Мир приключений, 1973. Выпуск 2 (№18)

БУХТА ТИХОЙ РАДОСТИ

Вернувшись на шхуну “Розовый лотос”, барон фон Гиллер сказал Рюккерту:

— Франц! Они все знают. Вернее, догадываются. Этот проклятый мальчишка заставил их насторожиться. Никто из них не будет на празднике.

— Все идет к дьяволу! — Рюккерт сжал серебряную чашу руками с такой силой, что она сплющилась, и ром брызнул вверх, залив лицо капитана.

Голубой Ли[35] на корточках застыл у двери каюты.

— Не совсем. Франц. Напиток Ли свалил добрую половину русских. Ли видел в иллюминатор матросов, лежащих на палубе и в жилом кубрике. Не пей больше, Франц. Ночью потребуется вся ясность твоего ума.

— Атака?

— Да, нас больше в три раза!

— Такое количество и требуется для наступления. Мы пустим теперь наших союзников вперед! Они сами стремятся находиться в первых рядах, будто пронюхали о наших планах. Вначале они надеялись на меня. Представь, они считают, что в меня вселился дух смерти! Неплохо для начала! И знаешь, они правы. В каждом немецком солдате сидит дух бога войны, Фридрих! Мы сегодня с тобой идем на абордаж!

— Хорошо, Франц, только повторяю: не пей больше!

— Да, да… голова должна быть ясной. Ли! Дай мне той настойки на ваших дьявольских травах или водорослях, — попросил он, переходя на французский язык.

Шкипер вытащил из рундука под столом бутылку и налил из нее в чашку темно-коричневой жидкости. Рюккерт выпил, покрутил головой:

— Необычайно противное питье, но просветляет голову. Вот я уже почти трезв, Ли!

Шкипер поднял на Рюккерта свой вечно улыбающийся лик.

— Немедленно собери своих союзников, главарей лаутов, — так, кажется, малайцы называют пиратов.

— Совершенно правильно. Они, капитан, давно ждут на палубе…

До поздней ночи светились вершины деревьев по обе стороны долины, где находилась деревня. Там горели костры. Доносился рокот барабанов. Время от времени прожектористы бросали на берег луч ослепительного света. На берегу не было ни души. Безлюдные катамараны, выхваченные из тьмы лучом, застыли на неподвижной воде. И на шхунах не замечалось никакого движения. Часовые у бортов клипера, расчеты у орудий коротали ночь, ведя тихие разговоры. Около часа ночи смолкли барабаны, померк свет над деревьями. Мир обволокла безмятежная тишина, с берега доносился только звон цикад, а с гряды рифов, перед входом в бухту, плыл убаюкивающий шум прибоя. От недавних опасений не осталось и следа, вошли в прежнее русло мысли русских моряков о далекой родине, о близких, об урожае, который скоро будут снимать бабы, если не потоптали его солдаты: красные, или белые, или невесть какие, сейчас на Россию накинулись все — и недавние союзники, и враги.

Раздался протяжный зевок. Матрос, стоявший недалеко от мостика, сказал:

— Во темень так темень! Прямо смола разлитая, а в воде какие-то гады шастают, смотри, как она вспыхивает. И отчего бы это?

— Должно, свойство такое, — ответил другой сонный голос. — Здесь все чудно и страховито. Смотри, будто искры тучей на берегу!

— Ну, это понятно: светляк здешний, жук такой. Давеча один залетел, хвост у него светится, как свеча. Не видал?

— Не.

— Ну, еще будет. — Опять зевок. — Хоть бы луна взошла.

— Месяц только народился. Видишь, там, за горами, светит, только малость позолотил верхушки.

Последовал вздох. Оба помолчали, затем первый сказал:

— Все здесь не то. Сейчас бы ушицы окуневой похлебать да у огонька под тулупом прикорнуть. Дух у нас какой от трав да от всего…

— И здесь дух дюже пахучий, да…

— Вот тебе и “да”… О, слышишь? Пойдем поближе, послушаем.

— И так слыхать.

Зосима Гусятников, стоя у борта с винтовкой в руке, стал рассказывать сказку о том, как меньшой крестьянский сын Иван, несусветный дурак и простофиля, сталкиваясь с людьми и жизнью, умнел не по дням, а по часам и стал задумываться о таких вещах, которые прежде ему и в голову не приходили.

— …И пришел он к царю. Старенький такой, плюгавый царек на золотом троне сидит, стража кругом него с топорами да ружьями, министры стеной стоят, и все так на Ивана смотрят, будто он даже не последняя козявка, а еще хуже… Царь и спросил Ивана:

“Слышали мы, что ты зуб на нас имеешь. Хочешь бояр да меня, грешного, земли лишить, стражу мою верную пахать заставить, дочь мою Пелагею за себя замуж взять? Правда ли это? Говори, собачий сын, потому скоро тебе голову срубят и на кол посадят и никто твоей думки, тайны не узнает, и горько помирать будет тебе, беспутному, с таким грехом невысказанным, непокаянным”.

“Все правильно, царь. Холопы твои слово в слово тебе доложили мои мысли. Только не себе одному престол я задумал взять и землею, и пашнями, и реками, и лугами владеть. Все я задумал поделить меж всеми мужиками. Только дочь твою Пелагею беру за себя, так как она на тебя не похожая и к людям жалость имеет и меня любит”.

Царь аж посинел. Ртом воздух, как рыба, хватает…

— Эх, Зосима, Зосима Гусятников, — раздался голос Брюшкова, — влетишь ты со своими сказочками, как гусь в чугунок! Что ни царь у тебя, то последний дурак, справный мужик- мироед.

— Так оно и есть, Назар. Не был бы царь дураком, давно бы по справедливости землю разделил и мужичка не притеснял, и не было бы теперь свары на земле.

— Без тебя разберутся, кому положено.

Зуйков сказал, позевывая:

— Брось, Зосима. Не спорь с ним. Пустое дело. Назар сам из мироедского семейства. Батрачил у них, знаю. За сотню десятин нахапали.

— Трудом да головой. А ты, лодырь, молчи!

— Да я за грех считаю с тобой говорить об этом. Разговором тут одним не возьмешь.

— Да будет вам! — прикрикнул младший боцман Петушков. — Давай, Гусятников, да про Пелагею побольше расскажи, какая она из себя и вообще. Гладкая, наверное, да статная.

Вокруг засмеялись. Брюшков выругался и замолчал. Подошел вахтенный начальник Горохов:

— Вольно, вольно, ребята. Лясы точите?

— Чтобы сон отбить, — сказал Зуйков.

— Ну-ну. Только слушать получше. Чуть где всплеск — поднимайте тревогу. Полезут — пускайте в ход оружие.

— Да кто полезет-то, Игорь Матвеевич? — спросил Петушков. — Кому жизнь надоела?

— Слыхали, что днем было? Подослали нам сонной водки. До сих пор вторая вахта дрыхнет. Чем еще кончится, неизвестно. Вот что значит довериться неизвестным людям.

— То же было бы и с нами, сойди мы на берег, — сказал Зосима Гусятников. — Разве не выпьешь? Водка ихняя вроде пива, слабая.

Вахтенный начальник пошел обходить корабль, а у грота опять потек говорок Зосимы Гусятникова.

Не спали командир и старший офицер. Они после захода солнца не сходили с мостика, вестовые туда принесли им ужин. Сейчас командир, по обыкновению, сидел в своем удобном кресле, старший офицер мерил шагами мостик по диагонали.

Командир спросил:

— Вы заметили, какую эволюцию претерпел Иван-дурак у Зосимы Гусятникова?

— Как-то не было времени…

— А на вахте?

— Не занимался анализом его литературного героя.

— Именно литературного. Зосима — художник. И художник, тонко чувствующий веяние времени. Его Иван — народный борец. Все меньше и меньше надо ему самому. Заботится о народе. Себе оставляет только царевну Пелагею. Слышали?

— Пелагею? Действительно, оригинальное имя для царевны. Слышал я как-то — рассказывал он о Марье, тоже царской дочери… Вони Андреевич, меня тревожит туман. Надо расставить матросов на борту. Мало людей… Я пойду распоряжусь.

— Идите… Феклин!

Вестового пришлось позвать несколько раз, пока он отозвался.

— Виноват. Вздремнул. Все от этого мухомора проклятого. Выпил всего полкружки, не боле, а кто хватил по-настоящему, тот до сих пор спит. Везет же людям, — неожиданно заключил он.

— Везет, говоришь?

— Ну а как же! Мы глаза таращим, а они спят, как младенцы.

— Не хотел бы я быть на их месте. Иди умойся, выпей холодного кофе да нам с Николаем Павловичем принеси.

— Есть!

Кофе прогнал сон. Феклин стал было рассказывать командиру, как у них в деревне зимой ловят налимов, да вернулся старший офицер, и вестовой обиженно умолк, потому что дальше в его рассказе было, как он вытянул из проруби десятифунтового налима.

Воин Андреевич сказал:

— Тропики, жара, акулы, а вот Феклин только что рассказывал о зиме, морозе и налимах. Как-то даже прохладней стало.

— Туман сгущается, — заметил старший офицер, — стопроцентная влажность. Понизилась температура перед рассветом, и вот извольте…

— Ничего, Николай Павлович. Будем надеяться. Да, звезды погасли, и даже светляков не видно на берегу. — Командир нашел в темноте руку друга и крепко пожал. — Обойдется.

Вахтенный матрос отбил три склянки — половина шестого, прошло полтора часа второй вахты, через полчаса взойдет солнце.

Тревожно прозвучал голос матроса:

— Справа по борту всплески!

Второй голос оповестил, что с кормы кто-то крадется по воде к “Ориону”.

Старший офицер приказал дать несколько выстрелов вверх.

Всплески прекратились на некоторое время, затем послышались вновь, но попеременно с разных сторон.

Туман порозовел, но был так густ, что в трех шагах ничего не было видно.

Внезапно бухта огласилась криками и ударами об воду. Гулкое эхо в береговых кругах многоголосо повторяло и усиливало все звуки.

Под этот маскировочный шум к “Ориону” со всех сторон двигалось множество лодок. Туман уже начал подниматься, и с лодок смутно проглядывался корпус “Ориона” на метр выше ватерлинии. Лодки остановились в пятнадцати — двадцати метрах, тесно окружив клипер: ждали сигнала Голубого Ли, чтобы разом броситься со всех сторон.

На палубе клипера послышался смех, матросам показалось, что опасность миновала, да и никакой, собственно, опасности и не было. Просто офицеры ее придумали, чтобы не пустить на берег перед уходом в рейс. И вот сейчас, не спавши, придется карабкаться на реи, отдавать паруса, трекать снасти…

— Ух, и дурной же мы народ, братцы! — радостно на весь корабль гаркнул матрос Грицюк. — Так ведь воны рыбалят, рыбу в сети загоняют, помните, как на том острове, где банан брали и другую овощь!

— Помолчи, брат, — сказал Гусятников, — и так все гудит. Хитры, собаки… Никак, вода с весел каплет?

Старший офицер приказал прекратить все разговоры, и на палубе стало тихо, но голоса “рыбаков”, удары по воде стал еще сильней, яростней.

Кто-то из матросов уловил плеск весла и громко крикнул:

— Подходят! Близко уже!

И с другого борта донеслись предостерегающие возгласы. Защелкали затворами матросы.

— По местам! Сейчас они полезут на нас! Стреляйте, ребята! — крикнул командир. — Бейте их всем, чем располагаете. Помните, мы защищаем свою жизнь и честь русского…

Его речь прервал выстрел, затем началась частая стрельба, поплыл леденящий кровь заунывный вой корсаров, идущих на абордаж. Они подошли вплотную и, зацепив за планширь крюками, карабкались вверх, стреляя из револьверов или норовя ударить ножом. Но мало кому удалось при первой атаке спрыгнуть на палубу, да и тут смельчака ждала печальная участь.

С каждой минутой светлело. Туман клочьями поднимался к реям.

— Так их, так их, братцы! — гремел голос командира. — Пусть узнают, как нападать на русских!

Он видел, как матросы бились насмерть уже на палубе, один против двух—трех пиратов. У мостика появился отец Исидор с винтовкой. Убегавший от него пират исчез за бортом, и отец Исидор, бросив взгляд вокруг, кинулся на выручку к Роману Трушину. Тот дрался одной рукой с юрким пиратом, вторая, окровавленная рука Трушина висела как плеть. Сбив с ног противника Трушина, отец Исидор поспешил к баку, где щелкали пистолетные выстрелы.

— Браво, отец Исидор! — крикнул Воин Андреевич и оглянулся, привлеченный мягким стуком о палубу.

Он увидел высокого малайца в одних лава-лава; его шоколадное тело было мокрым, он, видно, только перебрался через борт. Пират присел на корточки и, молниеносно выпрямившись, нацелил нож в спину Феклина. Командир выстрелил в пирата, и тот, прокатившись по перилам мостика, упал и замер, неестественно вывернув руку с ножом.

Феклин обернулся, посмотрел на убитого, потом на своего командира с револьвером в руке и прошептал:

— Во, проклятый! И как это он подлез?

— Смотреть надо лучше. Не то нас с тобой, как кур, прирежут.

— Теперь уж я… — Феклин взял ружье наизготовку. — И как он, проклятый… Во! — Он приложился и выстрелил в бегущего вдоль борта пирата, промахнулся, и тот ловко перемахнул через фальшборт. Раздался плеск.

Косые лучи утреннего солнца осветили окровавленную палубу и поверхность бухты, покрытую космами тающего тумана.

Несколько матросов, положив винтовки на планширь, стреляли по уплывавшим пирогам.

У грот-мачты матросы накрывали брезентом павших товарищей.

Бледный доктор перевязывал матроса, раненного в плечо, сбоку стоял санитар Карпухин, держа сумку с бинтами.

Раненый матрос улыбнулся командиру:

— Сила их была. Как и отбились в такой темени да тумане, право, не знаю. Лезут и лезут, как тараканы из щелей. И ножи у них, не приведи господи! Прямо косы, а не ножи!

Командир узнал матроса Луконина, тихого, застенчивого человека.

— Молодец, Луконин!

— Чего уж там молодец… — На серых щеках матроса появился слабый румянец. — Думал, не встречу солнца. А вон оно, жжет уже…

— Большие потери? — спросил командир у доктора.

— Еще точно не знаю. Пятеро убитых у нас и человек двадцать раненых. Карпушин, помоги раненому встать.

— Ничего, я сам… — сказал Луконин.

Подбежал, как всегда озабоченный, старший боцман, взял под козырек.

— Вольно! Жив, Петрович? Ну как, страшно было?

— Страх был, конечно, да не очень. Больше я за тех был в тревоге. — Боцман боднул головой в сторону нижней палубы. — Думал, не оклемаются…

— Ну, и как?

— Живы, черти! Николай Павлович приказал их еще подержать в кубрике, пусть в чувство придут да совестью помучаются.

— Согласен.

Боцман замялся, потом сказал:

— Это, конечно, правильно, да народ с похмелья, некоторым до гальюна есть потребность…

— Ах, вот оно в чем дело! Выпускай по очереди…

Командир заметил Лешку Головина: с винтовкой, грязный, в разорванной рубахе, юнга шел по палубе с таким видом, будто вернулся сюда после многолетней отлучки.

— Головин!

Лешка вздрогнул, увидев командира, приосанился и, подбежав к нему, остановился в выжидательной позе.

— И ты воевал? — с удивлением спросил командир.

— Так точно, гражданин капитан второго ранга! Воевал! Все патроны расстрелял! Когда только вы скомандовали, я и начал!

— Рановато, голубчик, ты начал стрельбу в людей, да время сейчас лихое. Молодец!

— Рад стараться! — Лешка шмыгнул носом вслед командиру.

Ему так хотелось рассказать, как он, положив винтовку на кнехт, посылал пулю за пулей в подплывающих пиратов, что рядом с ним лежали и стреляли Зуйков, Трушин и еще кто-то и все же пираты подплыли правей, к форштевню, и полезли на клипер, и как там их встретили комендоры, а возле него кто-то дрался и наступал ему на ноги, а он все стрелял, пока не кончились патроны, и хотел уже встать и тоже вступить в рукопашную схватку (как ему сейчас казалось), да почувствовал страшный удар в спину: пират прыгнул на него с фальшборта. Что с ним, этим разбойником, было дальше, Лешка не помнит: в глазах у него помутилось. Зато когда он снова увидал молочно-белый свет и смутные фигуры мечущихся по палубе людей, услышал выстрелы и крики и недолго думая хотел вскочить и броситься в драку, то почувствовал, что кто-то схватил его за грудки и держит мертвой хваткой (зацепился рубахой за утку), и как он рванулся что есть силы и стал на ноги, да пират куда-то исчез, а то бы…

— Лешка! Курицын сын! — услышал он голос Зуйкова. — Во, братцы, вояка! Как он в них садил!.. Давай сюда! Не ранило?

— Кажется, нет…

Матросы стояли вдоль бортов, вполголоса делясь впечатлениями о недавнем бое. Уже доносился смех. Гарри Смит что-то рассказывал лейтенанту Фелимору, потрясая винтовкой. Фелимор в разорванной сорочке, с перевязанной головой стоял, подбоченясь, с зажатым в руке наганом. Лейтенант Горохов, оборонявший со своим взводом правым борт, смотрел в бинокль, поставив локти на планширь. Голос старшего офицера слышался с бака. Командир приятно удивился, услышав и скрипучий голос артиллерийского офицера. Ему вечером доложили, что Новиков и Стива Бобрин спят, уложенные напитком Шивы. Новиков проснулся при первых выстрелах и дрался на баке, возглавив орудийный расчет. Подошел старший механик, постаревший за ночь на десять лет. Сказал, что у него убили кочегара Куликова Федора, отца двух детей, что вся его машинная команда билась на юте, есть раненые и он сам в кого-то стрелял, что через час машина будет готова…

Командир подошел к баку, здороваясь с матросами. Зуйков, заливаясь смехом, рассказывал, как иеромонах крушил пиратов. Его с удовольствием слушали, хотя многие видели сами подвиги своего духовного наставника.

— Я их легонько сгонял с палубы, и только. Ну, может, и задел кого ненароком, так ведь война.

— Он и стрелял, братцы! — говорил Зуйков. — Так вжарил, что любо-дорого!

— Ну, и стрелял, так я же не целился, для острастки, слава тебе господи, не попал.

— Вдруг попал?

— Ну, и попал! Одним супостатом меньше. Ты вот зубы скалишь, а невдомек, что я не простой поп, а военный.

Заключительная фраза иеромонаха вызвала дружный смех. Заметив командира, матросы разом замолчали и стали по стойке “смирно”. Он поздоровался, и ему дружно ответили.

Вдоль другого борта пробежал вестовой старшего офицера Чирков, неся на вытянутой руке белоснежный китель. Николай Павлович в одной рубахе смотрел в прицел пушки. Чирков, тяжело дыша, стал за его спиной. Новиков стоял сбоку пушки и смотрел в бинокль.

— Фугасным! Зарядить! — прохрипел он.

В это время над головой просвистел рой пуль. На берегу в скалах застучал пулемет. У ног командира ударилась рикошетом пуля, выломав длинную щепу. Три раза подряд ударила пушка, и пулемет стих.

— Отбой! — сказал Новиков, и в голосе его слышалось сожаление.

— Вот теперь, кажется, все, — сказал старший офицер, подавая руку командиру.

За его спиной стоял Чирков, держа китель за вешалку, ветер раскачивал его, и от золотых пуговиц во все стороны летели ослепительные зайчики.

Через несколько часов “Орион” вышел в океан.

УДАР КОПЫТОМ

Семейство зеленых попугаев в каюте капитана “Розового лотоса” вело себя на редкость шумно. Словно счастливая чета стремилась оповестить весь мир о чрезвычайном событии: их первенцы впервые покинули гнездо и вот сейчас, покачиваясь, сидят на жердочке, укрепленной поперек клетки. Родители в нервном возбуждении метались по каюте, клевали бананы и плоды манго, лежащие на столе, кидались к птенцам, совали корм в их желтые рты, вылетали в иллюминатор и с озабоченными криками возвращались назад.

— Необыкновенно назойливые птицы, — сказал капитан Рюккерт, — чуть не перевернули чашку. Выпьем, Фридрих, за лучшее будущее. Я думаю, что у меня кончилась полоса невезенья, хотя этого и трудно ожидать после того, как им стало известно о замысле наших сообщников.

Гиллер сосредоточенно смотрел в желтоватую жидкость и молчал.

— Только русская водка может соперничать с этой маркой! — продолжал Рюккерт. Выпив залпом, он взял оранжевый плод манго, вяло съел его, налил себе еще чашу. — Ну, за твое здоровье! — И он выпил вторую чашу.

Тем временем Фридрих фон Гиллер поймал одного из попугаев, севшего ему на плечо, и сунул его клюв в чашу с виски. Попугай мгновенно затих, обмяк. Выпущенная из рук птица упала на бок, забилась на столе и скоро затихла.

— Вот это напиток, — вяло ворочая языком, сказал капитан Рюккерт. — Удар копытом “Белой лошади”!.. Что-то у меня круги в глазах, а у тебя ничего? Ах да, ты же не пил! Трезвенник…

Барон сказал холодно:

— Виски отравлен!

— Чушь! Все птицы дохнут от ал… от… черт, не могу выговорить… от этого… кроме одной скотины… человека.

— Отравлен! — повторил барон.

— Ты мне нравишься, Фридрих: отравлен, а сам сидишь. Друг гибнет, а он сидит. Раз отравлен, то что надо делать? Дать противоядие. У тебя оно есть?

— Не паясничай, тебе осталось жить очень мало. Неужели ты не чувствуешь?

Рюккерт схватился рукой за горло и с ненавистью посмотрел на своего соотечественника:

— Воды. Принеси морской воды… хорошее рвотное…

— Не поможет. Их яды действуют безотказно. Вот что, Рюккерт, ты сам знаешь, что для тебя это лучший выход. Ты не должен был покидать крейсер. Я скажу, что ты погиб во время боя с англичанами.

— Воды… подлец! Воды! — Рюккерт встал, его бросило в сторону, он еле удержался на ногах, ухватившись за кромку стола. — Воды!

— Возьми себя в руки. Ты знаешь, что их яды надежны. Капитан Рюккерт внезапно протрезвел, голова у него стала ясной, только силы оставили его. Он упал на стул.

— Подлец! За что? — спросил он.

— Не обвиняй, а благодари. Да, я мог не дать тебе выпить яду. Но я сразу догадался по лицу этого подлеца, что тебе необходимо уйти.

Капитан Рюккерт не мог уже говорить, он только спросил глазами: “Почему?”

— Ты пережил свою славу. Германии ты такой не нужен. Хватит с нее позора. Ты должен остаться “Железным Рюккертом”. И ты им останешься! Будь уверен, я преподнесу как надо твою смерть. Прощай, Франц! Так надо. Ты сам знаешь, что так необходимо…

Рюккерт сжал рукоятку пистолета, у него хватило еще силы вытащить оружие из кобуры, но в это время сердце капитана остановилось, и он сполз с сиденья на пол каюты.

Барон быстрым движением поднял с пола пистолет, выпавший из руки Рюккерта, снял с предохранителя, прислушался. На палубе мелодично журчали голоса малайцев, слышалось урчание мотора: подходил катер. Барон мигом оценил обстановку: “Сейчас Голубой Ли заглянет в каюту, чтобы убедиться в действии “Белой лошади” и закрыть на ключ дверь каюты”.

По трапу скатились джутовые мешки.

“Саваны для нас”, — понял барон и навел пистолет в проем двери. По трапу кто-то спускался без всякой осторожности, хлопая сандалиями. Показались коричневые ноги и край черного саронга. Гиллер выстрелил и, когда помощник шкипера рухнул в каюту, выпустил в него еще несколько пуль.

Голубой Ли следил за приближающимся катером, решив, что сейчас самый удобный случай разделаться с оставшимися в живых белыми. Он и их угостит виски, таким образом вся операция закончится без всякого шума. В это время раздались выстрелы в каюте, что несколько удивило его: яд всегда действовал безотказно. “Наверное, помощник решил подстраховать”, — подумал он и пожалел обивку в каюте из сандалового дерева, продырявленную пулями. Но тут его насторожили звуки тяжелых шагов. У Голубого Ли выработалась молниеносная реакция на все неожиданности, часто встречающиеся в его опасной профессии, в следующее мгновенье он уже прыгнул за борт, так как увидал в отверстии люка голову барона и пистолет в его руке. Голубой Ли плавал, как рыба. Пройдя под килем шхуны, он еще метров пятьдесят плыл под водой, вынырнув, чтобы сменить в легких воздух, снова ушел под воду. Гиллер догадался о его маневре, когда Голубой Ли подплывал уже к берегу. Перейдя на другой борт, он увидел его черную голову на застывшей голубой воде и не стал стрелять.

Все внимание он сосредоточил на подходившем катере.[36] Мотор у него работал с перебоями. В довершение всего катер остановился в ста метрах от шхуны, и три матроса на ней склонились над мотором. Наконец катер подошел к борту.

— Что с машиной? — спросил барон.

Унтер-офицер артиллерист вяло ответил:

— Карбюратор. Вечная история. Когда мы шли сюда, раз пять промывали. Дьявол его знает, что с ним!

— Оставь дьявола в покое, когда разговариваешь со мной. Постарайся, чтобы карбюратор вел себя как надо! Понял?

Унтер-офицер посмотрел новому командиру в глаза, перевел взгляд на рукоятку пистолета, торчащую у барона за поясом, и, кашлянув, изобразил на лице покорность.

Два других немца, один тощий, длинноносый, в разорванной матросской рубахе, второй голый по пояс, с обгоревшими на солнце плечами, переглянулись.

Унтер-офицер спросил:

— А где наш капитан, если позволите спросить, капитан-цурзее?

— Мертв! Его отравил шкипер этого корыта. Разве вы не видели, как этот пират прыгнул за борт и уплыл на берег?

— Что-то не заметили, — сказал унтер-офицер.

Матросы опять переглянулись, и длинноносый спросил с усмешкой:

— Как же вы уцелели, капитан-цурзее?

— Я не пью по утрам. И вообще пью редко. Я предупреждал вашего капитана, что виски отравлен. И даже провел опыт над попугаем. Увидите, он лежит дохлый на столе.

— Кто: попугай или капитан? — сострил длинноносый. Унтер и второй матрос зашикали на него, и все стали спускаться в каюту.

— Картина! — Длинноносый остановился у комингса.

— Ну, что стали? Видите мешки?

— Приличные саваны, — сказал длинноносый. — Один был для вас?

— Меньше разговаривай. У нас нет времени.

Помощника шкипера, упрятанного в мешок, сбросили за борт без лишних церемоний. Тело Рюккерта положили у борта. Унтер-офицер сказал, вздохнув:

— На крейсере он совсем не пил и спиртное запретил держать. Даже доктору приказал спирт отравить, а тут — пил, глушил без просыпу, и вот…

— Кончай заупокойную мессу, — сказал длинноносый матрос. — Смотри, на берем у сколько их собралось. Никак, хотят принять участие в похоронах, и в наших в том числе.

Барон фон Гиллер тоже заметил толпу на берегу. Перед ней, у самой воды, бегал Голубой Ли и, что-то крича, показывал обеими руками на свою шхуну.

— Кончайте! — Барон фон Гиллер кивнул, и бухта Тихой Радости, скорбно всплеснув волной, поглотила тело “Железного Рюккерта”.

Капитан-цурзее распорядился:

— Возьмите на шхуне все необходимое для большого перехода. Мы сейчас уходим из этого проклятого места. Сколько вас там еще осталось на берегу?

— С вашей помощью никого не осталось, — ответил длинноносый комендор. — Последних русские разнесли вместе с пулеметом. Раненый, что чудом остался на клипере, помер полчаса назад. Так что все мы здесь, капитан-цурзее.

— Вот и прекрасно.

— Куда уж прекрасней!

— Я не о том. Конечно, с нами случилось страшное несчастье. Хорошо, что мы, оставшиеся в живых, собрались здесь. Через четверть часа мы должны покинуть это проклятое место. Надо взять воды и продуктов. За дело, друзья! — В его голосе появились заискивающие нотки: он знал, как рискованно портить отношения с людьми, от которых б)дет зависеть исход плавания по неведомому морю.

Он едва сдерживал себя, наблюдая, как эти грязные оборванцы с подчеркнутой независимостью расхаживают по палубе, перетаскивая на катер продовольственные запасы Голубого Ли. Барон фон Гиллер думал не без горечи, как быстро падает дисциплина даже среди немецких матросов, стоит им очутиться вне привычной обстановки, и лишний раз убеждаясь, что для государства “с новым порядком” необходимо создать расу человекообразных существ, абсолютно послушных, все строптивые чувства которых должны быть заменены преданностью господину, еще более сильной, чем у собак…

Вернувшись на шхуну, Голубой Ли огорчился по-настоящему, увидев на столе в своей каюте мертвого попугая. Ни проигранное сражение, ни промах с белыми туанами так его не расстроили. Попугай был не простой птицей, а служил вместилищем для духа — покровителя “Розового лотоса”. Теперь дух вылетел из мертвого тела, и шхуна, а следовательно, и ее. хозяин остались без надежного заступника. Голубой Ли крикнул одному из уцелевших матросов, чтобы тот прибрал в каюте, а сам пошел на корму, где находился небольшой алтарь, зажег жертвенные свечи и, приняв молитвенную позу, обратился мыслями и сердцем к богине Кали, прося ее не оставлять его своими милостями. Он дал очень нелестную характеристику сбежавшему духу-покровителю. Во-первых, он не помог захватить корабль чужеземцев, хотя знал, какие жертвы обещаны и ему и ей, богине Кали. Сегодня же дух-покровитель до того растерялся, что дал отравить свое тело. Пусть богиня мщения пришлет более расторопного духа, он же, Ли, ее верный слуга и раб, не останется в долгу…

Ночь застала барона фон Гиллера и его незадачливую команду в открытом море вблизи банки, на которой стоял буек с ацетиленовой мигалкой. Мотор останавливался раз десять, несмотря на ругань и угрозы командира. Наутро вблизи острова катер догнал голландский сторожевой миноносец и запросил, “не нуждается ли катер в помощи”. Катер в это время стоял лагом, и его несло к банке. Барон фон Гиллер приказал поднять “флаги бедствия” и, когда подошла шлюпка, оставил катер. К удивлению барона и команды спасательной шлюпки, матросы с “Хервега” и их унтер-офицер отказались оставить катер. Как раз в это время мотор на катере вновь заработал.

— Мы дойдем до острова, — сказал унтер-офицер. — Вон же пальмы торчат. На какого дьявола мы оставим такую посудину?

— Хорошо, я буду ждать вас на острове, — согласился капитан-цурзее. — Если же у вас опять испортится мотор и мы не увидимся, то надеюсь, вы не уроните чести флота кайзера Вильгельма.

— Чести нам никак нельзя уронить, — сказал длинноносый комендор, — она, эта честь, так низко сейчас лежит, что ее поднимать надо.

Второй матрос, мечтательно улыбнувшись, на миг представил себе, как они, продав катер, заявятся в кабак где-нибудь в Батавии, и уж там-то они “честь поднимут”…

Мотор взревел, и суденышко, словно обрадовавшись, что избавилось от неприятного пассажира, бойко пошло к острову.

— Пожалуй, мы пропустим этот остров, — сказал длинноносый комендор.

— Лучше всего пойдем к следующему, — подтвердил унтер-офицер.

— Выберем островок поспокойней, мы заслужили отдых. — Матрос с обожженными плечами подмигнул товарищам и вытащил из вещей, захваченных в каюте Голубого Ли, недопитую бутылку виски. — “Белая лошадь”! Я прихватил ее на шхуне. Враки, что малаец отравил кэпа. Они поскандалили из-за вчерашнего. У старика было неважное сердце, да еще этот проклятый пират вывел его из терпения, ну, и… Эх, какой приятный цвет! Выпьем за крепкий причал и мою Клару.

— Аминь, — произнес длинноносый комендор.

По обыкновению, судьба барона фон Гиллера складывалась гораздо лучше, чем у всех его соотечественников, с которыми он имел дела в последние полгода. С голландского сторожевика он пересел на английский миноносец, один из тех, что потопили “Хервег”. Командир миноносца с радостью принял на свой борт человека, который знал о сражении из уст самого Рюккерта и плавал на непокорном русском клипере. В Гонконге бывшим командиром немецкой подводной лодки заинтересовалось высшее морское начальство и особенно английская разведка в лице майора Нобля. Майор снабдил его небольшой суммой денег и несколько дней присматривался к нему, расспрашивал о плавании на “Орионе”, его экипаже. Майор с удовлетворением отметил, что пленный немецкий офицер не зря провел время среди русских: он добился значительных успехов в изучении русского языка; правда, говорил он по-русски хуже самого майора Нобля. Барон фон Гиллер признался, что на клипере избегал говорить по-русски и вообще выказывать знание русского языка, “чтобы иметь преимущество перед своими врагами”, — как он заявил майору Ноблю, и удостоился понимающей улыбки.

— Вы природный конспиратор, — одобрил майор Нобль. — Такие люди, как вы, да еще со знанием русского языка, сейчас дороже бриллиантов. Вот что, дорогой барон, я могу вам предоставить возможность сражаться против русских и таким образом избавлю вас от плена. Как вы смотрите на поездку во Владивосток, где сейчас решается судьба всей азиатской России, и даже не только азиатской? Происходят грандиозные события. Россия рухнула, на ее обломках будет создано несколько государств, вернее провинций. Дальний Восток, Сибирь ждут предприимчивых колонизаторов. Насколько нам известно, барон, вы не обременены земельной собственностью у себя на родине?

— С середины семнадцатого века наш род опирался только на шпагу! — высокомерно ответил барон фон Гиллер, глаза его прищурились: он не переносил, когда разговор заходил о его имущественном положении.

Полное лицо майора Нобля расплылось в улыбке; он отхлебнул из стакана неразбавленного виски и подцепил на вилку коричневый кусочек трепанга.

— Ешьте, барон, эту гадость. Говорят, она благотворно действует на весь организм.

Они сидели в кабинете ресторана “Мандарин”. В воздухе стоял приглушенный гул, доносившийся с улицы, и шорох лопастей вентилятора над головой. Барон выжидающе смотрел на майора Нобля, в то же время оценивая его. За кажущимся простодушием этого человека угадывалась железная воля, что он не остановится ни перед чем в достижении поставленной цели. Его лучше иметь союзником, чем врагом. Барон терпеливо ждал.

Майор Нобль одобрительно высказался о китайской кухне и, очистив тарелку, без перехода продолжал начатый разговор:

— Мы с вами не виноваты в том, что наши предки не смогли приобрести земельную собственность. Мы с вами можем поправить дела. И должен сказать, что сейчас настолько благоприятный момент, какие бывают раз в столетие. Происходит передел мира! И делим его мы, черт возьми! Сибирь, Дальний Восток, по существу, уже в наших руках. Надо закрепить успехи. Для этого нужны надежные люди, без предрассудков, с ясной целью. Выполняя мировую миссию, каждый, кто не дурак, может обосноваться там на “клочке” земли величиной с целое графство! Дорогой барон, вы произвели отличное впечатление не только на меня! Война на Западе, по существу, окончена, Германия потерпит поражение, но и она не останется забытой, ее интересы на Дальнем Востоке будут сохранены. Как вам известно, капитал стирает национальные границы. Вы можете стать одной из фигур на огромной шахматной доске.

— Надеюсь, не пешкой?

— Ну, что вы! Пешек везут на грузовых транспортах. Английский разведчик никогда не котировался ниже слона!

“Зачем столько ненужных слов?” — подумал барон и сказал:

— Благодарю. Я согласен…

Вот почему барон фон Гиллер очутился на мостике английского крейсера, направляющегося во Владивосток. Они стояли с майором Ноблем обособленно от других офицеров, и не потому, что стремились уединиться, — дистанция между ними двумя и всеми остальными на крейсере образовалась как-то сама собой. Чопорные английские офицеры сторонились бывшего командира немецкой субмарины и находили бестактным, что адмирал навязал им его общество. Что же касается пехотинца майора Нобля, то его репутация в глазах флотских офицеров тоже была невысока.

Но неожиданно этот толстяк привлек всеобщее внимание недюжинными знаниями по части парусников. Он по достоинству оценил внешний вид “Ориона”, сравнив его с лучшими чайными клиперами, такими, как “Летящее облако”, “Фермопилы”, “Китти Сарк”, “Молния”, “Владыка морей”. Перечислив с десяток клиперов и остановившись на их мореходных качествах, он опять перешел к “Ориону”, которого обходил сейчас “Суффольк”, имея клипер справа но борту.

— Неплохо, совсем неплохо! — говорил майор Нобль. — Смотрите, как лихо идут! Всю парусину вывесили. Поставили даже рингтэйль! Видите парус позади бизани? Запасной бом-кливер! И все запасные стаксели! Удивительно, даже поставили шапочку! Шапочку! Вот она сейчас отлично видна, та, что пришнурована к нижней шкоторине фока. Увеличенные лиссели — по бокам всех прямых парусов! Никогда бы не подумал, что идет русский клипер. Исключительное зрелище! Вы не находите, барон?

— Да, если не вникать в суть данного зрелища.

— Понимаю. И завидую вашей целеустремленности. Я иногда могу предаться иллюзорным мечтам. Меня волнуют миражи вроде этого клипера, будто плывущие из восемнадцатого столетия. И мне жаль, что такое чудесное видение может исчезнуть навсегда… — Майор Нобль глубоко вздохнул и сменил мечтательный тон на сухой, официальный: — Вы должны сохранить клипер, используя свои связи. Отдано распоряжение, чтобы против него не применялись репрессии. Слишком ценный груз.

— Я понимаю и уже слышал…

— Да, я в общих чертах знакомил вас с планом захвата клипера. — Майор Нобль, просветлев лицом и обратив мечтательный взгляд за корму, где, распластав крылья, терялся в голубой дали “Орион”, снова перешел на задушевный тон: — Не кажется ли вам, дорогой барон, что клипер из какого-то непонятного, рыцарского великодушия уступает нам дорогу? Ему жаль ржавого “Суффолька”, лишенного до конца дней своих подлинного общения с ветром, морем, солнцем. Все это для него враждебные стихии, в то время как они составляют душу “Ориона”. — И опять жестко: — Вы не находите?

— Вы поэт, майор. Я — сухой прозаик. И все более убеждаюсь, что нашей судьбой движет случай.

— Ничего не могу возразить, но хотел бы подробностей в данном случае.

— Пожалуйста. Если бы я не налетел на мину в Атлантике, то, по всей вероятности, “Орион” не находился бы сейчас в поле вашего зрения.

— Как и вы?

— Разумеется.

— Но я счастлив, что так случилось!

— Я не могу полностью с вами солидаризироваться до момента встречи в Гонконге.

Они улыбнулись, каждый довольный тем, что так хорошо понимает другого, а сам остается для него загадкой.

Едва скрылся под горизонтом крейсер “Суффольк”, как показался английский миноносец. Догнав “Орион”, миноносец сбавил ход и некоторое время шел с равной с ним скоростью, держась в пятидесяти саженях с правого борта.

И хотя большинство команды клипера после боя с “Хервегом” и пиратами преисполнились чувством уверенности в своих силах и даже переоценивали их, сейчас, рассматривая хищное тело миноносца, с торчащими на нем стволами орудий и лотками минных аппаратов, матросы видели, что противник “серьезный”, и все же им не верилось, чтобы их “Ориоша” сплоховал против этого “железного корытца”, как охарактеризовал миноносец Зуйков.

— Поплоше немецкого крейсера будет, — сказал Трушин. — Тот, если сравнивать, больше на битюга походил — ломовая лошадь, а этот так себе, стригунок. Форсу много, толку мало.

— Он тебе даст толку, как саданет торпедами, настругает стружек, — заметил Брюшков.

— Крейсер тоже хотел, — Трушин задорно тряхнул головой, — ты тогда тоже пророчил. Эх, Назар, земляная твоя душа, привыкла клониться перед тем, кто посильней или кто кажется сильным. А ты свою силу показывай, свою удаль!

— Удаль… на дне-то?.. — ухмыльнулся Брюшков.

— Да везде! Пока душа живет.

Наводчик кормового орудия Серегин, человек обстоятельный, резонно заметил:

— Самое главное — надо момент не упустить, а первым ударить, фугасным, по машинному отделению. С такой-то дистанции верная ему крышка. Только если первым ударить…

Ему возразили:

— А если он опередит?

— Нас не опередит. Была бы команда в срок дадена, так врежем, что век не забудет.

— Он те врежет, — сказал Брюшков.

На него зашикали, и Брюшков замолчал, зло покусывая выгоревший в тропиках ус.

Прошел на мостик радист, бросив на ходу матросам:

— Прощайтесь с Гринькой Смитом. За ним и лейтенантом Фелимором пришел миноносец.

Матросы возмущенно зашумели. Веселый, никогда не унывающий англичанин всем пришелся по душе, даже Брюшков угощал его табаком, а такой “чести” он удостаивал очень немногих, да и то из унтеров.

Воин Андреевич, выслушав сообщение радиста, сказал:

— Жаль расставаться, да ничего не поделаешь, это их право. Позвать ко мне англичан.

И лейтенант Фелимор, и старший матрос Гарри Смит стали просить командира клипера, чтобы он разрешил завершить плавание на своем корабле, тем более что миноносец “Отранто” тоже шел во Владивосток. Командир приказал передать эту просьбу командиру “Отранто” капитану Коулю.

Тотчас же пришел лаконичный ответ: “Сожалею. Приказ адмирала”.

Клипер лег в дрейф. У лейтенанта Фелимора подозрительно блестели глаза, когда он прощался с офицерами. И как потом передавал Сила Нефедов, его окончательно “разделал в лоск” Стива Бобрин:

— Сует ему мой Белобрысенький самую большую коробку с перчатками, те, что он у Фелиморовой невесты накупил в Плимуте, такого они желтенького цвета, малюсенькие из себя, на дитё и то, поди, не влезут; как-то я померил, они в каюте у него остались, так только три пальца и вошли — и по швам! Пришлось списать в иллюминатор, да их там еще около двух дюжин осталось. И надо вам сказать, что никогда я такой радости на лице у человека не видел, как у того Христофора Фелиморова. Аж затрясся весь, как увидал эти, прости господи, напальнички. Бормочет. В глазах слезы, жмет моему руки. Хороший человек. И куда они ему? Думаю, взял из деликатности, от доброго сердца, чтобы моего не обидеть. Ведь так потратился человек, одному отцу Сидору пятьдесят целковых должен. И такая радость у этого Христофора, будто в адмиралы произвели…

Не менее трогательным было прощание Гарри Смита с его многочисленными друзьями. Все понимали, что расстаются навсегда с этим славным компанейским парнем, и каждый старался вручить ему какой ни на есть подарок. В мешок, тоже подаренный, совали носки, платки, рубахи, Зуйков, хлопнув подошвой о подошву добротными шлепанцами, сплетенными из манильского троса, сказал:

— Носи, Гриня, не марай!

Гарри Смит отдарил Зуйкова, вручив ему свою фарфоровую наяду. Зуйков долго не брал такую драгоценность, да Гарри сунул ему трубку в карман и, хлопнув по плечу, сказал:

— Закуривай, и будь здоров!

Под выстрелом у борта клипера плясала на волнах английская шлюпка. Матросы, гребцы с миноносца, положив весла на валек, прислушивались к голосам, доносившимся с палубы “Ориона”, и обменивались впечатлениями “об этих русских” и их корабле. Пожилой боцман (боси), командовавший шлюпкой, неодобрительно хмурил густые брови. Ему не нравилось слишком затянувшееся прощание. Он даже считал неприличным поведение своих соотечественников, которые так затягивают прощание с русскими. Боцман вытащил из кармана часы и убедился, что прошло уже пятнадцать минут, как он подошел к паруснику, и больше сорока минут, как там стало известно, что за ними придут. Боцман лишний раз убедился, насколько было предусмотрительно высшее начальство, приславшее инструкцию, как вести себя в русских портах. Инструкция запрещала матросам общаться с большевиками и прочими революционно настроенными элементами, как военными, так и гражданскими. И если говорить о большевистской заразе, то здесь, на этом паруснике, ее, видно, хоть отбавляй. Недаром клипер сбежал из Плимута на Восток, где тогда еще у власти стояли красные. Этих двоих, особенно матроса, приказано держать “в карантине”…

Боцман опять вытащил часы и, взглянув на циферблат, сильно щелкнул серебряной крышкой, что не предвещало ничего хорошего, и буркнул:

— Он забыл, что все-таки является матросом Королевского флота! — Боцман сделал ударение на “матросе”, он знал службу и никогда не позволял себе критиковать старших по званию, но в данном случае всем в шлюпке стало ясно, что боцман прошелся и насчет лейтенанта, и, быть может, главным образом имел его в виду.

Наконец лейтенант Фелимор ловко спустился по штормтрапу, потряс руку боцману, поздоровался с матросами. Гарри Смит, прыгнув в шлюпку, только кивнул всем сразу и продолжал обмениваться прощальными словами с русскими матросами.

Шлюпка отвалила. Неожиданно Гарри Смит совсем по-русски сорвал с головы бескозырку (русскую) и, хватив ею по днищу, стал выкрикивать, мешая английские слова с русскими, все же достаточно ясно, чтобы понять, что Смит думает об адмирале.

Задавая темп гребцам, боцман кивал головой, загадочно щурясь и ликуя в душе:

“Он раскусил этого Смита, ругавшего на чем свет стоит адмирала. За такое Смита можно спокойно упрятать до конца рейса в карцер, а там решит военный суд. И вот сейчас он., не закрывая рта, продолжает расхваливать русских, с которыми нам не сегодня, так завтра придется драться”.

Боцман сказал:

— Что-то ты их так аттестуешь, будто лучше их людей нет?

Гарри Смит пожал плечами, секунду помедлил, прежде чем сказать:

— Встречал я и раньше хороших ребят, и думалось мне, что они водятся только у нас, оказалось, что везде есть стоящие люди.

Боцман спросил:

— Надеюсь, они найдутся и на “Отранто”?

— Еще бы, сэр! И прежде всех вы, сэр!

Матросы, опустив глаза и силясь не улыбнуться, налегли на весла.

Лейтенант Фелимор, стремясь выручить Смита, заметил, что и он сам ничего плохого не сможет сказать о русских, они спасли их от гибели и месяцы заботились, как о самых близких людях.

На что боцман проронил многозначительно:

— Посмотрим, посмотрим…

На другой день после встречи с “Отранто”, увидав в миле с левого борта миноносец, Воин Андреевич сказал старшему офицеру:

— Видимо, у англичан серьезные намерения. Берут реванш за Плимут. Думают, что мы опять можем удрать. — Командир тряхнул головой: — Вот когда хотелось бы, чтобы “Орион” превратился в линейный корабль. Тогда бы вся эта шушера при встрече поджимала хвост. — Он вздохнул. — А теперь сила на их стороне. Да разве дело только в видимой силе, во всей этой стали, в пушках? Видно, нет, раз держится восставший народ… А уйти от них не так трудно, как вы знаете…

— Труда не составляет, — ответил старший офицер, — да зачем?

— Да, да, голубчик, — зачем? Не в нашем понятии, как говорят матросы, оставлять отечество в опасности. Я много думал и говорил о возможности уйти в один из нейтральных портов.

— Сейчас их нет нигде, этих нейтральных.

— Думаете?

— Вытекает из обстановки, Воин Андреевич. Не окончилась одна война против Германии и ее союзников, как началась другая, против России, и, судя по сообщениям радиста, на нас ополчился весь мир, то есть все правительства, которые видят в русской революции опасность для своего строя, как в свое время видели в Парижской коммуне.

— Да, да, и мы знаем ее печальный конец. Погибли люди кристальной чистоты и несгибаемого мужества! Похожие на нашего лейтенанта Шмидта!

— В России все может пойти иначе, если мы используем опыт коммуны и найдутся люди, подобные Шмидту.

— Они, видимо, уже есть, такие люди, раз второй год держится новая власть, да и противник не так глуп, чтобы не учитывать исторический опыт.

Старший офицер улыбнулся:

— Отец Исидор говорит, что все — следствие корысти, злобы людской и потери веры в справедливость.

Они помолчали.

— Вы не думали, Воин Андреевич, что на Дальнем Востоке могут остаться неоккупированные порты в Охотском море, например, или на Камчатке? — спросил старший офицер.

— Думал и хотел с вами посоветоваться. Даже распорядился, чтобы Герман Иванович разведал на этот счет в своем эфире.

КОНЦЫ В ВОДУ

В девятом часу вечера Стива Бобрин вытащил из ящика стола клеенчатую тетрадь, раскрыл ее и, взяв карандаш, поставил дату и ниже написал: “Скоро решится все. На щите или со щитом! Медлить нельзя. Настает долгожданный случай…”

Дверь отворилась. Боком вошел машинист Мухта и остановился, закрыв собой весь дверной проем.

Бобрин укоризненно покачал головой:

— Опять заходишь без стука?

— Чего стучаться — не барышня. Звал?

— Да, я просил унтер-офицера Бревешкина…

— Он и передал. Что у тебя?

Стива опять болезненно поморщился.

Мухта понял:

— Не нравится, что простой машинист “тыкает”? А ты привыкай. — Мухта повысил голос: — Когда настанет царство свободы без власти, тогда при всеобщем равенстве не будет никакого “выканья”.

Стива замахал руками:

— Тише! Ради всех святых!

Машинист понизил голос:

— Святых не призывай, предрассудок это и засорение идеологии. Когда?

— Скоро, Мухта, скоро. Как у тебя, все в порядке?

Мухта уставился на него, скривив губы:

— Э-эх, парень, резину тянешь! Надо действовать, а то у нас типы появляются, одного пришлось списать за борт сегодня ночью: сдрейфил, с доносом хотел идти.

— Белкина? Так он не сам упал?

— Помогли малость. Ну, когда?

— Перед подходом к заливу Петра Великого.

— Ой, упускаем время, голубь.

— Скорей нельзя, некому будет нести вахту. Кроме меня, не будет офицеров.

— Дотянули бы без них. Боцманов поставим? — Не смогут.

— Жалко, угля нету. Будь они прокляты, эти паруса, только тормозят ход эпохи! Скоро залив твой?

— Дней через семь—восемь при свежем ветре. Можешь идти. На днях еще вызову.

— Не беспокойся, сам приду и уйти тоже сам уйду. Ты вот лучше скажи: что в стол сунул, что за книжка?

— Тетрадь.

— Дай сюда!

— Это личное, дневник.

— Давай, давай свой дневник. Кто уполномочил записи делать? Обращался к революционной массе?

— Зачем? Это личное.

— У нас ничего нет личного, запомни! — Мухта, оттолкнув Бобрина от стола, достал дневник и стал читать, бросая мрачные взгляды на обескураженного Стиву. Закрыв тетрадь, он ударил ею по столу, сказав: — Ух, и завихряет тебя, барин! Да если эта пакость им в руки попадет раньше времени — расстреляют, гады. — Он отвинтил барашки у иллюминатора, раскрыл его и, швырнув за борт Стивин дневник, спросил: — Как артиллерист? Все кобенится?

— Да. Вообще он сильно изменился. Считает восстание ненужным, даже вредным.

— Ишь ты, вредным! Все это по идейной отсталости. Через бунт обретем право свое! Понял? То-то!

— Безусловно… ясно… хотя…

— Не вижу, чтобы тебе особенно ясно было. Что это за “хотя”? Никаких “хотя”, и баста! Что плечиками поводишь, как гимназистка? Ничего, мы тебя поставим на рельсы, подкуем в теории, и будешь настоящим боевиком. Ладно, помолчи!.. Своим монархистам — ни слова. Народ ненадежный, трепачи. Раззвонят. Потом привлечем к деятельности. И Новикова брось агитировать. Сам присоединится, как увидит итог. Понял? Молчи и обдумай мои слова. Все! — Не прощаясь, машинист грузно повернулся и вышел, сильно хлопнув дверью.

Стива вскочил. Все в нем клокотало от ярости. Как смел этот наглец так с ним разговаривать? Вырвать из рук и выбросить дневник, в котором отражена вся его жизнь, записаны мысли! И этот наглый тон… Но Стива только притронулся к дверной ручке и снова упал на диван. “Займу место командира, все припомню Мухте, — утешал он себя. — Брошу в канатный ящик и выдам властям, — решил он. — Анархистов не любят на судне. Сразу же скручу их в бараний рог! Сейчас ссора не ко времени”.

Этот “идейный убийца”, как называет его Новиков, мог разорвать все нити заговора, спугнуть драгоценный случай, которого Стива так ждал многие годы. Он самодовольно улыбнулся: нет, на этот раз он использует случай, возьмет все, что заложено в нем, и даже больше!..

Стива Бобрин всегда помнил последнее свидание с отцом, тоже моряком, вышедшим на пенсию. Стива был у него единственным сыном. Жил он в Балаклаве, в небольшом домике, под опекой своего старого вестового Лукина, тоже отслужившего более тридцати лет на флоте. Стояла осень, бухта в сиреневом свете заката недвижно лежала внизу с застывшими на ней шаландами и старой шхуной. Лукин принес тарелку винограда и бутылку молодого вина, разлил вино в стакан и в две кружки с отбитыми ручками. Выпили. Отец, задумчиво глядя вниз, на бухту, побарабанил пальцами по столу, крякнул и сказал:

— Степан! Не знаю, удастся ли нам свидеться… Нет, нет, хотя и война, но тебя бог сохранит, я о себе, сдает сердце, но это на всякий случай, может, и дождусь твоего возвращения. Мне хочется сказать тебе несколько слов. Думай как хочешь, но учти опыт своего старого отца. К сожалению, мы пренебрегаем опытом старших и потому повторяем их ошибки. Ты знаешь, что мы с Лукиным были не последними моряками, и вот итог: пенсия, этот угол, и все.

— Палат каменных на флоте не наживешь, — сказал Лукин хриплым басом, — хотя бывали случаи. Вот у нас в Кронштадте…

— Помолчи, Егор… Между прочим, все могло быть иначе, я мог сделать карьеру и, наверное, сейчас носил бы орлы на погонах, да упустил случай.

Стива знал об этом случае. Отцу предлагали выгодную должность в морском штабе, но он отказался оставить корабль. Человек, который занял его место, сейчас контр-адмирал.

Все же отец повторил всю историю и продолжал:

— Конечно, мы были напичканы романтикой моря еще в корпусе и создали себе идеалы, которые и привели меня на эту “виллу”. Погоди, не ерзай, я сейчас закончу. Учти, что в жизни не часто складываются благоприятные обстоятельства, и если они налицо, то используй их. Тут нужна смелость, некоторое предрасположение к риску, а это у тебя имеется в достаточной мере. Конечно, не следует нарушать законов чести. Да что я говорю! У тебя твердые устои. Я многого жду от твоего плавания на “Орионе”. Прекрасный корабль, капитана я не знаю, но слышал, что достойный человек, старший офицер также…

“Смелость — риск — удача” стали девизом Стивы Бобрина. Он изнывал, ожидая случая, чтобы рывком выйти вперед, обойти однокашников, а сличая все не подворачивалось; наоборот, благодаря чьей-то небрежности где-то в дебрях морского ведомства затерялся приказ о его производстве в мичманы, и он третий год плавал стажером, “вечным выпускником” старшей роты морского училища. Не радовало его и хорошее отношение командира, который, не ожидая производства, доверил ему самостоятельную вахту и приказал выплачивать жалованье лейтенанта.

— Видимо, неудачи родителей, как и болезни, передаются детям, — как-то сказал он Новикову.

На это артиллерийским офицер ответил, кривя тонкие губы:

— Богатство — к богатству, к болячке — хворь, а посему выпьем…

Стиве казалось, что Новиков испытывал злорадное удовлетворение, что есть человек, жизнь которого складывается еще хуже, чем у него самого.

Бобрин пил редко, тоже следуя совету отца, и с ненавистью смотрел на Новикова. Общество этого человека не могло принести ничего хорошего, и еще Стива верил, что несчастья прилипчивы, как зараза, и Новиков в чем-то виноват в его незадачах. На корабле деться было некуда. За столом они сидели рядом, жили в каютах через стенку. И между ними невольно возникла дружба. Дружба странная, питаемая неприязнью друг к другу. В минуту откровенности Бобрин поведал Новикову свои жизненные принципы и виды на будущее.

— Не густо, — сказал Новиков, — все же зацепка есть. Одним словом: “используй миг удачи”, следуй по стопам пушкинского Германа. Кто не шел и не идет этой дорогой? Только, мой друг, вы совершили глубочайшую ошибку: с такими замыслами — да на парусник! Сейчас не времена “Очакова” и “Синопа”. Ну какой вам может подвернуться случай выдвинуться из общей массы? Да еще в наших плаваниях. Разве погибнете геройской смертью, спасая матроса, или пойдете со всеми нами на дно от немецкой мины или снаряда? Детские мечты, мой друг, а посему выпьем…

Февральская революция, падение самодержавия, Временное правительство вернули Стиве Бобрину уже потускневшие надежды на карьеру и славу. Теперь они с Новиковым часами говорили о “новой эре” Российского государства.

Бобрин и Новиков в эти дни стали ближе друг другу. Не понимая грандиозности Октябрьской революции, ее значения для хода мировой истории, они расценили ее “как бунт черни”, восстание против священных устоев нации, то есть собственности, старых законов и установлений.

Новиков подал рапорт (отклоненный командиром) “о переводе в армию, сражающуюся с большевиками и им подобными”… Бобрин не подал такого рапорта: это был не тот случай, какого он ждал. Оставить клипер и сложить голову от пули русского мужика не входило в его расчеты.

“Надо еще подождать”, — решил он, вместе с Новиковым возмущаясь диктаторскими замашками Мамочки,[37] не разрешающего бороться с большевиками. Тут впервые у друзей зародилась мысль, что командир симпатизирует красным.

Он предложил Новикову написать и после его отказа сам написал письмо к адмиралу сэру Элфтону о готовящемся побеге “Ориона”. В случае успеха, а тогда он казался стопроцентным, Стива сразу мог стать заметной фигурой среди довольно безликой массы русских офицеров, прозябавших в английских портах. Зная падкую на сенсации английскую прессу, он уже видел жирные заголовки над статьями о своем “подвиге” и свои портреты на первых страницах “Таймс”.

Позорный провал с письмом был первым страшным ударом для Стивы. Он ждал смерти; будучи на месте командира, он, конечно, не пощадил бы человека, попытавшегося противостоять его воле. Да и Новиков поддерживал мысль о военно-полевом суде. Когда гроза миновала, Стива мгновенно преобразился и, по определению того же Новикова, “выказал ранее скрываемую наглость”.

Появление барона фон Гиллера на клипере оказало очень большое влияние на формирование личности Стивы.

Барон фон Гиллер говорил при каждом удобном случае, что он, Стива, один из тех немногих людей славянского происхождения, которых необходимо привлечь для создания “великого общества”. Бредовые идеи Гиллера Стива воспринимал как откровения пророка. Сам не зная того, он ощупью приходил к тем же выводам; пленный немецкий офицер лишь ускорил этот процесс, избавил от раздумий, вложив в голову Стивы простую и ясную мысль, что люди неравны, есть господа — их немного, и есть рабы — их масса. Рабами, естественно, должны управлять господа, что и делалось испокон веков, но е последние столетия благодаря тлетворному влиянию социальных идей в мире нарушается “гармония”, пришла пора ее восстановить на новом, высшем уровне.

Единственное, с чем Стива не мог согласиться, так это с тем, что главенствующую роль в создании “великого общества” должны играть тевтоны, и сказал об этом Новикову. Артиллерийский офицер внимательно посмотрел на него:

— Если дело так пойдет и дальше, то вы перещеголяете немца. Барон чрезвычайно прямолинеен в своих действиях, питает презрение ко всему, что не соответствует его понятиям, ко всем племенам и расам, кроме арийской; почему-то нас, славян, он считает неарийской, а следовательно, “низшей расой”, и это презрение, переоценка своих данных и недооценка окружающих чуть было не стоили ему головы. И еще он беспредельно нагл; в храбрости ему тоже не откажешь, но наглость- его отличительная черта. И еще, конечно, умен, только ум у него какой-то однобокий, как у всех маньяков. Ведь он даже вас провел и чуть было не использовал в своих целях!

— Когда? Извините!

— Охотно. Если бы вы не напились этого мухомора — “напитка бога Шивы”, то…

— Думаете, я пошел бы на абордаж в бухте Тихой Радости? Ну уж извините!

— И на этот раз извиняю. На абордаж бы он пас не погнал, вы были ему нужны для управления парусами нашего клипера в случае его захвата. Ну как? Я не прав?

— Конечно! Я не мог пойти на явную измену, перейти на сторону пиратов!

— Врете, Стива. Перешли бы, если б знали, что есть шансы очутиться на “Суффольке”. Я наблюдал за вами, когда вы увидели барона на мостике среди англичан. Ну что?

Стива молчал, закусив губу. Как он ненавидел сейчас этого прозорливого пьяницу!

— Ну, не сердитесь, — как-то совсем мягко сказал Новиков, — вы же знаете, какой я циник, мало чего приятного нахожу в жизни, и все-таки относительно вас я кое в чем согласен с Мамочкой. Толстой писал, что нет абсолютно хороших и плохих людей, и вы можете выровняться, если захотите, в этом главное различие между вами и бароном. Тому уж не выровняться.

— Оставьте, Юрий Степанович, этот тон гувернантки.

— Извольте, а посему выпьем…

Стива потянулся, сидя на диване. Он еще никогда не казался себе таким сильным, смелым, удачливым. От его воли зависела судьба экипажа и корабля и его, Стивино, будущее. Он с силой ударил кулаками по пружинящей коже дивана, вскочил и, заложив руки за спину, зашагал по каюте — четыре шага от двери до бортовой стенки и назад к двери. Он репетировал свое первое появление на мостике в роли командира:

“Матросы стоят на шканцах. Убраны все верхние паруса, и клипер торжественно движется по спокойному морю (в эту пору штормы здесь редки). Я останавливаюсь, глядя на озадаченные физиономии матросов, и говорю…”

В двери заглянул вестовой Нефедов. Стива было накинулся на него:

— Какого черта! — но тут же спохватился: нельзя обострять отношения с нижними чинами в такие минуты. — Ну, что? — спросил он недовольным тоном.

— Да так. Думаю, может, чего надо…

— Спасибо, ничего пока… Постой! Зайди. Закрой дверь. Садись.

— Можем и постоять, но раз приглашаете, можно и сесть, хотя, как вас стал нянчить, только и дела, что лежать да сидеть…

— Нянчить?!

— Ну, не совсем нянчить, а всё уход, как за дитём. Стива опять чуть не вспылил, но, сдержавшись, сказал:

— Ты оставь это. Какая ты мне нянька! Вестовой — и только. Я давно должен ходить в звании лейтенанта, а если бы плавал не на этой деревяшке, то и капитана третьего ранга. В войну производство идет быстро… Конечно, не будь революции.

— Ничего, еще чины будут. Было бы на чем погоны носить.

— Ты что мелешь?

— Да как же, Степан Сергеевич, время-то — сами знаете. Герман Иваныч только что говорил, что у нас дома страшенные бои идут! Попадем в самое пламя, вспомним еще наш тихий клиперок, хотя и он уже стал не тихий.

— Ты что причитаешь, Сила? Я не узнаю тебя. Бывало, слова не выдавишь из тебя, а сейчас — оратор!

— Сам удивляюсь. Будто язык подменили, и в голове мысля шевелится. Наверное, от пустой моей жизни. Когда был настоящим матросом, тогда думать было некогда: на реях наломаешься, до палубы доберешься, только и думы, как бы прикорнуть да чарки дождаться. — Нефедов повел рукой. — Да и сейчас все думать стали, потому многое самим решать надо. Раньше что — барин или староста рассудят, а теперь, выходит, сам должен решать, каким идти течением в жизни.

Стива насупил брови:

— И ты попал под влияние большевиков! В философию пускаешься! Вот что, Сила, запомни и другим передай, что все эти разговоры о Советах и какой-то особой свободе — пустое дело. Будет все, как в пятом году. Ни мы, ни союзники наши не дадим погибнуть России. Все будет, как прежде, конечно, более организованно и справедливо.

— Хорошо бы, Степан Сергеевич! — Вестовой вздохнул. — Оно бы спокойней, да народ с узды сорвался, как говорит Зосима Гусятников, прямо удержу нету.

— Ну хорошо, оставим это. Скажи лучше, что говорят на баке?

— Разное говорят, а всё к одному идет: прежнего уже не будет.

— Опять про старое! Ну, а какие новости? Что говорят про того электрика… как его…

— Белкин! Да что говорить — свои сбросили за борт. Вот оно и получается. С Мухтой не поладил — и сбросили беднягу. И надо же, человек был он хороший, совестливый. Мутят что-то на юте анархисты. Слух пошел… — Нефедов с опаской покосился на дверь.

Стива привстал от нетерпения:

— Ну, а еще что?

— Будто и вы стакнулись с анархией…

Стива плюхнулся на диван, чувствуя, как весь покрылся липким потом. “Неужели все пропало?” — подумал он и крикнул срывающимся голосом:

— Вранье! Брешут! 11с верь. Скажи там, на баке, что неправда это…

Нефедов с укоризной посмотрел на него:

— Мухта только от вас вылетел сейчас.

— Вылетел, говоришь? Так это я его отправил. Приходил со своей агитацией, книги предлагал. Я его в шею!

Нефедов недоверчиво спросил:

— В шею, говорите? Такого-то — да в шею?

— Не веришь?

— Ну, раз вы говорите, как не поверишь. Все же прохвост он, зверь. Когда бой был в бухте, Мухта раненого малайца ногами затоптал до смерти. Хоть и разбойник, а ведь раненый. Ужасно было смотреть. Я кинулся, хотел отнять, да тот уже мертвый. Не водитесь вы с ним, ну его к чертям собачьим. Подлец он. Убили они Белкина. Он со своим Свищем, больше некому.

— Может, Белкин сам за борт свалился.

— Так не бывает, чтобы без крику человек упал, да и падать в такую погоду, в тишь, немыслимо. В бурю не падал, а тут упал, как камень. Всплеск под утро вахтенные слышали на юте. Вот оно что, Степан Сергеевич. Хуже не придумать. Человек погиб прямо, можно сказать, на пороге дома. Не приведи бог никому такое!

— Хорошо, иди, мне отдохнуть надо перед вахтой. Слухам не верь. Для чего мне связываться с анархистами? Ты же знаешь, что я против разбоя и за твердую власть. России нужен сильный правитель, такой, как Петр Великий!

— Оно бы, может, и ничего было, если бы такой нашелся, да Громов говорит, что из всех царей за триста лет, что были Романовы, только один и объявился. Может, с царями и взаправду покончить, а держаться за народную власть… И вам бы, Степан Сергеич, присмотреться да прислушаться, что Громов и Лебедь говорят, а не этот Мухта проклятый. Один раз вы уже обмишулились, как бы снова не попали в еще худшую передрягу.

Стива побагровел. Сейчас можно было не сдерживать “справедливого” гнева, который копился весь вечер и не находил выхода.

— Агитировать пришел? Учить? Вон, скотина!

Нефедов поднялся.

— Уйду и не приду боле. Стыдно, Степан Сергеевич. Ищите другого холуя.

— Постой! Ты всерьез?

— Всерьез!

— Ну, пшел к черту! Скоро…

— Что — скоро? Думаете, на брюхе приползу, так не надейтесь. Я-то думал… а вы, видно, без нутра, как тот немец.

— Погоди. Ты что говоришь, да не договариваешь, что там еще за сплетни обо мне? Ну… Не сердись, Сила. Мало ли что бывает между своими. Ну погорячился, сам говоришь, что время такое. Сядь! Вижу, что не все сказал. Выкладывай!

— Э-эх, замарана у вас корма, видно, Степан Сергеевич, а вам чистить ее боле не буду! Н-ну… — И он вышел из каюты, оставив Стиву в полном смятении.

В это время Мухта проводил собрание своих сообщников-анархистов. В кубрике находилось более двадцати человек — кочегары, машинисты, матросы. Было душно — иллюминаторы задраены. Голос Мухты глухо слышался в низком помещении:

— …Дотянули! Откладывать больше нельзя. Все напортила нам большевистская фракция. Сколько раз были возможности превратить наш “осколок царской империи” в оплот мировой революции!

— Конец!.. Хана! — как вздох, послышались голоса.

— Да, там мы попадем в лапы к интервентам, хотя мы и везде можем поднять восстание, наши сейчас есть повсюду, во всех армиях и странах!

— С большевиками разговаривал?

— Говорил сегодня с Лебедем и Громовым — отказались. Хотят вести борьбу против интервентов и буржуазии на берегу. Призывали присоединиться к ним. Сказал, подумаем. Конечно, чтобы не вызвать подозрения. Белкин, кажись, успел брякнуть. Так что, товарищи анархисты-боевики, ждать мы не можем, думаю начать завтра! Захватим корабль, скрутим всю контру. Кто не с нами — тех за борт, и повернем на революционный простор! Пойдем по всем странам. Понесем наше черно-красное знамя! Сейчас необыкновенная революционная ситуация! Мир — как сухая солома! Довольно искры, и вспыхнет пожар и охватит весь шарик… — Он замолчал: открылась дверь над входным люком, и Свищ, стоявший на стреме, стал спускаться, фальшиво насвистывая “На Молдаванке шухер завязался”.

— Там эта белобрысая контра рвется, — сказал он. — Пускать? Да вот она и сама! Давай, не оступись, соратничек!

В кубрике пахло керосиновой гарью — лампа с закопченным стеклом покачивалась под настилом верхней палубы.

Стива, не различая лиц заговорщиков, но чувствуя на себе их взгляды, сказал, задыхаясь:

— Все пропало! — У него перехватило горло. — Они все знают… Мы раскрыты!

— Без паники, — сказал Мухта. — Сидеть тихо. Матросы — к себе! Выходить с разговорами, со смехом. Решение всем сообщат… Ну что? Откуда узнал?

Стива, запинаясь, глотая слова, рассказал о разговоре с вестовым.

Мухта расхохотался. Облегченно засмеялись и кочегары.

— И только? — спросил Мухта. — Да мало ли что о нас говорят и думают! Нам надо действовать, и побыстрей. Понял? Нефедова не отстранять! Попроси у него прощения! Хорошенько попроси, пусть при тебе будет, а мы за ним присмотрим, и за тобой тоже присмотр будет. К нам ни ногой. Большевички, наверное, опять накололи это твое посещение к нам. Лишних разговоров не надо. Сами будем тебя ставить в известность. Насчет всего. Еще одна просьба — заметь, мы не приказываем пока, только просим: поговори с Новиковым, можешь лаже пригрозить слегка, но чтобы не спугнуть и не обернуть совсем против нас. Вот и все, ребята! Ни у кого нет предложении товарищу гардемарину? Нету! Пока! Иди, уже третий час пошел, скоро тебе заступать на “собачью вахту”. — Мухта, а за ним и все его единомышленники захохотали.

Как только захлопнулись двери люка, Мухта сказал:

— Дело серьезное, братишечки анархисты-боевики. Хоть мы и осмеяли Белобрысенького, а пахнет керосином. Завтра будет поздно. — Он сделал паузу и прошептал: — Выступаем сегодня на его вахте, — Мухта боднул головой вверх, — как только пробьют первую склянку. Понятно? Ну, что затихли?

Свищ прихлопнул в ладоши.

— Переживаем, кореш! Дух захватило у боевиков! Сколько ждали, и вот пожалуйста! Погуляем, братишечка, снова в теплых морях, да не так, как с этими офицериками! Пощупаем мировую буржуазию! Подожжем соломку мирового пожара и сами на огоньке погреемся! Так я говорю, командир?

— Закрой поддувало! Пусть другие скажут, если есть что сказать.

“Другие” подавленно молчали.

Стива лег на диван не раздеваясь, до вахты оставалось около часа. В ушах еще звучал издевательский смех анархистов, перед глазами проплывали их лица. “А не послать ли все к черту?” — подумал он и улыбнулся своему малодушию. Сейчас он лежал на мягком диване, плавно покачивающемся под ним, слушал меланхолический плеск волн за бортом, и все происшедшее казалось ему малозначительным, пустячным эпизодом, издержками в большой игре, которую он вел. Действительно, Мухта держит себя безобразно и явно оттирает его на второй план. Стива снова улыбнулся, представив себе звероподобного машиниста в роли командира клипера, а Свища — старшим офицером. “Получится настоящий пиратский корабль”, — подумал он и не подозревая, что разгадал их замыслы…

Он погрузился в чуткий сон, готовый вскочить от легкого прикосновения вестового и с первым ударом в рынду подняться на мостик. Сквозь сон с палубы доносился шум, топот, удары, похожие на выстрелы. “Шквал. Прозевал Горохов”, — определил Стива.

— Вставайте, Степан Сергеевич. Скорее! — услышал он.

У дивана стоял Бревешкин. Даже при зеленом свете ночника было заметно, как он напуган, в его выпуклых глазах застыл ужас.

— Вахта наша через склянку. Слушайте, какое дело. Кочегарье проклятое, анархия… бунт затевают. Мне Тимохин Димка сейчас сказывал, тоже с нашей вахты марсовый, к анархистам, гад, переметнулся.

— Да что случилось? — уже совсем пришел в себя Бобрин и понял, с чем пришел Бревешкин.

— Через сорок минут они всех порешить хотят. Димка сказал, что вы всё знаете, и вот я к вам…

— Молодец! — На Стиву нашло прозрение. “Вот он, тот случай, когда от секунды промедления зависит самое главное- жизнь!” И он решился: — Иди на мостик к Горохову, живо пусть играет боевую тревогу!

— Да как же?..

— Скажи, что передал Бобрин, приказ командира!

— Есть! — понял Бревешкин и вылетел из каюты. Когда Стива вошел к командиру, там находился Громов.

— Извините! Чрезвычайное сообщение! На корабле готовится бунт!

В это время бешено зазвенела рында.

— Что такое? Уже? — Командир посмотрел на Громова и выхватил револьвер.

Стива сказал, чеканя слова:

— Нет. Бунт назначен через тридцать пять минут. Я от вашего имени приказал объявить тревогу.

— Вы? Голубчик! Отлично! Это спутает их планы. Вот и Громов принес мне те же прискорбные вести…

Стиву будто прорвало. Дрожа, как в лихорадке, он перебил командира, хотевшего еще что-то добавить:

— Разрешите немедленно арестовать зачинщиков — Мухту и Свища?

— Да, да, голубчик! Сейчас же арестуйте. Громов!

— Есть!

— Возьмите свое отделение и следуйте с вахтенным начальником.

— Есть!

— А мы, Феклин, идем на мостик.

Феклин с первыми ударами рынды уже стоял в каюте с фуражкой и плащом. Воин Андреевич машинально взял и надел фуражку, а плащ отстранил:

— И так, голубчик, жарко.

Феклин пошел следом, держа плащ.

На палубе было тихо и душно, волнение улеглось, казалось, корабль остановился посреди моря, залитого золотистым светом заходящей луны. Темное золото пропитало паруса и снасти, фигуры рулевых казались непомерно большими и тоже отлитыми из золота или бронзы.

У трапа командира встретил старший офицер и громко отрапортовал, что все подразделения на местах по боевому расписанию.

— Хорошо, хорошо. — Командир отвел его в угол мостика. — Я приказал арестовать Мухту и Свища, извините, без вас — не было времени. Вот список, прикажите и этих взять под стражу! Бунт! Коля, дорогой, у нас! Уму непостижимо! Действуйте!

— Кто берет Мухту?

— Бобрин!

— Не может быть!

Из машинного отделения глухо донеслись два револьверных выстрела…

По боевому расписанию Мухта и Свищ находились в машинном отделении, хотя топки были погашены и весь клипер освещался керосиновыми лампами. Здесь же стояли и сидели почти все кочегары и машинисты.

Молчали, прислушиваясь к звукам, доносящимся с палубы.

Свищ зашептал:

— Дознались, гады… Идут! Топают. Прикладами цокнули!

— Закрой хайло! — гаркнул Мухта, вытаскивая револьвер. — Оружие приготовить! Уничтожим тех, кто идет, а потом — по расписанию. В темноте мы их живо перекокаем. Только смотрите мне, Белобрысенького не попортить!

Появление в кубрике Бобрина во главе вооруженных матросов парализовало всех заговорщиков, кроме Мухты и Свища.

Свищ спросил, держа руки в карманах:

— Вы чего, братишечки? Заблудились?

Стива сказал, поводив перед собой наганом со взведенным курком:

— Мухта, Свищ! Вы арестованы! Взять их!

Мухта молча вырвал руку из-за спины. Стива успел нажать на спуск на сотую долю секунды раньше, чем мог бы это сделать Мухта. Свища схватили матросы, хотя он и не думал обороняться.

— Меня за што, братишечки? — говорил он задушевно. — Ну што я сделал? Все это Мухта, покойничек. Вот ваш офицерик не даст соврать, что я был против и все ребята против. Мы хотели сами прибрать Мухту, да вы появились. Шум подняли. Это он кокнул Белкина…

Громов наклонился, взял Мухту за руку, подержал, опустил.

— Мертвый. — И, глядя на Стиву, сказал: — Зря вы второй раз стреляли. Мог бы кое-что сказать, а теперь — концы в воду.

РОДНЫЕ БЕРЕГА

Стояла теплая, почти тропическая ночь, хотя “Орион” шел Японским морем, приближаясь к родным берегам. Такая погода случается на Дальнем Востоке в конце августа, когда море щедро отдает тепло, накопленное летом, и дуют жаркие южные ветры.

За кормой стлалась голубая светящаяся лента, почти такая же яркая, как в Яванском море. Только за бортом, в глубине, не появлялись тусклые шары фосфоресцирующих медуз и не шлепались на палубу крохотные кальмары, как нередко случалось в ночные вахты в тропиках.

На клипере никто не спал, хотя приближалась полночь. Все ждали, когда покажется земля, “теперь уж наша”, говорили матросы.

Ровно в 24 часа, когда Роман Трушин отбивал склянки, впередсмотрящие срывающимися голосами прокричали:

— Огонь слева по носу! Земля! Маяк показался!

Старший офицер, сдав вахту лейтенанту Горохову, остался на мостике, здесь же находился и Воин Андреевич.

Далеко на невидимом берегу вспыхивал и угасал маячным огонь. Вся команда молча смотрела на свет с родной земли.

Ветер дул ровно и почти не ощущался на палубе. Пела вода на форштевне, иногда слышался всплеск легкой волны о борт, да раздавался чей-нибудь вздох.

Неожиданно раздался звонкий голос Лешки Головина:

— Дядя Спиридон, а сколько верст будет до маяка, как ты думаешь?

Зуйков закашлялся, затем ответил сипло:

— Верст, верст… Эх, Алеха! Плаваешь ты по всем морям, просолел весь, как астраханская селедка сухого посола, а море на версты меряешь.

— Ну, миль, ошибся. — Юнга сконфузился. — Миль двадцать будет?

— Может, и все сорок будет. Давеча Герман Иванович говорил, что маяк на скале, высоко над морем, а с высоты еще дальше можно увидеть.

Снова настала тишина. Кто-то засмеялся и быстро оборвал смех, почувствовав, что он неуместен в такую торжественную минуту.

Опять заговорил юнга, но только шепотом:

— Ну, и перепутал версты с милями, потому что нее разговоры о земле, а землю чем меряют?

— Понятное дело, — отозвался Зуйков. — Да ты не принимай к сердцу, позору тут нет никакого-что верста, что миля, только миля — она подлинней. Я вот тоже про милю помню, а все в уме на версты ее перевожу. Эх, Алеха, дома ведь почти уже, а! Чувствуешь? Вот ты, что бы хотел, как на свою землю ступишь?

— Не знаю… По земле побегать… С ребятами встретиться, поговорить…

— Все так. Ну, а самое первое что? Не знаешь? То-то и оно. Самое первое, Алеха, отправимся мы с тобой в баню. Да с веничком, да с парком пройдемся по грешному телу. Ух, хорошо! Смоем копоть с души и тела и возьмемся за настоящую работу.

По палубе прошел одобрительный шепот. Назар Брюшков сказал:

— Я последний раз в финской бане мылся два года назад, когда в Гельсингфорсе стояли. Ничего баня. Кто из вас в кабак, а я — в баню. — В голосе его слышалось превосходство над бесшабашной матросней. — И деньги сберег и попарился.

— Чище не стал, — заметил Зуйков.

Его поддержал Зосима Гусятников:

— Черного кобеля не отмоешь добела.

Матросы засмеялись. Гусятников продолжал, но уже другим тоном, умиротворенно:

— Если про баню говорить, то лучше ее нету, как у нас на Севере. Бани у нас просторные — хоромы. На задах у речки. Не какие-нибудь там финские, а русские, особенные. Топим мы их по-черному.

— Серость, — проронил Брюшков.

— Постой, Назар. Не серость, а мудрость и соображенье. Ты слушай. Так вот, когда баня натопится, раскалится каменка, дым выйдет, первым паром очистится воздух, тогда банька закрывается, и дух в ней такой, как в кедровом лесу в сухое лето. И всего тебя жар обнимает и холит. Во! Возьмешь веничек да заберешься на полок, и как обдаст тебя жаром, дух захватывает. Любой француз или англичанин как рак сварится в таком духу, а тебе ничего, только необыкновенно хорошо. Как напаришься — и в речку, хоть летом, хоть зимой, а не то в снежок. Хорошо! И никакая хворь не берет, никакая простуда. Наоборот, выходит она от пара и жара и особого воздуха. А из холода опять на полок. И вот так раза три обернешься, и будто десять лет сбросил.

От мачты до мачты прошел веселый гул голосов, потом говор стал тише, невнятней, беседа потекла уже не для всех, а только для “своих”; кто-то засмеялся.

Над мачтами пролетела стайка птиц, жалобно перекликавшаяся в высоте.

— Кулички-плакальщики, ночами перелет делают, — сказал Гусятников. — И куда летят?

Никто ему не ответил.

Командир сказал старшему офицеру:

— Действительно, куда летят? И в этих широтах, и на юге я обращал внимание и не знал, что это кулики-плакальщики. А вы знали?

— Нет. А тоже не раз слышал, и всегда появлялось какое-то щемящее чувство.

— Да-да, вот именно. Может, поэтому и матросы присмирели? А мы ведь на пороге дома!

— Горящего дома.

— Ну, зачем? Может, все не так плохо…

Помолчали. Затем командир сказал весело:

— Что бы там ни было, а дома! И не зря матросы о бане заговорили. Надо смыть и с тела и с души весь пепел, что накопился за войну. Может, перед новыми передрягами, а надо. — Он продолжал мечтательно: — Поставим “Ориошу” в Амурском заливе — и на берег. Там, помню, где-то возле Семеновского базара есть торговые бани, а затем в “Версаль” — ужинать и спать на твердой земле… — Помолчав, он спросил: — Как думаете, есть телеграфная связь с Севастополем?

— По всей вероятности, нет. Хотя…

Они замолчали. И разговор среди матросов совсем затих. Застучали подошвы башмаков по ступенькам трапов: свободные от вахты и подвахтенные спускались в жилую палубу.

Новиков и Бобрин стояли на юте, глядя на огонь маяка, и невольно слушая матросов. Когда голоса стихли, Стива сказал по-английски:

— Удивительно! Стоим на пороге неизвестности, может быть, завтра примем участие в грандиозных событиях, и эти люди ведут себя так, будто возвращаются с поля в деревню.

Новиков ответил по-русски:

— Мне нравится такая уверенность, что все на месте, и дом и баня, где можно попариться.

— О нет, это не уверенность!

— Что же?

— Проявление тупоумия. Отсутствие чувства ответственности за судьбу России.

— Ого! Чувства ответственности нет, а решать им придется.

— Они только материал, пешки!

Новиков засмеялся и пропел, фальшивя:

— И пешки съели короля!

— Фиглярничаете в такое время!

Новиков положил ему руку на плечо:

— Не обижайтесь, Стива. Вы должны уже привыкнуть к моему характеру. В чем-то вы правы, в чем-то нет. Да и кто прав во всем? Избегайте делать безапелляционные выводы. Я тоже кое о чем думал последнее время. А посему идемте ко мне и отметим счастливое прибытие на восточную оконечность бывшей Российской империи.

— Почему бывшей?

— Ах, Стива, Стива!..

— Опять вы со мной как с младенцем разговариваете?

— Отнюдь. Приглашаю выпить как мужа. Постойте! Что это такое там горланят матросы?

Впередсмотрящие возвестили, что справа по носу видны ходовые огни двух транспортных судов, идущих на запад.

— Из Японии во Владивосток, — сказал Новиков. — Слетаются со всего света, и не с добром, а за добром, как говорит Зосима Гусятников.

Неслышно подошел отец Исидор и, стоя в густой тени от парусов, несколько минут слушал тихий разговор офицеров. Неожиданно он сказал рокочущим басом:

— Ропщете, юноша, на порядки, а потом удивляетесь сами, откуда растут корни протеста и смуты у людей низшего звания. Нехорошо!

Новиков засмеялся. Стива Бобрин вспылил:

— Вот именно, нехорошо подслушивать!

— Мне-то? О юноша! Долг мой в том и состоит, чтобы улавливать мысли людские, и если они не соответствуют морским установлениям и заповедям господним, то вразумлять сходящего с пути праведного, отвращая его от военного трибунала.

— Хватит, отче, — сказал Новиков, — пошли за компанию, впьем с радости.

— Чего не делалось за компанию, какие мерзопакостные дела! Но я иду, дабы направить и худое дело на благо. И действительно, ночь-то благостная, тихая, идет клипер наш, будто и не по воде, а в облаках витает — так осторожно море его на себе держит, а ветер устремляет к цели нашего пути.

Они спустились по трапу и, когда подходили к каюте радиста, из нее поспешно вышел Герман Иванович.

— Есть новости, сын мой? — спросил отец Исидор. — Не отпирайся, на лике твоем написано, и, видно, не особенно хорошие.

— Да, приказано вместо Владивостока идти на Аскольд и ждать распоряжений. Извините, господа, спешу к командиру.

— Иди, сын мой, и не бойся плохих известий, ибо все в мире не стоит на месте — и плохое или то, что мы подразумеваем плохим, может обернуться хорошим и наоборот.

В каюте Новикова, развалясь на диване, Стива Бобрин сказал срывающимся от волнения голосом:

— Все развивается так, как я предвидел: нам не простили, не забыли побег из Плимута. Сейчас союзное командование по достоинству оценило поведение нашего командира. Стороны в борьбе определились достаточно ясно, и мы, господа, в особенно выгодном положении, тем более что я сохранил копию письма к адмиралу сэру Элфтону. — Стива подмигнул Новикову, накрывавшему на стол.

— Прошу, господа, — сказал Новиков, — из закусок только сухая колбаса, да не хочу будить моего вестового. За прибытие, господа!

Выпили.

Отец Исидор, понюхав корочку хлеба и глубоко вздохнув, сказал, глядя из-под кустистых бровей на гардемарина:

— Не натворите новых глупостей, юноша. Тот позорный документ порвите и развейте по морю. Не делает он чести, особенно сейчас; тогда, под влиянием неясности событий, еще можно было найти смягчающие вину причины, сейчас — нет. Обдуманная гадость становится подлостью.

Стива Бобрин, приподняв плечи, покосился на хозяина каюты и, переведя взгляд на отца Исидора, сказал:

— Позвольте, как вы смеете!

Новиков поднял руку:

— Отставить, Стива. Продолжайте, отец, в ваших словах иногда проглядывает истина.

— Золотые слова!

— Ваши, отец.

— Тем приятней. Что же касается истины, то она глубоко сокрыта и многогранна, и только изредка кажет нам одну из своих бесчисленных сторон. Суждение сие относится к облает” высокой философии. Мы же, грешные, пытаемся решить дела более простые… Еще по одной? Не откажусь. Хороша!.. — Понюхав корочку, он продолжал, не спуская глаз с гардемарина: — Что касается изменения нашего курса и, другими словами, задержания или ареста, то здесь причина не только наш побег из Англии, о нем могли забыть в такой сумятице и, вспомнив, рады были бы нашему приходу, они же изолируют нас, как бы сажают в карантин. Почему? — Отец Исидор усмехнулся. — Потому, что все это дело пакостной души немецкого барона Гиллера. Воистину ни одно доброе дело не проходит безнаказанно. Сей парадокс к нам подходит вполне. Барон расписал самыми пакостными красками положение на корабле, ославил капитана и команду, представив нас бунтовщиками. Вот и хотят нас вначале спрятать в тихой бухточке, а затем прибрать к рукам. Незавидная участь. В таком положении следует забыть все распри, дружно противостоять новой беде, никаких оговоров, хулы на товарищей своих, пусть неприятных нам, а связанных воедино многими опасностями и счастьем избавления от оных. Так-то, юноша. Выкинь нее из головы, как сор, и почувствуешь облегчение немалое.

Гардемарин изрядно захмелел после третьей стопки, нагловато усмехнулся:

— Нет уж, отец, на шею бросаться мы никому не собираемся, как и брать на себя чужую вину. Не послушались, чуть нас не расстреляли, а теперь мы должны снова подставлять за них грудь! Пардон, отец мой духовный! Думаю, и вы, Юрий Степанович, согласны со мной.

Новиков покачал головой:

— Нет, я думаю о другом.

— Интересно. У вас есть иное мнение?

— Не по этому поводу, в связи. Я думаю, какой же из вас сукин сын получится, Стива, если действительно вас не расстреляют!

— Что вы сказали? Как вы смеете! Сейчас же извинитесь, или…

— Стреляться задумал? Так я пока не хочу вас убивать. Идите спать! Отец Исидор!

— Что, чадо мое хитроумное?

— Держите чашу, не видите — стол кренится.

— Пошла бортовая волна, — сказал отец Исидор, протягивая стакан.

— Вы не тянитесь, Стива, — сказал Новиков, наливая иеромонаху, — вам отпущена норма. Скоро на вахту, еще свалитесь с мостика и подорвете свою славу, завоеванную в подавлении организованного вами бунта.

— Действительно, — сказал отец Исидор, глядя через стакан, — пьяный отрок есть явление скверное, говорящее о тяжелом недуге, пожирающем род наш.

Стива встал и, глядя побелевшими глазами на собутыльников, прошипел:

— Как я жалею, что кто-либо из вас не был на месте Мухты! — и швырнул стакан на пол.

— Стакан не разбился, — поморщился отец Исидор, — плохая примета.

— Стива великолепен! — сказал Новиков вслед Бобрину. — Пожалуй, кой в чем он приближается к барону, общение с Гиллером оставило на нем заметный след. Ведь как, подлец, ловко вывернулся из дела Мухты! Теперь никакой суд не осудит. Ну, пейте, отец. За благополучный приход в родные воды.

— Именно пока в воды, дальше не будем заглядывать. Хотя суеверие и порицается церковью, а я не могу совладать с собой, потому имею много примеров… Ну, будем! — Он выпил. — Противна зело жидкость сия. Отрок же наш действительно стал на пагубную тропу, одна надежда — образумится.

— Ну, батя, вряд ли. Он только в начале пути, как говорят последователи Будды…

Выслушав радиста, командир сказал:

— Ну что ж, пора привыкнуть к неожиданностям, может, оно и лучше, что идем на Аскольд: там отличная бухта, возможно, будет время оглядеться и прийти к каким-то окончательным решениям. Курса менять не будем, Николай Павлович. К утру выйдем на траверз Аскольда.

Впередсмотрящие прокричали:

— Справа по борту миноносец “Отрада”! Идет с нашей скоростью.

— Передайте этой “Отраде”, этому… как его… сэру Коулу, капитану “Отранто”, что растроганы его заботами, благодарим, но в помощи не нуждаемся. Действуйте!

— Есть!

— Постойте, — остановил радиста старший офицер. — Текст, по-моему, слишком изящный для таких типов. Предлагаю сказать просто: “Сэр, у нас в России не любят жандармов. Убирайтесь к дьяволу!”

Воин Андреевич, крякнув, согласился:

— Пожалуй, так еще “изящней”. Посылайте, Герман Иванович.

Когда радист ушел, Никитин сказал командиру:

— У меня есть еще одно предложение.

— Что такое, голубчик? Пожалуйста!

— У нас ценностей на пятнадцать миллионов рублей. Оружия, снарядов, боеприпасов, продовольствия — на целую дивизию.

— На две, голубчик!

— И все это…

— …отберут, Коля.

— Если мы безропотно войдем в бухту Наездник и поднимем руки.

— Что же вы предлагаете? Опять не подчиниться? Но сейчас у люден не то настроение. Мы дома! Идти в Черное море? Но оно у французов и англичан.

— Постойте, Воин Андреевич. О побеге я не думал. Есть же у нас во Владивостоке русское морское командование!

— С которым вот уже месяц не можем связаться?

— Возможно, радиостанции под контролем “союзников”. Все равно, если командование существует, то оно может воздействовать на англичан и защитить свои, наши интересы! Учтите, теперь, когда у них барон, они смогут пас обвинить в чем угодно, вплоть до пиратства, припомнят нам Плимут.

— Предлагаете апеллировать к нашим флотоводцам без флотов?

— И выяснить па месте обстановку. Не знаю, как вы, а я полон сомнений, что груз мы должны передать для подавления революции.

— Хорошо, Коля. Я согласен. Вы, как всегда, правы! Еще есть какие-то микроскопические шансы. Давайте их используем. Конечно, отправитесь вы?..

— Просил бы, и очень.

— Возьмете баркас, а команду — с вельбота. Народ там отличный, один Громов чего стоит.

— И об этом я хотел просить вас. Возможно, остался кое-кто из прежних однокашников.

— Вам карты в руки, я был здесь недолго, месяца два, и то месяц из них на Курилах и Камчатке. Идите готовьтесь, я принимаю вахту.

Впередсмотрящие прокричали:

— “Отрада” ближе подходит!

Когда “Орион” изменил курс, на эсминце переполошились, и Герман Иванович стал получать радиограмму за радиограммой с требованием ни в коем случае не идти во Владивосток.

— А хотелось бы, — сказал Воин Андреевич радисту. — Да у нас другой замысел. Капитан Коул получил приказание конвоировать нас на Аскольд и боится, что мы подведем его. Передайте: “На каком основании?”

Тотчас же радист принес ответ:

“Приказание командования объединенных сил”.

“Мы им не подчинены, просим удалиться и не мешать”.

Далее произошел обмен такими радиограммами:

Коул. Вынуждены будем принять решительные меры.

Зорин. Мы также.

Коул. Я потоплю вас!

Зорин. Попробуйте!

Коул. Впереди рифы!

Зорин. Вы спутали залив Петра Великого с Английским каналом.

Коул. Ваше упрямство дорого обойдется,

Зорин. Кому?

Коул. Вам, черт возьми!

Зорин. Мы привыкли платить по счетам, не торгуясь.

Коул. Будьте же благоразумны, сядете на камни — в миле архипелаг Римского-Корсакова.

Баркас был спущен на воду, Воин Андреевич приказал передать только одно слово: “Спасибо”, и взял курс на Аскольд.

На этот маневр последовало последнее, довольно язвительное послание Коула:

“Благодарю создателя. Все же ожидал, что вы выдержите характер”.

На что получил ответ:

“Мы не обманули ваших ожиданий”.

В ПЛЕНЕННОМ ГОРОДЕ

Баркас шел под парусами. Команда расположилась у левого борта. Матросы дремали. Никому из них не пришлось соснуть в эту ночь: сразу после первой вахты стали готовить баркас, затем отправились “из одного плавания, неоконченного, в другое — неизвестное”, как сказал Зосима Гусятников на прощание.

У руля сидел Громов. Рядом на банке — старший офицер, по привычке прищурясь, поглядывал вдаль. Неуютные скалистые островки Римского-Корсакова остались позади, открылся остров Русский. Он казался очень большим, кудрявым, посредине его поднималась приземистая конусообразная сопка, похожая на вулкан, на вершине ее застыло серое облачко.

— Смотрите! — сказал Громов. — Неужели “Отранто” за нами охотится?

Показавшийся на западе миноносец прошел близко от баркаса, обдав нефтяным перегаром.

— Ничего, ребята, — сказал Николай Павлович, — все это неприятности временного характера. Россия не Индия, где англичане могут делать все, что хотят. К тому же стремление к завоеванию больших территорий, огромных стран в конце концов приводило к краху захватчиков. — Николай Павлович стал растолковывать Громову, Зуйкову и Трушину — остальные спали, пригревшись на солнце, — почему еще никому не удавалось создать “единое мировое государство”. Громов слушал особенно внимательно, и когда Николай Павлович замолчал, то заметил:

— Все это оттого, что у народов не было одной цели. Существовали и существуют классовые и национальные интересы, существует собственность па землю и средства производства.

— Да ты настоящим марксист!

— Далеко еще мне! Так, кое-что уяснил в кружке и сам почитывал, как будто уловил основы, а самую науку, тонкости- образования не хватает. Пошел бы сейчас учиться, засел за парту, за книги и читал, учил бы день и ночь, да вот…

— Нет, вы, Громов, — он невольно назвал его на “вы”, — вы вполне развитой человек, а в области социологии — даже очень. Хотя в остальном надо учиться, чтобы не поручалось однобокости в развитии.

Никитин задумался над тем, что за несколько лет совместной службы он так мало зияет люден. Его интересовали только их деловые качества, нужные и л клипере: знание своего дела, исполнительность, храбрость, высокая дисциплинированность. Все остальное — их внутренний мир, стремления, запросы — ему почти неизвестно. Только иногда с удивлением он узнавал, что у матросов есть суждения совсем иные, нежели у него, и, в чем приходилось сознаться, более верные. Сейчас, сидя с Громовым, он вдруг понял, какое огромное влияние оказали на него подчиненные ему матросы. Исподволь, по крупицам они заносили в его сознание сомнения, помогали находить ответы на многие мучительные вопросы. И сейчас он уже не тот самонадеянный, уверенный в себе мичман, затем лейтенант, вынесший из стен морского корпуса “много знаний, потускневших от времени идей и мало жизненного опыта”…

Баркас, подгоняемый в корму засвежевшим ветром, подходил к южной оконечности острова Русского. Из бухты Новик, которая глубоко вдавалась между гористыми берегами острова, выходил японский транспорт.

Матросы проснулись и, заспанные, разглядывали японский пароход, остров, рыбачьи суда при входе в бухту.

“Какая скрытая жизнь шла на “Орионе” эти годы, — опять с удивлением подумал старший офицер, — если там отразились все идейные движения, происходящие в России: появились анархисты, черносотенцы, есть, говорят, и эсеры (тоже, кажется, среди машинной команды) и вот — большевики…”

— Лево на борт! — приказал старший офицер.

— Есть лево на борт!

— Вот, матросы, перед нами и Золотой Рог! Налево — город, причалы, направо — мыс Чуркина. Там мы и причалим. Против центра города.

Матросы с удивлением рассматривали рейд со множеством военных и торговых судов, белый город, сбегающий с крутых сопок к шумному порту. Доносился грохот лебедок, гудки буксиров. От берега к берегу, перевозя пассажиров, сновали крохотные “юли-юли” с одним гребцом на корме, ворочающим длинным веслом.

— И наши есть, смотри, ребята! — сказал Трушин.

Три миноносца под русским флагом стояли недалеко от входа в бухту.

— “Грозный”, — прочитал Зуйков. — Вот тебе и “Грозный”! Самого почти из бухты вытолкнули, а тоже — “Грозный”…

Посреди бухты грузно осели в воду линейные корабли, крейсера, миноносцы. На них свежий ветерок трепал многозвездный флаг Соединенных Штатов Америки, японский — белый с красным пятном посредине, английский “джек”, французский, итальянский и даже греческий. Вся эта армада застыла, как стая хищников, готовая по сигналу вожака броситься на город, который беззаботно млел под еще жарким солнцем, празднично сверкая окнами и стенами домов.

Капитан-лейтенант приказал убрать паруса и рубить мачту. Матросы гребли слаженно, с тем шиком и легкостью, которые даются годами тренировок во всякую погоду, а тут еще не хотелось ударить в грязь лицом перед многочисленными зрителями — моряками, глазеющими со своих и иноземных кораблей.

Пройдя по рейду, Никитин велел повернуть к мысу Чуркина, где находились склады леса, стояли на приколе несколько барж и старых буксиров. Тут у одной из барж и было выбрано место для стоянки. На барже стоял высокий, плечистый старик с белой бородой, в старом полушубке и валенках.

— Давай заводи по ту сторону, — сказал он деловито, — здесь волной будет бить о мое корыто. Видишь, сколько посудин шастает, волну разводят, а там тихо.

— Мы у тебя, дедушка, здесь постоим немного, — сказал Никитин.

— Да господи, стойте, сколь хотите! Мне веселей. Баржа тонуть станет — вынете меня. Мне, ребята, тонуть еще рано, — говорил он, принимая конец и забрасывая на кнехт. — Мне ведь всего девяносто восемь лет. — Посмотрел хитровато на матросов сверху вниз: — Двух до ста не хватает. Вот доживу век, а тогда помру. Люблю ровный счет. Вижу, вы издалека прибыли, своих я всех здесь знаю. Вы что-то черноваты, у другого солнца грелись, да и успел я прочитать название на баркасе. Такого судна здесь еще не бывало. Чай будете пить? Не бойтесь, вода у меня есть: племянник как мимо идет на водолее, так накачает полную бочку, я когда и приторговываю водичкой, ее на Чуркине почти нет — камень.

Он вскипятил огромный закопченный чайник в крохотном камбузе, высыпал осьмушку чаю.

— Ну, господа матросы, садитесь и пейте, харч у вас видный, заграничный, — сказал он не без ехидства.

— Пожалуйста, с нами, — пригласил Никитин.

— Чайку выпью, а есть это заграничное в байках не буду. Старой веры я. Чай бусурманский мне тоже не положено пить, да по старости оно ничего, обойдется, одни лишний грех много не тянет.

Наскоро перекусив, старший офицер отвел Громова в сторону:

— Я сейчас отправлюсь в город, со мной поедут Трушин и Зуйков. Ждите нас здесь. Поговорите со стариком. Тут на берегу я видел матросов и солдат, поговорите и с ними. В общем, выясняйте обстановку здесь, а мы — на той стороне.

— А если спросят, откуда пришли и где корабль?

— Не стоит скрывать, мне все равно придется идти к начальству, но своего мнения обо всем происходящем не высказывайте. Завтра мы должны уйти на Аскольд.

— Да, там ждут. Не беспокойтесь, Николай Павлович, я все понимаю, да и ребята тоже. Езжайте спокойно.

Перевозчик на своей “юли-юли” доставил моряков в торговый порт, забитый артиллерией, походными кухнями, горами снаряжения у причалов, уже не вмещавшегося в огромных пакгаузах из оцинкованных листов волнистого железа. С транспорта “Сибири мару” по широким сходням спускался поток солдат в светло-желтой форме. Они шли молча, подгоняемые резкими криками унтеров. Закончил разгрузку “американец” “Колорадо”, его оттаскивал буксир от причала. Другой буксир уже подтягивал с рейда “англичанина”.

Прошел патруль американских солдат. Американские и английские солдаты стояли у складов, охраняли штабеля грузов и артиллерию. До выхода из порта нашим морякам пришлось пробираться среди иностранцев. На привокзальной площади, как перед парадом, тесно друг к другу стояли японские батальоны.

Только на Светланской, главной улице города, меньше встречалось иностранных солдат. Тротуарами завладела праздничная, по-летнему одетая толпа, мелькали офицерские мундиры различных армий.

Особняк, в котором прежде находился штаб Тихоокеанского флота, занимали англичане. Английский офицер, к которому обратился Никитин, пожал плечами и спросил:

— Разве у вас есть флот?..

У магазина “Кунста и Альбертса” навстречу шел морской офицер и двое матросов с винтовками. Еще издали на лице лейтенанта отразилось изумление, сменившееся широкой улыбкой. Капитан-лейтенант Никитин узнал своего однокашника Леню Бакшеева.

Лейтенант был очень рад этой неожиданной встрече.

— Черт возьми, ты?! Нет, не может быть. Колька! Я глазам не верю! Так ты пришел на “Орионе”! Откуда?! Какими судьбами?

— И я рад, Леня, очень рад… но…

— Ах да! Ты прав, мы устроили запруду из всей этой швали, я не имею в виду прелестных дам. Смотри, какая блондинка!

Зайдя за угол, он сказал своим матросам:

— Вот что, ребята. Видите, кого я встретил! Ну так вот: знакомьтесь и идите куда-нибудь в тихий уголок на два часа. Затем прибыть к ресторану “Версаль” и ждать у входа. И чтоб ни-ни, ни в одном глазу!..

Матросы дружно и весело гаркнули:

— Есть, ваше благородие!

— Кру-угом! Вот так! Эть, два! Курс на Семеновский базар. Н-но помнить!..

— И-иесть! — ответили теперь уже все четверо разом.

Оба зала ресторана — и нижний, и верхний, — несмотря на ранний час, гудели от разноязычного говора. В дверях моряки остановились. Все столики были заняты, во втором зале, видном снизу через огромную выемку в потолке, огороженную перилами, двое американских офицеров удерживали третьего, пьяного в лоск.

— Обычная сцена, — сказал Бакшеев. — Наверное, опять рвется прыгнуть вниз на пари. Несколько типов уже поломали кто руки, кто ноги, а один убился насмерть. Имей в виду, что надо прыгнуть па занятый столик. Вот в чем весь шик. Ну, идем, Варфоломеич знаки подает.

Седой официант провел их в угол за пальму.

— Берегу столик для своих, — сказал он, устало улыбаясь. — Обедать будете или только закусить?

— И обедать и закусить. Спасибо, Иван Варфоломеевич. Старого друга встретил.

— Вижу, что не тутошний. Угостим. У нас все есть, для своих, конечно. Не беспокойтесь, Леонид Васильнч, и накормим и напоим.

— Насчет питья как ты, Коля? А мне, сам знаешь, — вахта. Если рюмку, две?

— И мне не больше. Дела у меня очень серьезные.

— Вот и распрекрасно! — сказал официант, будто обрадовавшись, что среди всех этих пьяниц нашлись два скромных человека, и свои — русские.

— Ну, Коля, рассказывай! Так ты с того самого “Ориона”, что вогнал в тоску нашего последнего адмирала? Ты, конечно, слыхал о нашем Свекоре! Нет?! Такая колоритная фигура! Он служит посредником между остатками эскадры и различными миссиями. Спиридон Фомич вначале обрадовался, когда узнал, что к нему в эскадру вливается свежая единица, а затем, особенно после приезда одного немца, который, говорят, плавал с вами, а потом сбежал где-то в Голландской Индии, увидав, что корабль захватывают “красные”, расстроился. Ну, что улыбаешься? Я забегаю вперед, не выслушав тебя, извини, но тебе, я знаю, очень важно, что о вас думают здесь. Ну, рассказывай… Спасибо, Варфоломеевич! За встречу… И рассказывай!

Бакшеев много раз прерывал восторженными или гневными восклицаниями рассказ своего друга, а когда тот закончил, то сказал, пожимая ему руку:

— Какое плавание, какие вы орлы! А командир ваш прелесть! Так ему, Мамочке, и передан. Так обвести англичан! Хорошо, что вы не пошли с ними в Архангельск. Там сейчас, по скупым сведениям, творятся ужасные вещи. Да и у пас, видишь, что происходит, но мы здесь, хотя сохраняем видимость самостоятельности. А вообще — дело дрянь. Кран оккупирован, заняты все города. Деревня бурлит. Поставляет массами “повстанцев”. Красные отряды довольно сильно тревожат “союзников”. Все признаки гражданской войны. Но как же с вами? Вот что, Коля, все-таки ты сходи к адмиралу, он может разрядить обстановку, прекратить дело, начатое при посредстве барона Гиллера. Хозяева всей этой своры, — он повел глазами по залу, — не заинтересованы в скандале с русскими военными моряками. У них в парламентах выступает довольно сильная оппозиция, к тому же они еще считаются с печатью, общественным мнением. Интервенцию они подают как “помощь братьям по оружию, союзникам, исстрадавшемуся народу России”. Поэтому могут уступить просьбе нашего Свекора — так мы его зовем для краткости, полное же его наименование Лебединский-Свекор. В “Союзном штабе” с ним считаются. Так называемый “Союзный штаб” — теперь главный орган всей власти на Востоке. В него входят представители всех стран, “бескорыстно” предоставивших свои силы и средства для помощи “исстрадавшейся России”… В штабе Свекор сидит по старой привычке до четырех, хотя делать абсолютно нечего, ждет вызова, телефонных звонков. Флот весьма невыгодно выглядит в глазах союзников. То ли дело пехота! Она сейчас прямо на вес золота. Надо сказать, матросы создают им немало трудностей. Вот сегодня объявлено о розыске одного из матросов, большевистского агитатора, который был схвачен, бежал из-под стражи, находился где-то в Сибири и сейчас здесь. Контрразведка с ног сбилась, разыскивая беднягу. Некто Ведеркин Илья.

— Найдут?

— Мы — ни в коем случае. Вот видишь, как зарекомендовал себя флот. Поэтому Свекор и корчится, как береста на огне. На его счастье, у красных нет еще флота. Вот разве вы сделаете почин. Шучу, конечно… Пожалуй, пора. — Посмотрел на часы: — Матросы ждут уже десять минут. Как я рад, что встретил тебя-человека совсем из другого мира. Не маши рукой. Поживешь с нами, увидишь, как опустошены и растеряны люди. Оставь свои фунты стерлингов. Плачу я! Ты мой гость! Варфоломеевич, пожалуйста! Сдачи не надо.

— Нет уж, увольте, Леонид Васильевич, со своих, да еще моряков, чаевые не беру. Знаете, сын на Балтике — моряк. И я через него тоже причастен к морякам. Всего вам наилучшего!

— И вам тоже.

Они пожали руку вконец растроганному Варфоломеевичу. У подъезда “Версаля” Никитина и Бакшеева ожидали четверо матросов. Лейтенант окинул их наметанным взглядом:

— Молодцы, ребята! Где были?

— Да нигде, на сопке просидели, — ответил один из патрульных. — Они такое рассказывали, что мы про все забыли…

Бакшеев привел капитан-лейтенанта к тому же дому, где расположилась французская военная миссия.

— Позволь, но мы уже здесь были!

— Догадываюсь. Ты не учел обстановку. Теперь французы в главном здании, а мы во флигельке, но и здесь наш адмирал устроился недурно: прямо в комнатах, где хранятся все личные дела офицеров и списки состава экипажей кораблей. Он, так сказать, в своей любимой сфере. Обрати внимание на письменный прибор: отлит по его чертежам в портовых мастерских в одном экземпляре, чудо, а не приборчик! Сейчас устрою гебе свидание!

Едва Никитин переступил порог, как ему невольно бросилась в глаза чугунная эскадра, занимавшая весь фасад на массивном и очень большом письменном столе. Лебединский-Свекор пристально разглядывал старшего офицера “Ориона” из-за носовых башен броненосца, служивших чернильницами. Он был лыс, лицо одутловатое, нездорового цвета. Глаза голубые, усталые, близоруко щурились. Адмиральский китель, казалось, он надел по рассеянности вместо вицмундира статского советника.

Капитан-лейтенант доложил о прибытии “Ориона” на Аскольд, о состоянии экипажа клипера, груза и сказал, что должен рассеять ошибочное мнение, сложившееся о корабле и его командире, что по этому поводу главным образом и решился беспокоить его превосходительство.

— Мне уже все известно, капитан-лейтенант. Дело, могу сказать, прискорбное.

— Сведения, которые вы получили, исходят от спасенного нами военнопленного, бывшего капитана немецкой подводной лодки Гиллера.

— Барона фон Гиллера, — поправил адмирал холодным тоном, — прошу не выказывать пренебрежения в моем присутствии к титулованным особам, независимо от их национальности, тем более что барон в настоящее время на службе в войсках нашего союзника — Великобритании. Оставим это! Создается специальная комиссия, которая нелицеприятно разберется в вашем деле и накажет виновных.

— Ваше превосходительство, выслушайте хотя бы в общих чертах суть нашего так называемого дела. Мы, рискуя жизнью, сохранили корабль и груз, стоящий пятнадцать миллионов рублей, и пришли на родину. Корабль притом в хорошем состоянии.

— Позвольте об этом судить нам. — Вице-адмирал вздохнул, пошарив по столу, нашел очки, надел их и улыбнулся так, как будто обрадовался, что наконец увидал желанного гостя: — Прошу садиться. Много слышал о вас в последнее время. Например, вчера мне сообщили, что ваш капитан снова не подчиняется приказу, намеренно изменил курс и некорректно ведет себя в отношении капитана миноносца, посланного с целью облегчить ему плавание в незнакомых водах.

— Разрешите, ваше превосходительство…

— Не разрешаю! У вас еще будет время и место, где вы сможете оправдываться. Здесь вы должны понять тяжесть своих, мягко говоря, проступков. Я перечислю некоторые из них: приказ в Плимуте вы нарушили — р-раз!.. В водах Голландской Индии учинили сражение с рыбаками — два! Черт с ними, с этими малайцами, но скандал! Дипломатические запросы, вас обвиняют в пиратстве, батенька мой! И как вы оправдаете вообще свое бегство, дезертирство из рядов сражающегося флота к большевикам! Неся такой груз вины, следует быть тише воды, ниже травы, а вам удалось вызвать новый скандал с союзниками: облаяли капитана английского миноносца!

— Мы не обязаны терпеть наглость и подчиняться невесть кому!

— Вот-вот. — Он вздохнул. — Разучились подчиняться. В этом корень зла. Наша трагедия. Все разучились, не хотят подчиняться! Свергли монарха! Самим богом установленный порядок! Вы, я вижу, дельный офицер: доставить сюда парусник из Плимута — шутка! Но и в вас сидит тлетворное зерно анархии. Конечно, вы лицо подчиненное, за все ответит командир. Все же вы, хотя бы здесь, у меня, должны были дать здравую оценку всему происходящему на судне. Я понимаю, вы возбуждены кажущейся несправедливостью, но только кажущейся! В конце концов вы поймете свои заблуждения. И не думайте, что вы были забыты во время плавания. Ваше рве-нне в период службы в составе Королевского флота отмечено приказами самого Первого Лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля! Мы также не забывали вас и продвигали в звании, согласно заслугам. Вот, прошу взять выписку из приказа, полученного первого января 1917 года о присвоении очередного звания мичмана гардемарину Бобрину Степану Сергеевичу. Вот так, капитан-лейтенант! — Он пристально посмотрел на Никитина. — Второй приказ о присвоении званий и вам и многим другим, возможно, этого заслуживающим, приостановлены в движении по причинам, изложенным выше. Бобрин единственный, к сожалению, офицер, на кого не падает тень злостных или вынужденных нарушений или даже преступлений. Так, гардемарину Бобрину присваивается и звание лейтенанта. Достойный молодой офицер! Может пойти далеко. Передайте ему мои личные поздравления. Надеюсь вскорости увидеть его. Вы как будто не разделяете моего мнения?

— Разделяю относительно присвоения ему очередных званий, так долго задержанных…

— Так-так… Но не разделяете моих лестных оценок его прочих качеств.

— Так точно, господин адмирал.

— Похвальная прямота, но неуместная в данном случае! Вы, как старший по чину и званию, должны были воздействовать на его отрицательные свойства, хотя в оценке данных свойств у нас с вами существенные расхождения. Как вы можете заметить, мы весьма осведомлены о вашем плавании и поведении людей. Почему вы до сих пор не доложили о разложении матросов?

— Мне неизвестно о таковом.

— Зато нам известно, капитан-лейтенант, и потому ваше дело, так как оно приняло формы вредного, недопустимого характера, подлежит уже компетенции “Союзного штаба” и нашего правительства. — Вице-адмирал поверх очков пристально посмотрел на Никитина и продолжал соболезнующим тоном: — С момента вашего появления у меня в кабинете я ждал, что вы, милостивый государь, доложите о главном, самом прискорбном явлении на вашем паруснике. Вы не догадываетесь, о чем идет речь?

— К сожалению, нет!

— Именно — к сожалению! Сожаления достойно, что старший офицер, докладывая о возвращении из плавания, забыл упомянуть о разложении команды и наличии среди нее большевиков!

— Повторяю: мне неизвестно о таковых.

— Нам известно! О чем с прискорбием извещаю вас! — Все это время адмирал как бы сочувственно улыбался, скорбел, понуждая своего подчиненного к покаянию, но вот он снял очки, и лицо его стало отчужденно-холодным, надменным.

— Разрешите идти, господин вице-адмирал?

— Да, я сейчас отпущу вас, капитан-лейтенант, прошу лишь принять некоторые советы. Так вот! Немедленно отправляйтесь на корабль. Дальнейшее ваше пребывание в городе буду расценивать как новое ослушание и отдам приказ о вашем аресте. Передайте своему командиру, капитану второго ранга Зорину Воину Андреевичу, что адмирал рекомендует ему извиниться перед капитаном английского миноносца “Отранто” сэром Коулом. Из бухты Наездник не выходить без особого разрешения! Команду на берег не увольнять! Я уже отдал это распоряжение по беспроволочному телеграфу. Вас же, как еще исполняющего обязанности старшего офицера, ставлю в известность. Все!

Лебединский-Свекор снова надел очки и приветливо улыбнулся…

— Ну что? Полный пожар? — встретил Никитина лейтенант Бакшеев у крыльца адмиральского флигеля.

— Хуже! Пожар во время наводнения…

— Тогда сносно. Головешки можно затушить. Пошли в скверик. Главное, что ты еще можешь шутить… Вот сюда. Наши матросы тоже здесь, за теми кустиками, совсем подружились ребята. Боюсь, твои матросы вконец поколеблют и так сильно пошатнувшийся дух моих молодцов. Садись и рассказывай.

Выслушав Никитина, лейтенант Бакшеев сказал:

— Дело серьезное. Не знаю, что и посоветовать тебе. Наш бюрократ — в своем репертуаре. У меня с ним весьма натянутые отношения, по его милости я все еще, как видишь, хожу в лейтенантах, считает, что я непочтителен к вышестоящим и слишком либерален с подчиненными. Что, если обратиться к самому адмиралу?.. Да тоже не имеет смысла: старик напуган и также считает, что все беды — от падения дисциплины. Извини, я задерживаю тебя. Медлить нельзя. К вечеру выходи. Подготовь Воина Андреевича ко всяким неожиданностям. Лучше бы вам до поры до времени задержаться по пути во Владивосток.

— Думали, да матросы рвались домой, и мы сами считали, что не имеем права стоять в стороне от событий, решающих судьбу страны.

— И это правильно. Наверное, и я бы поступил так же. Идем, Коля, я провожу тебя. На адмиральской пристани есть дежурная шлюпка, она в моем распоряжении и доставит тебя на Чуркин мыс.

На улице адмирала Невельского, круто сбегавшей к бухте Золотой Рог, они увидели русского матроса, стоявшего возле дощатого забора, и японских солдат. Унтер-офицер стоял посреди булыжной мостовой и хохотал, опершись о винтовку, два солдата, скаля зубы и тараща глаза, бросались на матроса, делая вид, что сейчас пригвоздят его штыками к забору. У матроса не было бескозырки, по щеке стекала струйка крови.

Бакшеев сказал, не оборачиваясь:

— Ребята, примкнуть штыки!

Трушин, весь подобравшись, побледнел и шагнул было к японскому унтер-офицеру, да капитан-лейтенант остановил его.

— Отставить!

— Эх, Николай Павлыч!..

— Спокойно…

— Да мы их, как цыплят… — сказал Зуйков. — Что с парнем делают!

Унтер-офицер первым заметил русских и резко крикнул что-то солдатам и стал говорить, скаля зубы и кивая на матроса. Солдаты взяли винтовки к ноге и также улыбались.

— Иди сюда, братец, — сказал Бакшеев матросу. — За что они тебя?

— Ни за что. Шел в Голубинку, остановили, сорвали бескозырку, забросили вон за ограду, и вот сами видели — стали издеваться.

— Откуда?

— С “Грозного”.

— Почему один? Не знаешь приказа — ходить не менее трех человек?

— Знаю, мы и шли впятером, да я поотстал, корешей встретил из экипажа, и вот…

— Возьми бескозырку и иди, да побыстрей!

— Да они опять… Эх, дайте мне винтовку, я им…

— Не время еще. Иди!

Матрос сходил за фуражкой, сбил с нее пыль рукой, надел. Козырнул:

— Спасибо, ваше благородие. Кабы не вы, закололи бы, гады. Спасибо, ребята! — Он быстро пошел в гору.

Японцы было пошли за ним, но Бакшеев прикрикнул на них, а патрульные вскинули винтовки, преграждая им дорогу. Постояв немного, унтер-офицер буркнул команду, все трое повернулись и затрусили к Светланской.

— Вполне обычная картина, — сказал Бакшеев потрясенному Никитину. — Весной японцы закололи штыками кочегара с того же “Грозного”. Данный эпизод нужно расценивать как “дружескую шутку” со стороны союзников. Не больше. — Немного помолчав, Бакшеев добавил: — Наши тоже не остаются в долгу. Ночью они по одному не ходят, да и днем, как видишь.

На пристани, прощаясь, Бакшеев подал Никитину листок из записной книжки:

— Мой адрес здесь, в городе. Имей в виду: можешь приходить в любое время суток, скажу хозяевам — примут. Всякое может случиться.

Они обнялись.

Трушин и Зуйков крепко пожали руки своим новым приятелям.

Команда дежурного вельбота, видимо, с уважением относилась к лейтенанту Бакшееву.

— Есть доставить на мыс Чуркин! — повторил приказание младший боцман — старшина шлюпки.

Матросы гребли не за страх, а за совесть, явно выказывая свое расположение знакомому лейтенанта Бакшеева. Да и незнакомый капитан-лейтенант им тоже понравился с первого взгляда, хотя бы потому, что со всеми запросто поздоровался. Внушало уважение и его спокойное, волевое лицо: “Такой и службу спросит, и не выдаст”.

— Не спешите, боцман! — сказал Никитин. — Минута—другая для нас не решает дела…

— Не беспокойтесь, ваше благородие, нам, вы знаете, но привыкать, да мало мы своих последнее время катаем. Как дежурство на адмиральской, так почему-то приказывают всякую пьянь по их коробкам развозить. Правда, не в вахту лейтенанта Бакшеева, тот не дозволяет, а есть, сами знаете, какое наше начальство, угодить стараются. Вы, говорят, из дальней пришли?

— Кто говорит? Мы будто ни с кем и не говорили об этом? — улыбнулся Никитин.

— Ну как же! Только в бухту вошли, уже стало нам известно. Наши суда наперечет, а тут незнакомый баркас и название корабля редкостное. Да и ребята из штаба тоже говорили, будто вас англичане прижимают, чем-то вы им насолили.

— Скорее они нам.

— Ну, уж это мы видим, и соли и перцу подсыпали, не приведи господи.

— Вам тут, вижу, тоже не сладко живется?

— Что говорить! Так нас прижали, так взяли в оборот и в таком мы положении, будто не они у нас в гостях, а мы к ним в гости пожаловали. И встречают нас тем, чем ворота подпирают, а то и похуже.

— Да, печально, — сказал Никитин. — Все очень печально.

Младший боцман вопросительно, с надеждой посмотрел на него:

— Конец скоро будет?

— Не знаю, брат. Хотелось, чтобы скорее. От нас самих зависит. Если будем всё сносить, то они никогда отсюда не уйдут.

— Так, выходит, надо гнать?..

— Да, боцман!

— Трудно. Кабы флоту побольше да… — Он хотел сказать: “Да еще бы таких, как вы, командиров”, но, подумав, что этот офицер может не так его понять: дескать, льстит, подлизывается, — подал команду гребцам. Шлюпка развернулась, и гребцы, уложив весла, протянули руки, не давая шлюпке удариться о баржу.

— Ты, капитан, не пори горячку, — сказал старик сторож на барже. — Дай ребятам поесть, отдохнуть малость, и потом пойдешь на Аскольд, будь он неладен совсем! Я годов двадцать назад на нем золото добывал, еще молодой был… Что смеешься, в семьдесят лет я женился пятый раз, мерли у меня все бабы, эта вот пятая — тянет еще, меня переживет… так вот, и говорю я тебе: не торопись. Сейчас выйдешь к вечеру из Босфора и заштилюешь у мыса Басаргина. Погода сейчас видишь какая, будто вареная. Тишь. Так после заката бризовый ветер потянет, да с моря. Ведь знаешь не хуже меня, на паруснике, говорят, старшим ходишь? Ну, и будет он тянуть, этот морской ветерок, часов до одиннадцати, а потом уж на него нажмет береговой, вот тогда ставь паруса и лети на Аскольд.

— Хорошо, дедушка, ты прав.

— Еще бы не прав, ведь я кем только не был за свою жизнь! Шестьдесят лет назад сюда пешим пришли из Тамбовской губернии, три года добирались. Железной дороги еще не было. Вот и шли. Жуткое дело!..

Подошел Громов и попросил разрешения сойти на берег вместе с Трушиным.

— Идите, но не задерживайтесь и далеко от берега не ходите.

— Здесь иностранцев нет.

— Все равно опасно. В случае чего дайте знать выстрелом. — Есть! Должны ребята подойти с “Быстрого”. Были после вашего ухода.

— Идите!

Старик сказал:

— Матросы у тебя хорошие. Тверезые матросы и тебя уважают. Я тут насмотрелся на всякие художества. Твои и себя понимают, и насчет дисциплины. Другие бы уже после такого плавания насосались водки. Твои — нет, даже вот меня угостили, а сами только по чарке, и баста, а водка, видать, еще осталась. Мне она очень пользительная, при окружающей сырости, да сейчас, сами знаете, деньги только в золоте ходят, да еще всякие заграничные.

Николай Павлович велел Зуйкову угостить старика, и тот, выпив, присел на пустой ящик всзле рубки. Никитин стоял, глядя на город, там утихал дневной шум. Солнце опустилось за сопки, позолотило их вершины. Где-то на террасе ресторана или на бульваре оркестр заиграл грустный вальс, звуки то почти совсем стихали, то усиливались. Внезапно на той стороне завыли гудки, поглотив все звуки, и скоро умолкли.

— Работу на сегодня закончили, — сказал старик. — Я и там работал, на заводе. Где я только не работал, чем не занимался! Даже золото мыл, и вот видишь, каким богатым стал. И лес валил, и рыбу ловил, и дома строил. Ведь когда мы пришли сюда, здесь голое место было, все сопки лесом поросли, олени водились. Они и сейчас на Русском острове и на Аскольде есть да и в окрестности города забредают, а тогда везде водились. Да что олени или медведи! Тигры по ту сторону бухты жили да и здесь, на Чуркином мысу, водились. Помню, я тогда при военной части печником работал. Переполох поднялся: часового тигр унес, да хорошо, парень голову не потерял от страха. Она его, тигра, взяла за воротник шинели и волочит в тайгу, а тогда кругом тайга, солдат и стал ремень расстегивать, а потом и пуговицы у шинели да и выпал из нее. Ну, а тигр так и убег с шинелью, а солдата оставил. Может, сытый был, а может, баловник, ему лишь бы нашкодить. И зверь всякий бывает: его не тронь, и он не тронет, тот же тигр или медведь. Ведь он почему на того солдата напал? Потому что мы его земли, угодья захватили, а он, значит, предупреждение сделал: дескать, выметайтесь отсюда. Да где там! Убили того тигра солдаты, а шкуру взял себе полковник. Так-то оно, капитан хороший. К чему все это я? А к тому, что тогда мы как стали на эту землю, так и ни зверю, никому ее не уступали, и город-то как назвали — Владивосток: владей востоком, значит. А теперь што? Кто им владеет? И нами кто владеет? Вишь, выстроились! Даже греки приехали и муллов своих привезли. Да неужто мы так обессилели? Или все от раздору нашего, от распри? Наверное, от этого. Потому народ против иностранцев, а ваш брат за них, возле укрывается, защиту ищет. И от кого? От своего народа…

— Извини, дедушка, я должен распорядиться…

— Распоряжайся.

Когда Никитин спустился в баркас, старик сказал Зуйкову:

— Томится ваш офицер. Все мы томимся. На што я, мне бы сидеть да смотреть последние два года, а глаза не глядят. Охота, чтобы очистилось все от погани, чтобы надежда у людей появилась на лучшее.

— Мы их наладим, дед! — сказал Зуйков. — Так и пометем. Вот увидишь.

— Большая метла нужна. Надо ее по прутику собирать да туже связывать. Позавчера, когда племянник воду привозил, то сказывал, что на Сучане шахтеры все в тайгу ушли, в партизаны. Так бы весь народ поднялся, и куда бы те японцы и англичане делись!

— Поднимутся, и из России тоже придут на помощь!

— Когда? На словах все хорошо, как в сказке. По тому, как все складывается, дело годами пахнет, а мой срок маленький. Неужели так и помру и ничего не увижу?

— Увидишь, дед, поверь мне, увидишь!

Старик покосился на Никитина, который уже снова стоял на барже и отдавал какие-то распоряжения матросу Селезневу.

— Есть, гражданин капитан-лейтенант! — весело ответил Селезнев.

Старик повторил:

— “Гражданин”! Ишь ты, уже не “ваше благородие”, а “гражданин”. У нас еще здесь “благородят”. — Он спросил еще, понизив голос: — Ты скажи мне, а вы не того… не из тех, не из красных, случаем?

— У красных все товарищи — и командиры, и матросы.

— Так, так, слыхал. Значить, не красные? — В голосе старика слышалось явное разочарование.

Вернулись с берега Громов с Трушиным и с ними человек без фуражки, в солдатской шинели, накинутой на плечи; он прихрамывал.

Перейдя на баржу по утлым сходням, он скинул шинель и оказался в матросской форме.

Громов докладывал старшему офицеру, поводя головой в сторону “гостя”:

— …Матрос из экипажа. Его ищет контрразведка. Если найдет — расстреляет. Расстрелы здесь каждую ночь.

— Большевик?

— Наш…

— Фамилия?

— Он сейчас под другой фамилией. Скрывается. За парня могу ручаться.

— Не Ведеркин?

— Возможно, и он.

— Дело серьезное, Громов. Сам понимаешь.

— Сейчас все серьезное. Погибнет человек, а вины за ним, как и за нами, никакой.

— Подбивал матросов к бунту?

— Правду говорил!

— Правда, Громов, — самая неприятная и опасная вещь.

— Разрешите ему побыть здесь хотя бы до нашего отъезда.

— А потом?

— Оставим ему продуктов, отсидится у старика в трюме.

— Его найдут. Тем более, он приметный — хромает. Ранили, когда из-под ареста бежал.

— Вот видишь. Нет, оставлять его здесь нельзя. Возьмем с собой!

— Есть!

— Сейчас уходим!

— Есть!..

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ ГАРРИ СМИТА

Попав на “Отранто”, Гарри Смит “заскучал”, как сказали бы его приятели с “Ориона”, увидев тусклую физиономию своего Гриньки, всегда такого жизнерадостного, любящего шутку и острое словцо. Сейчас он ходил по миноносцу как потерянный. Лединг Симен — старший матрос, когда-то не последний человек на “Грейтхаунде” и “Орионе”, теперь он выполняет обязанности юнги на камбузе и чистит гальюны. И это бы еще ничего, хотя и несправедливо, служба не вечна, да общительная душа Гарри изнывала в тоске от одиночества.

Спрыгнув в шлюпку “Отранто”, он сразу почувствовал вокруг себя непривычную пустоту. Только несколько сочувственных взглядов заприметил он, а остальные матросы, и особенно боцман, выказывали только любопытство с явной примесью недоброжелательства. Его встретили, как встречают футболисты своего бывшего члена команды, который сейчас играет за другой клуб.

Может быть, если бы Гарри Смит повел себя иначе с первых минут встречи с соотечественниками, картина была бы иной. Прошел бы какой-то период карантина, в течение которого он бы показал себя с самой “лучшей” стороны, то есть выказывал бы всеми доступными способами, как он рад, что возвратился на “свой” корабль, “траванул” бы что-нибудь о варварских порядках у русских, которые только чудом держатся на воде, приврал о своей тяжелой жизни среди “варваров”.

Все были изумлены, наблюдая расставание Смита с русскими: его провожали с грубоватой нежностью и искренним огорчением. Полный мешок сувениров говорил об этом, вызывая недоумение и плохо скрываемую зависть.

— Видите, как эти славяне стараются замазать глаза нашим парням! Азиатские штучки! И как этот олух не может понять, что он роняет достоинство! — сказал боцман. — Я не говорю уж о лейтенанте, тот тоже подает неблаговидный пример.

Испытания Гарри Смита начались сразу, как только он сел на банку шлюпки “Отранто”, и боцман, подав команду отваливать, тут же задал вопрос, все время вертевшийся на языке:

— Вижу, что тебе очень понравилось у русских?

— Всю жизнь буду помнить. Хорошие они парни!

Боцмана покоробило. По приказанию старшего офицера он только сегодня провел беседу с младшим командным составом, а те в свою очередь с матросами и машинной командой о России и ее народе. Команде внушалось, что она идет в дикую страну, где часть отсталого населения взбунтовалась и теперь грозит превратить свое отечество в пустыню. Что эти люди выступают против веры и всех человеческих законов. А тут этот матрос все опровергает! Нет, боцман не мог этого оставить. Он, ехидно улыбаясь, задал явно провокационный вопрос и подмигнул гребцам:

— Неужели лучше наших парней?

— Не скажу, что все лучше, есть среди них разные. А есть и такие, с кем нашим придется потягаться. Товарищи хорошие.

— Слыхали, ребята? — сказал боцман. — Ну, допустим, тебе там кто-то понравился, и как это еще понимать, кто хорош, кто плох, но хороший парень у нас прежде всего — моряк! А тебе должно быть известно, что не было и не будет лучше моряков, чем британцы! Никто не может сравниться с нашим самым последним матросом! Запомни это, Смит!

Гарри не мог смолчать и сказал, зная, на что идет:

— Вы так говорите потому, что не видели этих парней в работе.

— Да, отличные моряки! — поддержал лейтенант Фелимор.

И ободренный Гарри продолжал:

— Боюсь, что даже вы, сэр, кое в чем спасовали бы перед ними!

— Я?!

— Вы, сэр… Хотел бы я посмотреть на вас, когда подается команда: “Марсовые на марс!”, “Убрать бом-брамсели!” А корабль кладет с борта на борт, ноки задевают гребешки волн, а вы на них качаетесь, уцепившись всеми четырьмя!

Фелимор не мог сдержать улыбку, представив, как боцман ведет себя на мачте. Дело в том, что в лице и фигуре боцмана было что-то обезьянье.

Матросы приоткрыли рты от изумления, левый загребной поймал “щуку”, запустив по валек весло в воду, и сбил всех гребцов с ритма. Сам боцман был озадачен наглой дерзостью матроса, побывавшего среди “красных”. Для поднятия авторитета следовало дать ему по роже, да Смит сидел в носовой части шлюпки, а рядом улыбался лейтенант Фелимор, который тоже, видно, потерял всякое понятие о настоящей морской дисциплине. В довершение всего и этот “красный” лейтенант подначил его, боцмана, сказав такое, будто находился не на военной шлюпке, а по крайней мере в пивной:

— Да, боси, поставил он перед вами задачу. Конечно, Гарри слегка перегнул: моряк с парового военного судна вот так сразу не сможет работать на паруснике, будь он трижды британец. Сам же Гарри, могу вас заверить, отлично работал на мачте при любой погоде, днем и ночью, и на самых верхних парусах!

Рыкнув на гребцов, боцман молчал с минуту, затем проронил:

— У нас нет высоких мачт и парусов, и боюсь, что Смиту придется заняться работой на камбузе и наводить блеск в некоторых других местах…

— Не забывайте, боси, что Смит — старшин матрос, — напомнил Фелимор.

— У него есть документ?

— Наши документы остались на “Грейтхаунде”.

— Сделаем запрос.

— Я удостоверяю!

— Хорошо. Я не решаю. Вы знаете, кто решает…

В тот же день, чтобы показать настоящее место Смиту на “Отранто”, боцман не стал вызывать его к себе в каюту, как он любил делать, а подошел к нему в кубрике и сказал вскочившему и стоявшему навытяжку Смиту:

— Вот что, милейший! Все разговоры, что ты старший матрос, ничем пока не подтверждаются, твой лейтенант сам не имеет документов. Сделают запрос, как полагается. Пока ты станешь, как я уже сказал, помогать в камбузе, но это не основная твоя работа, главное — будешь наводить лоск во всех гальюнах. Понял?

Гарри Смит молчал, сраженный несправедливостью. Гальюны убирали по очереди да еще провинившиеся — по наряду, а тут ни за что ни про что такое унижение!

Боцман, удовлетворенный, что его пошатнувшийся было авторитет был с “блеском” восстановлен, сморщился, что у него заменяло улыбку:

— Ну как, Смит? Понял наконец, где ты находишься? II помни: тебе надо много потрудиться, чтобы опять занять прежнее место во флоте его величества!

Гарри Смит с достоинством ответил:

— Сэр, я должен вам сказать, что всегда оставался матросом Королевского флота. Камбуз и гальюны меня не пугают. Я благодарю вас за такое ко мне внимание.

На третий день после прибытия на “Отранто” капитан миноносца получил приказ: при первой возможности отправить лейтенанта Фелимора во Владивосток. Возможность представилась к исходу дня: транспорт из Манилы, и Фелимор отбыл, пожав руку Гарри и дав ему совет не ссориться с боцманом.

Смит остался совсем один. То в течение дня он хоть раз—другой видел лейтенанта и перекидывался с ним несколькими фразами, знал, что Фелимор всей душой сочувствует ему и уже вел разговор о нем со старшим офицером, правда безрезультатно: старший офицер не хотел подрывать авторитет боцмана, да ему самому не нравились ни новый матрос, ни лейтенант, хлопотавший за него. Очень скоро Смит пришел к выводу, что как бы тяжело ему ни было, нет смысла падать духом. И, вынося помои с камбуза или выполняя другую “грязную” работу, неизменно насвистывал самым беззаботным образом. Как-то один из матросов, желая угодить боцману, обозвал его “вечным гальюнщиком”, и тут же получил с правой, чуть пониже глаза, где моментально всплыл великолепный фиолетовый фонарь. Больше никто не решался его задевать. И если бы сам Гарри не проникся полным презрением к матросам миноносца, то смог бы подметить и сочувственные взгляды, и даже попытки сойтись покороче. Гарри гордо отверг все эти “подвохи”, полагая, что все это делается, чтобы посмеяться над ним, а он не любил, когда над ним смеются люди, не имеющие на то никакого права. Смеяться над собой он позволял только друзьям, да и то не особенно часто.

Чтобы еще больше унизить Гарри Смита и сломить его, боцман приказал перейти ему в кубрик к кочегарам. Тотчас же “услужливые” парни выбросили вещи Гарри из матросского кубрика на палубу. С этой минуты между ним и палубной командой порывались все официальные и неофициальные связи, он становился одним из “духов”, то есть существом низшим в глазах “настоящего” матроса. “Духи” вначале отнеслись к нему не особенно тепло, хотя о нем уже шла слава как о человеке, который объявил войну самому Рыжему Джиму — событие небывалое не только для “Отранто”, но и для всего Королевского флота, где боцман на иерархической лестнице занимает очень высокое место: чуть пониже короля и господа бога, по крайней мере для всего рядового состава.

Если “Орион” являлся частицей России, то и “Отранто” с полным правом можно было назвать миниатюрной копией Соединенного Королевства. Здесь еще жестче чувствовались классовые и кастовые разграничения. Каждая из служб на корабле имела свои преимущества, явные или кажущиеся, над другими службами, что вызывало зависть и недоброжелательство и в то же время стремление замкнуться в кастовом кружке, сохранить и укрепить преимущества образцовым выполнением своих обязанностей. Комендоры считали себя выше всех на корабле потому, что они главная его сила и все остальные работают на них. Но и дальномерщики также не желали отдать пальму первенства: кто находит противника и дает данные для стрельбы? Находились точно такие же убедительные доказательства у сигнальщиков, радистов, минеров, электриков и, конечно, у рулевых. И все они, представители верхней палубы, считали себя неизмеримо выше “духов”.

Глухая вражда между палубной командой и машинной зародилась со дня появления первого парохода. Моряки с парусников возненавидели “отступников”, заменивших благородные паруса вонючей машиной. И хотя теперешние матросы в большинстве своем никогда не плавали на парусниках, им по наследству передавалась неприязнь к машинной команде. Таким образом, была отдана дань традиции, имеющей такую непоборимую силу во всех сферах английской жизни.

Так с помощью древнейшего принципа “разделяй и властвуй”, заимствованного у древних римлян, на Королевском флоте поддерживался необходимый порядок и сохранялась высокая боеспособность.

“Отранто” описывал сложные кривые, стараясь не потерять из виду русский “красный” парусник. Гарри, улучив минуту, подолгу смотрел на его белоснежные паруса, вспоминал своих приятелей и невольно улыбался. Это заметили и донесли боцману. Рыжий Джим застал Гарри, когда он стоял за шлюпкой и махал рукой в надежде, что хоть кто-нибудь его заметит на “Орионе”.

— Ты что это за сигналы подаешь большевикам?

— Просто помахал рукой.

— Слышите? — обратился боцман к матросам. — Этот тип просто машет рукой, когда ясно, что он семафорит. Ну, что ты передал им?

— Ничего не передавал. Я не знаю их языка, чтобы хоть что-то передать. Просто помахал им рукой.

— Расскажи кому другому. Ты разве не знаешь, что запрещено всякое общение с большевиками? С ними можно разговаривать только голосом пушек!

Рыжий Джим сморщился, что, как известно, заменяло ему улыбку. Собственно, он, боцман, сейчас ничего против Смита не имел. Сегодня было получено подтверждение, что он, Гарри Смит, действительно числится в списках старших матросов погибшего миноносца. Смиту следует вернуть его права и снова водворить в матросский кубрик. Все же неплохо будет, если перед этим он пройдет окончательную шлифовку в карцере.

— Так вот, Гарри Смит, чтобы ты не забывал, где находишься, отсидишь двое суток в “отеле”. Понял?

— Да, сэр. Благодарю.

— Так тебе нравится жить в “отеле”? Могу продлить еще на сутки. Отдохни после работы у русских. Да и гальюны ты драил отлично. Отведите его, ребята, и устройте с полным комфортом.

В железной каморке, куда втиснули Гарри Смита, нельзя было ходить, а только стоять или сидеть, скорчившись на полу. Зато в ней имелся иллюминатор, хотя и высоко, да Гарри легко подтягивался на руках и висел, глядя на море, пока не деревенели пальцы. Два дня миноносец шел малым ходом, затем выключил машины, загрохотала якорная цепь, и Гарри увидел из своей тюрьмы зеленые склоны, длинную низкую казарму на них, японский пароход у причала и, повернув голову, вскрикнул от радости: на голубой глади бухты стоял “Орион”.

Матрос, чем-то напоминавший Гарри его погибшего друга Арта, принес галеты, кружку воды и, прислушавшись, не идет ли кто, вытащил из кармана сверток.

— Здесь мясо, только тихо! Бумагу отдай мне.

Матрос остался, наблюдая, как Гарри ест.

— Ну и рыжий у нас! — сказал матрос. — Сколько он нам крови испортил! Я зимой тоже здесь сидел. Думал, концы отдам. Сейчас хоть тепло.

— У русских так не издеваются, — произнес Гарри с полным ртом.

— У них нет боцманов?

— Как — нету? Есть. Да больше на людей похожи, а такие, как этот орангутанг, хвост поджимают.

— Мне надо идти. Часового у тебя сегодня нет, просто закрываешься на замок. Если захочешь в гальюн, стучи.

— Я не прочь пройтись.

— Доедай мясо!.. Меня Томасом звать… Том Форд.

— Как приятно познакомиться с автомобильным королем!

— Меня так и зовут ребята. Народ у нас в большинстве хороший. Да сам знаешь, боятся проштрафиться.

— Ну уж нет. Это не оправдание. Так подло вести себя… Первый раз встречаю…

— Какая там подлость, Гарри! Тебя ведь тоже не сразу раскусишь. Вытри рот, и пошли.

“Ну прямо Арт, — печально подумал Гарри, — особенно когда улыбается”.

С палубы Гарри оглядел бухту, закрытую довольно высокими скалистыми горами. С “Ориона” спустили шлюпку. Видимо, кто-то из офицеров съезжал на берег.

— Ну, идем, — Том толкнул в бок, — как бы не влетело и тебе и мне!

В сумерки Том принес ужин: те же галеты, воду и от себя плитку шоколада и главное — последние новости.

— Дела идут отлично, Гарри! — весело заявил Том. — Оказывается, уже два дня, как пришло подтверждение, что ты старший матрос с “Грейтхаунда”. Кочегары уже выкинули твои пожитки, а я перенес их к себе в кубрик. Будешь спать надо мной. Ты рад, надеюсь?

— Не особенно. Я ведь знал, что рано или поздно утрут нос вашему рыжему боси. Ты скажи лучше, не видал ли кого из русских?

— Как же! Как раз хотел рассказать тебе о нашей встрече. Действительно, народ ничего. Один из них прямо мне понравился, подарил мне пачку табаку, такого крепкого, что глаза лезут на лоб. Как-то странно называется этот табак.

— Махра!

— Вот-вот! Приятные парни эти русские, да жаль, скоро пришлось отваливать. Их старший офицер был у начальника порта, да что-то быстро вернулся. Твое имя они называли и еще что-то говорили, судя по лицам — отзывались о тебе неплохо.

— Ну, может быть, и не обо мне шел разговор, — заметил Гарри. — Главное, что вы кое в чем убедились.

— Конечно! Я теперь тоже сомневаюсь, что это корабль пиратов, как зовет его боси. Тут у нас ходят слухи, что там, наверху, — Том поднял глаза к потолку из клепаных листов стали, — недовольны свержением с престола родственника нашего Жоржа: ведь Георг Пятый то ли брат, то ли дядя русского царя. Поэтому нам приказано преследовать и уничтожать при каждом удобном случае красных… Кто-то идет?..

— Не к нам. Ты что еще хотел мне сказать? Давай живей!

— Русским на паруснике грозят большие неприятности. Стюард в кают-комнанни слышал, как сегодня за обедом говорили о следственной комиссии, которая скоро прибудет сюда. Русским запрещено сходить на берег…

— Почему? Ты ведь с ними там встречался?

— Ослушались приказа. Сейчас они грузят уголь, хотя боси сказал, что он им не понадобится. Вот, Гарри, какие дела. Прощай! Завтра ты уже оставишь этот железный ящик. Ну, что хмуришься? Ешь шоколад!

“ОГОНЬ ОТКРЫВАЕМ МЫ!”

В большом матросском кубрике собрались почти все матросы, кочегары, машинисты, унтер-офицеры, только вахтенные находились на верхней палубе, и то у трапов, прислушиваясь к голосам внизу.

Собрание вели большевики. Громов, Трушин, Зуйков, Гусятников, раненый матрос с мыса Чуркина стояли у стенки под иконой Николая-угодника. Остальные плотно друг к другу сидели на полу, жались у трапов и бортовых стенок. В душной тишине глухо раздавался голос Громова:

— Видите, товарищи, что нас ждет. В лучшем случае снимут морскую робу и пошлют в пехоту, воевать против своих… Тише, товарищи! Кто хочет, еще выскажется, а сейчас пусть скажет слово товарищ, который знает обстановку лучше нас, и вот тогда поговорим и примем наше решение, потому что идти, как бараны, на убой за чужие интересы, да еще против своих братьев, думаю, охотников мало найдется. Давай, Илья!

В это время в открытые иллюминаторы с берега долетел звук горна. Раненый матрос повел головой:

— Слышите? Японцы дудят! Вечерняя поверка. Видали, остров они заняли. То же и там, на материке. Вся железная дорога, города у них пока, у японцев, американцев, французов, и кого только нет у нас там1 Прямо скажу — положение не из легких.

Раздался голос:

— Чего же щеришься? Что веселого-то?

— А то, что унывать мы не привыкли. То, что они, гады, захватили нашу землю, ненадолго. Вокруг них и под ними земля начинает гореть! Вот что, кореш! И то, что мы не одни! Нами Ленин руководит, вот что, товарищи! — Он повысил голос, и его широкоскулое лицо стало суровым. — То, что весь народ поднимается на борьбу за свою народную власть, против поработителей всяких, вот что, дорогой товарищ! Мы не сидим здесь сложа руки! Не думайте, товарищи! Для вашего сведения, в Забайкалье сражается партизанская армия под командованием большевика Сергея Лазо! В Приморье боевой отряд, в нем больше тысячи человек, отряд товарища Бородавкина. И могу назвать еще десятка два партизанских отрядов, всех не запомнишь, да и сведения доходят медленно, а их уже многие сотни по всему краю и Сибири! Вот ты, товарищ, не знаю, как тебя…

— Ну Брюшков, а что?

— С ухмылкой слушаешь да шепоток в ухо пущаешь соседу.

— Нельзя, что ли? Мало ли ты что скажешь, а чем докажешь? Станем мы на вашу сторону, а нас и пощелкают, как воробьев на гумне. То-то же. Слыхали мы это!

После слов Брюшкова по кубрику пошел гул.

— И мы слыхали, — сказал раненый матрос и вытащил из кармана свернутую в несколько раз газету.

— Закурить, что ли, хошь? — спросил Брюшков.

— Опосля и закурим, а сейчас вот послушаем, что пишут о партизанах беляки, они-то уж знают, есть ли партизаны или я набрехал тут. Вот слушайте! Газета называется “Свободный край”, у них тоже свое понятие о свободе. Все читать не буду, кто хочет, после прочтет. Только немного по существу вопроса. “Дальний Восток, — пишут беляки, — представляет собой ярко пламенеющий костер большевизма, который ничуть не склонен потухать, но, наоборот, ежеминутно грозит перекинуть пламя в соседние местности. И это несмотря на то, что здесь-то всего более сосредоточено той иностранной силы, на которой мы строим все наши расчеты как на силе реальной в борьбе с большевизмом…” И вот немножко дальше: “Весь Дальний Восток сейчас должен рассматриваться как театр военных действий”. Вот оно как. товарищ Брюшков!.. Да куда же ты собрался? Сейчас резолюцию будем выносить! И вы, товарищи?

Брюшков, Грызлов, Бревешкнн и еще человек тридцать стали поспешно выходить из кубрика.

— И отлично! — сказал Громов, когда они ушли. — Без них воздух будет чище. Это, товарищ Илья, монархисты в большинстве, а за ними потянулись выжидающие из зажиточных мужичков, а также эсеры.

— Ах, контра?

— Не все, да не успели, не смогли всем разъяснить.

— Жизнь разъяснит. Теперь, товарищи, надо решать, и немедленно, как выбираться из петли, в которую вас загоняют интервенты и беляки, пока есть хоть малая щелка. Тут недалеко материк, тайга, там наши!..

Председатель следственной комиссии капитан Нортон попросил командира катера обойти вокруг клипера. Высокий тощий английский моряк с трубкой в зубах рассматривал такелаж и корпус корабля. Остальные члены комиссии тоже вышли на узкую палубу. Среди них были вице-адмирал Лебединский-Свекор, капитан первого ранга Струков, майор Нобль, барон фон Гиллер и еще несколько человек в военном и штатском из белогвардейской контрразведки.

Вице-адмирал сказал капитану Струкову:

— Выглядит клипер как будто удовлетворительно.

— Отлично! Возможно, все не так серьезно, как нам доложили.

— Очень серьезно! Вы бы поговорили с Никитиным! Как он мне отвечал! Все старался скрыть! Нет, Федор Павлович, не поддавайтесь первому впечатлению. Вам как боевому командиру прежде всего подай внешний вид, только иногда за этим бравым видом такое скрывается!.. Поверьте моему опыту.

Из уважения к представителям “Союзного штаба” говорили только по-английски.

Капитан Нортон буркнул, не вынимая трубки изо рта:

— Парочка повешенных на рее только украсит этот хорошо выправленный такелаж.

— Боюсь, что парочкой не удастся обойтись, — сказал Гиллер.

Нортон повернул к нему голову:

— Не тревожьтесь, барон, мы будем справедливы. Стива Бобрин, как только заметил на палубе катера начальство, сразу догадался, кто пожаловал, и замахал рукой.

Нобль спросил:

— Кто это так непосредственно выражает восторг по поводу нашего прибытия?

Барон ответил:

— Единственный человек, заслуживающий доверия. Его показания будут иметь огромную ценность.

Вице-адмирал радостно воскликнул:

— Лейтенант Бобрин! Да-а, отличный молодой моряк. Редкий, можно сказать, в наше тяжелое время.

— Вызвать завтра в восемь! — приказал капитан Нортон. Катер, обойдя “Орион”, направился к миноносцу. “Отранто” стоял в полумиле от клипера, ближе к выходу из бухты.

Старший офицер сидел в кресле у круглого стола из красного дерева, и, хотя за бортом было еще светло, яркая лампа освещала карту, развернутую на полированной столешнице. Командир стоял и, прищурясь, рассматривал побережье Японского моря от мыса Поворотного до Императорской гавани.

— Да, положение! — сказал командир. — Точь-в-точь как в Плимуте.

— Не совсем. Я бы сказал — почти. Здесь обстановка намного сложней. Я бы сказал — гибельней.

— Ну уж, Николай Павлович, вы сгущаете краски! Да, обстановочка не из простых, но у меня остается еще надежда…

— Слабая, Воин Андреевич. Не будем себя обманывать. Нам следует быть готовыми ко всему и принять безотлагательные контрмеры немедленно! Завтра уже будет поздно.

— Да, но что?.. Какие меры?

— Частично вы их уже приняли. Вот карта на вашем столе. Вы погрузили уголь…

Воин Андреевич прошелся до двери, вернулся к столу:

— Действительно, вы же знаете, я давно думаю о возможности выбора. И выбор только один, почти как в Плимуте. Но там никто не подозревал, что мы решимся на такой шаг, привыкли к русской покорности, они даже в душе не верили в серьезность революции у нас, все экспедицонные корпуса снаряжались главным образом чтобы “застолбить” золотоносные, нефтеносные, лесные и прочие участки и как устрашение для соперников. Думали, что воспользуются нашей слабостью… Там нас не сторожили, не обвиняли. Теперь этот “Отрантишка” — словно пес у ворот… Пока нам повезло только с углем. Какой подлец этот начальник порта! Взял двести фунтов стерлингов. Говорит, что “вам все равно, деньги не ваши, а мне — сами понимаете: жалованье не платят уже полгода. Надо как-то жить, две дочери, сын…” И, по существу, он прав. Да! Еще говорит, что все тащат, разворовывают Дальний Восток. Японцы почти очистили остров. Вывезли все, включая адмиралтейский якорь, лежавший здесь со времен Невельского, запасы фуража и всех лошадей в придачу. Что делается, Коля!

— Надо действовать решительно, не теряя ни минуты.

За бортом послышался шум парового катера; он прошел невдалеке, вода в графине качнулась несколько раз и замерла.

Оба настороженно прислушались. Когда шум винта затих, командир взволнованно продолжал:

— Вы забыли, Николай Павлович, что не только мы с вами на клипере. А матросы? Как они отнесутся к новым тяготам, риску и, что скрывать, возможно, верной гибели?

— О гибели говорить еще рано. Матросов я беру на себя… За дверью раздался характерный стук — ленивый, небрежный.

— Герман Иванович! — обрадовался командир, как будто тот должен был принести неожиданные новости, которые снимут с него непосильный груз.

Радист вошел, как всегда с печальной саркастической улыбкой, и остановился посредине салона, спрятав руки за спину. Без вводных слов он стал передавать содержание телеграммы:

— “Отранто” приказано повысить наблюдение за “Орионом”. Категорически запретить общение с берегом. Капитан получил нагоняи за то, что дозволил нам отбункероваться. Прибыла следственная комиссия. Только что. На катере. В числе инквизиторов наш барон Гиллер в новенькой английской форме. В телеграммах его называют экспертом по русским вопросам. Все! — И добавил от себя: — Положение гадкое. Хуже трудно представить.

Командир и его помощник молчали. Несмотря на все, в них еще тлела какая-то смутная надежда, что “все обойдется”: комиссия не приедет, вице-адмирал сменит гнев на милость, новые, более важные дела заставят англичан оставить клипер, да и мало ли что могло случиться в это смутное время. Но ничего отрадного не произошло. Петля сжималась все туже. При полном молчании появился лейтенант Бобрин.

— Прошу извинить, я, кажется, помешал, на мой стук никто не ответил. Ваше высокоблагородие, господин капитан второго ранга…

Командир болезненно поморщился:

— Ну что вы, Степан Сергеевич, все “благородите” меня! Был давно приказ перейти на новую форму обращения. Ну, что там у вас случилось?

— На мой взгляд, у нас происходят события недопустимого характера.

— Ну, что там еще?

— Сейчас в матросском кубрике происходит сходка. Я слышал сам, как беглый матрос или, вернее, субъект в матросской форме призывал захватить шлюпки и бежать на материк к партизанам. Его следует немедленно арестовать и выдать властям!

— Николай Павлович, выясните, что за сходка! Я же приказал — никаких сходок. У вас, Бобрин, есть еще и приятные новости?

Стива погасил улыбку на своем сияющем лице.

— Прибыла следственная комиссия, и среди них вице-адмирал. Последнее обстоятельство дает право надеяться, что с нас снимут многие обвинения. — Стива не выдержал и опять улыбнулся.

На нем безукоризненно сидела новая форма, сияли золотом новенькие погоны. И сам он был новый, ликующий, уверенный, что все эти люди, еще так недавно стоявшие над ним или считавшие себя равными ему, как, например, кондуктор Лебедь, сейчас опускаются все ниже и скоро будут повергнуты в прах не без его участия. Теория “случая” торжествовала. Он как бы снисходительно вскинул руку к околышу фуражки, тоже новенькой, с козырьком чуть иной формы, чем положено, повернулся кругом, и чувствовалось, что все это он делает исключительно по своему собственному желанию, а не потому, что так положено по уставу.

Все трое молча проводили его взглядом.

— Нельзя допустить, чтобы команда предпринимала что-либо раньше времени. Пожалуйста, Николай Павлович, Герман Иванович, идите к ним, — сказал Воин Андреевич.

Командир позвал вестового и, когда Феклин появился в дверях, приказал немедленно вызвать к нему артиллерийского офицера и старшего механика.

В матросском кубрике, у трапа, все это время стоял отец Исидор, потупясь и вникая в каждое слово, наблюдая из-под кустистых бровей за своей паствой, явно готовой к бунту. И хотя его пастырский долг обязывал тушить искры неповиновения, не давая им разгореться пламенем, призвать к смирению, заставить положиться на волю божию, без которой, как известно, не упадет и волос с головы человека, иеромонах молчал, так как его мятущаяся душа была с этими людьми, ищущими правды и готовыми за нее умереть.

Когда товарищ Илья умолк, отец Исидор сказал рокочущим басом:

— Много морей мы прошли, много перенесли бурь и прочих испытаний силы нашего духа, и все это время шел спор и внутри каждого из нас, и между собой, на чью сторону стать в смуте великой, что идет на многострадальной Руси нашей. И я думал и вникал и вот сейчас решил, товарищи матросы, снять свои сан и ити с вами до последнего своего часа, так как вижу, что справедливость на вашей стороне.

Отец Исидор сбросил рясу, под которой оказалась полная матросская форма.

Все вскочили, и в кубрике раздался оглушительный рев ста матросских “луженых” глоток, выражающих своп восторг и одобрение…

Наступили минуты, когда нельзя уже было отмалчиваться, скрывать свои мысли, выжидать, а надо было сказать свое слово, на чьей ты стороне, с кем! Пусть даже тебя еще грызет червь сомнений, останавливает страх, все равно надо было стать по одну из сторон черты, которая наконец ясно проступила на клипере, и люди делали этот шаг.

Командир знал убеждения старшего механика, приверженца монархических порядков, и, чтобы не вызывать с его стороны ненужных разговоров, просто приказал ему через полчаса приготовить машину.

Стармех обрадовался:

— Так, значит, идем во Владивосток?

Командир, ничего не ответив, отпустил его кивком. С Новиковым было сложнее. Артиллерист пришел к нему одновременно со старшим механиком и, услышав приказ “приготовить машину”, все понял.

— Ну, Юрий Степанович, вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Да. Знаю…

Командир выжидающе молчал.

— Знаю и готов предложить три варианта, с помощью которых мы можем выйти из бухты.

Командир перевел дух:

— Я слушаю.

— Снарядить взрывчаткой брандер и подорвать миноносец.

— Так… Второй?

— Таран!

— Третий?

— Обстрелять его танки с нефтью. Поджечь!

— Таранить рискованно. У нас маломощная машина, и мы можем в нем завязнуть. Были подобные случаи. Брандер соблазнителен, да придется жертвовать жизнью людей. Отпадает и этот вариант. Третий принимаю как единственно возможный, хотя и не сторонник таких методов, но выбора у нас нет. Готовьте расчеты и ваши орудия!

— Есть!

— Постойте, Юрий Степанович, голубчик, мамочка моя!

Новиков не мог сдержать улыбку — никогда еще он не удостаивался таких знаков расположения.

— Будете стрелять только по танкам с нефтью и по машине.

— Есть!

— Идите, голубчик… Феклин! Феклин!

Вестовой влетел в каюту и остановился, тяжело переводя дух.

— Фуражку! Идем живо!..

Поспевая за командиром, Феклин не удержался, чтобы не сообщить новость, по мнению вестового заслоняющую собой все последние события:

— И знаете еще, Воин Андреевич, что наш отец Сидор сана себя лишил?

— Что за чепуха! Оставь, тут и без сана…

— Да нет, правда, рясу скинул, а под ей вместо его кальсонов в полоску — клёш, и фланелька, и тельняшка…

— Ладно, ладно, потом, — отмахнулся Воин Андреевич, взбегая на мостик.

Его встретил старший офицер и сказал по-английски:

— Они догадались или просто предосторожность, но держат нас под прицелом. Завтра приходят сюда еще два эсминца. Приказано нас всех снять с клипера, взять под стражу, начать немедленно следствие и закончить в два дня, включая суд.

— Спешат! И нам нельзя терять ни секунды. Сейчас уходим. У нас есть единственный шанс вырваться отсюда.

— Да, один из тысячи! Если мы первыми откроем огонь…

— Это мы и сделаем, Коля! С богом!

— Идите вниз! По местам! Боевая тревога! В рынду не бить!

И хотя все уже стояли у своих мачт, у пушек, у брашпиля, у котлов, у машины, команду подхватили боцманы и унтер-офицеры, передавая ее непривычно тихо.

“Орион” бесшумно двинулся к выходу из бухты. Его маневр заметили вахтенные на палубе миноносца. Прошла минута, пока доложили капитану Коулу и тот поднялся на мостик. Комендоры на миноносце приникли к прицелам и, как было приказано, целились по мачтам. На миноносце ослепительно вспыхнул прожектор, и его луч стал ощупывать палубу “Ориона”. Клипер казался беззащитным существом, идущим на верную гибель. Сейчас раздастся залп из всех пушек миноносца, и полетят за борт его стройные мачты. Капитан Коул детально рассчитал со своим старшим артиллеристом, как все это произойдет в случае, если командир парусника, охваченный приступом безумия, попытается снова бежать. Теперь капитан Коул ждал, пока поднимется на мостик “высокая комиссия”: ему бы никогда не простили, если бы он лишил ее такого зрелища. Не беда, если русские выйдут из бухты, тем больше оснований будет расправиться с ними в открытом море, и притом гораздо эффектней. Он только приказал просигналить: “Остановитесь, иначе — смерть”.

На мостик миноносца один за другим стали подниматься члены следственной комиссии.

— Мне их искренне жаль, — сказал капитан первого ранга Струков.

— Между прочим, я этого ожидал, — проговорил вице-адмирал Лебединский-Свекор и обратился к Струкову по-русски: — Какой ужасный пример, Павел Федорович! Но Коул их проучит! — Последнюю фразу он произнес по-английски.

Капитан Нортон презрительно улыбнулся. Майор Нобль воскликнул:

— Они молодцы! — и спросил Гиллера: — Вы несколько разочарованы, барон? Сожалеете, что никого нельзя будет повесить?

— На этот счет я не беспокоюсь, русские живучий народ. Вместо пушек я предпочел бы торпеду.

— С такого расстояния? По кораблю, начиненному тротилом?

— Ну нет. Не здесь…

Прочитав предупреждение капитана Коула, лейтенант Бобрин бросился к мостику. У трапа его остановили два матроса с винтовками:

— Приказано не пускать!

— У меня срочное… важное сообщение… — сказал он, задыхаясь.

С мостика донесся непривычно жесткий голос командира:

— На место, лейтенант!

— Что вы делаете! Безумство! Остановитесь!

— Арестовать! Вниз!..

Бобрина схватили под руки, и он с ужасом понял, что для него все погибло. Сейчас секунды решали все. Ему не удастся изменить решение командира “погибнуть и погубить всех”. “Но что делать, что? — билось у него в голове. — Какой выход? И есть ли он в таком безнадежном положении?” Надо было уходить, бежать, не дожидаясь этой ночи. Ведь он знал, на что способны эти люди. Бобрин обмяк в матросских руках, и часовые почти выпустили его, подталкивая к трапу, ведущему в жилую палубу. Неожиданно Бобрин рванулся к борту, раздался плеск. Матросы оцепенели: “Как это мы? Не уследили Белобрысенького! Утонет!” Полагалось во всю глотку оповестить: “Человек за бортом!” Однако никто не проронил ни звука: в такую минуту нельзя было отвлекать командование. И они тотчас же забыли о лейтенанте, заняв свое место у трапа и жмурясь от ослепительного луча прожектора, ощупывающего борт, мачты, палубу, ждали, что вот-вот плеснут огнем орудийные жерла миноносца.

Лейтенант Бобрин, ликуя, что и на этот раз он не упустил единственный шанс, счастливый случай, плыл к миноносцу.

Капитан Нортон покосился на капитана Коула — как тактичный офицер он не считал себя вправе вмешиваться в распоряжения другого офицера — командира корабля, но все же не мог не дать понять, что пора переходить к более решительным мерам. Капитан Коул понял этот взгляд и кивнул артиллеристу, чтобы тот приступал к выполнению намеченного плана “укрощения русского парусника”. Дело это казалось и ка-питану, и старшему артиллеристу настолько простым, с давно решенным исходом, к тому же у них были такие высокие судьи, что им хотелось как можно лучше, по всем правилам провести эту “учебную стрельбу”. Артиллерист чуть помедлил, передавая приказание, офицеры у орудий также сделали небольшую паузу, прежде чем отдать приказания “зарядить”. А в это время клипер подходил, занимая наивыгоднейшее положение для стрельбы из своих двух пушек. Всего на несколько секунд артиллерийский офицер Новиков опередил своего коллегу с “Отранто”. Исполнилась мечта комендора Серегина, наводчика носового орудия: первым “трахнуть” по противнику. И он “трахнул”. Снаряд попал в танк с нефтью. К небу поднялось пламя, гася звезды. Нефть огненным дождем падала на палубу миноносца, разгоняя орудийную прислугу. Следственная комиссия кинулась в рубку, стараясь погасить одежду, стереть с рук и лица горящую нефть. Барон фон Гиллер поскользнулся и упал, барахтаясь на горящем мостике, никто не помог ему встать, в панике офицеры топтали его ногами.

Одновременно с носовым орудием “Ориона” открыла огонь и его кормовая пушка, поражая в борт миноносец.

Не прошло и минуты, как “Отранто” потерял управление. Обезумевшая команда стала прыгать в воду с правого борта, где не было горящей нефти.

Командир клипера приказал прекратить огонь.

Путь из бухты к берегу был свободен.

Забрезжило утро. “Орион” уходил на север. Дул свежий юго-западный ветер. Командир еще ночью приказал, “не прекращая паров, вступить под паруса”. Вахтенные на марсовых площадках зорче, чем когда-либо, всматривались в серое море, вспыхивающее белыми гребнями на высоких волнах. Слева тянулся гористый берег, поросший густым лесом; до него было около двух миль, у берега кипел прибой, гул волн слышался на палубе, внушая надежду. Вид берега успокаивал, где-то уже недалеко находилась спасительная бухта. На палубе готовились к высадке на берег: из трюмов поднимали тюки с теплой одеждой, ящики и мешки с провизией, оружие. Все шлюпки подготовили к быстрому спуску на воду. Мало кто вздремнул за прошедшую ночь, и все же чувствовалось бодрое, приподнятое настроение. У открытого люка, из которого поднимали лебедкой ящики с консервами, унтер-офицер Бревешкин, явно ища расположения своих вчерашних недругов, говорил, почти не ругаясь:

— Кто, братцы, не ошибается? И на старуху бывает проруха. Ведь что нам говорил Белобрысый, царство ему небесное!.. Дескать, пойдем за ним и получим кресты, медали, чины всякие. В офицеры, говорит, всех произведут, а сам, туды его… в адмиралы метил. Я видал, как нашего лейтенанта взяли под арест, а он, туды его… за борт! Во дурак! Я видел, как он поплыл к “Отраде”, а из ее — огненная нефть хлестанула и потекла ему навстречу. — Бревешкнн вздохнул. — Утоп обгорелый. А надо сказать, далеко метил. А с другой стороны, кто знал, что так дело обернется? О себе скажу: как мы обрубили канат да пошли на “Отраду”, у меня дух захватило! Я все смотрел, как там у пушек прислуга ихняя ждала команды, как даже заряжать уже стали, и тут наш артиллерийский офицер стеганул по нефтяному баку. На какой-то секунд опередил! Не боле…

Зосима Гусятников перебил Бревешкина:

— Ты сегодня по-человечески говорил и даже одну умную мысль высказал — про секунду, от которой наша жизнь зависела. Командир наш на ней, на этой секунде, да на смелости держался в прошлую ночь и ни разу в наше плавание не прозевал эту самую одну-единственную секунду…

Отец Исидор в матросской робе один оттаскивал тяжелые ящики к борту, ветер трепал его пастырскую гриву, волосы падали на глаза. Он остановился, тряхнул головой, сказал, будто подумал вслух:

— Только ступлю на твердь, тотчас же остригу власа, а бороду оставлю, так как знаю — морозы здесь стоят крепкие. а борода греет, — и снова принялся за работу.

Зуйков, Трушин и Брюшков укладывали снаряжение в баркас.

Подбежал юнга Лешка Головин. Все трое оставили работу и вопросительно смотрели на него.

Лешка весело выпалил:

— За нами погоня! Миноносцев пять, а может, и десять! Японских, французских, английских, американских!

— Ну что веселого нашел, дурень? — осерчал Зуйков. — Что они тебе, леденцы везут?

— Надо мне! Только им нас теперь не догнать.

— С двадцатиузловым ходом?

— Хоть с тридцати. Они только сейчас вышли. Герман Иванович всю ночь наушники не снимал. “Отрада” молчала. Что-то у ней с радиостанцией стряслось.

— Стрясется, если все судно разнесли, — сказал Брюшков, — за это по головке не погладят.

— Так мы им и дались, чтобы гладили! Дядя Герман говорит, что японцы своим передали о нас, а пока те раскачались, мы вон где уже! Скоро в бухте будем!

Матросы и юнга поглядели на желанный берег, ярко освещенный поднявшимся из моря солнцем.

Неожиданно засвистели боцманские дудки, и разнеслась команда:

— Мыться, бриться, к построению… форма три!

Как в праздники и перед увольнением на берег, команда выстроилась на шканцах. Офицеры также в парадной форме стоят на мостике. Матросы не спускают с них глаз. Уже пронесся неведомо кем пущенный слух, что “все образовалось: получен приказ идти в Петроград”. И как будто действительно “все образовалось” — командир, как обычно улыбаясь, что-то говорит своему помощнику, разве только лицо его чуть бледнее, чем всегда, да знают, сколько он пережил за последние шесть часов.

Отданы положенные рапорта. Командир, как всегда, смотрит на свои золотые часы, подходит к перилам и обращается к матросам так, как никогда еще никто не обращался к ним:

— Товарищи! Дорогие соратники! Поздравляю вас с первой победой над врагами нашей родины!

Прошло несколько томительных секунд, прежде чем строй несколько вразнобой отозвался троекратным “ура”.