Мир приключений, 1926 № 03

ВОЙНА ДВОРЦОВ и ПУСТЫНИ

Голубая опрокинутая чаша раскаленного аравийского неба оперлась неровными далекими краями на красноватый песчаный океан. Дюны дымились от малейшего ветра, песок пересыпался, струился, и раскаленные застывшие валы иногда за один день во время самума перемещались к западу, туда, где начиналась цветущая долина города Таифа. Черные, глянцевитые утесы, наполовину погруженные в песок, непоколебимо, как прибрежные скалы, стояли на пути дюн. Здесь начинался берег острова песчаного океана. Яркими светло-зелеными квадратами тянулись поля люцерны, бледные, нежные купы банановых деревьев были разбросаны блеклыми пятнами и над возделанными, орошенными полями долины гордо подымалась матовая темная зелень высоких пальм. Искусственные водоемы, расположенные уступами по склону горы, сооруженные несколько столетий назад, выбрасывали запасы воды, скопленной в период дождей, и звонкие канавы разбегались по всей долине от мрачных каменных бассейнов, громоздившихся кверху, как скалы.

Посреди долины, в черной зелени кипарисов, мерцал белым отсветом мрамор дворцов. Тут находилась летняя резиденция Гуссейна, повелителя всего Хейяца. Мраморная мечеть Ибн Аббаса над могилою двух сыновей пророка, огромный дворец Али паши были окружены зарослями цветов, и розы горели, как пятна крови, возле белого мрамора высоких лестниц.

В северо-западном углу города, где тянулся сумрак от сплошной рощи пальм, поднимались средневековые бастионы и жерла бронзовых пушек грозно смотрели на город. Посреди города, как насмешка над могуществом крепости и прохладою дворцов, стояли неподвижные каменные идолы Аллами и Азза, выстроенные еще идолопоклонниками для посрамления пророка и сохраненные, как памятники старины, до наших дней.

Перед дворцом Али паши, там, где находились покои Зейнаб Эль Самара, теснилась целая толпа бедуинов, которые обыкновенно не решались появляться в городе. Оборванные и грязные, заносчивые и высокомерные, казалось, они принесли с собой весь губительный зной раскаленных песков, и теперь, когда эти горбоносые, стройные пираты песчаного океана грубо кричали на мраморных лестницах, казалось, что вслед за ними вторгнутся пески, среди которых они бродяжничают, и шуршащей лавиной засыплют дворец и город.

Нхар Эль рефуд (день похищения) уже миновал, сегодня был Нхар эль хазам (день пояса). Зейнаб Эль Самар празднует свадьбу с Неддемой, женщиной их племени. Никакие уговоры друзей и даже недовольство Гуссейна не остановили Зейнаба и теперь, среди толпы бедуинов, по мраморным плитам перед дворцом прохаживался разбойник, предводитель табора. Иногда он обходил вокруг всего дворца и его старый плащ с бахромой внизу медленно волочился за ним по цветочным клумбам. Скоро он уселся на ступень лестницы, положив руку на золотую рукоять дамасского кинжала, осыпанного рубинами и изумрудами. Раб короля, проходивший мимо для поздравления, высокомерно огляделся, но предводитель табора слегка сгорбился, как будто готовясь к прыжку, его цепкие пальцы стиснули оружие, — и раб невольно отвел глаза в сторону и улыбка застыла на его губах. Купец, проходивший по улице, одернул его за плащ, так как может быть завтра они встретят этого льва в пустыне. Посланный успокоился, увидев беспечного Зейнаба, раздававшего подарки бедуинам, но когда они подняли радостный вой, он содрогнулся и еле выговорил обычные слова свадебного поздравления:

«Пусть сделает Аллах, чтоб ваши лица покраснели от радости».

Тут он вспомнил, как говорили во дворце, что только ради любимца Зейнаба престарелый могущественный Гуссейн терпит присутствие этих гиен караванов в городе.

Кто учит мудрости льва пустыни? Однако, бедуин, не зная почему он идет в ту или иную сторону, всегда приходит туда, куда надо. Таким же образом Неддема, через месяц после того, как Зейнаб увидел ее в оборванной, грязной толпе, полюбила роскошь и теперь назначенные ей рабыни и слуги еле успевали выполнять ее требования. Она возлежала во внутреннем покое дворца и глядела, как рассыпались брызги фонтана в водоеме. Мозаичный прохладный пол и все стены были покрыты вьющимися растениями.

Неддема оправдывала свое имя и была звездой своего племени. Ее темно-желтые глаза, таинственные, как у льва, следили за брызгами, которые ронял фонтан на папоротник. Ее веки были голубые от благородного коля, а ее улыбку Зейнаб сравнивал с жемчугом, оправленным в кораллы. Иногда, не глядя, она протягивала к рабыне руку, белую, как матовое серебро и, взяв из корзины розу, бросала ее в бассейн. Золотые монеты, висевшие гирляндами от ее висков и ниспадавшие на плечи, слегка звенели при каждом движении головы. Диадема над мраморным лбом сверкала каплями крупных бриллиантов.

Скоро отдаленный говор бедуинов затих. Зейнаб одарил их всех и даже те, которые расположились в ближайших покоях на широких диванах с самодельными трубками из костей, покинули дворец.

На улице раздался топот и несколько всадников остановились у дворца. Это были друзья Зейнаба. Их широкогрудые вороные кони были покрыты цветными полосатыми попонами с большими золотыми кистями. На чепраках седел сверкало золотое шитье изречений корана и у всех у них были сабли с серебряными рукоятями, — знак их высокого положения. Смеясь и болтая, они спешили к Зейнабу, который приветствовал их прикосновением руки без пожатия, по обычаю арабов.

— Дурные вести, Зейнаб! — громко сказал один из них, молодой Керим Абдуллах из свиты Гуссейна, — кажется нам всем придется оставить стихи и взяться за меч, так как фанатики ваххибы позволяют себе слишком много.

Все направились в большую приемную и, пока негры рабы разносили кофе и гости окуривали себя дымом росного ладона и душистого дерева из фарфоровой курильницы, Керим Абдуллах продолжал рассказывать свои новости. — Скоро придут дни сражений, — говорил он с безпечным смехом. Ваххибы недовольны тем, что при дворе нашего повелителя постоянно находятся европейцы, советы которых он слушает. Теперь Ибн Саид, этот король нищих, вспомнил разные старые дела. Его проповедники говорят, что наш повелитель не должен был участвовать в мировой войне, сражаясь за англичан против турок и даже (тут его голос понизился и он стал серьезным) открыто не признают Гуссейна халифом всех правоверных и наместником Магомета на земле потому, что после изгнания султана из Турции наш повелитель прибег к помощи англичан и, овладев Меккой, провозгласил себя халифом.

— А как ты сам думаешь обо всем этом, Керим? — спросил кто-то из гостей.

— Бисмилла! Я не могу жить с людьми, которые не признают собственности, не носят золота и за куренье наргиллаха (трубки) всенародно бьют палками по спине. Поэтому, кроме верности королю, меня обязывает к борьбе то, что я хочу жить. Зейнаб! — обратился он к хозяину, — не отдашь ли ты им все твои кофейные плантации или, может быть, медейяхи ваххибов (люди рвения) безнаказанно будут грабить твои караваны по пути в Дамасск?

Зейнаб хотел возразить, но кто то из гостей перебил его.

— Он отдаст им все, а себе оставит только плащ, да и то без золота, — и говоривший закинул за плечо угол плаща, расшитый золотом и мелким жемчугом.

— Но довольно о политике, о Зейнаб, — сказал Керим Абдуллах, ты должен показать нам твою жену.

Когда он говорил, черная рабыня раздвинула на две стороны огромный плюшевый занавес, заменявший стену, и, в сопровождении рабынь, Неддема вошла в зал.

Гости почтительно встали с мест и Керим Абдуллах, поэт и воин, носивший сабельный шрам во всю голову, полученный в войне с турками, прижал руки к сердцу.

— Все женщины Аравии ходят с открытыми лицами, — медленно проговорил он, но никогда я не видал ничего подобного.

— О, Неддема, звезда бедуинов, продолжал он. Уже темно и крылья ночи сомкнулись над уснувшей землей, но прогони сон, пусть крылья век твоих не закроют очей, поговори с нами.

Неддема покраснела и, опускаясь на приготовленные подушки, проговорила.

— Я дочь пустыни. Наше расположение обращается во все стороны, как тень высокой пальмы, но любовь моего мужа была сильна, как клинок, рубящий дерево. Блуждающая тень остановилась и вот я здесь. Я буду говорить со всеми, но мое внимание будет с ним, — и она пристально улыбнулась своему мужу.

— Пусть красота соединится с храбростью, — сказал Керим Абдуллах, любивший в пылу сражений читать стихи арабских поэтов…

Его сосед, молчаливый гость, хлопнул в ладоши.

— Зейнаб! Мы скрыли от тебя, но с нами пришли танцовщицы, чтобы почтить лучшим танцем молодую чету.

В зал вошли медленные пары танцовщиц. В их руках были отточенные кривые ятаганы и, кружась, одна за другой, они размахивали оружием и широкие полосы от взмахов блестящей стали сумрачно блестели среди белой дымки кисеи, которая вилась в воздухе за танцующими.

Невольники на широких подносах внесли кушанья и фрукты и празднество затянулось далеко за полночь.

Прошло полгода. Неддема скучала и не могла забыть молчаливого очарования пустыни. Когда Зейнаба требовали ко двору халифа его обязанности, она любила ходить по городу. Она проходила мимо продавцов, которые хранили сливочное масло в больших глиняных кувшинах с водой, смотрела на груды фиников и бананов и ей доставляло удовольствие купить за мелкую монету кусочек хлеба и скушать его с маслом где нибудь на базаре. Это напоминало ей детство. Перед выходом из дома она несколько часов посвящала туалету. Рабыни красили ступни её ног желтой хной и надевали цветные сафьяновые саббот на высоких каблуках. Фиолетовый или синий ханк, широкий как туника, складывали красивыми изломами и закалывали золотыми пряжками. Каждый день выбирала Неддема новые серьги или для ушей, или большие, которые подвешивались у висков к металлическому обручу. Полузакрыв лицо от жгучего солнца фатой, Неддема вешала, как меч, на левое бедро овальное зеркало, оправленное в серебро. Она подводила веки и красила ресницы колем и на запястьях рук и на ногах носила браслеты с камнями.

Но, часто, когда она хотела идти гулять, ее охватывала тоска и тогда, в сопровождении двух вооруженных рабов, она, закутавшись в плащ, отправлялась верхом к краю долины и по целым часам, не отрываясь, смотрела вдаль на мертвые пески.

Сегодня она отправилась бродить по улицам и ее стал обгонять караван, направлявшийся в пустыню. Оглянувшись, она увидела, что на горячем коне среди охраны каравана ехал знакомый бедуин. Неддема вгляделась и краска залила ее лицо. Это был предводитель табора. Издалека он узнал ее и, приподнявшись на стременах, низко поклонился, печально сложив руки на груди. Когда он проехал мимо, совсем близко, неподвижный, как изваяние, глядя куда-то вперед, слезы навернулись на глаза Неддемы, но в это время с ней поравнялся раб Зейнаба, которого она хорошо знала.

— Не плачь, госпожа! Это караван моего господина Зейнаба! — сказал он. — Мы вернемся из Дамасска и у тебя прибавится денег на драгоценности.

— Нет! ответила Неддема, там впереди есть человек, у которого была прекрасная улыбка, а теперь он уходит.

— Моя госпожа! — сказал раб. — Любовь надо ценить, пока она дает наслаждение, но не долее — это не разумно.

Неддема быстро вскинула глаза и на ее губах задрожала усмешка.

— Так это значит правда, что твоя жена ушла от тебя, не зря болтают об этом люди? — спросила она, и раб, густо покраснев, погнал коня вперед, а Неддема, вздохнув, пошла домой.

Когда она пришла, Зейнаб, знавший ее тоску по пустыне, встревожился, и они прошли в любимую комнату Неддемы к фонтану. Здесь часто они проводили целые дни. Образованный Зейнаб целыми часами рассказывал ей обо всем, она понимала все, что он говорил, никогда не забывала, но тосковала все больше и больше. Ее инстинкт хищника пустыни всегда пробуждал в ней интерес к стихам и картинам, если в них была скрытая боль или открыто изображалось убийство. Тогда ноздри ее раздувались, а глаза пристально смотрели на Зейнаба.

Сегодня, придя к фонтану, она сказала:

— Муж мой, спой мне так, как будто меня нет, спой, как будто мы расстались.

Зейнаб побледнел и протянул руку к инструменту. Через минуту он начал импровизацию и грустно запел.

— Когда я разстался с моею возлюбленною, я надел ей на шею жемчужное ожерелье, в котором каждая жемчужина была моей слезой.

— Это, наверное, приятно, — потягиваясь как львица, проговорила Неддема и вдруг прервала песню.

— Зейнаб! Приходил раб Керим Абдуллаха. Его господин зовет нас в гости.

Зейнаб не стал петь дальше, радуясь тому, что она оживилась.

Им подали паланкин и через час они были у Керима Абдуллаха.

По обыкновению вошли танцовщицы, но Неддема стала просить своего мужа позволить протанцевать ей. Сперва он оскорбился и решил дома ее наказать, чтобы она помнила, что теперь она придворная короля Хейяца, но друзья стали просить его и когда Керим Абдуллах сказал:

— Зейнаб! дети должны резвиться, когда захотят, — Зейнаб не мог дольше противиться.

Неддема встала с места и обратилась к своему мужу.

— Мой повелитель! я знаю только три танца, но они моего племени. Быстрокружный танец солнца, печальный и мерный танец луны и горестный, неподвижный танец смерти.

Зейнаб наклонил голову и молчал. Его род насчитывал более восьмисот лет, из его рода происходили короли и принцы Хейяца, а теперь его жена будет плясать при чужих людях. Хорошо, что это его друзья и его честь останется незатронутой.

Через некоторое время он услышал, как она потребовала цветов для танца любви и поднял глаза. Бисмилла! перед ним была бродячая бедуинка, но как она была прекрасна!

Керим Абдуллах встал с места и восторженно стал читать стихи.

— В корзине ее ладоней, при быстром танце, голова ее тяжела, как мир. Детский восторг освещает ее лицо и она протягивает нам свои ладони, душистые от роз.

Зейнаб опомнился и увидел, что рука его лежит на рукояти сабли и в упор на него неподвижно смотрят желтые, таинственные глаза Неддемы. Зейнаб что то хотел сказать, но над городом прогрохотал пушечный выстрел, потом другой, третий, и Керим Абдуллах засмеялся.

— А вот и военные новости. — Но лицо его стало серьезным, когда в комнату вбежал запыхавшийся раб и, низко поклонившись, сказал:

— Повелитель Хейяца, его величество король Гуссейн требует к себе принцев Керима Абдуллаха и Зейнаба-эль-Самара.

Керим одним гибким движением поднялся с места и, придерживая саблю, пошел к выходу, а Зейнаб последовал за ним. По темным улицам мимо них лились потоки конницы и Керим, командовавший лучшим полком кавалерии, объяснил Зейнабу.

— Это бедуины, которые будут сражаться с ваххибами, если начнется война. Здесь два племени, и пушечные выстрелы, очевидно, приветствовали их прибытие.

Керим и Зейнаб вошли в приемный зал, где молча прохаживались вожди бедуинов, вооруженные до зубов, и прошли в следующую залу. Негр остановил их, а через несколько минут ожидания к ним вышел престарелый Гуссейн в сопровождении двух европейцев. Это были английские дипломаты. Зейнаб и Керим высокомерно оглядели их, так как считали европейцев за варваров, и Зейнаб любил их называть ворами арабского наследства, при чем всегда перечислял науки и искусства, которые переняли европейцы у арабов, добавляя всякий раз, что наука доблести осталась для них недоступной. Оба склонились перед своим королем и Гуссейн приветствовал их отеческим поцелуем.

— Керим Абдуллах, ты примешь под свое командование четыре полка бедуинов, которые прибыли, и будешь ждать артиллерию. Она скоро прибудет, и он оглянулся на англичанина, который почтительно склонил голову, подтверждая сказанное.

— Можешь идти! — продолжал Гуссейн. — Впрочем, вы любите друг друга, как братья, и я разрешаю тебе остаться.

— Зейнаб! сын мой! я хочу дать тебе опасное поручение, от которого ты можешь отказаться.

— Мне нечего терять, отец мой — печально сказал Зейнаб.

— Ужели так скоро? — Медленно и грустно спросил Гуссейн. Зейнаб молча наклонил голову.

— В таком случае поезжай! Опасность излечивает храбрых. Я не дам тебе грамоты, так как ее могут увидеть и фанатичные ваххибы убьют тебя прежде, чем ты передашь ее Ибн Саиду.

При этом имени Зейнаб невольно вздрогнул от гордости и Гуссейн засмеялся.

— Я с удовольствием вижу, что ты такой же, как был. Поезжай завтра в Мекку, ты увидишь и услышишь все сам. А потом скажи Ибн Саиду, чтобы он не проливал напрасной крови.

— Напомни ему, что мои сыновья, эмиры Ирака и Моссула, опираются на помощь англичан, и скажи ему, чтобы он не рассчитывал на полмиллиона ваххибов в Индии, так как там эти сектанты давно усмирены и подавлены, и его угрозы в этом направлении не лишат меня дружбы европейцев. Скажи ему, что я, халиф правоверных, в последний раз предлагаю ему мирные переговоры или — бисмилла! Пусть нас рассудит меч! Ты все запомнил, сын мой? Ступай! — Гуссейн поцеловал Зейнаба, ставшего на колено, и посол вышел, не бросив на англичан ни одного взгляда.

Близость опасности и важность поручения совершенно изменили лицо Зейнаба. Холодное и бесстрастное, оно не было похоже на лицо влюбленного, и только в глазах таилась глубокая печаль. Он прошел в опочивальню Неддемы и сказал ей, что завтра, по поручению халифа, он должен ехать в Мекку на два месяца. Неподвижный, как статуя, он глядел на радость, разлившуюся по ее лицу, и медленно сказал:

— Береги мою честь, пока я буду в опасности, чтобы на злые языки мне не пришлось отвечать по возвращении ударами сабли.

— Ты придешь попрощаться со мной? — коротко спросила Неддема, перебив на полуслове.

— Да! — сухо ответил Зейнаб. Он вышел к себе и приказал слуге снарядить коня. От Мекки до Недгиеда Зейнаб решил ехать с Али Магомой, имя которого гремело по всей Пустынной Аравии.

Али Магома сделал более важное дело, чем постройка колодца на пути каравана, за что в Аравии человека уже считают святым.

Десять лет тому назад сын Али Магомы пошел с караваном в Дамасск, но в красной пустыне разразился такой самум, что вместо каравана в Дамасск пришел только зловещий слух о его гибели. Тогда Али Магома приступил к бесплатной общественной работе, которая на востоке бывает так редко. Он истратил почти все свое состояние, но четыре каравана по пятисот верблюдов восемь раз направлялись в пустыню, отвозя тяжелые камни, и за год работы Али Магома сложил четыре груды камней, отметив гранитными маяками путь караванов. С тех пор, каждое утро караваны, завидев маяк, возносили молитвы, чтобы дух Зизы, сына Али Магомы, не долго скитался среди песчаных дюн, и ради этого дела полки медейяхов ни разу не упали на спину Али Магомы, хотя он по прежнему любил золото и наживу. Когда все было готово к отъезду, забрезжил разсвет, и Зейнаб пошел проститься с женой.

— Звезда моя! — сказал он, — будешь ли ты меня помнить? Если нет, скажи сейчас, чтобы я был спокоен за свою честь. Не бойся ничего, ты ведь самая богатая женщина Таифа!

Неддема сняла браслет и медленно уронила его на пол.

— Зейнаб! — сказала она. — Я люблю пустыню, потом тебя, а от этих красивых вещей я скучаю.

— Хорошо! помни, что я сказал все до конца! — ответил Зейнаб и, поцеловав ее, вышел и сел на коня.

Когда стало светло, его конь уже миновал долину и бодро шагал, погружая ноги в ползучий песок. По дороге были колодцы, но у луки седла был приторочен мех с водой, а породистый конь мог двое суток обойтись без воды. К тому же вода нужна и врагам, и друзьям, и теперь, в смутные времена, колодцы стали узлами интриг, шпионажа и убийств. Поэтому, завидев чахлую пальму, Зейнаб брал далеко в сторону и делал крюк.

Через пятнадцать часов пути, когда летний день погас, он переспал, растянувшись на горячем песке, а потом поел фиников с водой и снова тронулся в путь. Время текло однообразно, как движение солнца, и на третий день он увидел долину и Мекку и приближающийся караван мухримов (паломников). К каравану из города приехал далиль (руководитель), и целая тысяча людей начала переодеваться, разбросав одежды по земле. Белый ихрам, похожий на погребальный саван из двух кусков материи, надевался прямо на голое тело, и в сандалиях на босу ногу, с непокрытой головой все направлялись к священному городу.

Зейнаб также исполнил обряд переодевания, предписанный законом, и вмешался в толпу. Но вот потянулись улицы Мекки и началась площадь невольничьего рынка. Мужчины и женщины, подростки и девушки продавались целыми группами и порознь, и рабовладельцы расхваливали их характер и мускулы.

Главным образом это были бену Кходейр (сыновья зеленого), негры, но Зейнаб видел все это много раз и потому спешил к дому Али Магомы. Люди всех национальностей и стран проходили мимо него. Вот несколько тысяч индусов магометан, исполняя обряд хадж, бежали по мрачной священной улице, бормоча молитвы и мелькая белыми ихрамами. Те, кто опередил и добежал до конца, повернули назад, так как пробег должно повторить семь раз, и на это уходит два дня. Из Мессопотамии, Сирии, Азии, Кавказа, бежали мухримы, бормоча молитвы, шлепая босыми ногами и стуча деревянными сандалиями. Для них день Арифата наступит послезавтра и, вероятно, более чем полумиллионная толпа тронется на поклонение в Мединскую долину, так как ежечасно, со всех концов земли, прибывали караваны паломников.

Зейнаб скоро дошел и его встретил сам хозяин с низким поклоном.

— Может быть господин войдет в кгаву (кофейную комнату) и окажет честь моему дому, выпив финджану кофе?

На подушках сидел персидский наиб, желавший нанять караван до Неджеда, и вежливый араб Али Магома делал вид, что не замечает его выкрашенной шафраном бороды и ногтей и четок — этой скверной привычки шиитов. Перс гадал по каждому поводу и задавал вопрос только после сухого стука янтарной четки. Али Магома и наиб начали ожесточенный торг, и купец заломил небывалую цену, ссылаясь на то, что теперь месяц рамадан и он, сопровождая шиитов к ваххибам, по всей вероятности, рискует жизнью.

Зейнаб отправился в отведенную для него комнату, но когда он хотел уснуть, в дверь раздался тихий стук и на вопрос — кто там, рыдающий голос ответил:

— Твой раб хочет тебя видеть, о господин!

В комнату вошел человек, и когда Зейнаб поднес к его лицу светильник, то отшатнулся от изумления — перед ним стоял его раб, приехавший из Таифы.

— Господин! — еле слышно сказал негр, — Я не могу говорить. — И он провел рукой по запекшимся губам. Тюрбан его был красный от крови.

Зейнаб усадил его, подал глиняный сосуд с водой и раненый долго и жадно пил, и от каждого его движения с плаща сыпался песок.

— Мой повелитель может меня убить, — медленно проговорил он, закрывая от слабости глаза, — но я сделал все, что мог.

— Говори, не бойся! — спокойно сказал Зейнаб.

— В день твоего отъезда из Таифы, — медленно заговорил раненый, — госпожа поехала за город. Ее сопровождали я и Джуль. Оба мы были вооружены. Из-за холма песка выехали бедуины и с ними предводитель табора, якобы уехавший в Дамасск. Госпожа наверное знала, что они тут. Она пришпорила коня и сразу оказалась среди них. Господин, я не лгу, она сама перешла на седло к бедуину, и он поцеловал ее и, бросив на песок ее браслеты, сказал: — Передайте своему господину, чтобы он сам караулил свои караваны, а я буду с ней, — и он опять поцеловал Неддему. Биссила! мы бросились на них со шпагами, господин, за твою честь, но их было девятеро и силы были слишком неравны. Предводитель табора ускакал, и хотя мы свалили трех, это не дало нам победы. Я получил удар саблей по голове, и когда очнулся, рядом увидал коня. Бедуины не могли его поймать. Я не пошел в город, чтобы разносить по городу позор нашего дома, и оставил браслеты на песке… — Зейнаб кивнул головой. — Я сел на коня, без воды и пищи, и вот я здесь.

Он покачнулся и затих.

Зейнаб наклонился и поцеловал раненого, потом хлопнул в ладоши и приказал слуге Али Магомы позаботиться о нем.

Потом Эль Самар сел возле светильника и, неподвижно уставившись на огонь, просидел всю ночь. Стало совсем светло, когда он опомнился и, совершив утренний намаз, он отправился к центру города, где высокая стена окружала мечеть Аль-Месжудуль. Кольцом вокруг расположилось несколько сот тысяч паломников в белом, которые совершали молитву, одновременно кланяясь в землю и вставая. По данному знаку через все девятнадцать ворот хлынули белые потоки людей. По мраморным дорожкам монотонно шаркали тысячи ног мимо медных резных корчаг индийской работы. Иногда кто-нибудь останавливался и пил, это была вода из бездонного колодца Зем-Зем, дававшая бессмертие.

Зейнаб вместе со всеми поднял руки к небу. Между ними была Кааба. Вдруг с той стороны, где был вделан небесный камень, окованный серебряной полосой, открылась небольшая дверь, и слабо блеснули золотые литые кувшины, висящие на веревке в Каабе. Оттуда вышел человек, и Зейнаб содрогнулся.

Это был медейях, бродячий дервиш ваххибов. Там, внутри Каабы, в сердце святыни халифы несколько столетий хранили все государственные тайны Хейяца, и договоры с европейцами были известны Ибн Саиду.

Дервиш заговорил, и с первых же слов Зейнаб невольно схватился за левый бок, там, где всегда была рукоять сабли.

— Спасите святыни божие, кричал дервиш, ударяя себя в грудь. Самозванный халиф хочет сделать вас рабами европейцев. Европейцы, которых убивали согласно закона, если они проникали сюда, теперь дали вам своего халифа. Нечестивые бедуины, солдаты самозванного халифа, за золото будут убивать вас, вырубят пальмы ваших садов и выпустят колодцы ваши в песок, чтобы вы были рабами англичан.

Громоподобный вздох толпы и гул от ударов в грудь были ответом на речь оратора. Дервиш продолжал оскорблять халифа и кругом поднялись вопли: Ислам! Ислам! Дервиш соскользнул с возвышения вниз в толпу и начались обычные молитвы.

За весь день Зейнаб не увидел здесь, около Каабы, ни одного бедуина и когда, при выходе, он остановил мухримов и нарочно спрашивал их, не случилось ли сегодня что нибудь новое, то никто ни одним словом не обмолвился ему о проповеди медейяха, а какой то индес спросил:

— Не соглядатай-ли ты короля Гуссейна?

Вслед за вопросом тесно сгрудилась толпа и Зейнаб с трудом успокоил людей, из глаз которых смотрела смерть. Мрачный и молчаливый направился он к дому Али Магомы и всю дорогу думал о том, что война грянет со дня на день.

На рассвете Али Магома выступил с караваном и к вечеру началась страна ваххабитов. Зейнаб ехал на верблюде в плетеном тюрдюфе и, упираясь ногами в дно, чтоб меньше качало, терпеливо слушал как где то недалеко булькала вода в кирбе, сшитой из овечьих шкур. По другую сторону в такой же кубической плетенке сидел Али Магома.

Зейнаб старался не выходить лишний раз из тюрдюфа и ехал с опущенным занавесом, чтобы не показывать своего лица.

До Задика, где сейчас находился Ибн Саид, было больше двух недель пути, но уже через три дня Зейнаб начал беспокоиться. Оба колодца, которые они встретили, были мутны и вода разлита из водоемов. Здесь не только пили воду, но и купались, а это бывает только во время войны, когда каждый думает о себе. Подле второго колодца они увидели на земле трупы двух изрубленных бедуинов. Очевидно они пролежали здесь не меньше трех дней, так как жгучее солнце совершенно высушило мертвецов и их кости были туго обтянуты высохшей кожей.

На пятый день караван вошел в узкую щель, заваленную обломками скал, и верблюды медленно пробирались по опасным карнизам, а впереди каравана, на поворотах, мелькали зловещие белые плащи ваххабитов.

— Эль бегед би ахлихи (о стране надо судить по ее обитателям) — громко сказал Али Магома по другую сторону верблюда, когда к вечеру караван выбрался на ровное место.

Зейнаб откинул занавес тюрдюфа. В стороне буграми тянулось кладбище ваххабитов и ни одна могила не имела памятника, так как, по мнению ваххабитов, ни один отдельный человек не заслуживает, чтобы имя его сохранилось перед лицом всего племени. И в первый раз подумал Зейнаб о грозной силе этих людей, слившихся в одну массу и пренебрегавших собой. Каждая могила женщины была придавлена парой тяжелых камней, так как из-за них мужчина начинает любить роскошь и приобретать собственность.

Пустыня молчала и даже Зейнабу, хорошо знавшему эту страну, многое было непонятно… За неделю пути они не встретили никого, хотя тревожный храп коней при ночных остановках и свежий конский навоз у колодцев и по пути, обозначали, что вокруг караванов неотступно рыщут неизвестные всадники.

Али Магома опасался, что бродячие бедуины ждут удобного случая для нападения и бдительно расставлял на ночь часовых, уложив вокруг верблюдов, но нападения не было и Зейнаб решил, отделившись от каравана, ехать вперед верхом, так как эти зловещие признаки обозначали близость войны и посол боялся опоздать со своей миссией.

На утро Зейнаб пересел на коня и, взяв в запас лучший свой плащ, отважно тронулся вперед. За один час он обогнал караван. На третий день пути, когда у него окончились финики и последнюю воду пришлось отдать коню, к вечеру показались кровли Коби.

В этом году пост рамадана был летом и ваххабиты, не принимавшие ни воды ни пищи от зари до зари и проводившие ночь в молитве, днем должны были бы спать поголовно, как они всегда делают в таких случаях, но теперь Зейнаб увидел, что все крыши были усеяны вооруженными людьми.

Какой то караван заворачивал за угол и перс купец, высунувшись из тюрдюфа с отчаянием закричал Зейнабу, что каравану не позволено на ночь располагаться в Кобе и они идут в пустыню.

— Проезжай, не останавливайся! — закричал с крыши какой то старик, обращаясь к Зейнабу.

Посол понял, что ваххибы кого-то оберегают и решительно остановил коня. Из за угла кривой узкой улицы показалось целое шествие. Медейяхи шли с факелами, освещая дорогу, а за ними, с саблями наголо, двойным кольцом поперек улицы медленно двигались воины. Зейнаб огляделся я увидел Ибн Саида, который на целую голову был выше всех.

Зейнаб спрыгнул с коня, вынул из седельной сумы драгоценный плащ, усеянный камнями и жемчугом, и, набросив его на себя, медленно пошел на-встречу.

Через несколько шагов медейяхи яростно завопили, но Ибн Саид поднял руку.

— Жестокой смертью умрет тот, кто поднимет руку на посла, торжественно сказал он и конвой расступился перед Зейнабом.

— Приветствую тебя, сын мой! — ласково обратился он к склонившемуся послу, которого он раньше знал в лицо. — Я иду в мечеть, ты пойдешь со мной, а потом мы поговорим о делах. Я рад, что ты так хорошо одет, сын мой, — добавил он и в голосе его зазвучала насмешка.

— Я последний из слуг священного халифа, — ответил Зейнаб, но Ибн Саид добродушно засмеялся и ударил его по плечу.

— Не будем ссориться раньше времени, — сказал он и тронулся вперед.

Зейнаб стал рядом с его ад'ютантом и шествие продолжалось. Когда они вошли в мечеть, на мраморном балкончике для проповедников появился мрачный медейях.

— Братья! Сегодня вы увидите здесь богатого молодого человека, который носит на плаще жемчуг и золото. Да вот он уже здесь, — насмешливо сказал он, протянув руку и все оглянулись на посла, а Ибн Саид засмеялся. — Он привез новости, — продолжал дервиш. — Мы должны признать Гуссейна халифом. — Толпа дрогнула от негодования, но дервиш продолжал: — Мы должны забыть наших братьев в Индии, Эмиры Ирака и Моссула против нас, но, братья… — продолжал дервиш, подняв руки к небу, и голос его стал грозным. — Пусть сердце ваше не содрогнется перед борьбой. Пусть не прельстит вас украденный труд, нашитый на плаще этого человека драгоценными камнями, и слезы его рабов, упавшие жемчугом на его плечи. Дети Аравии! Только ваши сабли освободят вас от европейцев. Истинный халиф Магомета, нищий Ибн Саид, да пронесет ислам с мечем в руке по нечестивым народам.

Исступленным воплем:

— Клянемся! — отвечала толпа и клинки сверкнули в воздухе.

— Не сердись на него, — улыбался Ибн-Саид. Ты видишь, меня он обругал нищим, тебя — богатым. Этим фанатикам угодить трудно, и, совершив краткую молитву, король направился к выходу.

Войдя в бедную комнату, сел на жесткую подушку и, усадив Зейнаба, выслал ад'ютанта из комнаты.

— Говори, сын мой! Я слушаю, — сказал он.

— Мне нечего говорить, — печально опустив голову сказал Зейнаб. — Тайны моего короля носит ветер по всем пустыням.

— Мне тебя очень жаль, — сказал Ибн Саид, — я люблю храбрых. Говорят, твои семейные дела тоже совсем плохи.

В его голосе было искреннее участие и Зейнаб с благодарностью посмотрел на него.

— Ты великий человек, Ибн Саид, — сказал он, — даже маленькую песчинку видишь ты во время самума.

— Утешься и ложись спать, сын мой, — перебил его Ибн Саид, — только не жалуйся, что подушки жесткие. — Глаза его засветились лукавством и он продолжал: — Я так много денег отдал англичанам за пушки, которые скоро будут около Таифа, что у меня ничего не осталось на шелковые одеяла.

Зейнаб слушал, потрясенный таким беспримерным предательством англичан, а Ибн Саид встал и с усмешкой добавил:

— Да скажи когда нибудь Гуссейну, чтобы он меньше верил бедуинам. Они слишком любят золото. — И, бросив ласковым голосом эту последнюю страшную угрозу мраморным дворцам Таифа, Ибн Саид вышел из комнаты.

Воин, низко поклонившись, внес в комнату блюдо вареного риса и Зейнаб, с'ев одну горсть растянулся на подстилке из грубой верблюжьей шерсти и заснул.

Пушечный грохот, заставил его вскочить на ноги и он бросился к двери. На улице, окруженный своей свитой, стоял Ибн Саид и факелы воинов бросали красные блики на его плащ.

— Ты не спишь, сын мой? — спросил Ибн Саид Зейнаба и, не дожидаась ответа, со смехом прибавил. — Тебя верно разбудил выстрел из пушки, но тут приехали два бедняка, которые заявили, что видели молодой месяц и мы празднуем окончание рамадана. — Зейнаб принес свои поздравления, но в это время послышался грозный топот и лавина вооруженных медейяхов пронеслась мимо по улице.

Покрывая гром копыт, Ибн Саид вскричал:

— Я, Халиф Магомета, отпускаю вам ссегейир денуб (малые грехи), но кебейир эдд (смертные грехи) вы смоете кровью врагов.

Копья склонились и сталь длинных сабель сверкнула вниз, но всадники мчались, не отвечая ни слова.

— Куда едут эти люди? — холодно спросил Зейнаб Эль Самар.

— Это богомольцы, — отвечал Ибн Саид. — Ты видишь, они спешат в Мекку. — И повернувшись он стал отдавать приказания.

По темному небу, покрывая пламенное мерцание звезд, сверкнула зарница, потом еще и еще, и глухие удары пушек раздались далеко в пустыне.

— Ты громко празднуешь конец рамадана, Ибн Саид, — горько сказал Зейнаб, но тот сделал вид, что не слышит.

— Войдем в дом, сын мой, тут холодно и ты простудишься, — ласково обратился он к Зейнабу и посол мрачно шагнул за ним, решив не говорить ни слова.

Ад'ютант Ибн Саида почтительно подал Зейнабу целое блюдо бананов и фиников, но Зейнаб, протянув руку в камин, взял горсть золы и высыпал на фрукты.

— Зейнаб! я люблю тебя, — грустно сказал Ибн Саид, — оставайся со мною, твоя смерть в бою никому не поможет, — но Зейнаб отрицательно покачал головой и Ибн Саид хлопнул в ладоши.

— Подать принцу коня и оружие, пусть его проводят на поле брани.

Зейнаб не успел поблагодарить, как в комнату вбежал ваххабит, залитый кровью и засыпанный песком.

— О халиф правоверных! бедуины перешли на нашу сторону, как обещали, но Керим Абдуллах со своим полком все-таки пробивается к Таифу и меня прислали за помощью.

— Неужели я, старик, возьму в руки саблю? — грозно сказал Ибн Саид и что то приказал ад'ютанту, но Зейнаб, услышав, что Керим Абдуллах погибает, выбежал на улицу и воздуху на коня.

Когда Зейнаб выехал из Коба, стало светать и, оглянувшись, он увидел, что за ним следует спутник. Недалеко в стороне вспыхнула частая ружейная стрельба.

— Господин! — сказал ваххабит останавливая коня, — нам надо ехать туда, там твои братья.

День наступил и Зейнаб увидал с полсотни всадников, которые мчались к Кобу, и все отчетливее были видны их белые плащи. Выстрелы ваххабитов гремели с высоких пальм, окружавших оазис. Иногда отдельные кони подымались на дыбы и падали, но остальные воины гнали коней во весь опор. Это было покушение на самого Ибн Саида и Зейнаб вздрогнул от волнения. Если даже они не достигнут цели, то наделают такого переполоха, что резервы замедлятся и Керим Абдуллах пробьется к Таифу.

Пока он размышлял таким образом, позади грянул пушечный выстрел и над аттакующими рвануло желтое облако английской шрапнели. Зейнаб с ужасом подумал о бронзовых пушках Гуссейна и, отпустив ваххабита, быстро снял тюрбан и, распустив длинную материю, навязал ее серединой на острие копья. Так делал пророк в дни великих сражений. Но прежде, чем он покрыл половину расстояния, из Коба волнующимся галопом навстречу аттакующим вылетело несколько сот человек и через минуту облако пыли закрыло место схватки.

Со всего хода Зейнаб ворвался в толпу наперерез и, нанося и отражая удары, стал пробираться к своим. Это были аристократы Таифа. Они сбились в кучу и падали один за другим. Загремели в упор выстрелы из кремневых пистолетов и сквозь дым и пыль Зейнаб близко увидел лица ваххибов. Два раза он ударил по голове одного, потом другого, но тут что то сильно ударило его в плечо и он грохнулся на песок, упустив повод и выронив саблю.

Ему показалось, что он только на мгновенье закрыл глаза, но когда он очнулся и поднял голову, он понял, что прошло несколько часов.

Кругом все было тихо. По песку в разных местах валялись трупы и белые плащи, залитые кровью, были как крылья убитых птиц.

Зейнаб встал и с трудом сделал несколько шагов.

Недалеко лежал убитый конь ваххабита, с деревянным седлом и в тороках Зейнаб увидел кирбу с водой. Напившись, он с горестью посмотрел на товарищей, которым судьба во время послала смерть, и прислушался. Со стороны Кобы донесся протяжный шум. Зейнаб лег. Вереницей, сопровождаемые всадниками, в сторону Мекки и Таифа дребезжали английские пушки. Артиллерия шла чуть не рысью, торопясь к ближайшему колодцу, так как с севера начались легкие порывы ветра и можно было ожидать бури. Поглядев в сторону, Зейнаб увидел нечто, отчего сердце в нем упало. Бедуины в своих черных накидках крались пешком, как гиены на падаль, прячась за холмы песка, и мысль о том, что его раненого и беспомощного прирежут мародеры, заставила его застонать. Зейнаб опустился на бок и, положив руку на рукоять пистолета, прикрыл глаза. Скоро он услышал вопли и проклятия. Бедуины добивали раненых и грабили их. Потом совсем близко показалась какая то фигура, которая, наклонившись, шла к нему и когда черная накидка была совсем близко, Зейнаб открыл глаза, поднял руку и выстрелил. Бедуин взмахнул руками и упал навзничь. Остальные обратились в бегство, так как выстрел могли слышать ваххабиты и тогда разбойников ждала лютая смерть.

Не зная почему, Зейнаб вскочил и сделал несколько шагов.

— Алла! — перед ним на песке лежал убитый начальник табора, похитивший Неддему. Зейнаб вернулся, поднял саблю, перевязал плечо и внимательно осмотрелся. Какая то мысль жгла его и глаза его горели от мрачной ненависти.

Между дюн уныло бродили кони со сбившимися на бок седлами и, превозмогая боль и слабость, Зейнаб приблизился к одному из них и поймал за повод. С трудом поднялся он на седло и поехал шагом.

Ветер усиливался, вздымая песок, и дышал таким зноем, что даже привычный конь отворачивал голову, но, закрыв рот плащем, Зейнаб все осматривался по сторонам и почему то вдруг свернул в сторону и стал кружить между дюн, как орел в небе.

А! а! за холмом бедуинские женщины устанавливали черный шатер, чтобы укрыться от приближающейся бури и среди них была Неддема. Она увидела мужа и осталась стоять неподвижно, скрестив руки на груди.

Зейнаб направил коня к ней. Неддема стояла грязная, оборванная. Она похудела и была еще более прекрасна, чем всегда, и голубые звездочки татуировки на лбу и щеках были отчетливо видны, так как ее белую кожу не обжигал даже зной пустыни. Она открыто и прямо смотрела в глаза Зейнабу и ее печальная улыбка выражала ее искреннее сожаление, но Зейнаб поднялся на стременах и холодно сказал:

— Сегодня день встреч.

Вслед за тем раздался короткий скрежет железных ножен, широко сверкнула сабля и ужасный звук глухого удара слился с коротким стоном. Убийца спрыгнул с коня и, отбросив окровавленное оружие, пошел на встречу самуму. Небо стало медно красным и внезапные сумерки разостлались, закрыв яркий голубой день. Валы песчаного океана пришли в движение и вихри песка хлестали убийцу, а он, шатаясь и падая, шел на встречу своей смерти, потому что не хотел умереть от руки палача.