Миракулум

Глава десятая

Если верить лекарю, то лихорадка должна длится четыре дня. С вечера, когда Рихтер дунул на свою ладонь уже прошло три: день мы провели в пути, день я тосковала на берегу, день я провела в сторожке после ухода Алхимика.

Жаль, что врытые в землю лавки нельзя было сдвинуть вместе, что бы я могла быть ближе к Аверсу. Как то ни странно, но едва ощупав его лицо, услышав сердцебиение, поняв, что он жив, хоть и в горячечном плену, я легла и уснула. Сразу. Не смотря на все, что только что пережила.

И весь следующий день я провела без переживаний. Я была твердо уверенна, что Аверс проснется, как проснулся Соммнианс, и мне остается лишь ждать и быть рядом. Немало времени ушло на то, чтобы найти убежавшую лошадь. Карты были в моей суме на плече, но вся прочая поклажа, оружие и провиант, без которого наш путь невозможен, осталась на ней, у седла. Идя по следам, надеялась лишь на то, что животное не убилось нигде и не переломало ноги, если понесло от ужаса. И что не пропало совсем. Следы иногда исчезали, я не могла вычитать их в зарослях папоротника или в плотном взъерошенном ковре листвы. Это и радовало — признак, что лошадь делала спокойный шаг, а не неслась галопом. И в конце концов я ее нашла и вернула к сторожке.

До вечера я пыталась обустроить место: вымела мусор из домика, с трудом, но подложила под тело Аверса плащ и свернула под голову одну из сумок. Открыла все три окошка, чтобы немного посвежел затхлый воздух внутри, пока еще было тепло. Растерла и почистила лошадь, распрягши ее совсем для отдыха.

Не стало больше наколдованного дома, в котором было все. И вчера и сегодня, я пыталась занять всем, чем угодно, лишь бы время прошло быстрее. Оружейник горел. Я раздела и разула его, оставив только штаны и рубаху, с таким жаром ему не замерзнуть, и растерла руки и ступни влажной тряпкой, пыталась дать ему пить, но не вышло — челюсти было не разжать. Когда на четвертый день начало смеркаться, и приближался час его пробуждения, я решила обосноваться у костра, снаружи. Дождя давно не было, и не предвещало. Хоть и холодало, но в сторожке уже не разжечь света, засоренную печь не растопить. Я сделала одно кострище подальше от стен, на расчищенной земле, натаскала про запас веток и мха. Соорудила высокий еловый лежак, накрыв его своим плащом, и переволокла Аверса под открытое небо и тепло костра.

Ветра не было, дым влекло вверх. Я укрыла лошадь попоной, вылила в котелок и подогрела воды для питья, который по мере остывания собиралась снова и снова возвращать на крюк на треноге. Аверса накрыла его плащом, а сама укуталась в куртку. Ладони мерзли. Я иногда брала оружейника за руку, и от разницы тепла мне казалось, что я обожгусь об него. На шее уже давно горел знак черной змеи. Веки его не вздрагивали, как бывает у спящих, губы не шевелились. Он дышал медленно, ровно, но был так странно недвижим, словно уже походил на труп.

Я заглядывалась на первые звезды, выжидая полной темноты. Прислушивалась к звукам леса, но ничего тревожного не было. Все чаще смотрела Аверсу в лицо, и думала над тем, что скажу ему, когда он откроет глаза. Он стал мне близок, но говорить этого в слух я не хотела. Я собиралась любить его скрытно, и вести себя также, как и раньше. Как его добрый друг и спутник. Мне хотелось бы обнять его и лечь рядом, но решимости не было. Все, что я позволила себе, это взять его жесткую сухую ладонь в свою и ждать.

Когда стемнело, я уже не следила ни за водой, ни за костром, я не отводила взгляда от лица, замирая каждый раз, когда неверный свет огня обманывал меня, заставляя подумать, что его веки дрогнули. Но нет. Чем больше проходило этих мучительных моментов, тем больший страх закрадывался в сердце. Пар от его дыхания стал слабее моего, и все больше истончался. Рука остывала, и в какое-то мгновение стала даже холоднее моей. Я приложила ухо к его груди и не услышала сердцебиения. Кожа Аверса побелела настолько, что рубашка стала казаться темной.

— Нет, пожалуйста… ты должен проснуться!

Я стала хлопать его по заросшим щекам, трясти за плечи, давила на грудь, как Сомм когда-то учил меня, чтобы не дать остановиться сердцу. Но тщетно. Губы оружейника приоткрылись, покрылись, как и все лицо, белой пылью, словно об был просолен и высох на солнце. Веки потемнели, став серыми, весь профиль заострился, волосы совсем поседели. Аверс не дышал, и был холоден, как каменная статуя. Слабый теплый ветерок со стороны костра, сдунул белую пыль, но она образовалась снова.

Я долго сидела без движения, глядя на тело Аверса и верить отказывалась. Он не мог умереть. Он был самым достойным из всех людей, был самым лучшим! И впереди у него должна была быть целая жизнь…

— Аверс!

У меня задергалось горло, покатились слезы, и больше я не смогла говорить, только выть и рыдать. Больше ничего не имело в этой жизни смысла. Я легла рядом с ним, на бок, обняв за плечи, продолжая плакать, и лежала, не обращая внимание на угасающий костер, студеный воздух, густеющую темноту. Я решила, что не встану с этой лежанки, умру рядом. Уйду насовсем вместе с ним, как он ушел из этого мира.

Слезы кончились. Они давали о себе знать только нервными вздрагиваниями. Тела оружейника под своей рукой я не чувствовала, потому что не чувствовала ни рук, ни ног. Холод отупил мою боль, я готовилась замерзнуть и заснуть, ощущая тепло только в груди, и ожидая, когда же мое нежелание жить остановит сердце.

Под закрытыми веками царила темнота. Я разомкнула их, чтобы последний раз посмотреть на Аверса, различила в рассветных молочных сумерках острые очертания носа и подбородка, и шевеление змейки на бледной шее. Маленькое колечко двигалось, переплелось восьмеркой, потом снова замкнулось в круг и замерло. Я решила, что это видение, как вдруг ветки лежанки слегка запружинили, пятерня Аверса сначала тронула меня за онемевшее плечо, потом за голову.

— Рыс? Я же отправил тебя дальше.

Он сел сам, поднял за плечи меня, и стало больно во всем теле от заиндевевших и затекших мышц. Голова закружилась. Я ничего ему не отвечала, слушая живой голос и посылая проклятия черной чуме, что под свой конец так жестоко притворяет человека мертвым.

— Где мы?

Губы ссохлись, что мне с трудом удалось из разлепить:

— У сторожки Рихтера.

— Где моя одежда?

— Плащ тут, остальное внутри.

Аверс поднялся, стал оглядываться и, различив очертания домика, — ушел к нему босиком. Как ни в чем не бывало, как и не лежал трое суток в горячке без еды и воды. Как и не бросал меня у реки.

— Если это сторожка Рихтера, то я видел дивный сон. Так почему ты здесь?

Я растирала руки, опустив взгляд на едва различимые угольки головешек, что остались от костра. Тяжесть утраты ушла, вместо нее навалилась огромная усталость от пережитого. Все вернулось — Аверс, наш путь, течение времени. Только вот он что-то пережил там, внутри себя или вне пределов этого мира. И я пережила. Осознание, что люблю его и уверенность, что я сейчас умру рядом с ним, потому что не могу жить без…

Оружейник же, как выпив живой воды, осматривался вокруг быстро, ходил туда-сюда, снова разжег костер. А когда огонь осветил мое лицо получше утренних сумерек, сразу спросил:

— Напугал я тебя своим уходом? Поверь, я бы тебя не оставил, если бы не был уверен, что жить мне осталось дня три…

Я взглянула на него, совершенно не стесняясь, что недавние слезы превратили меня не весть в кого, и передать всю силу возникшей ярости на эти слова мой взгляд смог, потому что Аверс умолк.

Как он мог подумать, что испугалась я за себя?!

— Я же сказал тебе уходить… — его голос вдруг прозвучал с иным выражением.

— Кто ты такой, чтобы я тебя слушала?

Оружейник задумался над чем-то, оставил свои дела и сел рядом со мной на лежанку. У меня все замерло внутри — показалось, что он вот-вот обнимет меня по отечески, прижмет к плечу голову, как тогда в Неуке, но Аверс этого не сделал. К счастью.

— Расскажи, что ты видела и что здесь случилось? Ты говорила с охотником, ты знала уже, что Рихтер это Змеиный Алхимик?

— Его имя Миракулум. И с древнего языка это слово переводится как «чудо».

Вдруг на рукаве куртки я заметила крошечное белое пятнышко, которое тут же исчезло, едва коснувшись поверхности. Потом второе, третье… подняв голову, увидела, что весь воздух у вершин деревьев наполнен ими, и все медленно парят вниз.

— Снег…

Нет, оружейник не изменился. Цвет его волос снова стал, каким был. Цвет лица тоже. Он не сделался моложе или старше, сильнее или слабее. Но перемену я заметила в глазах. Взгляд его мне стало трудно переносить, такая там появилась внимательность, пристальность и жизнь. Аверс слушал мой рассказ, не смотря никуда больше, кроме как на меня, и я стала сбиваться, почувствовав вину. Будто сделала что-то неправильно.

— Ты был мертвецом половину ночи. Если в тебе и теплилась жизнь, то ее было слишком мало, чтобы заметить. Прости меня за то, что не послушала твоего приказания. Как только я догадалась о причине, то не смогла уехать, не узнав, что с тобой.

Я чувствовала, что лицо мое все еще опухшее, и быть может грязное от того, что я грязными руками растирала слезы. Мне было стыдно за слабость, за некрасоту, и потому я на Аверса смотрела лишь изредка, часто оборачиваясь на звуки леса и делая вид, что все это не нарочно.

— Я думал, что в этой жизни у меня не осталось ни одного человека, кто бы проронил слезу из-за моей смерти.

Спорить не стала, покраснев от желания солгать что-то в ответ. Снежинки падали крупными хлопьями, и я, собрав несколько в ладонь, умылась.

— Мы попали в чудесное приключение, Аверс, и даже столкнулись с волшебником. Никто не умер, и не стоит об этом и говорить. Скоро мы доберемся до замка, и будем потом с улыбкой вспоминать эти трудности. А люди сложат о нас сказку.

И вдруг Аверс впервые засмеялся. Негромко, себе в кулак:

— Старик и Крыса.

— Я серьезно. Кто еще встречал Змеиного Алхимика как человека, жил в сотворенном доме, говорил с ним, как с простым охотником? Кто видел его истинное имя, горящее на груди?

— Ты будешь рассказывать об этом?

— Нет… быть может, только Соммниансу. Странно, что он нас двоих не ужалил, Миракулум.

— Ты не знала? Алхимик никогда не заражал своей чумой женщин. Все избранники его поиска истины только мужчины.

— Неужели среди нашего рода нет достойных?

— Спросим, как встретим снова.

— А что там, Аверс? Ты видел что-нибудь, знаешь где был?

— Нет. Но… я стал яснее видеть самого себя и быть честнее в мыслях. Ничего не ушло, ничего не прибавилось. Только чувство, что у зеркала, запыленного многими годами, вдруг протерли поверхность. Мысли, о которых я не мог думать из-за страха или безнадежности, теперь вот не дают мне покоя. После уверенности, что не проснусь от чумы, и жизнь моя кончена сейчас, у меня есть убежденность, что будущее действительно есть. Как ты и сказала однажды.

— Мне жаль, что те рисунки из Неука так и остались там.

— Это не важно. Дай мне свою руку, Рыс.

— Зачем?

— Хочу пожать ее в знак благодарности твоим словам.

Я протянула ладонь, но после короткого пожатия, оружейник вдруг накрыл ее второй рукой и не отпустил меня. По спине прокатилось тепло, словно ее коснулся солнечный луч.

— Ты храбрая и сильная девушка.

В недоумении взглянув на Аверса, хотела возразить, но он не дал себя перебить:

— Ты умна, образованна и благородна. Не говори обратного, я знаю. Ты тот клинок, что вобрал в себя много сплавов, и выкован, как многие другие. Но только в бою можно узнать его прочность, в огне узнать стойкость, и в блике на грани всю красоту. Я уверен, что ты, как многие на Побережье, видела истинное лицо войны. Ты пережила что-то ужасное, но сохранила свет в глазах, с которым смотришь на все вокруг. Прав был Рихтер, сказав, что в тебе будто существует богиня жизни. Пусть тебе кажется, что ты нигде и никак не проявила себя, чтобы принять мои слова на веру. Но я говорю, как есть. Как вижу.

Зачем он все это говорил, про кого? Мне хотелось верить его словам, и я бы согласилась, если бы поняла — отчего он никак не отпустит мою руку, и почему мне так горячо от волнения?

— Похвала смущает меня, Аверс, — призналась я.

— Жаль, что я не знал тебя близко еще в Неуке. Но мне не нужны были люди и любое человеческое общение, кроме необходимого. Только мое дело имело значение. Теперь же я благодарен судьбе за то, что комендант отправил нас в это путешествие и…

Оружейник замолк, еще раз сжал руку и, улыбнувшись одними уголками губ, отпустил меня. Стало легче, но ощущение солнечного тепла тоже исчезло.

— Ты измотана, Рыс. Отдохни, выспись. А я пока соберу дров в запас. Скоро пойдет путь вне леса.