Междуречье

Глава 6

— Сын мой, — сказал Эрешгун, когда они возвращались домой из храма, — жизнь состоит из разных игр. В некоторых нам удается выиграть, в некоторых мы проигрываем. Сдается мне, в этой игре тебя ждет проигрыш. Если ты намерен продолжать в том же духе, как бы хуже не вышло. Только сердце себе разобьешь.

— Куда уж хуже, — отвечал Шарур. — Беды и так обрушились на меня, как лавина в горах. Сверху камни летят. Они и так разбили мне сердце. Так горшок разбивается, когда падает на землю. Буду я продолжать, или нет, мое сердце уже никогда не станет снова целым.

— Но бог же прав, — сказал Эрешгун. — Уж если он с его силой не смог найти то, что может есть, а может, и нет, как ты можешь надеяться сделать то, что не удалось богу?

— А какой я человек без надежды? — Шарур понизил голос до шепота и прикрыл глаза амулету на поясе. — Скажи, что за бог научил добывать медь из руды? Не было такого бога. Это человек сделал. А какой бог научил нас выплавлять бронзу? Не было такого бога. Опять человек. И что-то я не припомню бога, который подал идею выдавливать значки на глине и делать их более долговечными, чем память человеческая? Не было такого бога! Опять человек!

— Все, что ты назвал, таит в себе силу, — ответил Эрешгун. — Просто еще не пришли те боги, которые могут ей питаться.

— И не придут! — воскликнул Тупшарру.

— Может, и придут со временем, — признал Шарур. — Или не придут. Сила может остаться у людей, работающих с металлом. Сила может остаться у тех, кто пишет на глине. Разве не на это надеялся Гибил со времен первого лугала?

— Верно, — признал отец. — Я этим не поспоришь. И я надеюсь на это не меньше, чем ты. Вот только не вижу, как сила кузнеца поможет в твоих поисках того, о чем поведали малые боги Алашкурри. Не понимаю, как сила письма поможет тебе отыскать ту штуку, в которую великие боги Алашкурри перелили свою силу, если они и впрямь сделали такое.

Шарур прошел несколько шагов, сердито пиная пыль ногами, прежде чем снова заговорил.

— Если я найду эту вещь, я смогу вернуть ее богам Алашкуррута. — «Или я действительно нарушу волю богов», — свирепо подумал он, но вслух не произнес. Эрешгун и без того понял, что на уме у сына. — Если мои поиски ни к чему не приведут, где я возьму выкуп за невесту? Энгибил держит в руках мою клятву. Он хранит мою клятву в своем сердце. И он ее не выпустит. А значит, я не смогу рассчитаться с Димгалабзу, он же дал мне всего год. Время идет. Быстро идет. Я должен найти эту вещь.

— Многие потерпели неудачу из-за того, что забывали разницу между «должен» и «может», — ответил Эрешгун. — Ты будешь искать, исходя из того, что такая вещь существует, но ведь ее может и совсем не быть. Ты не знаешь наперед.

— Ты как всегда прав, отец, — сказал Шарур. — Но прав и я. Ведь если я не буду искать эту вещь, чем бы она не оказалась, я уж точно не найду ее. Поэтому я буду искать, как бы там ни было.

Эрешгун тяжело вздохнул.

— Раз уж ты не хочешь слушать бога, послушай отца. Сын мой, говорю тебе, ты принял не мудрое решение. Я говорю, что думаю. Я не верю в успех твоих поисков. Человека, свернувшего с дороги в погоне за миражом, никто уже больше не увидит.

— Знаешь, отец, человек, который проходит мимо оазиса, принимая его за мираж, умирает в пустыне от жажды, — ответил Шарур. — Если я не получу в жены Нингаль, мое сердце разорвется. Если я буду искать эту вещь и не найду ее, возможно, мое сердце разобьется, а может быть, и нет. А вот если я буду искать и найду, мое сердце точно не разобьется. Ты же торговец, отец, так как ты считаешь, какой из этих вариантов следует считать лучшей сделкой?

— Сделки — это при продаже меди, при торгах на олово, на ячмень, на финиковое вино, — устало сказал Эрешгун. — А когда речь идет о счастье моего сына, о его безопасности, говорить о сделках не приходится. Есть вещи, за которые не торгуются.

— Вот, ты сам сказал о моем счастье. — Шарур остановился. — Но если я этого не сделаю, счастливым мне не бывать. Это я знаю. Даже если мои поиски ни к чему не приведут, я могу быть несчастен. Да, я могу потерпеть неудачу. Даже боги иногда терпят неудачу. И все же я попробую. Должен попробовать. Что мне терять?

— Жизнь, брат мой! — выпалил Тупшарру.

Эрешгун шагал молча. Наконец он сказал:

— Тупшарру прав. Если будешь настаивать на своем, можешь и жизнь потерять.

И тут в разговор вмешался призрак деда Шарура.

— Рано или поздно, такова судьба каждого человека.

Эрешгун с досадой глянул вверх.

— Призрак моего отца, и как долго ты нас слушал?

— Совсем недолго, — беспечно ответил призрак. — Шел себе по улице, смотрю, вы трое спускаетесь с холма и выглядите так, словно у вас любимый щенок только что сдох. Если тебе приспичило поговорить о смерти, поговори с кем-нибудь, кто знает, о чем говорит.

— Когда умирает человек в годах, он становится призраком в годах, — вздохнул Эрешгун, — ибо его внуки будут хорошо помнить его, и он сможет говорить с ними, даже когда они сами состарятся, и он не уйдет в подземный мир до тех пор, пока смертные помнят его. Но когда умирает юноша, ему недолго жить призраком, ведь помнить о нем будут лишь его ровесники или люди постарше, те, кто знал его, пока он жил на земле.

Призрак деда Шарура фыркнул.

— Не о том говоришь. Настоящая проблема в том, что некоторые люди не умеют слушать.

Шарур не видел призрака, но ему показалось, что тот с негодованием плюнул в пыль и быстро пошел прочь.

— Я сказал то, что сказал, — проговорил отец. — Это не игра. Если ты намерен искать путь там, где бог говорит, что пути нет, если ты идешь туда, куда бог ходить не советует, ты подвергаешь себя опасности. И немалой. Тут призрак прав. Никто из смертных не может избежать конца, все дело в том, когда он наступает.

— Я не отступлюсь, — упрямо сказал Шарур. Может быть, тени от яркого солнца слишком четко вырезали морщины на лице Эрешгуна, а может Шарур просто впервые заметил, что отец уже стар.

Инадапа, управляющий Кимаша-лугала, вежливо выпил кружку пива, прежде чем перейти к делу, которое привело его на Улицу Кузнецов:

— Могучий лугал хотел бы поговорить с сыном Эрешгуна о том, что произошло вчера в храме Энгибила...

Шарур допил свое пиво и встал с табурета.

— Я с удовольствием поговорю с могучим Кимашем и с радостью расскажу ему о том, что было вчера в храме Энгибила.

— Могущественный лугал будет рад узнать, с какой готовностью ты ему подчиняешься, — сказал Инадапа. — Идем.

— Я подчиняюсь велению лугала так же, как велению бога, — сказал Шарур. Он поклонился Эрешгуну. — Отец, мы скоро увидимся снова.

— Увидимся, сын, — ответил Эрешгун, возвращая поклон. Лицо у него было спокойным, но Шарур расслышал в его голосе тревогу, хотя Инадапа вряд ли смог бы ее уловить. Шарур понял, почему голос отца звучал взволнованно.

Да, он повиновался Энгибилу, но только признавая непререкаемую силу бога. Если бы он также повиновался Кимашу, лугалу это вряд ли понравилось бы.

— Пойдем, — поторопил Инадапа. Как всякий хороший слуга, он с нетерпением исполнял приказы хозяина.

Шарур задержался только затем, чтобы надеть шапку, а затем они отправились по Кузнечной улице во дворец. Как и в прошлый раз, им пришлось переждать поток ослов и рабов, тащивших кирпичи и раствор.

— Слава могучего лугала возрастает с каждой новой постройкой, — заметил он, чтобы посмотреть на реакцию Инадапы.

Однако лицо слуги оставалось невозмутимым.

— Слава лугала — это слава Гибила, — ответил он и теперь, казалось, ждал, как отреагирует Шарур.

В большинстве городов Кудурру человек сказал бы: «Слава бога — это слава моего города». Так говорили и в Гибиле, но сколько из говоривших имели в виду именно это? Если Кимаш мог продолжал строить что-то для себя даже тогда, когда Энгибил хотел бы упрочить свою власть, то лугал об этом не очень-то заботился, видимо считая свою власть достаточно надежной.

Поэтому Шарур произнес только ритуальное: «Да восторжествует слава лугала». Инадапа задумался, взвешивал слова так же, как Шарур взвешивал золото, принесенное должником. Должно быть, сказанное Шаруром не очень ему понравилось, потому что он кивнул только один раз и больше не стал испытывать сына главного торговца.

Пропустив ослов и рабов, Инадапа повел Шарура через лабиринт коридоров, мимо бесконечных кладовых и мастерских дворца, в зал для аудиенций Кимаша-лугала. Как и прежде, Кимаш восседал на своем высоком подобии трона. Как и прежде, Шарур распростерся перед начальством, уткнувшись лицом в пыль, пока лугал не приказал ему встать.

— Я явился по твоему призыву, могучий лугал, — сказал молодой человек, отряхивая пыль.

— Вот и молодец, — благосклонно кивнул Кимаш. Лугал походил на бога, но сказывалось отсутствие божественной силы. — А теперь расскажи о своем путешествии в Имхурсаг, к нашим врагам.

Шарур рассказал, а потом рассказал о посещении храма Энгибила. Наклонившись со своего высокого сидения, Кимаш заинтересованно спросил:

— Ну так что, нашел Энгибил ту секретную вещь, о которой ты говорил, ну, ту, в которую влили свою силу великие боги Алашкуррута?

— Увы, могучий лугал, этого не случилось, — с сожалением ответил Шарур. — Он не отыскал эту вещь среди других подношений. Великий Энгибил решил, что такой вещи вообще не существует на свете.

Возможно, Кимаш и не обладал силой бога, но острым умом и хорошим слухом его природа не обделила.

— Значит, великий Энгибил думает так. А как думаешь ты, сын Эрешгуна? Ведь у тебя другое мнение?

— Да, могучий лугал, — ответил Шарур. — Я верил тогда, верю и сейчас, что боги Алашкурри просто не хотели, чтобы кто-то мог догадаться, что это за вещь. Ванак или торговец, который продал его нам, понятия не имел, что он продает, и вот теперь наш бог города тоже не знает, что это за вещь. Но он же не признается в неведении, верно? Когда это бог говорил, что чего-то не знает?

В зале резко прозвучал смех Кимаша, словно ветер принес из пустыни песок.

— А человек? Когда это человек признавался в своем неведении? Часто ли тебе доводилось слышать, как человек говорит, что чего-то не знает? Воистину, мы созданы по образу своих создателей, разве не так? А теперь скажи, почему ты настаиваешь на собственном мнении, хотя оно противоречит мнению бога? Ведь бог знает все-таки побольше тебя?

Как не раз бывало во время ответственной сделки, Шарур постарался удержать на лице бесстрастное выражение. Только сейчас он скрывал не недовольство предложенной ценой, а свое смятение. Он-то рассчитывал на поддержку лугала, а тот ясно дал ему понять, что он на стороне Энгибила.

Шарур осторожно проговорил:

— Могучий лугал, я уже отметил, в этом деле есть секрет. Боги могут хранить секреты от богов. Даже люди могут хранить секреты от богов, при условии, что боги не всегда знают, что от них что-то скрывают.

— Не стоит об этом, сын Эрешгуна, наш бог может услышать, — нахмурился Кимаш.

Шарур склонил голову.

— Подчиняюсь. — Лугал лучше прочих жителей Гибила, да и всех остальных в Кудурру, разбирался в секретах, которые следовало хранить от богов.

— Разве у твоего убеждения нет другой причины? — спросил Кимаш. — Дияла собирает воды из многих источников. Ярмук образуется от слияния множества ручьев. Ты же наверняка рассчитываешь на выгоду, причем получить ее надеешься не только от Энгибила, но и от богов Алашкуррута? Ты подумал, что если найдешь эту вещь, в которую горные боги вложили свои силы, то сможешь жениться на своей избраннице?

— Ты прав, могучий лугал. Я действительно думал об этом, — Шарур снова склонил голову. — Ты можешь заглянуть в самое сердце человека, из тебя вышел бы отличный торговец. — Кимаш на своем троне заерзал, прихорашиваясь, прямо как певчая птица перед возможной парой. Но Шарур продолжал: — Однако не только в этом причина моей уверенности. Я просто исхожу из того, что я видел и слышал, а не из своих надежд на что бы то ни было.

Кимаш нахмурился (он постарался сделать это так же грозно, как сделал бы Энгибил).

— Ты говоришь ерунду! Человеком движут в первую очередь его надежды и его вера! Откуда могут взяться какие-то другие взгляды?

— Человек может стремиться к правде, — скромно заметил Шарур.

— Ах, да. Правда. Но правда не одна. Вспомни луковицу, сын Эрешгуна. — Лугал, повидавший на своем веку больше человеческих слабостей и человеческих желаний, чем любой другой горожанин, выглядел слегка удивленным. — О какой такой правде ты говоришь? Разве не главное для тебя заполучить в жены Нингаль, дочь кузнеца Димгалабзу?

— Да, это правда. — Шарур признал то, что отрицать никак не мог.

— Неужели ты не видишь, что эта правда окрашивает все другие истины, как бывает у человека с глазами, налитыми кровью? Для него весь мир видится в красном цвете. —Кимаш не сомневался в своей правоте.

— Да, так бывает, — неохотно признал Шарур. Он знал, что лугал умен и грозен, но никогда раньше ему не приходилось спорить с лугалом один на один. Ему бы совсем не помешала чья-нибудь дружеская поддержка.

— Ну что ж, — удовлетворенно кивнул Кимаш. — Вижу, ты за словом в карман не полезешь. Многие до того слепы в отношении своих недостатков, что даже не догадываются об их существовании. Ладно. Слушай, что я скажу тебе, сын Эрешгуна. Перестань говорить обо всяких тайных вещах. Забудь о своей мечте. Принимай мир таким, каков он есть. Я вознагражу тебя за твой поход во враждебный город. Отплачу за то, что ты бросил вызов Имхурсагу. Энгибил уже дал тебе понять, что ты не сможешь жениться на дочери Димгалабзу. Ну так выбери любую другую женщину в Гибиле, сын Эрешгуна, пусть это будет даже одна из моих дочерей, и ты не только сможешь взять ее в жены, но выкуп за нее пойдет из казны лугала. Да будет так, как я сказал!

— Могучий лугал, твоя доброта может соперничать только с твоим великодушием.

— Вот именно, — самодовольно ухмыльнулся Кимаш. Если даже боги восприимчивы к лести, то как простому человеку избежать ее чар? Лугал между тем продолжал: — Такая перспектива поможет тебе отказаться от твоих глупых планов найти то, чего нет.

— Могучий лугал, я… — Шарур замялся. Он понимал: с Кимашем не поспоришь, правда действительно многолика. Лугалу хватало проницательности, чтобы видеть это в других, однако себя из числа этих других он исключал. Сейчас он должен был убедить Шарура отказаться от опасных замыслов, не противоречить воле Энгибила, тогда бог будет доволен и лугал не испытает его гнева. Не соглашаться с Энгибилом после того, как он заявил, что нет такой вещи, в которую горные боги якобы перелили свою силу, значило разозлить бога, а на кого в этом случае выплеснется его гнев в первую очередь? Конечно, на лугала. Значит, он должен убедить Шарура в том, что бог прав, а он, Шарур — нет. Кимаш хотел, чтобы воля бога оказалась правдой, и это несомненно влияло на его представления о правде вообще. Но могло ли это повлиять на саму правду?

— Вот и слушай меня, — повторил лугал, добавив в голос властности, чтобы у Шарура не возникло и тени желания своевольничать и бросать вызов наместнику бога в городе.

— Могучий лугал, я… — Слова застряли у Шарура в горле. Если бы он осмелился высказать все свои сомнения, о Нингаль можно было бы забыть. А он этого не хотел. Поэтому он просто покорно склонил голову. Что бы не означал этот жест, его вполне можно было принять за молчаливое согласие, по крайней мере, лугал так его и понял.

— Вот и хорошо, сын Эрешгуна, это правильно, — промолвил лугал, удовлетворенный тем, что ему подчиняются. Энгибил тоже бывал доволен, когда думал, что ему подчиняются, независимо от того, так ли оно на самом деле. Улыбаясь, он продолжал: — Ты же понимаешь, — он подмигнул, — в темноте одну женщину не отличить от другой.

Шарур молчал. Он вспоминал рабыню, с которой переспал после возвращения с гор Алашкурру. В ту ночь она была очень разной: просто огненной, когда считала, что служит богам, и никакой, когда служила только похоти Шарура. И как же Кимаш может утверждать, что другая женщина способна удовлетворить Шарура так же, как Нингаль?

Кимаш — лугал. Он может говорить все, что ему заблагорассудится. Кто в Гибиле осмелится перечить ему?

Кимаш снова принял молчание Шарура за согласие.

— Благодарю тебя за труд от моего имени и от имени города Гибила, сына Эрешгуна. Я уже сказал, что вознагражу тебя. Выбор за тобой, и женщина, которую ты пожелаешь, будет твоей. Иди теперь, а потом зайдешь как-нибудь и скажешь, что ты выбрал. Я буду ждать твоего возвращения.

— Могучий лугал щедр. Могучий лугал добр. — Шарур еще раз поклонился. Хороша щедрость, подумал он, если мне не дают то, что я действительно хочу.

— Дом Эрешгуна силен моей помощью, — великодушно молвил Кимаш. Он хлопнул в ладоши. — Инадапа! — Слуга возник точно по волшебству. — Инадапа, отведи сына Эрешгуна домой.

— Повинуюсь, могущественный лугал, — сказал Инадапа.

«А куда ты денешься», подумал Шарур. Слуга повернулся к нему.

— Идем, сын Эрешгуна, я провожу тебя до твоего дома.

Шарур сморгнул невольные слезы, когда они вышли из полумрака дворца на яркий солнечный свет.

— Незачем меня провожать, — сказал он. — Я знаю дорогу.

К немалому удивлению Шарура управляющий лугала легко согласился. Шарур был уверен, что слуга будет настаивать на буквальном исполнении воли хозяина. Тот, заметив удивление Шарура, снисходительно объяснил:

— Могучий лугал возлагает на своих слуг множество обязанностей. Однако боги отпускают им маловато времени для исполнения всего.

— А-а, — протянул Шарур. Слова слуги имели смысл. — Тогда возвращайся к своим обязанностям, Инадапа. — Но слуга уже спешил прочь.

Шарур неторопливо брел по улице Кузнецов. Каждый шаг казался ему тяжелее предыдущего, словно он шел в гору, хотя улица обходилась без видимых подъемов, как, впрочем, и любая другая улица Гибила. Отец советовал не спорить с богом. Лугал Кимаш не только приказал принять волю бога, но и попытался подсластить это обещанием любой женщины в Гибиле, которую он захочет (кроме одной), а также предложил заплатить выкуп за невесту из казны лугала.

Верь богу. Слушай бога! Шарур злобно пинал комки глины на земле. Боги могут ошибаться ничуть не хуже людей. Энимхурсаг на постоялом дворе убил зуабийца, и при этом перепутал, думая, что убивает шпиона. Энгибил мог не заметить магию, сотворенную для специально для того, чтобы ее не заметили. А еще Энгибил мог просто соврать, хотя Шарур не видел причин, зачем бы ему это делать.

Кроме Шарура некому было перебирать эти возможности. Сам-то он думал, что понимает причины, по которым Кимаш отбрасывал все эти варианты, так же как Кимаш думал, что понимает причины, по которым Шарур им верит. Эрешгун? Это понятно: отец Шарура слышал Энгибила; но не слышал Митас и Кессис. Их слышал только Шарур, но чего стоили слова Шарура против слов Энгибила?

— Никто мне верит, — пробормотал он и зашагал дальше, опустив голову. Он так погрузился в свои мысли, что слишком поздно заметил демона лихорадки, сидевшего на стене. Яростно взмахнув крыльями летучей мыши, демон налетел на него. Зловонное дыхание демона ударило Шарура. Он в ужасе отшатнулся, потянулся к поясу с амулетом с глазами Энгибила, но было уже поздно. Демон умчался с торжествующим визгом. Он знал, что сделал свое дело.

Шарур тоже знал. Его шаги, и без того вялые, стали еще медленнее. До дома он добрался, уже шатаясь. Эрешгун торговался с очередным кузнецом. Завидев Шарура, он встревожился.

— Сын! — воскликнул он. — Что с тобой случилось?

— Демон лихорадки, — с трудом выдавил Шарур. Говорить было трудно. Зубы уже стучали. Несмотря на летнюю жару, его бил озноб.

— Надо остерегаться этих демонов, — рассудительно сказал кузнец, прищелкнув языком. Хороший совет, вот только, как многие другие хорошие советы, он немного запоздал.

Эрешгун кликнул рабов. На его зов примчались двое мужчин и та самая рабыня, с которой спал Шарур.

— Положите Шарура на одеяла, — распоряжался отец. — Мокрую тряпку на голову. Демон лихорадки дохнул на него.

Мужчины поддерживали Шарура, помогли ему выбраться во двор и уложили в тени под южной стеной.

— Хозяин велел принести одеяла, — сказал один из рабов другому. — Не лежать же ему на голой земле. Второй раб кивнул и поспешил прочь. Рабыня тоже.

Вскоре они вернулись с одеялами и тазиком с водой. Мужчины приподняли Шарура и подсунули под него одеяла.

— Так лучше, сын хозяина? — заботливо спросил один из них.

— Лучше, — с трудом пробормотал Шарур. Его разум уже блуждал. Он снова и снова корил себя за то, что так глупо пропустил нападение демона. От этой болезни можно и помереть. Но сколько бы он не укорял себя, мысли в голове не задерживались. Они метались, перескакивая с одной на другую. Да, дурак, что не заметил демона вовремя. Да, дурак, что поверил Кессису и Митас, а еще дурак, что не порадовался предложению Кимаша взять за себя одну из дочерей лугала и выкуп в придачу. Вдвойне дурак, что переживает из-за женщин, находясь в таком состоянии. Неизменной оставалась только мысль о том, что он дурак со всех сторон.

Рабыня намочила тряпку в холодной воде, отжала и положила ему на лоб.

— Так будет полегче, — тихо сказала она.

— Спасибо, — поблагодарил Шарур. Когда тряпка легла на лоб, жар ненадолго отступил, он немножко пришел в себя. Но компресс действовал недолго. Мысли опять начали путаться и пошли по кругу.

— Ты за ним присмотришь? — спросил женщину один из мужчин.

— Конечно, присмотрю, — кивнула рабыня. — Это же самая простая работа из тех, которые мне могут поручить.

Мужчины ушли. Женщина поменяла компресс. Ее руки были прохладными, влажными и ловкими. Он мимоходом отметил это. Рабыня села рядом с ним, напевая гимн Энимхурсагу.

Он как-то сообразил, что она напевает. Правда, будь он в своем уме, он бы также сообразил, что от Энимхурсага никакого толку в городе бога-соперника. Но он не думал об этом. Он забыл, где находится. Зато вспомнил об Энимхурсаге и о той охоте, которую бог устроил на него. Ему казалось, что Энимхурсаг все еще охотится на него, а может, бог никогда и не прекращал этой охоты.

Время от времени он начинал стонать и метаться на одеялах. Мокрая тряпка свалилась на землю. Рабыня перестала напевать и начала уговаривать его лежать спокойно. Подняла тряпку, снова намочила ее и вернула на лоб. Шарур больше слышал гимна чужому богу, и от этого ему стало легче. Женщина тоже расслабилась и вновь начала напевать. Тут же вернулся и страх перед богом. Так тающие горные снега каждую весну неизменно приводят к разливам Ярмука.

Вскоре, однако, во двор вышли мать и сестра и принялись причитать над ним. Рабыню они прогнали и сами взялись обихаживать Шарура.

— Видишь? — торжествующе воскликнула Бецилим. — Ему уже лучше.

Сестра положила руку ему на лоб.

— Смотри, он горячий, как огонь, — сказала она с беспокойством в голосе.

— Демон только что дохнул на него, — ответила мать так, словно этим пыталась объяснить состояние сына. — Он поправится.

— Хорошо бы! — Нанадират с досадой посмотрела на Шарура. — Это же надо! Не заметить демона!

Бецилим отжала новый компресс и собралась уложить его на лоб Шаруру. Он попытался отстраниться.

— Тихо, тихо, — начала она успокаивать его, словно имела дело с ребенком. — Лежи спокойно. Тебе надо отдохнуть.

Он слышал обеих словно издалека. Все вообще казалось далеким, включая собственное тело. Он перестал стонать, когда они отослали рабыню, но не потому, что их прикосновения доставляли ему меньшее беспокойство, а потому, что больше не было навязчивого гимна Энимхурсагу. Он хотел объяснить матери, что без ее пения лучше, но забыл об этом прежде, чем слова сорвались с губ.

Дух Шарура покинул тело, словно он превратился в призрак еще при жизни. Он было задумался, так ли удивлялись призраки, оказавшись вне тела, попытался вспомнить, о чем это таком он подумал, забыл и об этом, и подумал, а его ли это мысли?

Ванак Хуззияс поднимал чашу за свое здравие. Толпа копейщиков и колесниц, запряженных ослами, теснила другую такую же толпу к каналу. Некоторые воины выкрикивали имя Энгибила. Другие кричали «Энимхурсаг». Что это были за воины, он не знал. Войско, дойдя до канала, разбилось, как глиняный горшок.

Над ним, как полная луна, всплыло лицо Нингаль. Он потянулся к ней, но и оно разбилось на части. Тогда Шарур заплакал. И вдруг все в поле его зрения побелело. Я мертв, подумал он. Лихорадка меня доконала. Теперь я призрак, как и мой дед. Ладно, выслежу этого лихорадочного демона и крылья ему пооборву. Вот уж он рыдать будет!

Ему показалось, что он уже слышит вопли демона, хотя даже еще не начал охоту. В шуме прорезался женский голос. Нингаль? Нет, кто-то другой.

— Мама, поправь компресс, — сказала Нанадират. — Ему же неудобно. Глаза закрывает. Слышишь, как он стонет?

— Да слышу! — огрызнулась Бецилим. — Эк его лихорадка треплет! Но ты, наверное, права.

Все поле зрения Шарура заполнили какие-то неясные цветные пятна. Может быть, он все-таки не умер. А демон побежал заражать других людей.

— Как он? — спросил мужской голос.

Кто бы это мог быть? Ванак Хуззияс? Лугал Кимаш? Бог Энгибил? Кто их знает! Но голос похож на голос брата, точно, это Тупшарру. Но его же не было с ним в горах! А Шарур был уверен, что пребывает сейчас меж заснеженных вершин. Иначе откуда такой холод?

Пошел дождь. Откуда бы взяться дождю? Какой-то он чудной, этот дождь. Это что, боги на него сердятся? Но тогда с чего бы им посылать ему пивной дождь? А-а, это боги, наверное, беседуют друг с другом.

— Посади его, пусть посидит, а?

— Вода все равно попадает на него, — сказала богиня.

— Прости, — ответил бог. — Давай попробую еще раз.

На лицо и грудь Шарура опять что-то полилось, не поймешь, вода или пиво.

— Тебе надо пить, Шарур, — сказала другая богиня.

Он как-то отстраненно подумал, с чего бы это голоса богов так напоминают голоса матери, сестры и брата. Это же боги! Они могут делать с ним все, что им взбредет в голову. Раз они приказывают пить, надо пить. Он выпил, подавившись и закашлявшись.

— Вот, так лучше, — сказала богиня голосом сестры.

Выходит, он угодил богам. С этой мыслью он начал погружаться в темное сновидение.

Когда Шарур проснулся, он прежде всего подумал, не обвалились ли на него глиняные кирпичи дома, в котором он прожил всю жизнь. Это что, стена рухнула? Он определенно чувствовал на груди что-то большое и тяжелое.

Сил поднять голову не было. Только повернуть. Рядом сидел отец.

— Шарур? — тихо позвал Эрешгун. — Сын мой!

— Да, — попытался ответить Шарур, но получилось только хриплое карканье. Попытка заговорить дала ему понять, насколько он слаб. Даже веки поднять не в силах.

Но, похоже, ответ удовлетворил отца.

— Ты меня слышишь? — воскликнул Эрешгун.

— Да, — сказал Шарур. На этот раз карканье больше напоминало звуки членораздельной речи. Во рту стоял такой привкус, как будто туда вылили ночной горшок. Он расслабился; все равно приподняться не получится. Несколько мгновений, когда он пытался привстать, вымотали его так, словно он бежал всю дорогу от Имхурсага до Гибила.

Эрешгун выбежал со двора с криком: «Он пришел в себя!»

Отец привел с собой Тупшарру, Бецилим и Нанадират, следом спешили домашние рабы. Семья принялась обнимать и целовать Шарура. Он стоически принимал эти выражения любви, потому что ни на что другое просто не было сил. Мать и сестра плакали. Из этого Шарур заключил, что, должно быть, был очень близок к смерти.

— Я в порядке, — попытался прошептать он.

— Не говори глупостей! — с негодованием оборвала его мать. — Ты бы посмотрел на себя!

Он не мог посмотреть на себя; для этого пришлось бы поднимать голову, а такое было пока не под силу. Но Бецилим сама объяснила, что имеет в виду.

— Кожа да кости! Голодные нищие и то выглядят лучше.

Он попытался пожать плечами. Даже этот простой жест дался нелегко. Нанадират спросила:

— Если мы тебя покормим, ты сможешь жевать и глотать?

— Думаю, да, — ответил он. — На меня тут пролился пивной дождь. Наверное, боги позаботились… Я помню. — Он гордился тем, что хоть что-то запомнил.

Его сообщение не произвело на семью особого впечатления. Нанадират фыркнула презрительно и поведала:

— Это не боги. Это мы. Никакого дождя не было бы, если бы ты пил, как положено.

Шарур растерялся.

— Выходит, того, что я видел, на самом деле не было? И ванак Хуззияс вовсе не приходил пить за мое здоровье? Но я же помню, как он поднимал чашу...

Бецилим и Нанадират переглянулись. Шарур прекрасно знал выражения их лиц и потому понял сразу, что они едва сдерживают смех. Получалось у них плохо. Бецилим сказала:

— Сын мой, я удивляюсь, что ты хоть что-то помнишь из последних пяти дней. Пусть даже ты помнишь то, чего не было.

— Пять дней? — эта цифра доходила до Шарура с трудом. — Ты хочешь сказать, что я пять дней провалялся в беспамятстве?! Тогда удивительно, что мой дух ухитрился вернуться в тело.

— Мы тоже так считаем, — сказала Бецилим и вдруг заплакала. Нанадират обняла мать за плечи.

Из дома вышла рабыня с подносом.

— Хлеб и пиво, как вы приказали, — сказала она, ставя поднос на землю перед Бецилим.

Подошел Тупшарру и помог Шаруру приподняться. Значит, никаких богов, никаких разговоров не было? Все это сделала болезнь? Шарур усмехнулся. Но ведь он ясно слышал голоса богов? Значит, что-то все-таки было? Мысли опять начали путаться.

Он попытался осмотреть себя, насколько мог. Действительно, похудел, хотя и не так, как говорила мать. Нанадират поднесла ему чашку. Он сделал глоток кислого пива, с усилием двигая кадыком, проглотил. Чудесно! Прямо как дождь для иссохшего растения!

Нанадират, наверное, хотела, чтобы растение зацвело, и не жалела пива. Однако Шарур сам себе напомнил заваленный хламом арык, не способный принять столько воды, сколько хотели в него влить. Чтобы не захлебнуться, он попытался отвести руку сестры, но движение получилось на редкость неуклюжим. Он выбил чашку из рук Нанадират, чашка упала и разбилась.

— Может, он все-таки не в своем уме, — опасливо предположил Тупшарру.

— Прости меня, — сказал Шарур, глядя на осколки разбитой чашки и чувствуя себя довольно глупо. Какая-то мысль скользнула по краю сознания. Он вспомнил... Но нет, это тоже наверняка была ерунда.

— Не стоит извиняться, — успокоила мать. — Сестра поторопилась. — Она повернулась к рабыне. — Принеси еще чашку.

— Повинуюсь, — ответила рабыня тем же тоном, как тогда, когда Шарур приказал ей лечь с ним. Повернулась и юркнула в дом.

— Можно мне хлеба? — попросил Шарур.

Бецилим отломила кусок лепешки. Шарур хотел взять хлеб, но мать сунула ему кусок прямо в рот, будто он был младенцем. Будь у него побольше сил, он бы разозлился. А так он просто начал жевать без возражений.

— Вот и хорошо, — одобрила мать, как опять же бывало в детстве.

Он кивнул.

— А можно еще? — спросил он с надеждой, и Бецилим скормила ему еще кусок лепешки.

Рабыня принесла новую чашку. Нанадират наполнила ее из ковшика и подала брату. На этот раз Шарур контролировал свои движения и выпил, не пролив ни капли. Силы возвращались. — Налей еще, — попросил он.

— Ладно, только больше пока не надо, — сказала сестра. — А то будет очень много после такого перерыва. Как бы тебе опять хуже не стало.

— Я знаю, когда ему действительно станет лучше, — заявил Тупшарру и ехидно подмигнул.

Бецилим заинтересовалась настолько, что не заметила иронии в голосе младшего сына.

— И когда же? — спросила она.

— Когда он вместо хлеба с пивом захочет рабыню, — расхохотался Тупшарру.

Бецилим и Нанадират скорчили кислые мины. Рабыня смотрела в землю, на лице ее не дрогнул ни один мускул. Шарур разглядывал участников разговора широко раскрытыми глазами. Вот уж о чем он сейчас думал меньше всего, так это о женщине.

Он зевнул. Наверное, от пива его неудержимо клонило в сон. А может, от слабости.

— Опусти меня, — попросил он все еще придерживавшего Тупшарру. Брат уложил его на одеяла. Ему казалось, что он не спал уже очень долго, поэтому он совсем не удивился, что едва коснувшись валика под головой, он провалился в целительный сон.

На этот раз он спал глубоко и спокойно, без лихорадочных сновидений, беспокоивших его на протяжении болезни. Он проснулся уже в темноте. Двор освещал только бледный лунный свет. Вот теперь Шарур чувствовал себя действительно отдохнувшим, а не беспомощным инвалидом. Даже не подумав о том, хватит ли у него сил, он просто сел и огляделся. Движение не вызвало приступа слабости; тогда он осмелел настолько, что встал на ноги. Его слегка пошатывало, но в целом он легко сохранял вертикальное положение. Ночной горшок стоял на земле неподалеку. Он добрался до него и использовал по назначению, а потом вернулся на ложе и опять залез под одеяло. Он рассчитывал еще поспать, но сон не шел. Зудели комары. Один приземлился ему на грудь и теперь пробирался сквозь шерсть, подыскивая подходящее местечко. Он шлепнул его и понадеялся, что убил.

Призрак деда шепнул на ухо:

— Ты прямо как сова, таращишься по сторонам, пока другие спят. Это кошки рыщут по ночам.

— Я тебе не кошка, — хихикнул Шарур. Призрак деда частенько досаждал ему, но раньше он редко обращал на него внимание. Теперь, в кои-то веки, он порадовался компании. Стараясь говоришь шепотом, он осведомился:

— Привет тебе. С тобой все в порядке?

— Ну, насколько возможно, — осторожно ответил призрак. — О хлебе вспоминаю. И о пиве тоже. Насчет женщин — не уверен, так, смутные воспоминания…

Шарур вспомнил слова Тупшарру.

— Ну, сейчас у меня тоже только смутные воспоминания… — сообщил он.

Призрак деда горько рассмеялся.

— Это пока. Скоро ты снова будешь гореть, как в печи, и начнешь тискать рабыню или потащишься к куртизанке. А у меня только и есть, что воспоминания. И ничего другого уже не будет.

— Похоть — ерунда! — заявил Шарур. — Главное — я не получу той единственной женщины, которую действительно хочу.

— Знаешь, лучше иметь хоть какую-то женщину, чем никакой, — вздохнул призрак. —Лучше иметь разбавленное пиво, чем вообще никакого. Даже корка заплесневелого хлеба лучше, чем отсутствие хлеба вообще.

— Но ты же помнишь суть хлеба, и суть пива тоже, — напомнил Шарур.

— Э-э, это разные вещи, — призрак опять вздохнул, словно легкий ветерок прошелестел в ветках засохшего куста. — А как быть с сутью женщины? Где мне ее найти?

— Не знаю, — Шарур улыбнулся в темноте. — Если на свете есть такая вещь, как суть женщины, ее бы давным-давно нашли, и я бы давно об этом знал.

— И тогда дом Эрешгуна мог бы продать ее. И получить с этого прибыль. Уж я-то знаю своего сына. — Призрак деда говорил с какой-то меланхолической гордостью. Затем он продолжил: — Я рад, что ты выкарабкался и остался с живыми. Когда твой дух вышел из твоего тела, я боялся, что ты составишь мне компанию ненадолго, а потом отправишься прямиком в подземный мир, в царство забытых.

Шарур вздрогнул, хотя ночь была не холодной и его не лихорадило.

— Да уж, — признал он, — поистине, я чудом избежал смерти из-за этого дрянного демона, — сказал он.

— Вот именно, что чудом, — согласился призрак деда. — Зато пока твой дух блуждал, ты видел больше, чем видишь наяву.

— Зато то, что я видел, было какое-то путанное, наяву так не бывает, — возразил Шарур. — Наверное, что-то из того, что я видел, может быть вполне реальным. По крайней мере, мне так показалось. А прочее было, конечно, от лихорадки. Но не все…

— Ну, поделись со мной — заискивающе попросил призрак. В голосе его звучала такая же лукавинка, как у отца во время торга. — Ты можешь отделить настоящее от лихорадочного бреда?

— Эй, ты, похоже, знаешь кое-что, — встрепенулся Шарур. — Ну, сказал бы сам.

— Суть в самом вопросе, в ответе ее нет. Я призрак. Сущность, а не существо. — Призрак деда снова вздохнул. — Но сущность женщины так и не познал. Найди способ выпарить ее из действительности, и тогда призраки мужчин дадут тебе за нее все, что захочешь.

— Э-э, они же захотят расплатиться сущностью золота, — отмахнулся Шарур. — Пока они смертные, никакая другая сущность им недоступна. Я тебя еще раз спрашиваю, что из того, что я видел, было на самом деле, а что привиделось из-за болезни?

— Вопрос в сути, а не в ответе, — повторил призрак деда. — Пойду-ка я, пожалуй…

У Шарура не было ни малейшей возможности определить, здесь призрак, или уже ушел. Единственным доказательством его присутствия был разговор. А теперь призрак молчал. Издевался ли он над ним или пытался сказать что-то важное? Шарур не успел разрешить эту загадку, потому что опять уснул.

Постепенно Шарур оправлялся от болезни, которую наслал на него лихорадочный демон. Силы возвращались. Он ел хлеб и соленую рыбу, пил пиво, нагуливал тело, украденное демоном лихорадки. Однажды он заметил, что с интересом поглядывает на рабыню, принесшую ему еду. Она тоже заметила его взгляд и поспешила уйти. Он хотел было приказать ей остаться, но решил не заморачиваться. Да, желание вернулось, но пока еще было не настолько сильным, чтобы уложить рабыню на лежанку.

Через несколько дней он вышел из дома и отправился побродить по Гибилу. Ноги не шли. Шарур понял, что еще далек от прежней формы.

Он купил у разносчика жареных бобов, завернутых в пальмовый лист, и не торопясь поел, заодно передохнул немного. Слабость бесила, но приходилось ждать, тут уж ничего не поделаешь.

Мимо шли люди и вьючные животные. Он улыбнулся, наблюдая за парой маленьких голых фермерских мальчишек с длинными палками. Они гнали к рыночной площади стаю уток. Утки суетились и жаловались, но все-таки, переваливаясь, шли вперед. Наверное, некоторым повезет, их оставят в качестве несушек. Удел остальных — свариться в котле или зажариться на вертеле. Для иногородних был не сезон, но и без них местные активно торговали друг с другом.

Шарур уже доедал бобы, когда к разносчику подошел худощавый парень и попросил:

— Дай мне немного еды, а то жуть как есть хочется. — Он протянул на ладони несколько маленьких кусочков меди. Разносчик принял плату, споро взвесил медь, удовлетворенно кивнул и оделил парня порцией бобов. Парень просиял. — Спасибо, друг. В животе, понимаешь, совсем пусто.

Говорил он с зуабийским акцентом. Поначалу ничего другого не привлекло внимание Шарура, но затем он кое-что вспомнил.

— Эй, я тебя знаю! — воскликнул он.

— Ошибаетесь, господин, — начал было парень, но тут же поднес ладонь ко рту. — Нет, мой господин, это я ошибаюсь… — зуабиец низко поклонился. — Большая честь для меня встретить вас снова.

— Если не возражаешь, давай пройдемся немного. — Шарур доел свою фасоль, бросил пальмовый лист на землю и облизал жирные пальцы. — Расскажи, как тебя занесло в Гибил. В последний раз мы встречались, помнится, недалеко от стен Зуаба.

— Господин, наверное, уже догадался, что в ваш город привело меня мое призвание, — ответил тот самый человек, который пытался ограбить караван Шарура на обратном пути с гор Алашкурру. Зуабиец активно жевал.

— Да, я догадался, — кивнул Шарур. — Ну и что, ты явился в Гибил, надеясь и здесь что-нибудь своровать?

— Я не должен называть вам то, за чем пришел в Гибил, — сказал зуабский вор. — Энзуаб приказал мне прийти в Гибил и украсть одну вещь.

Шарур молчал. Он знал, и заубиец тоже знал, что теперь он ничего не сможет украсть в Гибиле без милости Шарура. Украдет, конечно, если только Шарур позволит ему украсть, чтобы умилостивить своего бога.

— Я назовусь, — сказал вор. — Мое имя Хаббазу.

— И я назовусь в ответ. Меня зовут Шарур.

Они церемонно поклонились друг другу. Хаббазу сказал:

— Ты ведь сын крупного торговца? Так сказали твои люди еще там, перед Зуабом. — Шарур кивнул. Хаббазу продолжал: — А я сын вора, и каждый из нас занимается ремеслом своего отца. Скажи мне, сын торговца, вот если бы вор мог ограбить и убить тебя, пока ты спишь, а вместо этого только прошел бы ночью мимо, ты бы задолжал такому человеку?

— Знаешь, у нас в Гибиле воровство не считают почетным ремеслом, — ответил Шарур. — Человек обещает самому себе не совершать бесчестных поступков. Соответственно, никто никому не должен за то, что кто-то удержался от неправедного действия.

— У нас в Зуабе по-другому, — сказал Хаббазу. — У нас воровство — это такая же работа, не хуже любой другой. Было бы иначе, разве стал бы наш городской бог побуждать нас этим заниматься?

— Я мало знаю о путях богов.

— Конечно, ты мало об этом знаешь — ты же из Гибила. — Хаббазу поднял кустистую бровь. — Бог Гибила дремлет. — Шарур поймал себя н мысли, что он предпочел бы, чтобы их городской бог вообще заснул мертвым сном. А вор продолжал:

— Если бы бог Гибила не был таким сонным, я бы не пришел за… — Он резко замолчал.

— ... за тем, чтобы украсть что-то из сокровищницы бога? — закончил Шарур.

Хаббазу быстро шел по узкой извилистой улочке. Шаруру приходилось прикладывать немало усилий, что не отстать, хотя он был крупнее тщедушного зуабийца, а ноги у него были длиннее. Если бы захотел, Хаббазу мог бы легко сбежать от него. По спине Шарура уже катился пот. Он подумал, что в таком состоянии даже трехлетний ребенок мог бы легко ускользнуть от него.

Хаббазу неохотно сказал:

— Наверное, меня обвинят в краже того, что принадлежит богу Гибила. — Он поднял руку, останавливая слова Шарура. — Но я клянусь самим Энзуабом, сын главного торговца, я пришел в Гибил не для того, чтобы взять что-то очень ценное из храма Энгибила. Я пришел в Гибил не для того, чтобы разорять бога города.

— А зачем же ты тогда явился? — возмутился Шарур. — Неужто Энзуаб приказал тебе украсть какую-то безделицу?

Если раньше Хаббазу выглядел неуверенным из-за того, что не хотел выдавать тайну, то теперь его неуверенность стала иной.

— Может и так, — смиренно ответил он. — Насколько я понимаю, Энзуаб просто хочет поставить Энгибила в неловкое положение перед другими богами, похвалиться тем, что вот оно было у Энгибила, а теперь у него, Энзуаба. Боги тоже стараются набрать очки в глазах соседей. Точно, как люди.

— Это ты прав, — признал Шарур. — Но попадись ты кому-нибудь кроме меня, знаешь, чем бы это кончилось? Разве твоему богу не все равно, какой будет твоя судьба? Или Энзуаб думал, что один человек для него неважен? Какая разница, если его замучают в Гибиле до смерти?

— Я слуга Энзуаба, — с достоинством сказал Хаббазу.

— Слуга или раб? Ты что, собака Энзуаба? Разве ты имхурсаг, что бог смотрит твоими глазами чаще, чем ты сам? — спросил Шарур. — Разве твой энси не защищает тебя от Энзуаба?

— Я не раб. Я не собака. Хвала Энзуабу, я и не имхурсаг, — ответил вор. — Но я слыхал, что Энгибил тоже время от времени может отдавать приказы. И когда Энгибил указывает горожанину, что тот должен сделать что-то определенное, разве ему не повинуются? Разве могут гибильцы отмахнуться от велений бога или просто забыть о них?

— Нет, ему повинуются, — неохотно проворчал Шарур. Вор напомнил ему, что если бы не прямое распоряжение Энгибила, он мог бы дать Димгалабзу выкуп за Нингаль.

— Тогда какой смысл жаловаться, что человек из другого города тоже повинуется своему богу? — пожал плечами Хаббазу. — Чем он отличается от тебя?

— Тем, что может навредить моему богу. Тем, что может навредить моему городу.

Шарур с тоской посмотрел на стену, дававшую хорошую тень.

— Давай присядем, а? На меня недавно дохнул демон лихорадки, и я пока еще недостаточно оправился от болезни.

Хаббазу не стал возражать и присел рядом с Шаруром под стеной.

— Как скажешь. Я все-таки обязан тебе. Но я никак не возьму в толк, как я могу навредить твоему городу. Да и твоему богу тоже. Ну, посмеются над ним другие боги, но от этого никто еще не умирал. Ты знаешь хоть одного мужчину, умершего от того, что над ним посмеялись. Некоторые, наоборот, сами стремятся к такому.

— Ну и что это за мелочь, которую ты собираешься украсть? — с легким раздражением спросил Шарур. — Что за мелочь велел украсть Энзуаб? Ты ведь так и не сказал, за чем явился в Гибил? — Инстинкт торговца заставил Шарура намекнуть Хаббазу, что если речь идет о какой-нибудь безделице, он может и в сторонке постоять, пока вор будет делать свое дело. Пусть он так и не думал, но считал, что создать такое впечатление будет не лишним.

Кажется, ему удалось. Хаббазу пошевелил пальцами в знак признательности.

— Это и в самом деле пустяковина, сын главного купца. Энгибил не заметит, если она пропадет из его сокровищницы. Речь идет об обычной чашке.

— Среди сокровищ Могучего Энгибила есть много чаш и кубков, которых ему будет очень не хватать, — прищурившись, сказал Шарур. — Там есть кубки из золота и кубки из серебра, кубки для пива и кубки для финикового вина.

— Речь не идет о золоте или серебре, — заверил его вор из Зуабу. — Это всего лишь глиняная чашка, таких много в каждой таверне. Если бросить ее на землю, она разобьется. Поверь, Шарур, сокровищнице бога было бы лучше без такой никчемной, уродливой вещицы.

— Если она такая бесполезная, зачем она Энзуабу? — повторил свой вопрос Шарур.

Хаббазу пожал плечами.

— Мне почем знать? Я не читаю мысли богов. Я просто высказал предположение: бог моего города хочет поставить бога твоего города в неловкое положение перед собратьями.

А предположение-то было вполне здравым, вынужден был признать Шарур. Ему самому никакие другие правдоподобные объяснения в голову не приходили.

Стараясь сохранить как можно более небрежный тон, Шарур спросил:

— А она, эта чашка, случайно не из Алашкурри?

— Да, так и есть. — Вор окинул Шарура озадаченным и одновременно уважительным взглядом. — А ты почем знаешь?

— Я много чего знаю, — сказал Шарур, не без труда поднимаясь на ноги. Все-таки он устал больше, чем ожидал. Хаббазу все еще сидел на корточках, наслаждаясь тенью. —Вставай, — позвал Шарур. — Идем со мной. Мой отец должен услышать твою историю. Я думаю, что и Кимашу-лугалу, возможно, стоит тебя послушать.

— Кимаш лугал? — Хаббазу забеспокоился. — Что он со мной сделает? — Не дожидаясь ответа Шарура, он сам же себе и ответил: — Человек, который претендует на силу бога, может сделать со мной все, что захочет. Я же вор, пришел украсть кое-что из его города. Вряд ли он встретит меня пивом, ячневой кашей и соленой рыбой с луком.

— А вот я думаю иначе, — Шарур поднял бровь. — Ты удивишься.

— Да я всегда удивляюсь, когда имею дело с вашими горожанами, — ответил Хаббазу. — Иногда сюрпризы бывают приятными, но чаще — наоборот.

— Твоя правда: на пиво с луком рассчитывать, пожалуй, не стоит, — в раздумье протянул Шарур, — а вот на золото с серебром вполне можно.

— Вольно тебе шутить! Ты же можешь в любой момент прирезать меня, как ягненка, это же твой город! — Хаббазу внимательно вглядывался в лицо Шарура. — Э-э, да ты не шутишь. Тогда я не понимаю, что заставляет тебя делать такие дикие предположения? — Худой и лукавый зуабиец всем своим видом излучал крайнюю подозрительность. Он собирался что-то добавить, но передумал.

Шарур легко читал выражения, мелькавшие на лице собеседника; ему не раз приходилось видеть нечто подобное во время торгов. Хаббазу прикинул что-то в уме и сделал собственный вывод относительно причин, по которым местный лугал может поделиться с ним золотом, однако сообщать Шаруру результаты своих размышлений он не собирался. Кем бы ни был вор, только не дураком. В общем-то он правильно решил, что простая чашка может послужить на пользу Кимашу и во вред Энгибилу. Шарур пожалел, что сказал больше, чем следовало, однако ни люди, ни боги неспособны вернуть сказанные слова.

Он подумал, не стоит ли обезопасить себя и остановить Хаббазу, для этого надо всего лишь крикнуть. Но в храме Энгибила полно посуды из Алашкурри. Во что именно боги гор перелили свою силу? Шарур не знал и даже предположить не мог. Тут без Хаббазу не обойтись.

— Я все же прошу, чтобы ты пошел со мной в дом моего отца, — сказал он вору.

Хаббазу поразмыслил, а потом кивнул.

— Я пойду с тобой, — с поклоном ответил он. — Может, так будет лучше и тебе, и Энзуабу.

— Все может быть, — согласился Шарур, кивая. Энзуаб хотел украсть чашку Алашкурри из храма Энгибила. Шарур тоже хотел бы, чтобы она исчезла из храма. Он собирался вернуть ее в горы Алашкурру, хотя были у него и другие варианты. Во всяком случае, отдавать что бы то ни было в руки Энзуабу пока не стоит. Он не стал спрашивать Хаббазу о том, какие планы у его бога в отношении пресловутой чашки. Он и так наболтал лишнего, не стоит наводить вора на новые мысли.

Хаббазу с интересом оглядывался по сторонам, пока они с Шаруром шли по улице Кузнецов.

— Бедность не миновала Гибил, — заметил он. — Голода, правда, нет. В Зуабе говорят, что народ у вас бедный, женщины и дети здесь голодают.

— Многие плетут всякие небылицы о Гибиле и горожанах, — ответил Шарур. Он искоса взглянул на Хаббазу. — Даже боги склонны говорить неправду о Гибиле и его жителях. Сам подумай, если бы это была правда, ты бы сейчас был здесь?

— Сомневаюсь, что после стольких лет на моих костях осталось много мяса, — холодно ответил вор. — Но, если что, мой призрак будет бродить по моему городу и всем рассказывать, какие злобные и распутные убийцы живут в Гибиле.

Шарур в замешательстве покачал головой. Получить от вора честный ответ — все равно, что сорвать сладкие финики с веток наперстянки.

Хаббазу кивнул на большое строение в конце улицы.

— Что это за здание размером с храм твоего городского бога?

— Дворец лугала, — ответил Шарур. — Там резиденция могучего Кимаша. Его отец и дед тоже правили отсюда.

— Такая громадина для простого человека? — Хаббазу изумленно покачал головой. Затем глаза его вспыхнули. — Слушай, так у него же полно сокровищ! Не может же простой человек охранять свое добро так же хорошо, как бог? — Как и следовало ожидать, его поразила не столько узурпация власти бога простым человеком, сколько открывающиеся для него перспективы.

— Ты рассуждаешь, как житель Гибила, — сказал Шарур, — ты ближе к нам, чем думаешь.

Вор выпрямил спину, напустив на себя оскорбленный вид.

— Думаешь, раз ты меня поймал, раз ты меня пощадил, то можешь вот так запросто обижать меня?

— Так я же хотел тебе польстить, — мягко сказал Шарур. Он видел, что Хаббазу пошутил, значит, он тоже не воспринимал это всерьез, что бы он там не говорил. Вот Энзуаб воспринял бы его слова всерьез. Везде, где люди стремились сначала к собственной выгоде и только потом к служению своим богам, боги видели угрозу своей власти.

Хаббазу озирался с большим интересом. Его привлекали кузницы, лавки и тележки торговцев.

— У нас в Зуабе тоже есть кузнецы, — сказал он через некоторое время. — Но у вас их больше. И торговцы у нас есть, но не столько, сколько у вас. И я смотрю, все они очень заняты…

Шарур возгордился.

— Сейчас в торговле спад, не сравнить с тем, что было прежде, — небрежно сказал он. Похоже, Хаббазу ему не поверил, хотя Шарур сказал чистую правду.

Эрешгуна они застали за работой. Он вычерчивал что-то на очередной табличке, и то, что он писал, ему явно не нравилось. По мере того, как сокращалась торговля с другими городами и другими землями, отчеты не могли не навевать грустные мысли.

Когда Шарур с вором вошли в дом, Эрешгун отложил табличку с явным облегчением.

— Приветствую тебя, сын мой, — сказал он с поклоном. Посмотрел на Хаббазу, подумал мгновение и тоже поклонился. — И твоего спутника приветствую, хотя еще не имел удовольствия познакомиться с ним.

— Отец, это Хаббазу из города Зуаба, — представил Шарур. — Он торговец. Хаббазу, это Эрешгун, мой отец, глава торгового дома Эрешгуна.

Хаббазу поклонился. Выяснилось, что и он не чужд манерам.

— Привет тебе, Эрешгун из дома Эрешгуна. О тебе и твоем доме слава идет во многих землях. Надеюсь, что и твое милосердие столь же обширно, поскольку именно его проявил твой великодушный сын к вору, который намеревался обокрасть его караван за стенами Зуаба.

— А-а, — Брови Эрешгуна поднялись. — Так ты не просто вор из Зуаба, а тот самый вор! До сего дня мне неведомо было твое имя.

— Да, я тот самый вор. — Хаббазу снова поклонился.

— Когда мы встретились за стенами Зуаба, я тоже не знал его имени, — сказал Шарур.

Призрак деда орал ему в ухо и, несомненно, в ухо Эрешгуна тоже: «Ты с ума сошел, парень? Тебе солнце мозги напекло? У тебя в голове демоны идиотизма воздвигли дворец? Зачем ты привел вора из Зуаба в дом? Хочешь проснуться утром и обнаружить, что половина стен исчезла?

— Все будет хорошо, отец мой, — досадливо поморщился Эрешгун. Такое выражение часто можно заметить у людей, когда призраки вмешиваются в разговоры смертных.

Хаббазу посмотрел в потолок и ничего не сказал. Он тоже понял, в чем дело. Эрешгун хлопнул в ладоши и потребовал хлеба, лука и пива.

Призраку тоже поставили наполовину полную чашку. Надежда была на то, что отведав сущности пива, призрак развеселится или заснет, во всяком случае, заткнется. К облегчению Шарура, эта надежда, или, по крайней мере, ее последняя часть, сбылась.

Отдав должное угощению, Эрешгун спросил Шарура:

— Ну и зачем Хаббазу явился в Гибил? Зачем ты привел его сюда?

Шарур собрался и по возможности небрежно ответил:

— Энзуаб поручил Хаббазу украсть кое-что из храма Энгибила, а именно чашку из обожженной глины, сделанную в горах Алашкурру.

— В самом деле? — удивился Эрешгун. Шарур кивнул. Так же поступил и Хаббазу.

Торговец подергал себя за бороду.

— Это интересно…

— Вот и я так подумал, отец, — сказал Шарур. Он хотел было воскликнуть: «А я тебе что говорил!», но воспитание не позволило.

— Может быть, мне объяснят, к чему такая суета из-за ерундовой чашки? — спросил Хаббазу.

Шарур не мог прямо ответить на этот вопрос; он ведь клялся на рыночной площади Имхурсага всеми богами Кудурру, что будет молчать. Вместо этого он сказал:

— Подумай, вор. Стал бы Энзуаб посылать тебя в Гибил ради ерундовой чашки?

— Кто знает, что у бога на уме? — пожал плечами Хаббазу. Однако по лицу было видно, что он насторожился. — Я простой человек, но даже я признаю, что вы правы. Поэтому спрошу иначе: какова истинная ценность этой чашки, которая кажется бесполезной?

Шарур снова не ответил. Не мог ответить. Его отец не давал клятвы насчет силы, заключенной в этой вещи. Но Эрешгун сказал только:

— Да мы пока сами не уверены.

Шарур посчитал такой ответ мудрым. Чем меньше будет знать Хаббазу, тем меньше узнает Энзуаб.

Но и Хаббазу сообразил, что ему дают слишком уклончивые ответы.

— Вы знаете больше, чем говорите, — заметил он, хотя и без особой обиды.

— Верно, — согласился Шарур. — Но ты пришел к нам в город, чтобы обокрасть нашего бога. Так что же, нам радоваться по этому поводу? Напиться на радостях и пойти плясать на улицу? Ты же пришел не для того, чтобы помочь Гибилу.

— Ты прав, — кивнул Хаббазу. Он переводил взгляд с Шарура на его отца. Примерно так же он разглядывал ослов и кузницы, когда они шли по улице. Придя к какому-то заключению, он беспечно продолжал: — Но в вас нет ко мне ненависти. Иначе вы бы связали меня по рукам и по ногам, и отдали в храм вашего Энгибила, как свинью на бойню, чтобы бог этого города наказал меня за пока еще не совершенное преступление.

— Ничто не мешает нам и сейчас сделать это, — сказал Эрешгун.

— Это так, мой господин, — сказал Хаббазу с вежливым поклоном. — Но, например, жители Аггашерута сразу отдали бы меня Эниагашер, чтобы богиня сама разбиралась, что со мной сделать.

— Но мы не аггашеруты, и это меня радует, — ответил Шарур. Он почесал щеку над бородой. — Ну что, поторгуемся, вор из Зуаба?

— А до этого чем мы, по-твоему, занимались? — улыбнулся ему Хаббазу.

— Пожалуй, ты прав, — Шарур склонил голову. — Вопрос только в том, насколько ты верен богу, который дважды посылал тебя воровать у жителей Гибила и дважды бросал тебя на их милость?

— Это лишь половина вопроса, — сказал Хаббазу. — А другая половина в том, насколько я обязан гибильцу, который дважды проявил ко мне милосердие?

— Можно и так сказать, — согласился Эрешгун. — И надолго ли у этого жителя Гибила хватит милосердия?

— Поверьте, господин, этот вопрос и меня мучает, — сказал вор. — Но вы пока не сказали, чего вы от меня хотите. А пока я этого не знаю, как я могу сказать, кому я больше предан — Энзуабу или вашему сыну за проявленное милосердие?

— Справедливо, — медленно произнес Эрешгун. Шарур кивнул. Наставал главный момент разговора. Шарур твердо знал, что хочет удачи вору в его набеге на сокровищницу Энгибила. А вот что будет потом, неизвестно.

Он точно не хотел бы, чтобы Хаббазу отдал чашку Энзуабу. Бог вполне может оставить ее себе или сам вернуть великим богам Алашкуррута. Ни в том, ни в другом случае Гибилу с этого ничего не обломится.

Если попросить Хаббазу украсть чашку и отдать Шаруру, неизвестно, чем это кончится. Можно ли доверять вору? Он ведь может пообещать помочь Шаруру, который проявил к нему милость, а потом сбежать с этой чашкой и отдать ее своему богу. Ведь именно Энзуаб приказал выкрасть ее?

Хорошо. Допустим, он отдаст проклятую чашку Шаруру, и что с ней делать? По-хорошему, надо вернуть ее великим богам Алашкуррута. Так будет проще всего и безопасней. Только вот Шарур пока не знал, нужна ли ему такая простота. Очень привлекала мысль разбить чашку и выплеснуть из нее силу богов. Шарур настрадался от них, почему бы теперь не пострадать богам Алашкуррута?

Он взглянул на отца и понял, что того занимают те же вопросы. Хаббазу тоже приметил на их лицах задумчивость.

— Господа мои, — деликатно проговорил он, — я вижу, вам хотелось бы обсудить этот вопрос между собой, прежде чем сообщить мне решение.

— Хорошо бы, — сказал Шарур. — А пока мы будем его обсуждать, ты не улизнешь случайно, так что мы тебя больше не увидим?

Хаббазу поклонился.

— Возможно и такое, — сказал он, широко улыбаясь.

Тут в разговор опять встрял призрак деда:

— Лучшее, что ты можешь сделать, это стукнуть проклятого вора по голове и бросить тело в канал. Скучать без него никто не станет.

— Нет, призрак моего дедушки, так не пойдет, — решительно сказал Шарур. Больше он ничего не стал говорить в присутствии Хаббазу. Призрак не учел Энзуаба, пославшего вора сюда. Если тот исчезнет, бог просто пришлет другого вора, и вот его-то Шарур узнать уже не сможет.

— Сын прав, призрак моего отца, — сказал Эрешгун. Его мысли и мысли Шарура словно два ручейка расплавленной бронзы вливались в одну форму. Эрешгун подумал еще немного и обратился к Шаруру: — Думаю, у нас нет другого выбора. Пусть вор отправляется в храм. Кроме него никто не знает, какая из многих чашек в сокровищнице Энгибила служит вместилищем силы богов Алашкурри. Если ему удастся выкрасть ее, тогда и подумаем, как быть дальше.

— Ты воистину мудр, отец. Я тоже не вижу другого выхода, — кивнул Шарур. Он повернулся к Хаббазу. — Ты так и так собирался в храм. Добудешь эту чашку Алашкурри. Потом будешь решать, отдавать ли ее своему богу, или нам.

Хаббазу колебался. Если бы он согласился сразу, Шарур ему не поверил бы. А так — неизвестно. Видимо, Хуббазу этого и хотел. Шарур злился и на себя, и на вора.

После долгого раздумья вор решил:

— Ладно. Отдам тебе, господин. Если бы не твое терпение, Энзуаб не смог бы прислать меня сюда. Если бы не твоя милость, Энзуаб не смог бы приказать мне отправиться в Гибил. Я не забываю свои долги и стараюсь их возвращать.

— Это хорошо, — поспешил согласиться Шарур, опасаясь, как бы вор не вспомнил о долгах богу своего города.

— Но мне хотелось бы знать о жрецах Энгибила, — сказал Хаббазу. — Ты не мог бы рассказать о том, когда они приходят, когда уходят, когда молятся и когда приносят жертвы? Хорошо бы знать об их обязанностях и ритуалах заранее, это сильно помогло бы мне.

Теперь настала очередь колебаться Шаруру и Эрешгуну. Если они расскажут вору о том, о чем он спрашивает, будет ли это предательством? Но прежде, чем они решили эту проблему, заговорил Энгибил, и его голос эхом раскатился в сознании Шарура: «Немедленно отправляйся в мой храм. Не забудь, ты подчиняешься только мне».