Место, которое есть

Глава IV

Сегодня у меня очень скучный день, а все потому, что проведен он был на съемочной площадке. Я играю роль второго плана в фильме под названием «Да кровоточит благоухающая рана». Посредственное название и посредственный сюжет. Мне отведена роль храброго парня, живущего со своей бандой в лесу. Все проходящие мимо злодеи будут биты мною, а прекрасных девиц и благородных мужей я усажу за свой стол, и будут они иметь честь испить со мной вкуснейшего вина с земель щедрой на добрые дары Бургундии. А на этом фоне развивается основная сюжетная линия, которая до безобразия напоминает книгу одного старого писателя по фамилии Гюго. Книга была о войне в рядах французов. Одни — за революцию, другие — за старые нравы. В нашем же сюжете одни — те, что хорошие — выступают на стороне какого-то неведомого президента, который почему-то не одной расы со своими подданными, а другие — те, что плохие — являются какими-то умалишенными индейцами, воюющими под предводительством безымянного злобного ученого. По ходу фильма зрителю суждено узнать, что противоборствующие президент и злодей являются родными братьями, однако тот момент, почему они принадлежат к разным расам, не объясняется. По-моему, наш сценарист списывает все на, как он говорит всякий раз, когда у него получается несуразица, сюрреализм.

В конце фильма два брата встречаются и скрещивают свои клинки в смертном бою. Победителем выходит антагонист — ему удается смертельно ранить противника. Последний в свою очередь, предчувствуя скорую гибель, прибегает к последнему своему оружию — он разражается длинным, полным всяких премудростей монологом, главной целью которого является наставление на путь праведный брата-злыдня. Умирающий упрекает его, но с братской любовью, и это несмотря на то, что совсем недавно в бою оба участника демонстрировали явное желание насмерть погубить врага. Слова возымели свой эффект, и отрицательный персонаж в одном мгновение превращается в хорошего, после этого он ударяется в плач и, прикладывая ладонь к ране уже умершего брата, говорит: «Да кровоточит вечно благоухающая рана твоя». Вот и все. Титры.

Полнейший бред, но мне за него платят, а деньги при моем образе жизни являются штукой очень важной, да и глупо бороться за чистоту искусства в наши дни и в подобных обстоятельства. Это мы оставим потомкам, у которых будет меньше забот чем у нас.

Однако скука, навеянная этими дурацкими съемками, будет разогнана сегодняшним вечером — у меня состоится очередная встреча с прекрасной Евой. За пару месяцев нашего общения отношения меж нами серьезно эволюционировали и сейчас уже походят на некое подобие брачного союза, однако с отсутствием одного важного компонента — совместного проживания. Не беда, да и не то нынче время, чтобы относиться к любви как заблагорассудится. Пожелай я даже очень сильно сделать так, чтоб Ева стала моей женой, этому не бывать. Таким, как она, строго-настрого запрещено строить какие бы то ни было отношения, зиждущиеся на любви и романтике, с такими, как я. Такое ограничение понятно — вряд ли кто-то наверху желает, чтоб его племя породнилось с уродами: это будет грозить исчезновением касте управителей. По этой причине мне и непонятно, почему отец Евы дозволяет ей совершать путешествия по всему миру. Толи в этом человеке мало предусмотрительности, толи он целиком полагается на ее благоразумие, а может за Евой постоянно следят и докладывают о каждом ее шаге добряку-батюшке? Не знаю, да и думать как-то не хочется, что, конечно, тоже далеко не благоразумно, но, как говориться, влюбленные предпочитают не замечать преград, и тем более им плевать на будущие проблемы. Интересно, а думает ли об этом всем Ева? Ладно, не все ли равно?

За десять минут до шести вечера я уже был возле Пункта транспортировки. Спустя всего несколько минут ожидания мои глаза увидели, как по направлению ко мне двигаются два человека: моя возлюбленная и ее верная спутница. Когда мы встретились, я первым делом обнял Еву, затем же пожал руку Виктории, которая во время обозначенного приветственного ритуала широко улыбалась. Наше трио быстро распалось — всего-то и было сказана пару слов одной девушкой, затем второй, и гигантша двинулась по свои делам, оставив слепую свою подругу на мое попечение. Я, разумеется, был рад предоставленной возможности, и, решив не мешкать, сразу же повел Еву в сторону центральной части города. Поначалу мы обменялись парой приятных словечек, так украшающих своей нежностью любовные узы, затем же мне вспомнилось, что уходя из дома, я прихватил с собой один очень занятный сувенир для своей нареченной. Подарком данный предмет назвать сложно, однако мне было известно точно, что на сердечного друга моего данная штука произведет серьезное впечатление, стоит только моим устам не скупиться на эпитеты и прочие тропы, когда я буду рассказывать прилагающуюся историю.

— Ева, мне хочется подарить тебе кое-что. — заговорил я будто слегка робко.

— Дай попробую угадать, — весело защебетала моя спутница. — Это цветы? Ну а что? Дарить их слепым вполне разумно, ведь они благоухают.

— Нет, но, можно сказать, что твой вариант не так уж и далек от истины. Во всяком случае это тоже можно отнести к царству растений, — произнес я, а затем сунул руку в карман пальто и извлек из него яблоко и вручил его девушке. Она некоторое время вращала в руке полученный предмет, вероятно, изучая его, а потом, поняв что это, заговорила:

— Яблоко? — в вопросе ее чувствовалась нота удивления. — Спасибо, Ид, но, если честно, немного странно.

— Это не обычное яблоко… Оно хранит память моего друга.

— Интересно очень… Не пояснишь?

— У меня был друг… Это была девушка. Моя единственная любовь. Мне почему-то кажется, что я ее все же любил.

— Стало еще интереснее, Ид, но будь осторожен: опасно говорить своим возлюбленным о своих прошлых чувствах, — она слегка улыбнулась. — Да ладно, не переживай. Рассказывай, очень хочу послушать.

— Хорошо. Некоторое время мы были вместе, и для обоих этот период жизни был счастливым. Но судьба разлучила нас: девушке было суждено умереть. Я решил, что и после смерти она должна оставаться со мной.

— Ид, и как ты достиг этого?! Я надеюсь, мне не предстоит услышать какую-нибудь страшную историю с трупами и прочими ужасами? — Ева снова улыбнулась. Эх, знала бы только она, что в моей биографии и в самом деле много моментов, где фигурирую мертвые, вряд ли бы была так весела и вряд ли бы полюбила меня.

— Нет. Тут все иначе. Я всего лишь развеял ее прах в своем саду. То яблоко, что ты держишь в свое ладони выросло на дереве, растущем в том самом саду. Раньше мне никогда почему-то не хотелось собирать эти плоды — они просто падали в назначенный час с крон на землю и гнили или же их поедали птицы. Ты первая ради кого я решился сорвать фрукт с яблони, корни которой, возможно, впитали частицу покинувшей меня…

На самом деле сентиментальность не является одной из главных моих черт, вышеприведенную же историю я рассказал только ради эффекта. Есть ли в этом хоть что-нибудь плохое? Нет, ведь во всем поведанном нет ни капли лжи; сущая правда и только. А вот ожидаемый эффект был оказан, о чем говорило дальнейшее поведение объекта воздействия:

— Ид, я право, даже не знаю, как реагировать на твой рассказ, — серьезно заговорила девушка. — Ты так все описал, что только дура могла бы не поверить в твою большую привязанность к обозначенной особе… Не кажется ли тебе, что ты этим всем мог обидеть меня? Я же не просто обычный собеседник, а та, которая говорит, что любит тебя.

— Нет, так я не думаю. — с легкой печалью в голосе принялся я оправдывать себя, — Ты могла обидеться на меня только в том случае, если бы в преподнесенной тебе информации не было упоминания о смерти. Я знаю тебя, в тебе нет ненужной капризности, — после заключавшей мой ответ фразы я чмокнул на ходу Еву в правую щеку. Это заставило ее выдавить из себя короткий, показавшийся мне весьма добродушным, смешок и заговорить:

— Умеешь детали преподносить! Реакция слушателя, наверное, часто бывает такой, как изначально хотелось бы тебе. А может, просто дело в том, что только я так легко подаюсь на твои воздействия? Не знаю.

— Нет, Ева, мы просто любим друг друга, в этом весь секрет.

— Конечно, мой дорогой, — очень милым голоском протянула моя наперсница, а затем продолжила обычной своей манерой. — Ты, вот, только скажи, что мне теперь с яблоком-то этим делать? Есть? Не кощунственно ли?

— Делай, что считаешь нужным. Я не советчик тебе сейчас.

— А знаешь? Я его действительно съем. И тогда частичка твоей прошлой любви к этой несчастной сольется с твоей любовью ко мне, правда же?! — она засмеялась, что на самом деле выглядело бы несколько цинично, будь только я чуточку более привязан к памяти о той, кого Ева нарекла «несчастной». А яблоко все же было съедено.

Дела с увеселительными заведениями у нас в городе обстоят не очень хорошо. Единственное место, хоть как-то подходящее для сносных вечерних развлечений — это уже упомянутый много раз «Мир кровавого туза». Туда-то мы с Евой и пришли — ей хотелось выпить чего-нибудь, а я был не против того, чтоб обзавестись кокаином. Когда мы только вошли в бар, в помещении его было малолюдно, я ожидал, что ближе к десяти вечера народ стечется и наконец-таки устроит приличествующий для заведения данного сорта бедлам, однако, если не считать нескольких шлюх и совсем дрянных на вид бедолаг, пополнения увидеть мне так и не пришлось. Удивительно! Так не может случиться само собой, для подобного безлюдья нужна веская причина. Своими размышлениями я, чувствуя некоторую тревогу, решил поделиться с Евой. Сначала ее реакция была очень вялой, но спустя минут она вдруг громко произнесла «А!» интонацией человека, которому посчастливилось неожиданно что-то вспомнить. Далее завязался очередной диалог.

— Как я могла забыть, Ид?! — с большим азартом говорила слепая. — Сегодня же день нового развлечения!

— Что ты имеешь ввиду?

— Как так? Ты ничего не знаешь?! Видать, ты и в самом деле очень занятый человек. Да ладно, я бы и сама ничего не знала, если бы вчера мне ненароком не удалось подслушать разговор папочки с одним из его прихвостней, — почему-то после оглашения этой информации моя собеседница решила взять паузу и в молчании придаться степенному распитию вина, что, конечно, не могло способствовать движению по нисходящей степени моего любопытства.

— Ну так и что же ты узнала? — нетерпеливо спросил я.

— Какой ты прыткий, милый мой! — будто слегка дразня меня, вымолвила девушка. — Не торопи, а то еще забуду что-нибудь. В общем-то, дело следующее. Оказывается, в Объединенных городах отменяют смертную казнь, представляешь? Ладно, если бы только ее, так нет — решили под одну гребенку ото всего отказаться. Теперь тюрьмы тоже признаны устаревшим инструментом правосудия.

— По-моему ты говоришь о каких-то фантастически вещах. Или это розыгрыш?

— Ты что, любимый?! Тебе просто надо дослушать меня. Теперь наказанием за все преступления, степень тяжести которых выше средней, будет так называемый «обряд очищения».

— Что за бред? Какое еще очищение?

— В том-то и вся загвоздка — я сама не знаю, что представляет собой это новое орудие правосудия. Зато мне известно, как мы можем с тобой обо всем проведать.

— И как же?

— Сегодня в полночь впервые проведут эту процедуру. Как я поняла, все будет носить в том числе и демонстрационный характер. Короче, Ид, нам с тобой нужно оказаться в 00:00 на «Площади семи цветов и алой розы». Именно там произойдет «обряд очищения».

— Ясно. Теперь я понимаю почему уже как полгода эта площадь была закрыта. Видимо, ее переоборудовали, чтобы выглядела она подобающе.

— Наверное, мой любимый. Так что, мы пойдем туда? Ты будешь смотреть, а потом расскажешь мне все, хорошо?

Конечно, данная затея была одобрена мной. И, разумеется, давая согласия, я в первую очередь руководствовался желанием удовлетворить свое любопытство. Какая новая диковинка ожидает меня и, судя по пустому бару, многих прочих на площади? Что же прейдет на смену смертной казни и тюрьме? Ответы скоро появятся.

Через пятнадцать минут после того, как нами был покинут «Мир кровавого туза», мы уже были на Площади семи цветов и алой розы. Тут очень многолюдно — треть от общего населения города точно здесь собралась. Но пришедшие поглазеть на диво уроды являются чуть ли не единственной декорацией этого места, несмотря на то, что раньше оно было густо уставлено разного рода магазинчиками, лавками и кафе. Теперь же все это исчезло, предоставив тем самым возможность образовавшейся пустоте принимать как можно больше зевак. И все же я совру, если скажу, что реконструкция ограничилась разрушением старых построек, потому как появилось и кое-что новое. Изменения, конечно же, имеются, причем не все они носят деструктивный характер, например, над одним из краев площади возвышается не менее чем на три метра каменный помост, площадь верхней части которого достаточно велика, однако конструкция его позволяет почти каждому зрителю на площади видеть все происходящее на сцене. Сейчас там практически нет никаких действий — стоит всего лишь один оправленный в белый халат человек с сумкой на перевес и курит, будучи освещенным светом множества фонарей и прожекторов, которые имеются в большом количестве вокруг возвышенности.

Вторым дополнением к дизайну этой достопримечательности нашего города являются три расположенных вблизи помоста статуи. Благодаря тому, что я умею относиться крайне пренебрежительно к манерам, а так же тому, что мои физические данные позволили мне без особых усилий пробиться сквозь толпу, нам с Евой удалось подобраться очень близко к новшествам. А это говорит о том, что глазам моим удалось достаточно детально изучить каждую скульптуру.

Фигура, установленная справа от возвышенности, является статуей, посвященной, как мне удалось узнать от одного из рядом стоявших парней, Иоганну Клименту. Наши историки твердят, что именно названный человек был первопричиной Великой Войны. Говорят, что он был премьер-министром Родезии, государства, образовавшегося, кажется, в XXIII веке. Оно никогда не играло серьезной роли в какой бы то ни было сфере, однако было очень воинственным. Последний фактор и стал роковым, когда Конфедерация Монских земель — страна, граничившая с Родезией — выдвинув территориальные претензии, покусилась на львиную долю земель радикально настроенного соседа. Завязалась война, в ходе которой была впервые использована Гиперборея. Говорят, что соответствующий приказ отдал именно Иоганн Климент.

Виновник падения цивилизации изображен скульптором следующим образом. У него нет обеих рук, в зубах же он держит, по всей видимости, скальпель. Острие последнего выдается наружу, тогда как большая часть рукояти скрыта во рту Климента. Вероятно после рассмотрения данного творения, в голову наблюдателя должна прейти мысль, что самый ужасный политик всех времен и народов сам себе отрезал руки: сначала одну, зажав в пальцах другой скальпель, затем же, после того как переложил инструмент себе в рот и зажал его зубам, вторую. Вероятно подобное действие стоило бы траты невероятных усилий, так как оно помимо встречи со всеми прочими преградами требует нарушение законов физики. Ну а в принципе посыл понятен — Иоганн отрезал себе руки и обратил тем самым себя в калеку, причем совершил он последнее при помощи рта, того самого рта, посредством которого отдавался приказ о, можно сказать, начале Великой Войны.

Наверное, именно так в идеале должно выглядеть правосудие — преступника вынуждают осознать свою вину, и в итоге он сам, раскаиваясь, приводит в исполнение наказание.

Вторая статуя стоит по левую сторону от помоста. Персонажей, ее запечатленных, я знаю и сам — один из них Оливер Кромвель. Об этом человеке в нашей прекрасной стране говорят больше, чем, скажем, о том же Иоганне Клименте. Это-то меня и ставит в тупик — зачем так много рассказов о персоне, некогда бывшей недолгий промежуток времени главой какого-то древнего государства? Понятное дело, что с подачи властей именно этого бедолагу вырвали из пучин истории и распиарили донельзя, только вот мне никак не удается раскусить этот политический замысел. А вот мой друг Ипполит утверждает, что ему все известно — государи, поливающие грязью правителей, чей образ преподносится как отрицательный, всегда будут получать поддержку со стороны той или иной части населения, и это будет работать, даже если сами они будут наижесточайшими тиранами. Может, в этом и есть доля правды, потому как и в самом деле упомянутого английского джентльмена при любом удобном и неудобном случае поносят и клеймят самыми нелицеприятными методами, зачастую в этом участвует телевидение, радио, публицистика и так далее. Но мне все же кажется, что теория Ипполита выглядела бы куда более логичной, если бы наши властители в качестве объекта травли выбрали не давным-давно приказавшего долго жить паренька, а кого-нибудь посвежее. Хотя, быть может, благодаря компоненту историчности суть этой травли как-то слегка романтизируется, оттого и охотнее поглощается моими согражданами. Тогда получается, что там «наверху» все делают правильно, и мой дорогой доктор снова оказался прав.

Как бы то ни было, а упоминаемая чуть выше политическая пропаганда присутствует и в находящейся от меня на расстоянии порядка восьми метров скульптуре. Руки и ноги Кромвеля отделены от его корпуса в тех места, где конечности берут свои начала. Но все эти части существуют как единая скульптура благодаря тонким бесцветным трубочкам, соединяющим разделенные куски гранита. За счет такого творческого решения создается иллюзия будто воздетые к небесам руки и тело Оливера парят в воздухе. Это наверняка может оказать завораживающее воздействие на смотрящего, но только в том случае если он стоит не так близко к статуе, как я. Последним неописанным мной штрихом является увенчанная короной голова Карла I, зажатая в ладонях сместившего его узурпатора.

Упомянутые две статуи, каждая из которых возвышается над землей более чем на три метра, представляют собой впечатляющее зрелище, однако им не сравниться с огромной скульптурой, располагающей за помостом. Эта идеально обработанная и обточенная со всех сторон глыба из драгоценного камня является гигантским неживым подобием женщины. На лице ее запечатлена печаль, о причинах которой остается только гадать. Голова покрыта платком, а десница с раскрытой ладонью направлена в сторону пришедшего за зрелищем люда. Вторая рука пятерней своей прижата к груди в области сердца. Я знаю эту женщину, бросающую свой грустный взор с высоты семи метров на мелких людишек. Ее называют в нашем мире Мать Мария. О ней нам известно только из толи легендарных толи правдивых рассказов наших историков, которые и сами до сих пор разобраться не могут существовал ли этот персонаж в реальности или все связанное с ним — выдумки прошлых поколений. Но пелена таинственности никак не мешает этой женщине быть почитаемой многими жителями моего и всех прочих городов нынешнего мира. Конечно, все относятся к ней по-разному, но как правило большинство полагают, что образ Марии — образ идеального в своем безгрешном человеколюбии существа.

Признаться, я никогда не мог даже подумать, что сооружение столь величественных конструкций может быть подвластно хотя бы даже одному ваятелю Объединенных городов. Это потрясающе и великолепно, правда несколько хмуро, но, полагаю, именно так все и задумывалось. Остается один вопрос — для чего все это построено?

Стояли и просто любовались видом прекраснейших скульптур мы около получаса. Говоря мы, я подразумеваю себя и всех остальных ротозеев, телесами своими заполнивших пространство Площади семи цветов и алой розы, но никак не Еву, которой, к сожалению, эта красота не доступна. Видимо, у всего свои плюсы и минусы, значит, у каждого увечья тоже есть свои преимущества и недостатки.

Спустя обозначенное количество времени на помосте стали происходит некоторые движения. Десять полицейских один за одним стали появляться на сцене и расходиться по ее периметру. Все они, по всей видимости, поднялись по ступеням, которые, должно быть, примыкают к задней части округлой возвышенности, недалеко от самой высокой статуи. Через минуту к этой десятке присоединился еще один, только этот полицейских был не одинок во время своего шествия — он держался рукой за край цепи, крепившейся другим свои концом к наручникам какого-то человека, который был с ног до головы укутан неким подобием савана. Последний в свою очередь имел лишь два отверстия — прорези для рук. Таинственную фигуру вывели на центр сцены, и она вместе со своим сопроводителем осталась там стоять, пока продолжалась развертывание дальнейших событий.

Потом пред нами появился загадочный человек — большого роста мускулистый мужчина, одетый в полицейскую форму и странной конусообразной формы капюшон, скрывавший лицо. В руках этот гигант держит весьма внушительных габаритов деревянный стол и тащит его к тому месту, где стоят вышедшие прямо перед ним люди. Когда стол оказывается опущенным на пол, мужчина с мешком на голове подходит к облаченному в саван и снимает с него наручники, затем же он обхватывает своими ладонями только что им освобожденного человека в области плеч. Полицейский, все это время находившийся рядом с этими двумя странными людьми, отходит и занимает свое место у одного из краев помоста.

В небытие канули еще три минуты. Количество действующих персонажей снова увеличивается. Теперь перед зрителями предстал никто иной как сам господин главный судья нашего и еще пяти городов в сопровождении какого-то своего помощника. Мне хорошо известен этот представитель власти, да и вряд ли в мире вообще существует человек, который бы не знал о существовании Иоанна Ларватуса. А все дело в том, что главная причина его славы кроется в жестокости или, как любят говорить некоторые интеллектуально развитые шутники, в «чрезмерной преданности идеалам и законам» — общеизвестно, что при подобных задатках можно в одночасье стать воплощением ужаса для всех, нужно всего лишь иметь подходящее место и соответствующие возможности. Но если честно, меня очень удивляет, почему это правило применимо к судье. Наши правители, какими бы скотами они не были, очень расстраиваются, когда наблюдается процесс сокращения населения, даже в том случае, если это происходит вследствие естественных причин, а так же им очень хочется, чтобы уродов в подконтрольном им государстве становилось все больше и больше. Для последнего порой даже предпринимаются какие-никакие меры. Причины всех этих печалей и желаний легкообъяснимы: все-таки на всех этих калеках и держится не только благосостояние власть имеющих, но и вся государственность. Но ежели все так, в чем можно не сомневаться, то почему эти самые управители никак не присмирят своего товарища и соплеменника Ларватуса? Неужели эти люди, некогда выдумавшие жестокие способы смертной казни за убийство, дабы отбить даже у самых охотливых до этой забавы желание лишить кого-то жизни, закрывают глаза на зверства, чинимые названным судьей? Неизвестно ни одного случая, когда суд, на котором председательствовал упомянутый господин, выносил какой-нибудь приговор кроме смертного. Причем очень часто молоточек Ларватуса по окончанию того или иного процесса приговаривал к смерти не одного, а целые толпы. Например, в прошлом году жители городка Кенсел были свидетелями того, как 290 человек были отправлены на эшафот. В числе казненных сумасшедшие, дети, рядовые сотрудники государственных учреждений и многие прочие люди, никак не связанные между собой, и явно не располагавшие либо возможностью, либо желанием совершить хоть какое-нибудь преступление. А все дело в том, что Ларватус заподозрил большое количество жителей Кенсела в соучастии преступлению, совершенному восемь лет назад группой до сих пор не обнаруженных убийц двух полицейских. Я не жалею, потому что знать не знал никого из убитых, но удивляться давно не перестаю, причины же моего негодования описаны чуточку выше. Ну да и плевать на все эти странности, в любом случае у них есть вполне серьезная причина, ибо, как говорит Ипполит, «все должно иметь свой корень или столп».

И вот этот появившийся судья делает какой-то странный жест, после которого мужчина в конусообразном капюшоне срывает — в прямом смысле этого слова — все одеяния с человека, которого еще совсем недавно освобождал из наручников. И теперь перед нами предстал во всем своем безобразии загадочный преступник — наверное, так его нужно называть, раз уж выведен он был за цепь. Упоминая безобразие, в данном случае я подразумевал не уродства, а наготу, которая так не к лицу мужчинам: она делает их жалкими и будто даже беззащитными. Внешне же этот человек был вполне себе полноценным, и мне поначалу даже показалось, что он не из числа моих собратьев, что, конечно, будь все так, являлось бы деталью из ряда вон выходящей: даже если таковых и наказывают, то явно делается сие не на глазах у толпы уродов.

Но чуть позже я развеял свои сомнения по поводу происхождения выведенного напоказ человека, потому как мне удалось разглядеть его широко раскрытые полностью белые глаза. Значит, его удел — жизнь во мраке.

Слепой стесняется, что доказывают его руки, норовящие прикрыть обнажившиеся гениталии, однако все эти попытки сразу прекращаются тем гигантом, что стоит у него за спиной. Организаторы этой забавы рассчитывали на полное унижение незрячего, который, зная, что срам его ничем не прикрыт, не может верно оценить степень своего позора. В подобных случаях, мне представляется, психика всегда склонна пасовать пред раздувающей все донельзя фантазией. Вероятно, он думает, что сейчас чуть ли не весь мир смотрит на его худые ноги, впалый живот, сморщенный половой орган и так далее. Я не хотел бы быть на его месте.

Тем временем Иоанн Ларватус берет из рук своего низкорослого помощника какую-то папку, затем же, не раскрывая ее, начинает говорит, обращаясь, по всей видимости, к виновнику событий: «Смотри налево! И да снизойдет на тебя великое раскаяние! — и говорящий указывает в направлении статуи Иоганна Клемента. — Смотри направо! И узри справедливости торжество! — рука совершает резкое движение в воздухе, и теперь палец ее показывает на Кромвеля и голову Карла I. — Теперь же обернись назад и познай наше милосердие, которому ты обязан жизнью!». По всей видимости эта фраза была некоторой прелюдией перед всем предстоящим, только вот суть ее понять мне было непросто. Ну, обращенная к слепому просьба посмотреть на что-нибудь может объясняться желанием поиздеваться, но с другой стороны все может быть истолковано куда более серьезной задумкой — своими возгласами Ларватус, видимо, хотел произвести некоторое впечатление на толпу, в пользу этого говорит также и возвышенная интонация с сопутствующим торжественным акцентом на словах «справедливость», «раскаяние», «милосердие». Да, второй вариант кажется более правдоподобным, хотя я не исключаю того, что оратор просто хотел поизмываться.

Воцарившееся молчание, последовавшее за вышеприведенными словами, было потрачено на то, чтоб уложить руками гиганта преступника на стол. Когда с этим было покончено, Ларватус раскрыл недавно взятую папку и посмотрел на своего подручного, который сразу же раскусив намек, произносит заготовленную фразу: «Творите справедливость, а не правосудие». Судья едва заметно кивает головой в ответ, а затем начинает читать из папки слова приговора, которые до публики доносятся громкоголосым помощником, повторяющим за свои хозяином: «Справедливость снизошла. Мы, судия Иоанн Ларватус, верша упомянутую справедливость во имя всевеликого блага и с соизволения народа, налагаем чистое наказание на сего человека, имя коего Эрнст Помт. За свое преступление этот сын нашего народа приговаривается к процессу очищения — его члены, что помогали ему в деяниях его греховных, отныне перестанут существовать. Пусть же изречет слово свое последнее пред тем, как очиститься!». Но слепой никак не среагировал на предложение, тогда судья громко крикнул: «Говори же!». И тут из уст положенного на стол Эрнста Помта вырвалось следующее «Говорить? Кажется, слишком много я сказал, и, если не изменяет память, именно поэтому я здесь. Так что же мне говорить?».

— Говори, что пожелаешь! — громовым голосом отвечал Ларватус.

— Что желаю? — будто даже слегка весело спросил приговоренный. — Я желаю, чтобы вы немедленно усадили меня на золотой трон и голову мою увенчали прекрасным венком. После же чествуйте меня, как древние чествовали своих кесарей!

Ларватус сделал движение рукой, будто от чего-то отмахивался, и после этого к столу со слепым подошел уже позабытый мной человек в белом халате. Из своей сумки он извлек пилу и положил ее рядом с Помтом, а потом громко сказал: «Приговоренный, вам будет введена большая, но не достаточная для летального исхода доза опиума. Это делается, чтобы предотвратить болевые ощущения и смерть». Расслышав эти слова, двое из числа тех десяти полицейских, что появились на помосте еще до обвиненного, отошли в сторону задней части сцены и пропали из виду на некоторое время. Вернулись они уже с большим железным чаном, который был установлен в середине площадки. Из котла валил густой дым, что намекало на присутствие раскаленных углей.

И тут началось главное действие. Четверо полицейских подошли к Помту, и каждый из них схватился за одну из конечностей этого человека, в вену которого в этот момент кустарный эскулап вводил обещанное количество наркотика. Когда последний закончил со своим делом, все пространство Площади семи цветов и алой розы накрыл громкий непрерывный смех, который, казалось, раздавался из недр легких обезумевшего дьявола. Это смеялся обреченный. Палач же, роль которого выпала гигантскому полицейскому, освободившись от необходимости держать свою жертву, взял покоившуюся на столе пилу и начал отрезать правую руку Эрнста. Когда эта процедура только началась, доктор, переместившийся к изголовью наказываемого, обхватил своими руками его голову и повернул ее в ту сторону, откуда летели брызги крови. Зачем это? Преступник должен видеть, что делается с его телом? Но ведь он же слепой… Да уж, все ради церемониальности.

Правая рука была удалена, затем палач взялся за вторую, когда же он расправился и с ней, пришел черед ног. Через десять минут с конечностями Помта было покончено. Гигант, отложивший пилу, обратился к принесенному чану, из недр которого в итоге было извлечено приспособление для прижигания образовавшихся на теле слепого ран.

И все то время, пока пред глазами моими творилось вышеописанное, безумный смех не прерывался даже на мгновенье.

Когда кровотечение было остановлено, несколько полицейских подняли над своими головами обрубок, являвшийся еще совсем недавно Эрнстом Помтом. Толпа смотрела на продолжавшее хохотать нечто и изумлялась, правда вот о причинах этого вдруг объединившего всех чувства судить не очень-то и легко, ведь я-то испытывал ужас, а стоявший недалеко от меня однорукий с кривым лицом выражал свои эмоции словами «Так его!».

Я отстранил взгляд от «очищенного» и стал смотреть на Иоанна Ларватуса. Его глаза, которыми он озирал толпу, были полны ликующего наслаждения. В этот момент мне вдруг почему-то захотелось убить этого маньяка, прячущегося за костюмом судьи, но это спонтанное эмоциональное буйство быстро пропало, когда я смог заметить, что объект моей ненависти кинул быстрый скользящий взгляд на меня, а затем и на Еву. Рассматривал он нас не дольше пары секунд, но за это время, мне казалось, он изучил нас досконально.

Ларватус поднял вверху руку и, прощаясь, сказал: «Да будет справедливость!», потом же ушел со сцены.

Я шепнул Еве на ухо, что нам пора уходить, и, не дожидаясь ответа и схватившись крепко за ее предплечье, стал пробиваться сквозь все еще глазевшую в сторону сцены толпу.

Мы мчались, будучи ведомыми комплексом моих чувств, быстрым шагом в направлении принадлежащего мне жилища. Поначалу этому стремительному шествию сопутствовало молчание, но наконец Ева, вероятно, уставшая томиться в безмолвии, начала разговор, предварительно остановив меня:

— Ид, куда ты так быстро ведешь меня? — интонацией слегка озабоченного чем-то человека поинтересовалась спутница.

— Мы идем ко мне домой, — холодно отвечал я.

— Постой, дорогой. Мы условились, что ты расскажешь мне о произошедшем на площади? Я слышала, как было сказано, что какого-то человека должны были лишить «членов». Ид, скажи мне, что там было? Они и в правду сделали это?

— Нет, Ева, — сказал я нежно, что стоило мне не малых усилий, — Это была театральная постановка, которая, как я понял, носила педагогический характер.

— Не понимаю тебя. Какая еще постановка? Разве театром заменяют тюрьмы и казни?

— Любовь моя, сегодня все было не по-настоящему, но нам наглядно продемонстрировали как теперь будут карать преступников.

— А! — весело воскликнула обманутая мной. — Теперь ясно. Очень умно, не думала, что кто-то из папочкиных коллег горазд до чего-нибудь подобного додуматься. И даже этого противного Ларватуса смогли привлечь. Наверное, это и было самым сложным. Ты просто даже представить себе не можешь, какой он противный человек. Я терпеть не могу его общества, но иногда приходится видеться с ним. Вот уж не думала, что он может в актеры записаться! Вот будет забава, когда я при очередной встрече начну издевательски расхваливать его потрясающую игру! — и Ева залилась смехом, который хоть и был во всех планах неуместным, но все же не мог не развеселить меня: столь задорным он был, что и я умудрился им заразиться.

И вот все ушло на второй план, осталась лишь красивая веселая девица, затмившая все те ужасы, что довелось мне увидеть всего несколько минут назад. Влюбленные обречены не видеть мир реальным, все для них приукрашено, и все у них связано с любовью. Отрезайте несчастным руки и ноги, о сильные мира сего, все равно я не вкушу ничьей боли, пока со мною рядом Ева! Конечно же, все это ложь, которую рассудок мой чует сразу, только вот восторженные чувства порой умудряются очень аккуратно толстой пеленою прикрывать очевидности. И внутренний голос говорит тогда «Оставь все на потом, а пока наслаждайся!».

Я не опустошаю голову, но перелаживаю потребность в размышлении об увиденном на потом. И все это ради того, чтоб привести к себе домой возлюбленную Еву, уложить ее на кровать, освободить ее тело от одежд, а затем покрыть всю ее поцелуями. И это тоже будет великолепно, ведь я действительно влюблен в нее. Лгут те, кто утверждают, что мужчине и женщине, обожающим друг друга, не требуется половой контакт. Мол, лишь романтическим платоникам доступно узреть самое прекрасное во взаимоотношении полов — наслаждение душою человека! Неужели нельзя наслаждаться ею, обнимая тело, в которое она закована? Надо не забывать, что благодаря этой темнице, слепленной из мышц и костей, мы и имеем возможность прочувствовать иначе никак не осязаемую душу. Душа неуловимая порхает, а мясо говорит! Несправедливо так пренебрежительно относиться к столько важной детали, господа!

Мы пробыли у меня около двух часов, затем же Ева сказала, что ей нужно отправиться домой — какие-то семейные заморочки; я не стал особо возражать, ведь помимо Евы в моей жизни присутствуют и иные серьезные вещи, которые требует внимания к себе. Я проводил ее до Пункта транспортировки, там мы встретили Викторию, которая, по ее словам, уже не первый час с нетерпением ожидала свою слепую соратницу. Какое же преданное создание этот безобразный урод из мира полноценных. Мы попрощались и я, вновь обуреваемый ужасными воспоминаниям, двинулся домой.

Пока мы с Евой резвились в одной из комнат моего особняк, доктор находился в своем подвале. Он уже как третий день шаманит над гениталиями какой-то карлицы с крайне некрасивыми на вид кожными наростами в области шеи. Ипполит назвал мне недуг, а после просто объяснил какие внешние признаки характерны для человека, пораженного им — низкий рост, косоглазие, упомянутые наросты в том месте, где голова сочленяется с телом и еще что-то. И вот я, как полный болван, имея в багаже знаний лишь смутные представления, катался по городу и искал на улицах подходящую на мой взгляд персону. После пары дней скитаний мне повезло — девица была найдена, и так случилось, что у нее была именно та самая болезнь. Ученый похвалил меня и пожал руку, назвав при этом «толковым малым», потом же он попросил меня удалиться и как можно реже появляться в его лаборатории. Мне такая просьба пришлась только по вкусу, и я стал видеться с почти совсем не вылезавшим из подвала доктором только в те моменты, когда мне требовалось питание.

Но сейчас концентрации Ипполита придется претерпеть ущерб, потому что ушам его предстоит выслушать шокирующую историю о событиях во внешнем мире, в частности — о процедуре «очищения». Это как-никак значимое, мать его так, событие! Думаю, моему коллеге будет интересно послушать.

Я застаю ученного за процессом кормления подопытной. Забавная, признаться, картина. Походит на то, как заботливый отец хочет накормить капризничающую дочь, обидевшуюся из-за имевшей место быть в недавнем прошлом потасовки. Ипполит пытается аккуратно при помощи ложки запихивать какую-то пищу в рот женщины, но она далеко не все позволяет себе проглотить, отчего у нее измазана нижняя часть лица.

Его старания мне не понятны — он явно мог бы иначе поддерживать жизнь в организмах вверенных ему в научное пользование субъектов, скажем, при помощи внутривенного кормления. Видать, ему просто нравится этим занимать; может, он чувствует себя в некотором роде отцом каждой из них, а отец, как известно, ответственен в некоторой мере за жизнь своих детей. Но таковым моему другу суждено быть лишь до тех пора, пока будет жива надежда на положительные результаты, потом же родитель в миг обратится в губителя.

— Время ужина, я посмотрю, — улыбаясь заговорил я, желая привлечь к себе внимание. — Ну и как результаты?

— Если ты о еде, то все в порядке. Впервые за три дня мне удается хоть чем-нибудь наполнить ее желудок, — не посмотрев на меня, отвечает Ипполит.

— А что насчет иного?

— Иного? Вот тут, друг мой, — во время обращения мой собеседник повернул голову ко мне и отложил в сторону приборы и посуду, давая тем самым понять мне, что он намеревается держать речь, — есть некоторые трудности. Надо провести много работы. Расскажу тебе пока о плюсах. В первую очередь очень радует тот факт, что у мадам Киры имеются собственные яйцеклетки.

— Чего же тут удивительного? — делая изумленный вид, спросил я, хотя на самом деле меня сейчас не очень заботили состояние карлицы и опыты дорогого доктора: очень хотелось перевести разговор на тему событий, происходивших на главной площади города.

— О! — громко воскликнул гений. — Это не просто удивительно, это — великое счастье! А все потому, что у женщин, страдающих от синдрома Шерешевского-Тернера, почти никогда не бывает гамет. Ты представляешь, какой же ты удачливый все-таки?! Ну да ладно, не об этом речь, хотя повод для радости данное обстоятельство предоставить может. Теперь же к минусам. Их значительно больше. Самых же важных — два. В первую очередь мне нужно добиться того, чтоб ее недоразвитая половая система стала подходящей для зачатия и последующего вынашивания. Тут есть только один путь — стимуляция эстрогеном и некоторыми прочими гормонами, способными феминизировать тело. На это понадобится время, но даже если ее матка и яичники в результате названного воздействия наконец-таки станут подходящими, она все равно будет не подготовленной к материнству.

— Как так? — с фальшивой заинтересованностью спросил я, пытаясь тем самым навести на себя вид внимательного слушателя.

— Ид, посмотри на нее. Что ты видишь? — доктор ткнул пальцем в испуганно смотревшую на нас, но молчавшую «мадам Киру». Я оглядел ее и, не поняв какого ответа желал от меня доктор, пожал плечами.

— Неужели не заметно, что ростом она совсем не вышла?! — с каким-то веселящим задором спросил Ипполит. — Совсем не вышла, что, конечно, естественно, но для нас не очень приятно. Малый рост говорит о том, что и внутренние органы у нее не отличаются выдающимся размерами. Так она полноценный плод выносить никогда не сможет — и матка не будет приспособлена и все прочее. И что же нам остается? — будто говоря с самим собой, спросил ученый. — На помощь опять придут гормоны, только в данном случае это будет в первую очередь соматропин, к которому я буду добавлять, основываясь на анализе должных происходить изменений, прочие вещества по мере их надобности.

— Ну если ты знаешь как действовать, тогда на что же жалуешься?

— Нам понадобится много времени, Ид. Это во-первых. Во-вторых же, я пока не знаю с чего стоит начать. Толи надо дать ей вырасти, толи сначала нужно поработать с маткой. Просто одновременно это делать никак нельзя в данном случае.

— Ипполит, я ничем не могу помочь. Все что мог, я сделал. Так что советом тебе, как оказывается, никто помочь не может.

— Верно-верно! Да ты и так многое уже сделал. Ничего страшного нет в том, что нам придется ждать… Плюс ко всему, я думаю, что при помощи этой девушки мы наконец-таки достигнем желаемого: шансы велики. Впрочем, не буду загадывать.

— В любом случае будем надеяться на лучшее, мой друг. — сказал я, не особо поверив в эти прогнозы, потому как до этого много раз говорилось нечто подобное, однако потом все надежды уничтожались в крематории.

— Ну а как у тебя дела? — весьма удачно для меня задал нужный вопрос Ипполит.

— У меня все в порядке. Ты же знаешь, что мне удается избегать трудностей. Я сегодня гулял и наслаждался жизнью и, знаешь, встретился с некоторыми изменениями в мире.

— О чем ты говоришь? — вдруг очень заинтересованно, спросил доктор, до этого уже было несколько отвлекшийся на свою подопечную.

— Говорю о том, что мы с тобой совсем не следим за жизнью нашего государства. Я, вот, сегодня узнал, что зря мы придерживаемся подобных мировоззрений.

— Ид, не тяни резину. — нетерпеливо направлял меня слушатель, что, впрочем, было мне только на руку: хотелось побыстрее как бы освободиться от ноши, рассказав своему напарнику по преступлениям, которого, если вдруг нас выведут на чистую воду, разберут по частям рядом со мной на той самой площади.

— Хорошо! Ипполит, теперь больше не существует смертная казнь, а вместе с ней ушла в прошлое и тюрьмы. И этим мы обязаны «обряду очищения»! Видел бы ты этот обряд, Ипполит… — сказал я, понизив при этом голос и сделав его грустным на последнем предложении.

— Говори, Ид, говори же!

— Да не торопи ты меня так! Все успеешь услышать, тем более я и не намеревался умалчивать. Тут, друг мой, дело в тонкостях, — в этот момент я почему-то посчитал уместным улыбнуться. — В общем, знай следующее. Обряд очищения, ставший единственным, как мне сказали, наказанием за более или менее серьезные преступления, заключается в том, что преступника выводят на всеобщее обозрение, а после отрезают ему руки и ноги.

— Что ты такое говоришь?! — чересчур возбужденного воскликнул мой визави.

— Успокойся. Я сам сегодня видел, как какого-то слепого превратили в практически ни на что не годный кусок мяса.

— Неужели они дошли до такого? Видать, они еще хуже, чем я мог подумать.

— Да, гуманизм — явно не их конек. — решил я добавить черного юмора, увидев как доктор вдруг загрустил: видимо, он просто позволил фантазии нарисовать в своей голове примерную картину зрелища.

Воцарилось молчание, периодически нарушавшееся кашлем Киры, которая по-прежнему была нема и испугана. Ожидая реакции предавшегося своим мыслям и будто оттого даже застывшего Ипполита, я обратил свой взор на бедное создание, привязанное к креслу. Она сидит голая, чем обязана взглядам доктора на удобство. У нее абсолютно детское тело — совсем нет груди, волосы в области паха почти отсутствуют, а маленькие ступни своей припухлостью очень напоминают таковые у младенцев. И это будущая мать моего ребенка? Это и есть та женщина, во чреве которой сформируется новый человек, тот самый, которому суждено сделать уродов вновь прекрасными? Конечно, внешность, как говорят, зачастую бывает обманчивой, но мне все же не очень верится, что из чего-то подобного даже после всевозможных лечений может получиться хотя бы годная роженица. Как бы то ни было, я бы не хотел, чтобы потомки, вспоминая своих великих родоначальников, наряду с мои именем упоминали имя безобразной Киры. Возможно, они додумаются до идеализирования ее образа, однако этот факт лишит историю правдивости, а это уже будет несправедливо по отношению ко мне, с таким рвением шедшему на ужасное ради, как говорится языком недоумков, светлого будущего. Моей истории необходимо остаться чистой, она не должна претерпеть изменений, иначе рано или поздно благодарность, которую не будут подпитывать ужас и смрад, иссякнет, и глупые детишки вновь ринутся играть в войнушки. И тогда все пойдет по известному сценарию, и опять появятся уроды, и опять появится Ид Буррый. Кажется, нечто подобное называется цикличностью истории, а, быть может, я в очередной раз просто ошибаюсь? Разумеется, только бы знать в чем.

— И за что же этого человека приговорили к… этому? — спросил Ипполит, и тем самым отвлек меня от унесших куда-то далеко мое сознание мыслей.

— Я не знаю. Ларватус ничего не сказал о преступлении.

— Ну конечно! Как же тут без господина Ларватуса! — язвительной интонацией говорил мой товарищ. — Тогда глупо спрашивать о преступлении, ведь эта тварь не нуждается в таковом.

— Да, однако на сей раз вся процедура выглядела так, будто в разработке ее участвовал не один человек. Это я к тому, что Ларватус явно не мозг операции, а лишь инструмент. Значит, вполне может оказаться так, что первый «обряд очищения» для правительства имел в том числе и некоторое символическое значение. Ну, а раз так, то и жертвенная фигура должны была быть соответствующей.

— Умно, Ид! Ты догадливый парень. — с легкой нотой радости в голосе сказал доктор. — А имя того человека было названо?

— Да. По-моему, его называли Эрнст Помт.

— Эрнст Помт… — его губы повторили за мной, а потом он замолчал и принял такой вид, будто мозг его вот-вот разорвется, силясь что-то вспомнить. Через десяток секунд Ипполит посмотрел на меня и сказала:

— Кажется, я знаю этого человека. Некий Помт работал со мной в «Будущем за технологиями».

— О! Да мы с тобой везунчики! — продекламировал я с наигранным восторгом в голосе.

— Что ты имеешь ввиду? — произнес недоумевающе бывший коллега четвертованного.

— Ну, много совпадений просто. Я, вот, «мадам Киру» отыскал, присутствие яйцеклеток внутри которой вызвало немалый восторг у тебя. Ты недавно говорил, что это великая удача. А ты, оказывается, был некогда товарищем Эрнста Помта, человека, которого я видел сегодня очищенным. Знаешь, а ведь меня очень заинтересовала его фигура: как-никак не каждый день людей на площади шинкуют, да и словечками каким-то помпезными он разбрасывался там.

— Как-то слишком весело ты говоришь, хотя событие из ряду вон… — заметил собеседник.

— Это все напускное, — вымолвил мои уста: мне и в самом деле была характерна такая неприятная черта — когда доводится испытывать глубокие внутренние потрясения, то я всегда стараюсь внешне держаться абсолютно спокойным, от этого порой и доходит до того, что в глазах собеседников Ид Буррый предстает в роли мерзкого циника, впрочем, и этому способу не всегда удавалось сковывать мою эмоциональность.

— Как там говорится — наряд и мишура! — продолжал я. — Вот так и у меня, друг мой. Ну да и Бог со мной. Давай, рассказывай о человеке этом загадочном. Он тоже был поражен той же проказой, что и ты?

— Не понял…

— Ну, он тоже раздумывал о том, как бы отмотать историю лет на семьсот назад, когда человек был именно человеком, а не хаотично сложенным куском мяса.

— Не знаю, Ид. — уставившись в пол, со вздохом начал повествовать Ипполит. — Об этом он мне ничего не говорил. Все это, конечно, печалило его, да и какого ученого может не печалить нынешнее состояние мира? Разве что идиота. Но Помт был не таков как я — романтической мечтательности в нем было больше, она им только и двигала. Друзьями близкими мы с ним не были, но по работе часто приходилось пересекаться. Он работал, кажется, в отделе по созданию новых материалов для протезов, а я в отделе по модифицированию старых моделей. Познакомились мы в тот момент, когда я заметил, что для разработанной мной новой модели не совсем подходят те сплавы, что поступали из его отдела. Сошлись по профессиональным причинам, как говорится, ну и как-то приятны друг другу стали. Начали вместе иногда бары посещать да о жизни толковать… Ненависти в нем, скажу я честно тебе, никогда не видел — ругать ругал он правительство, да вот только допускал справедливость нахождения у власти нынешних глав. Но не смотря на это, он все же снисходил до того, чтоб винить их, но вменял им всегда что-то казавшееся мне крайне странным… В общем, общаться нам было суждено пару месяцев, за которые сблизились мы, конечно, но не то, чтоб очень сильно. Ну, а потом он пропал — его арестовали. Видать, до сегодняшнего дня он и был в остроге.

— А за что его арестовали-то?

— За то, что он, якобы, участвовал в создании опасных для жизни материалов, послуживших основой для огромного количества протезов, но это все — бред.

— А настоящая причина тебе известна?

— Мне кажется, что да. Почти в самом начале нашего знакомства он поделился со мной информацией о том, что пишет какую-то книгу. Я поначалу серьезно не отнесся, но когда он почти законченный вариант предоставил мне через два дня, взялся все же почитать. Затянуло. Там было много вещей показавшихся просто великолепными, и это при том что мне не очень-то и нравится художественная литература. Я, полный восхищения, опрометчиво посоветовал ему издать самостоятельно пару сотен экземпляров. Помт мой совет услышал, и последовал ему. Через месяц его книга под названием «Манящая земля благодатная» была на руках почти у каждого сотрудника его отдела. Все хвалили, что, конечно, меня не удивило, но по роковому стечению обстоятельств кто-то из руководства тоже прочел этот роман. Кончилось тем, что его арестовали через некоторое время.

— Из-за книги? — немного удивленно спросил я. Разве так бывает? Конечно, все слышали эти байки, что на древних могло оказывать сильно влияние искусство, от того-то власть имущие очень любили прибегать к цензуре, если же эта штука не помогала, то автора зловредного творения начинали всячески травить, и иногда все кончалось тюрьмой или убийством. Но разве сегодня возможно такое? Чем опасен мечтательный выдумщик, выросший в среде становящихся из года в года все менее и менее человечными уродов? Впрочем, всякую потенциальную угрозу предусмотрительней предотвращать в зародыше.

— Да, из-за книги! — отвечал слегка возмущенный интонацией моего вопроса Ипполит. — Чему ты удивляешься?! В книгах бывают такие вещи, что способны заставить даже самого заурядного человека задуматься о своей роли и своем значении, что же тогда говорить о наживном — о политике и всем прочем из этого ряда?

— Ну а о чем он хоть писал-то?

— Вот этот вопрос куда более уместен, Ид! Его книга была о терраформированной Венере, ставшей новой родиной для большого числа жителей перенаселенной Земли.

— Что значит это слово? — спросил я, на самом деле приблизительно догадываясь о значении упомянутого термина.

— Терраформирование — это когда определенные космические тела делают похожими на Землю. Насыщают кислородом, наполняют водой, изменяют в соответствии с требованиями человеческого организма температуру, давление и прочие физические и химические показатели. Все это для того, чтоб земной обитатель мог спокойно там существовать. Вот, в своем романе Помт допускал, что в XXII веке люди, достигшие высокого уровня развития, решили колонизировать космос. Первым серьезным шагом на этом поприще и стала Венера. Согласно его мнению, когда с изменениями условий на этой планете было покончено, около пятисот миллионов людей покинули Землю, дабы обрести приют в пределах ее переделанной соседки.

Почему раньше мне в голову никогда не приходила подобная мысль? Нам же рассказывали, что до Войны наши предки достигли больших успехов в вопросах расширения научных границ. Ведь и в самом деле, когда-то давно могло произойти нечто подобное. Значит, не глупо допустить, что на какой-нибудь из ближайших планет сейчас есть своя цивилизация, прошлое которой не тронуто Гипербореей… там-то и живут блаженные люди.

Ипполит еще несколько минут рассказывал мне что-то о книге, но я почти ничего не слышал, так как увлекся размышлениями над поведанной мне теорией Эрнста Помта. В конце концов справедливость допущения такой возможности была мною самому же себе и доказана. Разумеется, этот факт не мог допустить того, чтоб я не поделился соображениями на данную тему со своим единственным товарищем и другом:

— Ипполит! — обратился я к доктору, и тем самым прервал продолжение его, надо сказать, уже затянувшегося монолога. — А разве не может быть так, что Помт оказался прав?

— Нет. — с какой-то слегка смутившей меня уверенностью в голосе спокойно произнес ответчик.

— Ну почему же? Ты сам мне много раз рассказывал о чуть ли не чудесных открытиях прошлого. Я помню твои истории о космосе, среди которых было много и таких, где ты восторженно расхваливал на всякий лад космических путешественников. Если они открыли для себя эту черную пучину, лишенную воздуха, то почему они не могли спустя некоторое время организовать высадку на какую-нибудь планету? Какой смысл в первооткрывании неизведанных ранее троп, если таковые никуда не приведут? — закончил я метафорическим выражением, чем был не мало доволен, потому как думал, что смогу оказать нужный мне эффект.

— Мой дорогой Ид, — начал по-отечески ласково ученый, — ты, как я вижу, тоже из разряда романтиков. Это не плохо, но порой данная твоя черта заставляет меня сомневаться в твоих умственных способностях. — Ипполит добродушно улыбнулся, давая знать, что он шутит. — Тут я, конечно, сам виноват. Прости, друг! Но знай, что не от злобы все, а спонтанно выходит. Видишь, свои минусы тоже признаю.

— Да признавай сколько угодно, — несколько грубо прервал я собеседника, что было вызвано лишь нетерпением, — только сейчас побыстрее излагай мысли свои, чтобы я мог знать, поддерживаешь ли или отрицаешь мои, равно как и Помта, аргументы.

— Ну, раз ты хочешь так, — согнав со своего лица улыбку, говорил подгоняемый мною, — то скажу тебе, что все это — глупости невероятные. Нет никаких людей на Венере, и никогда не было. Единственная обитель человечества — Земля! — с какой-то злобой чуть ли не выкрикнул говоривший. — Здесь все началось, здесь всем нам суждено и сдохнуть!

— Но почему же…

— Уже мы очень близко к этому подошли, надо чуточку подождать! — не услышав мою вставку, продолжал гневаться Ипполит. — И знаешь почему? Потому что новые миры создавать вредно! Тебе может и полезно, а вот какому-нибудь важному господину вредно. Неужели ты действительно думаешь, что сделавшие с людьми все это, позволили кому-нибудь улизнуть с этой планеты? — далее оратор продолжил излагать свою убежденность в существовании теории заговора, чем не слабо раздражал меня, но я терпел, потому как не особо хотел в ступать в пререкания, которые наверняка вылились бы в бестолковую дискуссию и порчу настроения.

— Пускай так, — говорил я, когда наконец дождался паузы в процессе словоизвержения моего товарища, — тогда ответь мне, почему арестовали Эрнста Помта, раз в книге его не была и слова правды?

— По той простой причине, что такие как ты, склонные верить в мифы, легко поддаются влиянию и любят терзать себя сомнениями… Опасен не один Помт, опасны те многие, что могли бы поверить в его выдумки. Угроза, так сказать! Ну, а всем известно, что «руки прочь от хранителей государственности»!

Версия Ипполита, пускай она и меньше мне нравится, все же достойна внимания, и точно так же заслуживает права на жизнь, как заманившие меня в сети своей привлекательностью идеи четвертованного совсем недавно человека. Но переубедить меня подобными доводами ученому не под силу, и теперь я, можно сказать, сторонник теории заселенности Венеры. Но это все и в самом деле очень попахивает романтизмом, а раз уж мне данное обстоятельство известно, значит, никакие серьезные изменения в мою жизнь внесены не будут — никто же не сможет, даже если очень сильно захочет, отправить меня к инопланетным сородичам. Нет у уродов таких технологий, да и зачем они им? С другой же стороны, очень глупо думать, что за столетия колонисты Венеры не внесли никаких изменений в свою первоначальную природу. Речь, конечно, не об эволюциях организма, но мораль, эстетика, психика, принцип социального устройства и многое прочее могло серьезно исказиться. Да и кто там будет ждать земных собратьев, связь с которыми уже очень давно потеряна, и которые сейчас так мало чего общего имеют со своими предками? Много еще причин можно придумать, так что не буду гадать, а лучше оставлю мечты о «блаженных людях» в неприкосновенности, пускай они будут усладой рассудка и души.

После этого мы еще недолго побеседовали с Ипполитом о различных вещах. Я нехотя соглашался с ним, а потом перевел разговор на Помта, который в моих глазах выглядел своего рода мучеником, крайне невинным, но значимым. Собеседник согласился с мученичеством, но значимость отвергал, сославшись на бесполезность затеи, в реализации которой сам же косвенно и поучаствовал (кстати, Ипполит себя ни в чем не винил, хотя не отрицал, что отчасти и его недальновидность, подстегнутая восхищением, повинна в четвертовании неудачливого писателя). Грустно, и спорить обо всем этом можно долго, но что получится в итоге? Ничего, потому как пустословию суждено всегда кануть в никуда, ну или оно приводит к еще более печальным последствиям. Так что мы быстро заставили себя позабыть Эрнста Помта. Когда он умрет, я обязательно скажу: «Покойся с миром! Тебе подготовили место рядом с давным-давно похороненной справедливостью, так что пускай душа твоя не печется о безруком и безногом теле, некогда ставшим ужасной клеткой для твоего охотливого до грез разума!»