросят о возрасте, и вам должно быть не меньше двадцати пяти.

Ему не дашь больше двадцати. Но он же прекрасно знает это базовое правило. Значит, просто так выглядит. Это бывает.

- Миссис Нэнси, а сами-то вы бессмертная? - таким тоном он мог бы спросить студентку своего колледжа, девственница ли она еще.

Пока Болтон подходил к ним, по дороге соображая, как ему осадить бесцеремонного юнца, Нэнси ответила спокойно:

- Да, бессмертная.

- Уже нет, - юнец вытащил из недр своего плаща револьвер и, проорав истошное:

- Да здравствует природа! Да здравствует естественность! - разрядил Нэнси в голову.

Ярослав Кудлач
НАШЕСТВИЕ

- Победа, победа! - мурлыкал себе под нос Николай Владимирович, спускаясь в скромный двухуровневый гараж, где стояли машины четы Добронравовых и электроцикл сына-школьника.

- Победа, победа! - напевал он, садясь за руль новенькой отечественной "Ладоги" - приза Васильградской епархии, полученного за успешное развитие духовности Святониколаевского района.

- Победа, победа! - во весь голос завопил он, выводя автомобиль из двора особняка, построенного в неоклассическом русском стиле, под бревенчатую двухэтажную избу.

А затем включил радио и полетел по кольцевой дороге на встречу с деловым партнёром-старообрядцем, наконец-то решившимся выбраться из своего Хабаровска. "Приеду и расскажу лично, тут по говорилке никак нельзя, - басил кряжистый, бородатый Семён, насмешливо подмигивая из окошка глядослуха, - скажу только, что заморские товарищи - молодцы! Так что, Коленька, готовься, грядут события великие в торговле и укреплении связей!"

Николай радостно поёрзал на удобном кожаном сиденье (специальная отделка за пожертвования приюту детей расцерковленных, двадцать пять духовных пунктов), врубил автоматического водителя и прибавил звук на изящном, в советском стиле выполненном радиоприёмнике "Маяк" (премия за переиздание двухтомника Александра Блока, двенадцать духовных пунктов).

Станция "Любимый город" транслировала лёгкую музыку советских композиторов. В другое время он с удовольствием бы погрузился в поднимающие настроение, бравурные мелодии Пахмутовой, или поддался печали, веющей от нежных композиций Таривердиева, но сейчас следовало думать о деле. Требовалось сосредоточиться, и Николай Владимирович переключил канал.

- ...обходимо усилить бдительность как на местах, так и в целом! - радостно сообщил голос ведущего. - Ибо согласно мнению председателя комитета и патриарха, ничто не должно поколебать главной опоры государства - духовности её граждан!

- Воистину! - согласился Николай Владимирович.

- Тому же, кто не приемлет отечественных ценностей, да воздастся по делам его! - торжественно вещал приёмник. - Напоминаем, что две недели назад трое отроков и две отроковицы учинили непотребство не где-нибудь, а в самом храме Пресвятой Богородицы, вывесив на алтаре кощунственные плакаты с надписями "Долой потреблевотину!" и "Христос, вернись, торговцев прогони!" Сегодня уездный суд нашего города приговорил юных возмутителей спокойствия к наказанию розгами в количестве пятидесяти ударов каждому и трёхлетнему заключению в Новоспасском монастыре, где означенные неслухи будут в свободное от сельских работ время изучать Священное Писание, труды Пушкина и учебники по истории родной страны. Будем надеяться, что ещё не поздно из молодых бузотёров сделать достойных членов общества! Пользуясь случаем, хочу дополнить, что розги для вразумления преступников и преступниц вымочены в святой воде Новоспасского монастыря! Употребление святой новоспасской воды повышает вашу духовность на одну десятую пункта за литр! Святая новоспасская - ключ к самосовершенствованию!

Вспорхнул "Вальс цветов" Петра Ильича Чайковского. Николай с удовольствием выслушал сообщение (точно, драть их надо!), откинулся на спинку сиденья и задумался. Что же хочет сообщить Семён? Неужели он ухитрился продать Китаю Сихотэ-Алинский заповедник? Да там одной древесины на сотни миллионов рублей! А за последних семнадцать тигров китайцы хотели заплатить чистым золотом, по три миллиона за штуку, но Семён требовал по пять. Вот это настоящая удача! Тогда весь инструментарий и машинерию для вырубки поставит он, Николай Добронравов! Так значится в договоре. Семён Скорняков - старый друг, на которого можно положиться. Они, будучи совсем мальчишками, начали работать вместе ещё во время Западной Диктатуры десятых годов. Страшные вещи творились в те смутные времена... Духовные ценности вымирали, телевизионный эфир заполнили пошлые, бессмысленные сериалы, радио транслировало отвратительную популярную музыку, сносились памятники архитектуры и распродавались за бросовую цену полезные ископаемые многострадальной родины. Общественная мораль упала, как говорили тогда, ниже плинтуса. Все делали, что хотели. Блудили направо и налево... Подумать только: старшеклассники занимались этим, не достигнув двадцати одного года! А засилье гомиков, феминисток и лесбиянок! Откуда только вылезла эта западная зараза? Николай содрогнулся от омерзения, вспомнив так называемые "гей-парады". Да, политика "золотого миллиарда" приносила свои плоды, население гибло, развращённое либеральными ценностями... Гнусное порождение лживой пропаганды - интернет - насаждал в умах мысли о вседозволенности и анархии. Неизвестно, что стало бы с государством, если бы не Великая Духовная Революция. Спасибо Комитету Экстренного Возрождения! Только благодаря этим самоотверженным людям удалось перестрелять зажравшихся олигархов, пересажать коррумпированных чиновников и выслать из страны обнаглевших гомиков. Да, были жертвы, и притом немалые. Но истинная духовность стоит свеч! Как свободно вздохнула наша земля, очистившись от западной скверны! Продажные либералы подняли вой, тряся обветшалыми белыми знамёнами демократии, но народ не купился на пачку долларов, протянутую когтистой лапой Запада. Отгремели массовые расстрелы, отшумели митинги в поддержку реформ Комитета, встали бесконечными рядами межконтинентальные "Секиры", и под их защитой обновлённая страна подняла высоко к солнцу вновь обретённое культурное наследие!

Сигнал золотого брегета марки "Полёт" (восемь духовных пунктов) заставил Николая очнуться и вспомнить, что прошлое уже никогда не вернётся, и надо думать о будущем. Он выключил радио и, поскольку появился указатель съезда с большака, перешёл на ручное управление. Напевая "Вальс цветов", Николай Владимирович вывел машину на городскую аллею, усаженную молодыми липами, мимолётно глянул на себя в зеркало заднего вида и, оставшись довольным осмотром (костюм-двойка от Саввы Кроликова и галстук "Катюша" - три духовных пункта), покатил к зданию купеческого дома "Добронравов и друзья".

Семён Скорняков ждал его в приёмной, обшитой подлинным карельским дубом (одиннадцать духовных пунктов). Едва Николай увидел подельника, то сразу понял, что хабаровчанин перещеголял его в одежде. Простая домотканная толстовка, перехваченная тонким поясом, и широкие брюки, заправленные в кожаные сапоги, - вот и весь наряд, но опытный глаз предпринимателя сразу видел изысканность и глубокий смысл показной простоты. Десять пунктов, не меньше, отметил про себя Николай, пожимая руку гостю.

- Ну что, Коленька, - ласково прогудел Семён, жмурясь от удовольствия (такая уж у него была привычка!) и топорща пушистую бороду, - пойдём-ка, потолкуем, водочки выпьем...

- Выпьем, - согласился Николай. - У меня знаешь какая? "Куранты", подарок министра культуры!

Семён утробно рассмеялся и ответил:

- А я свою привёз. "Душа Сибири"! Слыхал про такую? Очищается нанофильтрами заводов Сколково, настаивается на травах из вечной мерзлоты. На тех лугах ещё мамонты паслись! Вот где настоящие корни-то!

С ним не потягаешься, подумал Николай, он всё время на шаг впереди. Но вслух сказал, усмехнувшись:

- Увы, мамонтятины на закуску предложить не могу. Только обычные расстегаи.

Семён крякнул:

- Эх, неплохо бы, да ведь готовить их надо, а у меня времени в обрез. Ты скажи своим красавицам, пусть сообразят что-нибудь на скорую руку. Пошли, дружище...

- А водка?

- Уже там, дожидается, потеет помаленьку...

И старые друзья отправились рука об руку в кабинет (русская мебель в стиле начала двадцатого века, тринадцать духовных пунктов).

Усевшись в кресло красной кожи, Семён пристально посмотрел в лицо подельнику.

- Как семья, дружище? - спросил он, принимая из ухоженных пальцев секретарши хрустальную с золотом рюмку.

- Как обычно, - удивился Николай. - Сын скоро в девятый класс перейдёт, жена шлифует скрипки на фабрике "Новый октябрь"... Драгоценные скрипки, Страдивари близко не лежал... Покупателю - двадцать пунктов духовности за штуку!

- Так они же дорого стоят...

- Так они того и стоят! - рассмеялся Николай. - Одну мы смогли со скидкой купить. На стене висит, интерьер украшает.

Семён одобрительно покивал. Потом склонил голову набок и поинтересовался:

- Сколько пунктов умудрился набрать, мил человек?

- Семьсот тридцать восемь! - гордо ответил Николай. - Вот соберу тысячу и получу ценный приз!

- За призами гоняешься?

- Не за призами, а за истинно духовными ценностями! - возразил Николай. - И потом, кто будет поддерживать культуру страны, если не мы, купцы? Мы торгуем ведь не наживы ради, а во славу родины!

- Вот за неё и выпьем, - подытожил Семён.

Друзья чокнулись, опрокинули ледяную, обжигающую водку и с наслаждением закусили квашеной капустой с драгоценной уральской клюквой.

- А теперь к делу, - объявил Николай и с каменным стуком поставил на стол массивную рюмку. - Рассказывай!

Семён убедился, что секретарша удалилась, наклонился к товарищу и негромко сказал:

- Есть возможность получить долю в разработке лунных недр. Я неофициально начал переговоры с компанией "Мун Энерджи". Им нужен космодром и ракетный транспорт, чтобы доставлять обогащённый реголит. У меня есть земля для постройки и деньги, у тебя материалы, машины и учёные головы. Понял, купец?

Николай не верил своим ушам. Он ожидал честной торговли с Китаем, продажи полезных ископаемых, сбыта пушного зверя... Чего угодно, но не такой бездуховности.

- Ты связался с... пиндосами? - выплюнул он сквозь зубы некогда распространённое презрительное словцо.

Взгляд Семёна посуровел:

- А что, разве американцы не люди? Или ты считаешь, что на одних ядерных "Секирах" держится государство? И в Штатах найдутся сочувствующие.

- Гадкие пожиратели гамбургеров! - фыркнул Николай.

- У-у-у, как всё запущено, - покрутил круглой головой Семён. - Так знай же, Комитет Экстренного Возрождения намерен во что бы то ни стало утвердиться на нашем естественном спутнике. К несчастью, у нас, кроме ракет, ничего подходящего не имеется, а гелий-три добыть из лунной почвы нелегко... Технологий не хватает... Да и Луна объявлена вечно нейтральной территорией, туда так просто не сунешься... Мы пойдём другим путём. Заключим договор с американцами, застолбим место... А там уже... раскрутимся, - ввернул Семён старинное торговое словцо.

- Откуда ты всё знаешь? - нахмурился Николай.

- У меня знакомства в Комитете. Вернее, не в самом Комитете, а в подчинённых организациях...

Добронравов задумался.

- Пожалуй, ты прав, - заметил он несколько секунд спустя. - Америкосы... то есть, американцы не такие мерзкие, если приглядеться... А уж коли родине будет польза...

- Так я тебе о чём битых полчаса толкую, мил человек? - рассмеялся Семён. - И с американцами можно иметь дело, сам видишь. Так что, не сумлевайся, падай в долю. Предприятие беспроигрышное. А теперь подробно...

Друзья расстались через час. Проглотив две таблетки отрезвина, Николай отдал секретаршам соответствующие распоряжения, сел за руль и полетел домой, не замечая дороги. Надо же! Луна! Гелий-три! Участие в большом космическом проекте! Теперь не осталось сомнений, что бог ведёт его и наставляет. И да будет так, ныне, присно и во веки веков!

Николай Добронравов приехал домой в прекрасном настроении, а когда увидел заботливо приготовленный ужин и нарядную, весёлую супругу, накрывающую на стол, то во весь голос запел "Вальс цветов" горячо любимого отечественного композитора.

- Что ты, Коленька? - удивилась супруга Настя. - Неужто Семён привёз такие радостные вести из Амурской губернии?

- Лучше, моя милая, в тысячу раз лучше! - ответил Николай, трижды расцеловав жену. - Только пока не могу рассказать - секрет! Не дай бог сорвётся...

Настя развела руками:

- Вечно у вас какие-то купеческие тайны... Даже мне нельзя ничего знать!

- Придёт время - всё узнаешь, - сказал Николай, садясь за стол. - А пока давай ужинать. Есть хочется, брюхо урчит, аки морж чукотский...

- Небось принял-то с Семёном, - подмигнула жена, снимая с блюд пластиковые крышки. - Вот и нагулял аппетит...

Николай состроил оскорблённую мину:

- Всего по две рюмочки. Я за руль пьяным не сажусь, ты отлично знаешь...

Он откусил здоровенный кусок булки и замычал от восторга:

- М-м-м, вкуснотиффа неопифуемая! Фто-то новое?

- Да, сегодня я решила приготовить по новому рецепту, - сказала Настя и положила на тарелку вторую булку.

- Как называется? - деловито поинтересовался Николай. Он прожевал первый кусок и нацелился откусить ещё.

- Понятия не имею! - безмятежно рассмеялась жена. - Я решила назвать его "горячая булочка с котлетой и плавленным сыром".

- Забавная штука, - проговорил муж, сосредоточенно двигая челюстями. У него появилось ощущение, что нечто подобное он уже когда-то пробовал. - А что ты туда положила?

- Лучшие отечественные продукты! Котлетка из говяжего фарша. Помидоры свежайшие, прямо с рынка, огурчики солёные, немножко луку, сыр "Костромской"... Ну и красный соус, майонез "Православный"...

- И листок салата, - констатировал Николай, рассматривая надкус. Теперь он уже не сомневался, что ест нечто знакомое.

- Правильно, - подтвердила жена. - Я ещё хотела картошки добавить, но её там надо как-то в жиру варить, нарезав соломкой, я не сообразила, как...

Николай оцепенел, ибо вспомнил. С отвращением посмотрел он на булку и непроизвольно сжал пальцы, содрогнувшись от гадливости, переполнявшей всё его естество. Посыпались крошки, сквозь кулак протекли жёлто-красные струйки. Настя умолкла и воззрилась на разъярённого супруга.

- Несчастная, - прошептал Николай Добронравов. - Знаешь ли ты, как называется твоя "булочка с котлетой"? Ты подала мне... гамбургер!

Ошеломлённая Настя непонимающе заморгала.

- Меня, русского предпринимателя, - продолжал Николай, наливаясь ненавистью, словно спелый арбуз соком, - высокодуховного человека, честного купца, накормили... пиндосской мерзостью!

Он с размаху швырнул на стол остатки злосчастной булочки и встал. Жена задрожала от страха. Уже много лет она не видела мужа в таком гневе. Николай навис над Настей и потряс кулаком, измазанным соусом. К пальцам прилипли обрывки салата, соус капал на вышитую скатерть.

- Как ты посмела? - прогремел взбешённый супруг. - Откуда в нашем доме эта гнусь?

- Я... я ничего такого, - заплакала жена. - Продукты хорошие, церковью благословенные... В магазине мне полпункта духовности насчитали...

- Знаешь, чего теперь стоит твоя духовность? Во! - грязный кулак сложился в кукиш. - Тебя лишат всех пунктов! Скажи спасибо, если не отправят в монастырь - грех замаливать! Говори, кто тебя надоумил? Кто?

Николай замахнулся, но застыл, услышав тихий голос:

- Не смей. Она ничего не понимает. Рецепт дал я.

В дверях, прислонившись к косяку, стоял Ромка - четырнадцатилетний сын. Глаза подростка смотрели зло, колюче, пронизывающе.

- Ты? - рухнул на стул потрясённый отец. - Ты?

Рома шагнул в столовую и поглядел на родителей с вызовом.

- Хотел разузнать, что за ужасы таятся в булочке с мясом, - объявил он. - Решил проэкспериментировать.

- Вот так оно и случается, - горько заметил Николай. - Растишь его, воспитываешь, а он... гамбургеры отцу подсовывает. Экспериментатор. Может быть, ты и кока-колу пьёшь?

- Если бы нашёл - обязательно выпил, - сказал сын. - Это же всего-навсего лимонад.

- Дурак ты, - обречённо произнёс отец. - Это не просто лимонад. И не просто булочка с котлетой. Гамбургер - могучий эзотерический символ, несущий в себе колоссальный заряд негативной энергии, росток зла, начало гибели души...

Ромка сморщился, как от головной боли:

- Папа, что за чушь ты несёшь? Какая нафиг эзотерика в говяжьем фарше? Между прочим, это не гамбургер, а чизбургер. Он же с сыром! Таких простых вещей не знаешь, а ещё купец...

- Ты как разговариваешь с отцом? - гаркнул Николай и поднялся на ноги. Жена снова заплакала, решив, что сейчас произойдёт нечто страшное. - Яйца курицу не учат! Начал с гамбургеров, а кончишь дружбой с гомиками!

- С чизбургеров! - отозвался сын. - А с гомиками я и так дружу. В нашем классе двое парней нетрадиционной ориентации. Они, конечно, не говорят, но я всё знаю... И многие ребята знают...

Николай выпучил глаза. Подобное выходило за рамки его разумения.

- Боже милостивый! - простонал он. - Мой сын - либераст! Он якшается с гомосексуалистами! Ну, давай, добивай папу. Ты ещё и атеистом стал, верно?

- Не совсем. Скорее, агностиком. Я за свободу совести. Пусть каждый верит, во что хочет, лишь бы другим не мешать. И, кстати, о гомосексуализме: твой любимый Чайковский тоже был педерастом, но ты же его слушаешь...

- Ложь! Выдумка подрывных служб Запада, пытающихся дискредитировать нашу великую культуру!

Рома с деланно безразличным видом пожал плечами. Николай заметался по комнате, словно тигр по вольеру. Жена и сын молча следили за его манипуляциями.

- Откуда в тебе эта пиндосская гадость? - возопил наконец глава семьи, остановившись перед книжным шкафом, где сверкали золочёными переплётами полные собрания сочинений русских классиков. - Смотри! Тут хранятся величайшие сокровища духа! Весь Достоевский! Весь Пушкин! Жития святых! И такие богатства ты променял на американскую жрачку!

- Ты сам хоть раз заглядывал в эти сокровища? - отпарировал Ромка. - Тебе лишь бы пункты набирать. Да и Пушкин твой урезанный, выхолощенный. А я читал!

- Мне не нужно туда заглядывать, - побагровел Николай. - Я литературу ещё в школе проходил! Постой! - он глянул на сына с утроенным подозрением. - Что ты читал? Где ты читал?

Рома торжествующе усмехнулся:

- В информационной сети.

- Такого в сети быть не может!

- В официальной, конечно, не может. Но если снять блокаду...

Сердце Николая Добронравова нехорошо стукнуло.

- Сынок, - произнёс он дрожащим голосом, - ты нелегально перешёл государственную цифровую границу?

Рома ничего не ответил, только демонстративно сложил руки на груди. Николай тяжело опёрся кулаками на стол и тупо уставился на тарелку с булочками.

- Вот так, мать, - процедил он. - Сколько сил, трудов, средств... Я-то надеялся, что наш сын вырастет высокодуховным человеком, нравственной личностью... А он, оказывается, атеист, либераст и цифровой взломщик. Поздравляю, Настасья.

- Па, всё это глупости, - попытался Рома успокоить отца. - И чизбургеры не важны... Гораздо важнее свобода. А её-то у нас нет. Есть только разукрашенная потреблевотина...

Николай искоса глянул на сына, и Ромка замолк. Целую минуту в столовой царила тишина. Затем Добронравов-старший выпрямился и сказал треснувшим, сиплым голосом:

- Я должен поговорить с наставником.

Сын ничего не ответил, только переступил с ноги на ногу, а Настя слабо позвала:

- Коленька, погоди...

Но Николай, не обернувшись, решительным шагом поднялся по витой лестнице в светёлку. Жена и сын остались в столовой.

- Открыть и войти в систему, - скомандовал он негромко и запер за собой дверь.

Трёхмерный экран, возникший над письменным столом, замерцал прихотливой радугой лазерных лучей. Через минуту слухогляд просигналил обычное "к работе готов". Добронравов сел за стол и несколько мгновений смотрел на висящие перед глазами объёмные символы, не решаясь сделать то, ради чего пришёл. Он даже полез в стол за сигаретами, забыв, что бросил курить два года назад. Ничего не обнаружив, он плюнул в пустой ящик и чётко произнёс:

- Связь с наставником.

Где-то в недрах системы сработали опознающие программы, незаметно скользнули инфракрасными щупальцами по лицу спрашивающего, сравнили голос с записанными образцами. Экран раздвинулся, раздался во трёх измерениях, и перед Николаем Добронравовым появился человек, выглядевший так реально, будто он сидел за тем же столом, только с другой стороны. Это был личный духовный наставник, назначенный полномочным исполнителем Комитета Экстренного Возрождения. Имени его Николай не знал. Он также понятия не имел, скольким людям, кроме него самого, этот загадочный человек приходится наставником. Разумеется, весьма многим, ведь каждому гражданину, достигшему совершеннолетия, следовало советоваться. Консультации не являлись обязанностью, но за каждый разговор начислялись пункты духовности, в зависмости от содержания. Тут присутствовал некий азарт, поскольку предугадать количество пунктов не представлялось возможным. Зачастую беседа оставалась совсем без награды. Но иногда наставник щедро делился духовностью со своими подопечными. Потому-то люди изыскивали самые диковинные поводы для разговоров. Однако, вряд ли количество наставников соответствовало числу жителей. Вероятно, один и тот же человек опекал сотни, если не тысячи людей...

И когда он успевает всё делать, внутренне поражался Николай, глядя на умное, добродушное лицо с тёмной бородкой и глубокими карими глазами. Не поймёшь, сколько ему лет... Можно дать и сорок, и пятьдесят... Но от лица веяло таким спокойствием и уверенностью, что все неприятности отступали на второй план. Оставалось лишь чувство счастья и облегчения...

- Здравствуй, сын мой, - ласково сказал наставник и в уголках его весёлых глаз появились лукавые морщинки.

- Здравствуй, отче, - ответил Николай, слегка робея.

Удивительно, что наставник всегда был готов к разговору и в любое время суток выглядел свежо и бодро. Порой Николай задумывался, спит ли когда-нибудь этот человек, ест ли, пьёт, да и вообще... Но стоило посмотреть в мудрые, полные знания глаза, и задавать вопросы больше не хотелось.

- Давно мы не виделись, - с лёгкой укоризной произнёс наставник. - Две недели прошло с тех пор, как ты говорил со мной. Неужто в жизни ничего не случалось?

- Прости, отче, не случалось. Вплоть до сегодняшнего дня.

Взгляд наставника сделался серьёзным, улыбка сошла с лица. Если речь шла о важном, он понимал всё сразу.

- Рассказывай, - коротко приказал духовник и положил подбородок на сплетённые пальцы, глядя подопечному в лицо.

И Николай рассказал про договор с американцами. Не забыл сообщить, какую пользу родине принесёт освоение Луны. Только имя Семёна упоминать не решился. Друг всё-таки. Пусть Семён своему наставнику сам докладывает.

Наставник легонько хмурился, стало ясно, что он всё понимает, хоть и не одобряет таких увёрток. Но как только речь зашла о Ромке и гамбургерах, на лице духовника появилось выражение живейшей заинтересованности. Дослушав до конца, он откинулся назад и легко рассмеялся.

- Ай да Ромка! - сказал он, улыбаясь. - Строптивый отрок!

- Что мне делать, отче? - нерешительно спросил Николай. - Ведь родной сын... Но и оставлять такое безнаказанным тоже нельзя...

Лицо наставника посуровело.

- И не оставим, - сказал он строго. - Ты правильно сделал, что рассказал. Тлетворная западная зараза проникает по капле в неокрепшие души... Это война, Николай. Она идёт очень давно. Война высокого и низменного, духовного и примитивного. И гамбургер сравним с миной замедленного действия. Она может лежать долгие годы, но взрыв неизбежен. Мину следует обезвредить, пока она не произвела своё убийственное действие. Романа ещё не поздно спасти.

- Пороть будете? - уныло спросил несчастный отец.

- Зачем же сразу так круто? - вновь заулыбался наставник. - Сообщим в школу, пусть учителя проведут беседу, объяснят... Он ведь по сути ещё несмышлёныш. Для него кока-кола - символ свободы. Мы знаем, что от такой свободы два шага до рабства. Бездуховность подкрадывается исподволь, тихой сапой. Самое ужасное, что рабы искренне считают себя свободными людьми. Они покорны вкусной еде, сексу и зрелищам, и уже никогда не смогут сбросить с себя ярмо, что добровольно надели... Другое дело - дети. Они честны и открыты как в послушании, так и в бунте. Их надо лишь подтолкнуть на путь истинный. Будь уверен, твоего сына мы легко перевоспитаем. И его друзей тоже. Бездуховность обречена. Общество, в котором люди не думают о спасении души, не помнят корней, не хотят видеть свет истинной веры, неспособно существовать... А либерализм ещё заплатит за свои преступления.

- Благодарю, отче, - сказал Николай, прижав руку к груди. - Я сомневался поначалу, но теперь знаю, что поступил правильно.

- Извергни сомнения из сердца, если они у тебя остались! - воскликнул наставник. - И в доказательство правильности твоего поступка я добавляю в твой рейтинг двести духовных пунктов!

Николай ахнул от восторга.

- Стало быть, уже девятьсот тридцать восемь! - быстро сосчитал он. - Осталось всего шестьдесят два до тысячи!

- Шестьдесят два, - довольно кивнул наставник. - Убеждён, что с твоим рвением заработать их будет очень просто.

- Я обязательно выстрою новый дом, - размечтался Николай, бездумно глядя поверх плеча наставника. - А ещё лучше, возьму жену с сыном и поеду в кругосветное путешествие! Вот они порадуются!

- Хорошее дело, - одобрил наставник с прежней, доброй улыбкой. - Только сначала мы сына твоего перевоспитаем. Пусть увидит мир чистыми, не залитыми кока-колой глазами...

- Спасибо, отче! - Николай встал и отвесил поясной поклон. - Ты укрепил мой дух и развеселил сердце.

- Для этого я и живу, - отозвался духовник, и на его щеках появились лукавые ямочки. - А теперь ступай к домочадцам, помирись с сыном и попроси прощения у жены. Пусть в твоей семье царит мир. Благословляю и снимаю грех потребления с твоей души!

Экран погас. Где-то в глубине электронных недр заработала программа, перерабатывая и уплотняя полученную информацию. Спустя несколько мгновений содержание беседы Николая Добронравова с наставником высветилось на экране сотрудника Комитета Экстренного Возрождения.

- Эх, Коленька-Коля, - прокряхтел сотрудник сочувственным басом. - Поддался ты западной заразе... Перестал бояться американцев, в идеях усомнился, гамбургер попробовал... Он тебе даже понравился... Про друга из Хабаровска ни словом не обмолвился... И всё так легко, быстро...

Агент Комитета был умным, дальновидным человеком. Он даже некогда принимал участие в разработке программы "Наставник", но не как программист, а творческий руководитель. Его идея - создать виртуальную личность, неотличимую от настоящей и подогнанную под конкретного гражданина - высоко продвинула начинающего агента по служебной лестнице. На каждом мониторе возникал образ, отличный от других и наиболее подходящий к психотипу индивидуума. Кому-то наставник являлся суровым капитаном пограничной службы, другому виделся весёлый, озорной мальчишка, а перед третьим возникала прекрасная дева с лучистым взглядом. Но программа работала одна на всех, с единственной целью: собирать информацию о гражданах. Никто не подозревал, что наставник - всего лишь умелая иллюзия, призванная вывернуть душу человека, заставить его выложить всё, как на исповеди. А собранную информацию анализировали настоящие люди, профессионалы. Один из них сейчас вчитывался в сухие строчки сведений о Николае Добронравове. И он знал, что успешный русский купец, примерный семьянин и добродетельный муж обречён как духовная личность. Нашествие бездуховности нельзя остановить, можно лишь отсрочить. Всё начинается с гамбургера. Попробовав его, человек понимает, что это вкусно. И хочет ещё. Вместе с едой вторгаются опасные либеральные мысли о свободе выбора, свободе слова, просто свободе... И всё, человек погиб. Такие люди не нужны просветлённому, высокодуховному социуму. Пусть живут в своём мире потребления, едят, пьют, работают... Но держать их надо на очень коротком поводке.

- Эх, Коля, Коля, - повторил сидящий у экрана, потянулся к бутылке водки "Душа Сибири" (настояна на травах ледникового периода), налил рюмку. Выпил, крякнул, отёр пушистую бороду. Затем, жмурясь, будто от удовольствия (такая уж у него была привычка!), продиктовал "Наставнику" указания касательно Николая Владимировича Добронравова.

Первое: установить круглосуточное наблюдение.

Второе: во избежание нежелательных контактов с иноземцами отстранить Добронравова Н.В. от лунного проекта.

Третье: через сына Романа выйти на гомосексуалистов, цифровых взломщиков и прочих инакомыслящих в его, Романа, школе.

Четвёртое: дополнительных пунктов духовности не давать, а общее число пунктов понизить, выведя на свет мелкие проступки объекта в духовной сфере, и, таким образом, стимулировать означенного Добронравова Н.В. на дальнейшие активные действия во благо государства.

Пятое: воспрепятствовать поездкам объекта за рубеж во избежание нежелательных контактов равно изменений мировоззрения Добронравова Н.В.

Сформулировав приказ, агент налил ещё одну рюмку и с удовольствием осушил её за процветание государства и скорую гибель загнивших либеральных ценностей.

А Николай Владимирович Добронравов сидел в светлице перед выключенным слухоглядом и думал, чем же так опасны гамбургеры для духовного человека. Странно, ведь продукты в отдельности ничего особенного не представляют. Почему же гамбургер так отравляюще действует на человеческие души? Наверное, дело в сочетании ингридиентов. Конечно! Западные учёные-вредители, стремящиеся насадить тлетворную идеологию, составили немудрёный, но зловещий рецепт, разрушающий способность людей мыслить. Подумать только, откуда исходит опасность! Нужно всегда быть бдительным.

Но...

Гамбургер, то бишь, чизбургер был таким вкусным!

Николай потряс головой, стараясь отогнать крамольные мысли, и стал мечтать о том, как он наберёт тысячу духовных пунктов и отправится с семьёй в совершенно бесплатное кругосветное путешествие.

Кирилл Берендеев
ЛЮБИТЬ СИДОРОВА

Комплот удался. Стоило правителю выйти из ванной, заговорщики набросились на него всем скопом: Долгоруков душил, Юсупов, насупившись, пинал, Лесток, улещивая, ломал, Миних мялся у двери, а Зубов дотянулся до любимой венценосцем золотой табакерки. Вот только проку от нее вышло мало, голова у самодержца оказалась на диво прочной. Пришлось воспользоваться каминной кочергой. Когда Гатчинский, наконец, упокоился на прикроватном коврике, мятежники вернулись к вопросу, на который не могли найти ответа последние два года: кто именно будет возглавлять переходное правительство. Некоторое время они по этому поводу переругивались, в итоге победил тот, у кого осталась кочерга. Она и решила исход дела. Так Зубов стал новым властителем государства.

Теперь новому главе надлежало выйти к разбуженному возней во дворце народу и журналистам, спешно поднятым из постелей, обрисовать новое положение дел и рассказать о будущности державы. Правда, как человек интеллигентный, Зубов понятия не имел, как ему общаться с простецами. Да, он знал, как обустроить страну, какие реформы провести и как правильно распределить все имеющиеся богатства, ни себя, ни коллег ненароком не обидев, недаром у него два высших образования имелось, но вот говорить с народом... это и прежде казалось ему задачей неразрешимой, а теперь и подавно. Недаром же он призвал заговорщиков к мятежу, а не революции. Поднимать массы и вести их на борьбу за светлое будущее казалось для него чем-то изрядно пошлым, свойственным людям простым, с восемью классами образования, даже не пытающимся верно склонять числительные. Но и все прочие участники бунта старательно прятались друг дружке за спины, ибо с ходу признали свою очевидную слабость в коммуникации с массами, вне всякого сомнения, нуждавшимся в безотлагательном просвещении - чем, собственно, новая власть и собиралась заняться. Вот только как бы им, пока еще темным и невежественным любителям цирка, ярмарок и бульварного чтива, это объяснить?

В дверь поскреблись. Вошел Сидоров, водитель нового главы республики. Некоторое время разглядывал лежащего на полу самодержца, потом узурпаторов. После связал одно с другим и спросил:

- Вы закончили? А то народ беспокоится, выспрашивает, как там правитель. Я одному доходчиво разъяснил вашу позицию, но на остальных у меня силенок не хватит.

Мятежники переглянулись. Зубов тотчас припомнил все выступления по пьяной лавочке своего водителя, от которых филологическую его часть воротило несказанно, но физиологическую притягивало столь же страстно, и кивнув в сторону вошедшего, спросил:

- А что, господа, не испробовать ли нм компромиссный вариант?

На том и порешили.

Ангажемент Сидорова прошел на ура. Зубов, как сообщники сговорились, передал тому все полномочия, до единого. Затем с упоением наблюдал как их ставленник, хлопнув косушку для поднятия бодрости, вышел к народу и, коверкая падежи и пугая блатным жаргоном, объяснял новую политику. После эту речь растащили на цитаты, анекдоты и слоганы.

Ликованию народных масс, казалось, предела не станет - уж так достал всех Гатчинский, что любого человека, оказавшегося на месте Сидорова, будь он даже доставщиком пиццы, встречали бы с не меньшим ликованием и большими надеждами. Вот и новый правитель, малознакомый с цензурной речью, стал властителем дум. Зря заговорщики переживали, поначалу и их бы встретили с искренней любовью уже за одну только кочергу, сыгравшую первую скрипку в новом концерте Клио. Несколько раз Зубов думал об этом, но потом махнул рукой. Ставленник комплотёров желания самостийно царствовать не проявил, только неуемную алчность и гонор. Дворца Гатчинского ему показалось мало уже через месяц правления, видимо, к этому времени Сидоров его весь обошел и насладился прелестями нового образа жизни. Он приказал надстроить пару этажей к строению, а еще флигели и второй бассейн, в результате чего постройка стала походить на палаты Нерона, сооруженные поверх Зимнего дворца. Впрочем, ему и этого показалось мало. Сидоров дал отмашку на создание еще одного Версаля, поближе к природе - загородный домик вышел куда больше основного дворца, но именно туда благодетель и перебрался, его аляповатая роскошь, кое-как оттенявшаяся лесом, пленила зиц-президента. Поименование своей должности он также переменил, на второй год царствия стал зваться Генеральным вседержителем - как раз под возросшие запросы.

Одно плохо, как раз к этому времени народ от Сидорова стал уставать. Но ладно это, заговорщиков, вошедших в состав Временного правительства, людские массы не переваривали почти столь же сильно. Все их изначально благодетельные реформы вылились в нечто столь неприглядное, что может быть озвучено исключительно обсценной лексикой. Которой граждане и пользовались, костеря новых правителей, а из приличных слов употребляя только "инфляцию", "дефицит", "безработицу" и "козлов".

Тут бы на сцене снова появиться кочерге, да только архонтам свезло. В дело вмешались эскулапы.

Нет, то были не какие-то врачи-вредители из соседних держав, отнюдь. Оставшиеся еще с времен Гатчинского доктора наук давно занимались самыми важными для державы разработками, с античности выискивая средства для пущей народной любови к самодержцам или ненависти к супротивникам. Но если для второго уже две тысячи лет успешно применялась белладонна и белена, то для первого ничего у лекарей не нашлось, хоть поиски и велись, не прекращаясь, с времен основателя державы, кстати, именно по этой причине и погибшего. Вплоть до той минуты, когда комплотеры не проведали, что знахари Гатчинского что-то умудрились открыть, хуже того, успешно испытать на мышах и кошках. Стать следующим в короткой цепочке подопытных у государевых мужей желания не имелось. Комплот созрел сам собой, стремительно перебравшись в государевы покои. А после упокоения Гатчинского Зубов, как старший среди Временного правительства, на первых порах даже прикрыл лаборатории, да через год возвернул эскулапов в пропахшие карболкой и спиртом помещения, поручив им завершить начатое в кратчайшие сроки. Что и было сделано.

В результате в пятницу вечером светила медицинской науки собрались в кабинете Зубова, отделанным мрамором, янтарем и совсем немножко рубинами - председатель любил советскую эстетику. Ведущий эскулап пододвинул к подлинному правителю отечества литровую банку, в темных глубинах которой явственно плескалось что-то живое и здоровое.

- Вот, - звякнув по стеклу ногтем, произнес доктор Самородков. - Недавно выведенный vermis transmissus, он же глист передающий.

Зубов вздрогнул и отодвинулся.

- Что передающий? - брезгливо поежившись, спросил он.

- Любовь к любому дарителю ДНК для создания глиста. Преданную и безоговорочную, на уровне безусловного рефлекса.

- Поэтому мы хотели изначально назвать его vermis honestus, поскольку он передает реципиенту добродетель, - встрял первый помощник Самородкова, человек молодой и нервный.

Зубов уяснил, что ничего не понял, потому потребовал подробностей. Но без умствований. Самородков невольно умолк, зато его зам оказался на высоте. Сразу начал пояснять и просвещать, было в нем что-то от Сидорова, только без эскапад последнего и на хорошем литературном языке. От него-то Зубов узнал о революционной методе управления человеческими массами.

А все дело, действительно, оказалось в глистах. Как известно, паразиты не только паразитируют на хозяине, как явствует из их названия, но еще и отравляют ему жизнь самыми разными способами. Некоторые способны изменять метаболизм носителя, иные воздействуют на сознание. Глисты Самородкова как раз последним и занимались. Намертво прикрепляясь к стенкам кишечника, они мало того, что объедали хозяина, но еще впрыскивали ему в кровь вещество со сложнопроизносимым названием, управлявшее поведением носителя. Оно заставляло возлюбить паразитов, всячески споспешествуя его развитию и распространению. Это поведение мало чем отличалось бы от банального токсикоплазмоза, при котором зараженный проникается нездоровой симпатией к носителям паразитов, вроде собак и кошек, если б не одна деталь: поскольку глисты Самородкова имели человеческий ДНК, то и любить хозяину предстояло не всех подряд, а исключительно того, от кого эти создания произошли.

- И от кого они произошли? - снова вздрагивая, вопросил Зубов. Самородков пожал плечами.

- Будто вы не догадываетесь, господин председатель. От прежнего хозяина наших земель. Но я не уничтожил их только потому, - продолжал спешно ученый, завидев, как явственно Зубов потянулся к тревожной кнопке, - чтоб иметь возможность демонстрации. В дальнейшем мы создадим колонию паразитов из любого предложенного вами ДНК, - поклонившись, закончил Самородков свою речь.

Тут-то Зубов и задумался. Было отчего. Ведь кому он мог доверить столь серьезное мероприятие? Разве себе. Но другие члены правительства, они, поди, воспротивятся, когда узнают. Да и не факт, что доктор не поделится информацией с ними, а как заставить Самородкова молчать об открытии и при этом не навредить его здоровью, Зубов представлял плохо. Потому он отмел первые диктаторские мысли и, скрепя сердце, пригласил заговорщиков в кабинет договариваться.

Вышло так себе. Встреча переросла во взаимные претензии, оскорбления и едва не закончилась новой кочергой, плавно дойдя до драки, в которой, - вот неожиданность! - явно побеждал Долгоруков.

С трудом утихомирив разбушевавшегося заместителя, Зубов восстановил подобие порядка.

- Пусть лучше остается Сидоров, - потирая ушибленный бок, произнес Долгоруков.

На него поглядели пристально, но, махнув рукой, согласились с очевидной правотой. Вызвали на ковер генерального вседержителя и верховного иерарха, теперь зиц-президент предпочитал такое поименование. Взяли щедрый соскоб и пригласили Самородкова.

- Куда столько! - воскликнул доктор, когда ему преподнесли целый коробок ДНК. - Достаточно одной клетки биоматериала.

- Сдачи не надо, - ответил Зубов. - Вы лучше скажите, как будете распространять паразитов, и сколько на это уйдет времени.

- Секвенирование ДНК займет месяц, потом выборка, после первые испытания, затем мне надо будет съездить на дачу, а после симпозиума... в начале сентября все будет готово.

- А распространять-то как?

- Все наши глисты гермафродиты, - с известной всякому ученому гордостью за дитятю отвечал Самородков, - а потому размножение происходит быстро и просто. Каждая особь в организме хозяина откладывает от двухсот двадцати до двухсот сорока тысяч яиц.

- В месяц? - уточнил Долгоруков.

- В сутки. Вне пределов организма, попадая туда самым биологически естественным образом, яйца быстро образуют личинки - в зависимости от окружающей среды через пару недель или месяцев. Которые, возвращаясь обратно, либо через временных носителей, типа кошек или собак, либо напрямую через неосторожных людей, пьющих некипяченую воду и едящих сырое мясо...

- Но мы не можем довериться случаю! - возопиял Зубов.

- И не надо. На то есть ваши способы доставки. Через раздачу бесплатной минералки на вокзалах, станциях и остановках общественного транспорта, которой вы, господин председатель, занимаетесь. Или вашу сеть ресторанов быстрого питания, господин заместитель. Да хоть через уколы от гриппа, кажется, этим второй зам Юсупов занимается? Личинки имеют размер доли миллиметра, а добираясь по кровеносным сосудам до бронхов, после выкашливаются из крови в пищевод, где и начинают свою жизнедеятельность. Я вам, господа, Америку не открываю, природа сама придумала наводнить глистами землю, мы лишь воспользовались случаем чуть ее поправить.

Комплотеры синхронно вздрогнули при этих словах. Долгоруков спросил вполголоса, излагая общую мысль собравшихся:

- А как от них защититься-то? Если такой глист попадет в природу, никто, получается, не застрахован.

- Мойте руки, кипятите воду, не ешьте сырую пищу. Тщательнее обрабатывайте домашних питомцев. И при первых признаках страстной, нескрываемой любви к Сидорову обращайтесь к врачу. Можно даже ко мне. Извините, но мне пора на заседание кафедры и в лабораторию.

После чего вышел, оставив заговорщиков переваривать услышанное.

Сентябрь того года выдался удивительно теплый в противовес прохладному лету. Народ разоблачался, пил воду и ломился на шашлыки, неудивительно, что спрос на содержащие vermis honestus продукты оставался стойко высоким почти три недели. А потом начались прививки от гриппа.

Социологи, даже не зараженные, весь октябрь фиксировали небывалый рост сторонников освистываемого еще месяц назад иерарха. Массы стихийно выходили на митинги солидарности, плача доставали пропитанные влагой портреты и молились в церквях и синагогах во здравие, напевая "славься" и "многие лета", которых здешние старожилы не слышали уже больше века. Иные разбивали палатки у дворцов, всех подряд, надеясь хотя бы краешком глаза в подзорную трубу увидать ненаглядного повелителя страны и сердец.

К началу зимы ажитация достигла такого апогея, что медики констатировали троекратный рост числа самоубийств за счет неразделенной любови к вседержителю. Сидоров, попрятавшийся по своим версалям от избыточных чувств подданных, немного успокоился, а после стал выходить к народу, навлекая на того новые приступы радости и сердечной недостаточности одномоментно. Но оторваться от этого занятия уже не мог, а потому днями пропадал среди простецов, выслушивая новые порции лести.

Правда, не обошлось и без ложки дегтя. Некоторые особо просвещенные или упертые граждане, поддавшись было обожанию патриарха, поспешили к докторам. Большую часть из них, поспешивших к психологам, те успокоили глицином, сбив самомнение, но оставив обожание в силу невозможности никаким гипнозом или самовнушением извести глистов. Хуже обстояло дело с пациентами терапевтов и фельдшеров, они наглым образом вылечились и теперь косились на прочих воздыхателей, а то и поносили их публично. Хорошо хоть их за это побивали сами поклонники.

Но ничего иного Временное правительство поделать с ними не могло, да и не стремилось. Ведь не брать же в долю всех терапевтов державы!

Весной проявились первые побочные эффекты. Ну, как побочные, обычные при заражении гельминтами: потеря веса, тошнота, слабость, общее угнетенное состояние, вплоть до ипохондрии, в иных случаях лихорадка, экзема и сердечная недостаточность - последнее, понятно, вследствие неуклонно возрастающему влечению к Сидорову. Поликлиники, а после больницы оказались переполнены страдальцами, врачи руками разводили, дивясь, откуда этот вал на них обрушился и как с ним справляться, когда только вылечившиеся пациенты снова оказываются зараженными. Будто паразит научился передаваться воздушно-капельным путем. Некоторые, вообще-то, примерно так и подумали, начали выдвигаться разные гипотезы, одна другой страшнее, особо активно они бродили среди не заразившихся граждан, отказывавшихся становиться верноподданными. Неудивительно, что те массово бежали за границу, а как выяснилось уже к лету, именно они являлись самыми сознательными в плане поддержания хоть какого-то порядка в экономике работниками. Остальные только и делали, что пели осанны, игнорируя спад производства, застой товарооборота, да и просто обвал котировок. Экономика страны, прежде дышавшая на ладан, покатилась под откос, да так стремительно, будто ее туда гнали.

Теперь уже Зубов и Ко вызвали Самородкова и потребовали прекратить заражать население, на что последний плечами пожал - он давно прервал выведение новых порций глистов и введение оных в граждан, в дело вступили естественные процессы.

- А против природы не попрешь, - уверил задрожавших архонтов медик. - Надо обеззараживанием заниматься, да у вас, как я уже понял, денег на свои предприятия нет, куда вам до прочих.

Тут только Зубов заметил торчавший из кармана доктора авиабилет до Европы. Хотел ухватиться за рукав эскулапа, да поборник Асклепия оказался дюже проворным, вывернулся и помянул, как звали.

Когда глава правительства перестал бежать и присел отдышаться, к нему подошел как из-под земли выросший Юсупов.

- Сидорова не видели? - спросил он старшого. - Вторую неделю ищу. Ему бы как-нибудь народу внушить не только трепет, но и желание работать на повелителя, вдруг поможет.

Зубов ухватился за предложение как за спасительную соломинку, да только она переломила хребет верблюду. Когда правители отыскали зиц-президента в одном из самых дальних и пыльных залов дворца, то обнаружили его в неадекватном состоянии. Сидоров гулил и, едва подбирая слова, просил наваристой каши для владык.

Хорошо зам Самородкова не успел уфитилять вслед за начальником. Посмотрев на иерарха и проверив его рефлексы, сделал неутешительный вывод: повелитель заразился.

- А поскольку он не может сам себя любить больше, чем есть, то возлюбил подлинных своих владык - паразитов. Теперь только глубокая очистка поможет, да только есть препоны...

- Что еще? - раздражившись, поинтересовался Зубов.

- Боюсь, надломится. Психически он и раньше был нестабилен, а сейчас... за будущее состояние ручаться не могу.

- Да хоть попробуйте! - возопил и Юсупов.

Зам попробовал. На пятый день беспробудной депрессии Сидоров не выдержал новой реальности и скончался.

Хоронили его тайно, на пятый день после ухода. Хотя могли и не скрываться. Стоило Сидорову преставиться, как его истерическое обожание, пошатнувшееся стараниями гельминтологов, но не шибко сильно, вдруг само стало сходить на нет. Конечно, еще оставались прыщавые подростки из неумеренно восторгающихся поп и рок-певцами, идейные бабульки, на ура принимающие любого тирана, от Навуходоносора до Сталина, но основной костяк обожателей разом иссяк. Точно знание о безвременной кончине иерарха сущего передалось им с генами. А может, так и случилось, ведь все новые глисты выводились самозарождением от одного родителя. Или излишек денег при отсутствии продуктов окончательно отвратил массы от прежнего культа. В итоге, даже не протрезвевшие подданные объединились с обретшими рассудок при осаде дворца Временного правительства. Штурм выдался коротким, но настолько яростным, что осаждаемые возрадовались одной возможности дожить до суда. Повезло лишь Самородкову, вовремя сделавшему ручкой, остальные расселись на черной скамье.

Отсюда бы извлечь какую-то мораль, да общество еще не пришло в себя, хоть и начало избавляться от паразитов. Наступит время, оно само постигнет простые истины. Пока же следует сказать очевидное: граждане, соблюдайте правила гигиены, и вам не придется любить Сидорова.