Меченые Проклятием

1

В Далинге это началось, когда Тибал Фрайнит свернул на улицу Феникса.

Гвин помогала Тобу, мальчишке-конюху, сменить пшеничный снопик над дверью. Нужна-то она была лишь тогда, когда мимо проезжала повозка, грозя опрокинуть приставную лестницу вместе с Тобом и снопиком, однако ее присутствие расхолаживало уличных мальчишек, которых так и подмывало опрокинуть лестницу. А чтобы не терять время понапрасну, можно было подмести мостовую перед домом — привлекательнее она от этого не становилась, но все-таки входящие занесут внутрь меньше грязи на подошвах. Подмести могла бы и служанка, да только тогда времени ушло бы в два раза больше. А она рада была предлогу выйти на улицу. Ей чудилось, что она теперь неделями остается в четырех стенах.

Тем временем прислуга, конечно, сидит себе посиживает, ест и болтает вместо того, чтобы работать. А утро в гостинице — самое хлопотное время. Последние постояльцы только что съехали. Пора убрать в конюшне, натаскать воды, перестелить постели, поставить печься хлеб, проветрить тюфяки, наводить чистоту и порядок. И еще надо опять окурить комнату «Фламинго»: никак не удается вывести клопов — памятку, которую оставили после себя моряки, переночевавшие там на прошлой неделе.

Утреннее солнце озаряло узкие улочки Далинга, точно улыбка младенца.

Каменная кладка отливала медью, словно буковая кора. Булыжники полированными островками поднимались над окружающей грязью, и мостовая была точно расстеленное рядно, ковер из булыжника, кое-где залитый вонючими лужами — но и в них весело отражалось солнце. Почти все фасады были слепыми, но бронзовые решетки немногих окон приветливо блестели, а все двери были выбелены известью и сверкали, как снежные шапки на горных вершинах.

Улица Феникса кишела пешеходами и всадниками, кучки зевак обменивались свежими сплетнями. Каждые несколько минут мимо прогромыхивала запряженная волами повозка, и почти за каждой бежали ребятишки, примериваясь, как бы прицепиться к ней, а возчик грозно покрикивал на них. Лоточники зычно оповещали о своем товаре и останавливались поболтать с женщинами в дверях.

Старая связка пшеницы ударилась о булыжник и превратилась в облако пыли и обломки сгнившей соломы как раз на том месте, которое Гвин только что кончила подметать. Она сердито прищелкнула языком и протянула Тобу свежий снопик. Он взял его молча. Даже собственная мать не назвала бы его сметливым. Единственным достоинством Тоба была глупость, мешавшая ему быть нечестным.

Гвин принялась разметать остатки соломы, чтобы колеса и копыта истерли ее в порошок. Она старалась не думать о том дне, когда тридцать шесть недель назад над дверью был повешен рассыпавшийся снопик — дне, таком же жарком, каким обещал быть этот. Она вот так же стояла у лестницы, только на лестнице был не скудоумный мальчишка-конюх, а сам Кэрп. Теперь кости Кэрпа истлевали в безымянной могиле где-то под Толамином. А потом — моровая язва... и Карн с Налном последовали за своим отцом. И она осталась совсем одна — вдова, осиротевшая мать, содержательница гостиницы. Гвин Ниен Солит.

— Гвин!

Она обернулась, заморгав от солнечного света.

Окликнувший ее был высок, худощав. Ни бороды, ни усов. На спине туго набитый заплечный мешок. Балахон и штаны из некрашеной ткани обрели серый оттенок. Обычная куолская одежда, но непривычного покроя, словно бы далеко забралась от родного ткацкого станка. Серые внимательные глаза, спутанные каштановые волосы, подстриженные гораздо короче, чем у горожан Далинга. Под кожей — ни капли жира, только мышцы и кости. Да, очень высок. Он улыбался ей, будто старый друг, близкий друг. Но она никогда раньше его не видела.

— Я не...

Он удивленно посмотрел на нее:

— Прошу прощения! Я Тибал Амбор Фрайнит. — Он поклонился.

— Большая честь для меня, Тибал-садж. Я Гвин Ниен Солит.

— Да. То есть для меня большая честь, Гвин-садж. — Он смущенно покраснел.

Покраснел?

Растерянность.

Его взгляд оставался выжидающим. Она даже вспомнить не могла, чтобы ее что-либо настолько выбивало из колеи. Она же не забывает лиц! И он, во всяком случае, ее ровесник, если не старше, так почему щеки у него так пылают?

Чужому в городе нужна гостиница, а «Гостиница Кэрпа Солита на улице Феникса» завоевала добрую славу. Постояльцы ее по большей части останавливались у нее не впервые — купцы, фермеры, шкипера, но хватало и таких, кого она прежде не видела.

Так почему же она уставилась на этого человека, и не может слова сказать? И почему он так пристально смотрит на нее с высоты своего роста, а щеки у него горят и в глазах такое тоскливое ищущее выражение? В его взгляде было что-то странное, необъяснимое.

— «Гостиница на улице Феникса», — сказал он все с тем же выговором, непривычным для ее ушей. — Все скажут... все говорили мне, что это лучшая гостиница в городе, Гвин-садж.

Говорил он слишком мягко, стоял слишком близко. Из Моряцкого переулка показалась тощая пара волов, за ней другая.

— Они говорили чистую правду, Тибал-садж.

— Мне нужна комната, Гвин. — Казалось, его чуть забавляло то, что она его не узнает. И слишком быстро он опустил почтительное «садж».

— Я сдаю комнаты, Тибал-садж. (Зачем еще вывешивают снопики над дверью?)

Тоб все еще на лестнице укреплял снопик в скобах. По улице, таща повозку, приближались волы. Тибал попятился и оказался у них на пути. Он поднял ладонь, все еще не спуская глаз с нее.

— Ты пришел по дороге из Толамина? — спросила она. Иначе он бы не добрался до города в такой ранний час.

Он поколебался, но кивнул. Возчик сыпал ругательствами.

— И как там? — задала она вопрос. Тибал заморгал и нахмурился.

— Да как всегда, — ответил он неопределенно.

То есть как так? Веснарианцы же осенью разграбили Толамин.

Возчик натянул вожжи, и повозка, залязгав, остановилась — дымящиеся морды передних волов всего в локте от долговязого незнакомца. А он все еще будто ничего не замечал, все еще смотрел на Гвин.

Тоб спустился с лестницы, расплывшись до ушей от гордости, что справился с непривычной работой.

— Все сделано, Гвин-садж.

— Убери лестницу, Тоб.

— А-а... Угу! — Дурачок ухватил лестницу и понес ее прочь. Тибал посторонился, освобождая дорогу волам.

— Тебя же могло в лепешку раздавить, — сказала она.

— Что? — Он оглянулся на повозку и разъяренного возчика, как будто в первый раз их заметил, и пожал плечами. — Нет.

Что-то в Тибале Фрайните было очень странное, но он не вызывал в ней тревоги. Почти наоборот — он словно бы предлагал дружбу. Не просил о ней, а просто считал само собой разумеющимся. Почему-то это успокаивало... одежда не богача, но и не бедняка... сам несет свой дорожный мешок. Значит, небогат. Говорит вежливо. Не солдат. И не купец. Может, странствующий учитель? Ну, хоть он еще не предложил ей выйти за него. Последнее время ей то и дело приходилось охлаждать женихов, готовых хоть сейчас вступить в брак с гостиницей, и рано или поздно у нее не хватит сил отказать.

Гвин открыла дверь, и колокольчик зазвенел.

— Я покажу тебе свободные комнаты. (Они были свободны все, но она не собиралась признаваться в этом.)

Он прошел внутрь мимо нее. Она сделала шаг, и тут чей-то голос произнес: «Началось».

Гвин чуть не подпрыгнула от неожиданности. Она посмотрела по сторонам. Никого. Тоб как раз свернул с лестницей в проулок к задней двери. Повозка скрылась. И это был не голос Тибала Фрайнита.

Так кто же это сказал? Или она совсем дошла до ручки, раз ей начали чудиться голоса! Вздрогнув от страха, она последовала за своим новым постояльцем в дом и хлопнула дверью сильнее, чем следовало бы.

2

В Тарнской Долине это началось с больного зуба. Булрион Тарн хорошо знал, что такое, когда у тебя выдирают зуб. Любой человек, протянувший так долго, что пережил свои зубы, взыскан судьбами — он предпочитал такой взгляд на вещи. И ему повезло, что Глотион всегда к его услугам. Глотион, кузнец, старший из его сыновей, с ручищами словно из дуба. Под щипцами старые зубы крошатся, но Глотион выдирал их просто пальцами. Казалось, он тебе челюсть вывихнет, а голову жертвы он так зажимал под мышкой, что, как пить дать, раздавит череп какому-нибудь бедняге, но в девяти случаях из десяти зуб выдергивал чисто.

Только этот-то случай оказался десятым. Булриону бы подождать, потерпеть боль недельку-другую, чтобы этот коренной зуб подгнил еще больше. Так нет! Захотел поскорее от него избавиться, и Глотион обломил коронку. Вот тут-то и началось! Возион потребовал, чтобы они выждали три дня, пока судьбы не будут благосклонны, и к тому времени Булрион чуть не помешался от боли. Глотион, Бранкион и Занион еле-еле втроем удерживали отца, пока Возион кинжалом вырезал гнилые корни.

Да, видно, не все вырезал. Теперь, два дня спустя, лицо Булриона разнесло почище тыквы, и было оно таким горячим, что борода просто чудом не сгорела. От него так и пыхало жаром. А боль была такая, будто ему голову пронизывали молнии. Вроде бы пришла его смерть.

В Далинге, конечно, были хирурги. Да только два дня пути туда ему не выдержать. А надежды, что какой-нибудь лекарь или костоправ сумеет помочь ему теперь, было еще меньше.

Казалось, судьбы вот-вот захлопнут книгу Булриона Тарна.

3

В Толамине это началось с понесших лошадей. Два обезумевших коняги мчались по узкой улице, силясь в ужасе убежать от преследующего их грохочущего чудовища. Глиняные горшки гремели, катались по повозке, и каждые две-три секунды один вылетал наружу и разбивался вдребезги, будто взорвавшись. Прохожие прыгали в двери и жались к стенам. Козлы повозки были пусты, и никто не знал, куда делся возчик.

Прямо на пути лошадей, сунув палец в рот, стоял малыш, обмотанный пеленкой, и непонимающими глазами смотрел на приближающуюся смерть.

Мать кинулась к мальчику, чтобы схватить его, унести, но поскользнулась и вместе с ним рухнула на мостовую под лошадиные копыта. Лошади и повозка пронеслись над ними и устремились дальше к верной гибели в реке. Женщина кое-как поднялась на ноги, прижимая ребенка к груди. Казалось, ни на ней, ни на нем даже синяка не было.

— Вот! — взвизгнул Джасбур. — Ты видел?!

— Повезло, — буркнул Ордур.

— Повезло? Ты называешь это везением? А я скажу, что это невозможно, я скажу, что кто-то воз-дей-ству-ет!

Ордур почесал в затылке и поразмыслил. Только последнее время он будто разучился думать.

— Может, и так.

— Может?! Ха! Знаешь, ты даже глупее, чем кажешься.

— От такого слышу!

— С виду ты кретин, но до кретина тебе далеко. У тебя

мозгов меньше, чем у кочана капусты.

— От такого слышу.

Теперь у Ордура даже огрызнуться толком не получилось. Он знал, что тугодум. Но нечестно, что Джасбур обзывает его уродом. Сам-то, какой? Сутулый коротышка, чуть не горбун. Лицо серовато-землистое, будто он много лет не умывался, и все в безобразных морщинах. Белки глаз пожелтели; слюнявый. И хоть бахромка волос под лысиной серебрится, у корней-то они черные. На щеках тенями пятна черной щетины и даже вроде бы на лысине. Зубы мерзко торчат, и не одежда на нем, а грязные лохмотья.

А повозка уже скатилась на пристань. Лошади свернули — одна вправо, другая влево, — постромки чудом лопнули, освободив их. А повозка продолжала катиться вперед, проскочила между двух баржей, чуть-чуть не задев их, и скрылась под водой.

Джасбур захихикал как помешанный при этом новом доказательстве судьбоносного воздействия, несовместимого с нормальными законами вероятности сущего мира.

Но ссылка на капустный кочан напомнила Ордуру, что у него урчит в животе. Он поглядел в один конец длинной улицы, потом в другой. Кругом стояло много людей. Большинство смотрело вслед повозке. Другие возбужденно толпились вокруг женщины с ребенком, наперебой обсуждая их чудесное спасение.

— Живот подвело. Я ж весь день не ел.

Джасбур закатился насмешливым хохотом.

— Весь день? Так ведь еще только-только рассвело. Ты про то, что вчера весь день не ел?

— Все равно я голоден.

— А кто виноват? Ты ж вроде бы нищий, но вид у тебя такой, что у детей родимчик делается. Женщины спускают на нас собак, и все из-за твоей уродливой рожи.

— От такого слышу!

— Половина людей в этом городишке не едят. Это ты решил идти в Толамин, и ничего глупее нельзя было придумать.

Ордур не считал, что идти сюда решил он, но сегодня он не собирался спорить с Джасбуром. Завтра — другое дело.

— А ты сегодня ел?

— Нет. И вчера тоже!

— Не нравится мне этот город, — объявил Ордур. — Слишком вонючий.

— Мозги твои творожные! Это от пожарищ. Его же разграбили, бестолочь!

И, словно в подтверждение, чуть выше на холме четыре стены выпотрошенного дома обрушились на улицу водопадом кирпичей и обгорелых балок. Пыль взметнулась черными облаками. Люди закричали.

— Ну вот! — захихикал Джасбур. — Сколько месяцев простоял, а теперь вот взял и рухнул. Говорю же тебе, кто-то воздействует.

— Кто?

— А я почем знаю?

Сверкнула молния, и почти над самой головой загрохотал гром. Ордур даже подпрыгнул.

— Пойдем-ка отсюда.

— Еще чего! Гром в такое время дня? Ты когда-нибудь видел подобное?

— Гром не видят, Джасбур. Видят молнию. Гром слышат.

— Ха! Тут где-то бродит огоулграт. Поищем его. — И Джасбур заковылял вниз по склону на кривых ногах. Ордур зашагал за ним.

— Зачем? И откуда ты знаешь, что он там, куда ты идешь?

— А я и не знаю. Только он там. Сам увидишь.

Так ведь разумные люди пойдут не к огоулграту, а от него. Но раз Джасбур идет туда, так и Ордур должен будет пойти. Джасбур сейчас обошелся с ним очень нехорошо, но он же очень умный. Он сам так говорит, и, значит, это правда.

Вновь блеснула молния, заурчал гром, и посыпались дождевые капли с хорошую виноградину величиной.

4

Выехав из-под деревьев, Булрион свернул с тропы и на гребне холма натянул поводья Грома, чтобы оглядеть долину. Он не сомневался, что видит ее в последний раз, однако не признавался в этом даже себе. Он увидел, как его спутники переглянулись, прежде чем последовать за ним, но ничего сказать не посмели — они ведь знали, что он всегда тут останавливается. То есть он поступил, как поступал обычно, проехать же дальше без задержки значило бы признать свое поражение.

Боль раскаленными гвоздями впивалась ему в челюсть. Утренний воздух обдавал холодом его воспаленное лицо. А кое-кто из всадников уже скинул балахон, оставшись голым по пояс. Только он один еще кутался в толстый шерстяной плащ и старался не показать, какой его бьет озноб.

Со своего места он обозревал всю Тарнскую Долину — стада на склонах, луга, хлеба, плодовые сады, дома, укрытые частоколом. Именно отсюда он увидел Долину в первый раз, совсем малышом, когда его отец остановился тут.

«Пожалуй, годится, — сказал его отец и взлохматил ему волосы. — Думаешь, ты сумеешь завоевать для нас эту долину, малый?»

Женщины засмеялись, а может быть, Могион и Тилион тоже засмеялись, хотя он не помнил, были ли его братья рядом, или они ничего не слышали. Но смех женщин его разозлил, а потому он с криком ринулся по склону вниз, размахивая своим детским копьем. Он был самым первым из Тарнов, вступившим в долину. И с тех пор в Тарнской Долине всегда жили Тарны. Прошлой ночью он не мог заснуть от боли и попытался перечислить в уме их всех, но это ему не удалось. Однако общее их число было ему известно. Включая жен и мужей, родом не из Долины, было их триста двадцать шесть.

Сказать правду, видел Долину он теперь далеко не так ясно, как прежде — такой, какой она жила в его памяти. Под ярким летним солнцем по холмам и незрелым хлебам скользили тени облачков. Нестерпимым блеском вспыхивали заводи речки. Но его старческие глаза уже не различали людей, и он даже не был уверен, что это: коровы или пни.

Но мысленно он видел все: амбары, мастерские, водяную мельницу, дома, расположенные аккуратными кругами. Несколько каменных домов все еще стояли, но провалившиеся черепичные крыши теперь заменились соломенными. И его недостроенная крепостца. Полвека назад все было иным. Долина не называлась Тарнской. Несколько поломанных изгородей, пеньки фруктовых деревьев, разваливающаяся вилла времен империи, несколько более новых крестьянских домов в еще худшем состоянии и почти погребенные в земле руины замка, восходящие к доимперской эпохе. Даже и теперь дети находили в высокой траве проржавевшие мечи и броню. Война, Проклятие Моуль, прокатывалась по этой земле туда и сюда, выжимая людей, как плоды под прессом. Долина просто ждала, кто первый ею завладеет.

И завладел ею Гамион Тарн, он и три его сына, а теперь там под присмотром матерей играли праправнуки Гамиона. Как бы они завопили от ужаса и кинулись бежать, если бы увидели подкрадывающегося к ним того давным-давно умершего зарданца. Он родился в Куолии, где родился и его отец, но все равно они были зарданскими воинами, а потому на пороге юности уродовали свои лица, чтобы наводить страх на врагов.

Гамион решил стать цивилизованным, запрячь своего боевого коня в плуг. И осуществил свой замысел в полной мере. В Тарнской долине он начал носить тканые одежды вместо звериных шкур. Он запретил сыновьям отрезать себе носы, когда они достигли юности, запретил им отрезать половые члены врагов в качестве трофеев, запретил им нападать на соседей, грабить их и насиловать.

И последний из этих сыновей был стареющим толстым земледельцем, погибающим из-за гнилого зуба. Он был сын зарданского воина — и за всю свою жизнь не убил ни единого человека. Согласился бы оцивилизовавшийся дикарь на такую вот эпитафию?

Конечно, тут постарались и судьбы. На протяжении всей жизни Булриона они не допускали в Тарнскую Долину ни войну, ни моровые язвы, ни голод. Теперь их милостям подходил конец. Толамин пал. Наставала пора бедствий. Хороших времен для смерти не бывает, но это время, пожалуй, было наиболее подходящим.

От холода у него заслезились глаза. Он обернулся к Бранкиону, который терпеливо ждал рядом с ним — что это Бранкион, он узнал по масти коня. Он заморгал и наконец сумел различить встревоженное лицо сына.

— Как только сено уберут, поставь их снова достраивать крепость. Я знаю, жара, но несколько часов утром — и, глядишь, дело пойдет.

Наступило молчание. Бранкион всегда, казалось, считал до десяти, прежде чем заговорить.

— Мы вернемся прежде, чем сено уберут, отец.

Булрион не вернется, и оба знали это.

— Ты с нами не поедешь. Я же сказал, кто поедет.

Судьбы! Язык у него еле ворочался! Он гневно посмотрел по сторонам. Он выбрал пятнадцать спутников — более чем достаточно, более чем следовало бы забрать из Долины. Но к ним присоединились еще двенадцать, если не больше — и у всех к седлам приторочены сумки и скатанные одеяла. Если бы не проклятая боль, сводящая его с ума, он бы заметил это раньше.

— Вы думаете, я еду грабить город? Думаете, мне нужно войско?

— Нет, отец, но... — Бранкион помнил, что он еще не глава клана. Он попробовал начать снова, и его выдубленное всеми ветрами лицо искривилось от усилия найти нужные слова, чтобы выразить свои мысли. — Отец, отошли женщин. Без них ты поедешь быстрее.

В бороде Бранкиона пробивалась проседь, а волосы на груди совсем побелели. Он всегда был неповоротлив, а с возрастом стал полусонным. «Даже мои сыновья состарились!» Да, пока он еще не глава клана — но через день-два займет это место... если остальные согласятся. У Заниона найдется немало сторонников. Хаймион считает, что главой должен стать он по праву старшинства — потому-то Булрион и взял с собой в путь Хаймиона. Может, следует назвать преемника теперь же? Нет! Это значило бы признать то, чего он признавать не хотел — и все из-за проклятого зуба! Он так и не собрался назначить наследника, а теперь поздно. Только дураки отдают распоряжения, исполнение которых не могут обеспечить.

Но преподать урок тактики... Нет, и этого нельзя. Если Бранкион не способен сам все сообразить, так у него есть братья и другие родичи, которые скоро начнут думать за него. Женщин он взял, чтобы поездка выглядела обычным посещением города жителями Тарнской Долины. Ездили они туда каждые три-четыре недели, но в последний раз — очень давно, из-за звездной немочи, которая поразила Далинг весной, так что пора было туда собраться. Иногда они пригоняли скот на рынок. Иногда просто покупали, что требовалось. Если Булрион Тарн отправится к хирургу только с горсткой вооруженных людей, многие и многие начнут чесать в затылке. Настает пора бедствий. Это так. И его смерть может послужить искрой, от которой запылает весь край. Но такие мысли он не выдаст. И женщины нужны, чтобы никто ни о чем не догадался. Да и сейчас он беременную корову не обгонит: каждый толчок и рывок был мукой.

— Это для них случай сделать покупки. Не забудь выставить на ночь стражу.

Еще один знак надвигающихся бедствий. После разграбления Толамина то и дело приходили известия о разбойничьих шайках. Еще и месяца не прошло, как совсем рядом с Вайдфордом ночью вырезали целую семью.

Он оглянулся, проверяя, кто их слышит.

Его взгляд остановился на тощем юнце верхом на низкорослой в яблоках лошадке, которая была на две ладони ниже, чем требовала длина его ног. Без шапки, темные волосы торчат, как всходы ржи. Покрытые первым пушком щеки поблескивают в лучах солнца. В глазах мука надежды. И одеяло взял, и седельные сумки, и даже меч.

— Хм! — сказал Булрион, почти усмехнувшись сквозь огонь, пожирающий его челюсть. — Пожалуй, еще и Полион. Надо было бы о нем позаботится.

— Его-то зачем?

— На нем ведь долг лежит.

Бранкион крякнул от удивления и насупил брови в сторону сына.

— Какой долг?

— Наделать мне еще правнуков, а то какой же?

Полион покраснел от радости. А все вокруг захохотали.

Булрион попытался улыбнуться, и лицо у него вспотело от боли.

— Надо малому найти жену. А то они с Мейлим что-то слишком зачастили кувыркаться в сене. А сам знаешь, близкое родство скотину портит.

Теперь хохот обрел многозначительность. Юный Полион весь съежился и, виновней виноватого, покосился на Заниона, отца Мейлим.

— Дай-ка ему свою лошадь, Сассион, — распорядился Булрион. — Не то эту ему под конец придется на собственных плечах тащить! — И снова хохот, но уже вымученный. Пора ехать. Вот только еще раз напомнить Бранкиону. — Последи, чтобы эти стены росли!

Выдубленное лицо Бранкиона сморщилось, как у ребенка.

— Я послежу, чтобы к твоему возвращению, отец, они стали на локоть выше, — хрипло сказал он.

Пообещать-то, почему не пообещать? Хоть три локтя, хоть целую лигу! А что сказать теперь? «Пока меня нет, распоряжаться будешь ты». Или: «Советуйся с Занионом?» Нет. Такие слова — прощальные, а Булрион Тарн поражения не признает, пока жизнь в нем еще теплится!

Он отвернулся от Бранкиона и бросил последний торопливый взгляд на долину.

— Смотри сдержи слово! Ждите нас через неделю.

Полион и Сассион торопливо обменивались лошадьми, переторачивали седельные сумки. Булрион повернул Грома и поехал дальше по тропе.

5

Когда Джасбур добрался до набережной, дождь лил как из ведра, не говоря уж о граде, молниях, громе — эдакий малютка-ураган. Вот тебе и солнечный летний рассвет! Подобный каприз погоды сам по себе указывает на воздействие огоулграта. А добавить понесших лошадей и рухнувшие развалины дома, так какие же могут быть сомнения! Огоулграты наводят страх. Все, что угодно, может произойти из-за присутствия того, кто проклят Огоуль, ибо Огоуль — дарительница жребиев, и хороших, и плохих. А потому опасность опасностью, но может представиться и удобный случай.

Полагая, что у Ордура хватит умишка не отстать от него (хотя кто его знает!), Джасбур упрямо шагал под ливнем, с усилием преодолевая ветер. Вода заливала ему глаза, зубы стучали от холода. От его рубища не было никакого толка — он словно бы купался в ледяной воде совсем голый. Безумие какое-то. Долг — долгом, но всему есть предел. Он сумел остановиться, а ветер бил ему в спину, стремясь сбросить с пристани в холодный бурый поток Флугосса. Баржи и лодки подпрыгивали, натягивали чалки, канаты скрипели и постанывали. Видимости не было почти никакой.

Внезапно ветер стих. Джасбур попятился и наткнулся на Ордура. Ордур не сумел его удержать, и ветер, вдруг задув с противоположной стороны, отшвырнул его в холодную слякоть улицы.

Ордур удивленно заморгал.

— Чего это ты, Джасбур?

— Безмозглая башка! Голова, мхом набитая! Помоги мне встать, жаба пучеглазая!

— От такого слышу! — Ордур ухватил его за руки и поднял.

— Теперь укроемся от этой бури, чтобы я мог подумать.

Буря ринулась помочь со всем дружеским азартом годовалого бычка. Из завесы дождя, погромыхивая, выкатилась бочка, целеустремленно подкатилась к Ордуру и сбила его с ног, пока он все еще поддерживал Джасбура, который полетел куда-то, как пущенный из пращи камень. Внезапно его ноги оказались в пустоте.

Падение было коротким, и он растянулся на куче мокрой соломы. Не то чтобы мягкой, однако о деревянный настил палубы он ушибся бы все-таки сильнее. Рядом разбилась бочка в фейерверке клепок.

Джасбур перевел дух, потом опасливо приподнял голову в ожидании новой неожиданности. Он обнаружил, что очутился на борту баржи, причаленной к пристани боком. Ветер тут оказался совсем не таким буйным, как на уровне улицы. И дождь поэтому не казался таким уж проливным, хотя с улицы катились потоки грязной воды, обильно его орошая.

Речные суда были длинными и очень неказистыми, больше смахивая на огромные ящики, чем на остроносые корабли. Большинство обходилось одной мачтой, установленной ближе к носовой части, чтобы, спускаясь по течению, набирать скорость, при которой судно начинает слушаться руля. Вверх по течению их тащили волы — на берегу был протоптан бичевник, — а потому хозяева барж обычно обзаводились собственными волами. Правда, сейчас их на палубе не было, но, судя по ее состоянию, отсутствовали они лишь недолго. И солома, конечно, была для них.

Слева от него был планширь, справа стенка каюты, в стенке дверь. Стенку покрывала резьба, еще сохранявшая остатки ярких красок, которыми баржа могла похвалиться в свои лучшие дни. Речные суда таких размеров все были старинными, построенными еще в имперские времена. Больше их уже никто не строил. В каком состоянии были ее деревянные части после стольких лет? Ну а когда огоулграт воздействует, даже новые доски и балки ненадежны. Джасбур с трудом приподнялся и встал на колени, намереваясь вернуться на берег как можно скорее. Конечно же, кто-то услышал, как он хлопнулся, и выйдет взглянуть, в чем дело. Ну а вдруг тут найдется чего-нибудь поесть...

Дверь каюты открылась. Одного взгляда на появившуюся на пороге женщину было достаточно, чтобы его желание сойти на берег стократно усилилось. Тревога сменилась паникой.

Сама Лабранца Ламит! Лабранца, огоулграт, из-за чего он и оказался тут, но кроме того, она была главной в совете Рарагаша и самой грозной женщиной из всех, кого он знал. Добрую часть времени он ее боялся, а в остальное время она внушала ему дикий ужас.

Он, было, взвесил, не приехала ли она в Толамин проверить его, но тут же прогнал эту мысль: не так уж он важен, чтобы вытащить Лабранцу из Рарагаша! Его сюда с Ордуром послала она, но данное им поручение было самым обыкновенным и вряд ли могло заботить главу совета. А потому разумнее всего убраться от нее подальше, а потом стоять на том, что он ее не видел.

Он ее знал, но она его узнать не могла. Единственное преимущество авайлграта — неузнаваемость.

— Прошу прощения, садж, — проблеял он, вставая на ноги. — Нечаянно упал с пристани. Я ухожу. Ухожу!

Лабранца нахмурилась. Она была очень крупной — выше, чем был он в эту минуту, и по-мужски грузна. Возраст ее определению не поддавался, потому что в черных волосах, скрученных узлом у нее на макушке, не проглядывало ни единого седого, но суровое тяжелое лицо у глаз и рта изрезали морщины. На ней было длинное серебристое платье, нутрийская одежда, неуместная здесь, в Да-Ламе. Оно даже не колыхалось, словно ветер на нее не дул.

Она еще ничего не сказала, как с пристани наклонился Ордур и взревел:

— Чего ты там делаешь, Джасбур?

Лабранца подняла густые черные брови.

— Джасбур? — Она брезгливо поджала губы, потом посмотрела на Ордура и ошеломлено заморгала. — А это, полагаю, Ордур? Мои соболезнования! Ну так войдите. Оба! — Она повернулась и вошла в каюту, ни на миг не усомнившись, что они исполнят ее приказание.

Вверху ухнул гром.

Каюта оказалась обширной и низкой; и темной — стекла в иллюминаторах в обеих боковых стенках настолько заросли грязью, что почти не пропускали свет. Пахло плесенью, волами, людьми, застоявшейся едой. Ковер щеголял проплешинами, по сторонам стояли низкие лари. Высокая, тщательно уложенная прическа Лабранцы почти задевала потолок.

Ордур проковылял внутрь. Ветер захлопнул дверь у него за спиной, а он молча встал рядом с Джасбуром, и вода с их рубищ стекала на ковер. Ордур претерпел очень неудачное преображение. Лицо у него было перекошено, прядь прямых белобрысых волос прилипла над правым, голубым глазом. На левой половине лица глаз был черный, а черные волосы закручивались в тугие завитки. Все остальное тоже не соответствовало друг другу даже отдаленно, а нос был триумфом асимметрии.

Лабранца смотрела на него не столько с жалостью, сколько с отвращением.

— Да не стойте так, вы оба простудитесь насмерть! В одном из этих ларей, наверное, есть полотенца, а возможно, и одежды. Снимайте эти мокрые лохмотья.

Они испуганно переглянулись.

— О Судьбы! — пробасила Лабранца в самой своей властной манере. — Уж вам-то вовсе нечего из-за этого мяться. Или, по-вашему, я голых мужчин не видела? Не дурите! — Тем не менее, она подошла к иллюминатору, выходившему на реку, протерла его в середке и посмотрела наружу.

Джасбур разделся с большим облегчением. И осторожно подошел к ближайшему ларю. Там под воздействием огоулграта могло оказаться что угодно — он бы не удивился, увидев клубок ядовитых змей. Он отбросил крышку и тут же отскочил.

— Еда! — завопил Ордур, проскочив мимо него. Ларь был наполовину полон сухарей. Оба упали на колени и принялись жадно грызть их, забыв о том, что мокры и совсем наги.

Гром проворчал где-то в отдалении. Рукоплескания дождя на крыше внезапно стихли.

— Непогоду вы сотворили, Лабранца-садж? — прочавкал Джасбур с набитым ртом.

— Отчасти, — сказала она холодно. — Вероятно, начало положила я, но ты мне льстишь, если думаешь, что я способна сделать столько без чьей-то помощи. Несомненно, где-то поблизости есть, по крайней мере, еще один огоулграт, но скорее несколько. Они почувствовали мое воздействие и добавили свое.

В этом была вся Лабранца. Казалось, она обладает даром заручаться силами других для достижения собственных целей — в Рарагаше она доказывала это раз за разом. Заметил ее дар не только Джасбур, но применяла ли она лишь силу своей личности или же и судьбоносное воздействие, не знал, казалось, ни один человек.

— А кто? — требовательно спросил Ордур, громко хрустя сухарем.

— Те, кого вам было поручено отыскать, чтобы помочь им!

Джасбур чуть было не возмутился вслух такой несправедливостью, но удержался. Тем не менее, упрекать их было очень нечестно. На него и Ордура возложили непосильную задачу. Опознать огоулграта способа не существовало. Джоолграта — пожалуйста. Ничего трудного. Ордур в этот момент совершенно очевидно был авайлгратом, но обычно преображения бросались в глаза куда меньше. Другие меченые могли либо скрыть свою силу, либо употребить ее, не выдав места, где находились.

— И почему вы вообще в Толамине? — продолжала она. — Вас послали в Далинг.

— Далинг изгнал всех уцелевших, были они мечеными или нет. Мы подумали, что кто-то мог отправиться сюда. У них другого выхода не было.

— Сухарей заметно убыло. Несомненно, вы плохо питались. Что случилось со всеми вашими деньгами? Нет, не трудитесь объяснять, я легко догадаюсь и так. — Она принялась заглядывать в лари, хлопая крышками. Через несколько секунд она хмыкнула. — Одеяла. Ничего, сойдут. Ну-ка, вытритесь!

Она перебросила им охапку одеял и продолжала свою инспекцию. Джасбур решил, что голод он притупил, а глотать и дальше крошки сухарей, поразительно напоминавшие опилки, ничем их не запивая, он уже больше не мог. А потому выпрямился и начал вытираться.

— Докладывайте! — приказала Лабранца. — Сколько меченых вам удалось отыскать?

— Троих, садж. Джоолграта, огоулграта и ивилграта.

— Когда я уехала, ни один из них еще не появился.

Путь до Рарагаша был долгим. Когда Джасбур в последний раз видел ивилграта, бедняга опережал толпу озверевших преследователей чуть больше, чем на бросок камня.

— Пока нам придется забыть про остальных беженцев, — объявила Лабранца, достигнув конца каюты и повернув обратно. — Есть более важное и неотложное дело.

Как ни хотел Джасбур освободиться от порученной ему миссии, такая новость его не обрадовала.

— Слушаю, садж.

— Тибал Фрайнит. Ты его знаешь? А! Вот одежда.

— Шуулграт? Высокий, долговязый? Лет двадцати пяти?

— Он самый. Ушел из Рарагаша около месяца назад без всяких объяснений. Направился он куда-то сюда. — Лабранца подошла к Джасбуру и протянула ему балахон со штанами. — По-моему, они тебе впору.

Он молча отбросил одеяло, но тут же вспомнил, что пока он мужского пола, а она — нет, и торопливо повернулся к ней спиной.

Почему Лабранца Ламит преследует Тибала? Обитатели Рарагаша были вольны приходить и уходить, когда им заблагорассудится — во всяком случае, так он всегда считал. Может, она соблаговолит объяснить, может, нет.

— Видел его, — пробурчал Ордур. Он все еще вытирался.

— Да? — Огоулгратка посмотрела на него грозным взглядом.

— Не верь ему, садж, — сказал Джасбур. — Он сейчас соображает не больше дохлого борова.

Она обожгла его свирепым взглядом.

— Но это объясняет, почему мое воздействие привело вас сюда. Когда?

Ордур почесал в курчавых волосах.

— Э-э... Два дня назад? Может, три...

— Ты говорил с ним?

— Э-э... Нет.

— Почему?

Он попятился.

— Так он бы меня не узнал, Лабранца-садж!

Она переглянулась с Джасбуром.

— Но ты бы мог сказать ему, кто ты.

— Нет, садж. Он был в лодке.

— А! И в какую сторону он плыл?

Ордур снова почесал в голове. В другой руке он держал одеяло. Своей наготы он не замечал. Вероятно, он даже не помнил, что пол у него мужской.

— Не помню.

Лабранца сердито пожала плечами и вернулась к ларю с одеждой.

— Лодку тащили волы? — терпеливо спросил Джасбур. Ордур задумался, сощурив разные глаза.

— Нет.

— На ней был парус?

— Да.

Значит, плыл он вниз по течению, но Лабранца была способна сама сделать тот же вывод.

— Ниже по течению есть только Далинг, — сказала она. — Так вот куда он направлялся! — Она бросила Ордуру балахон и штаны. — Башмаков я не нашла. Мы отправляемся в Далинг. Нам необходимо найти Тибала Фрайнита!

Возможно, вытершись и надев приличную одежду, Джасбур осмелел. Во всяком случае, он перевел дух и спросил:

— Почему, Лабранца-садж?

Она бросила на него взгляд, способный расплавить кости.

— Карпанцы перешли Нилду.

Новость действительно скверная, но какая связь? К счастью, Ордур как будто умудрился слушать, одновременно зашнуровывая штаны. Во всяком случае, он сказал:

— А?

Лабранца посмотрела на него чуть менее грозно. Быть может, она все-таки была способна испытывать жалость.

— Это означает войну: карпанцы ничем не лучше, чем в свое время были зарданцы, а возможно, и хуже, особенно для нас.

Джасбур вздрогнул. Он слышал, как карпанцы смотрят на меченых. Зарданцы пощадили Рарагаш, когда разгромили империю, карпанцы их примеру не последуют. Но при чем тут Тибал Фрайнит?

— До Нилду же очень далеко.

Иллюминаторы с одной стороны посветлели. Шум дождя смолк совсем. Означает ли это, что огоулграты перестали воздействовать? Или последует что-нибудь еще хуже?

Лабранца быстро пошла к двери, но перед ней остановилась и повернулась к ним.

— У нас есть основания полагать, — сказала она, — что Тилбат прозрел пришествие Обновителя.

Джасбур охнул:

— Чушь! — и, не удержавшись, добавил: — Никто теперь в этот бред не верит, правда же?

Он заработал еще один грозный взгляд Лабранцы.

— Ах, так! — сказала она.

— Империя же погибла сто лет назад! Я хочу сказать. Ну-у... Чудесная новость, если это правда!

— Может, да, может, нет, но в любом случае она означает войну и потрясения.

Она говорила так, будто шуулгратские пророчества были безошибочными, хотя никто их такими не считал... А вдруг? Что, если ей известно что-то, чего не знает он?

— А что говорят другие шуулграты?

— Разумеется, ничего. Уклоняются. — Она улыбнулась змеиной улыбкой. — Но мы ими занимаемся.

Она о джоолгратах? Джасбур снова вздрогнул. Лабранца намекала на что-то очень и очень скверное. Ну да от нее можно ждать чего угодно! Именно беспощадность делает ее такой страшной. В большинстве своем огоулграты пускали воздействие в ход с опаской: ведь оно могло повредить им с такой же легкостью, с какой и помочь в достижении их цели. Огоулграты умирали не обычной смертью — от удара молнии или проваливались в землю, разверзавшуюся у них под ногами. Все судьбоносные силы были обоюдоострым оружием. Лабранца же, как будто не знала колебаний и делала, что находила нужным, словно бы не задумываясь о возможной цене.

Она открыла дверь каюты, выглянула наружу — и раздраженно охнула. Джасбур тут же очутился рядом и посмотрел через ее плечо. Сияло солнце, буря унеслась столь же быстро, как налетела, а сорвавшаяся с причала баржа плыла боком вниз по течению могучей реки. И обгорелые развалины Толамина уже исчезали в утренней дымке.

— Надеюсь, мы не ошиблись, что Тибал Фрайнит отправился в Далинг, — мрачно сказала Лабранца. — Мы ведь на пути туда, хотим мы того или нет.

Виновата, очевидно, была она сама. Только ее огоулгратское воздействие могло вызвать такое сокрушительное следствие. Но даже Лабранца Ламит не способна гарантировать удачного исхода, и, значит, они могут уплыть совсем не туда. Она подошла к борту и заглянула за угол каюты.

Джасбур с тоской подумал о длинной петляющей реке и ее унылых берегах. До Далинга они, конечно, доберутся, если только прежде не сядут на мель. А пока он может предвкушать пару суток в обществе страхолюдной Лабранцы. А чья это баржа? И куда девалась команда?

— Джасбур, — прошептал у него над ухом грустный голос. — Мне жалко, что меня одолела такая глупость.

Он вздрогнул, обернулся и обнял за плечи своего бестолкового друга.

— Вина же не твоя, и мне не следовало так придираться.

— Ты меня все еще любишь?

В эту минуту даже родная мать Ордура не могла бы его любить и, уж конечно бы, его не узнала, но Джасбур сумел выговорить:

— Да, я все еще люблю тебя. И очень скоро все опять будет хорошо.

Ордур угрюмо кивнул:

— Да, тогда все будет хорошо.

—Джасбур! — крикнула Лабранца. — Поднимите-ка парус и последите, чтобы мы не сели на мель.

— Мы не моряки, Лабранца-садж. Но мы постараемся.

— Очень разумно с вашей стороны.

— Джасбур? — прошептал Ордур. — Зачем ей нужен Тибал Фрайнит?

— Не знаю.

В Академии много шуулгратов. Так что такого важного в Тибале Фрайните, раз сама Лабранца покинула безопасные пределы Рарагаша, чтобы отыскать его? Но спросить ее у Джасбура не хватало духу.

— А-а! — Ордур недоуменно пожал плечами. — Лабранца-садж? Зачем тебе нужен Тибал?

В глупости есть свои преимущества.

Она поглядела на него с тем выражением, с каким императоры, наверное, обрекали близких родственников смерти под пытками, но, тем не менее, ответила ему, хотя Джасбур вряд ли получил бы от нее ответ.

— Я подозреваю, что он на пути к Обновителю, а я тоже хочу встретиться с Обновителем.

6

Мотылек, одолженный Сассионом, был злобный мерин с подлым норовом, где-то потерявший половину уха. Он все время пытался сбросить Полиона в кусты или сгрести с седла, зацепив за низкий сук. Человек, которого только что при всех объявили зрелым мужчиной, должен особенно заботиться о поддержании своего достоинства, а потому Полион занял место в конце кавалькады, чтобы оберегать ее с тыла. В такой близости от Тарнской Долины никакой опасности не было и в помине, но ему требовался какой-нибудь благовидный предлог. Час спустя Мотыльку надоело безобразничать, и Полион смог уделить частицу внимания собственной жизни, не связанной с мерином, и миру вообще.

И тут оказалось, что ему не с кем поговорить. Прямо перед ним ехали Катим и Анейм, стрекоча как сороки о покупках в Далинге. Остальных заслоняли деревья.

В Далинге он побывал совсем малышом годы и годы тому назад. Мысль о поездке туда сама по себе была волнующей. А приехать туда мужчиной... Но для таких заведений нужны деньги, а их у него не было совсем. И, тем не менее, посетить большой город, такой не похожий на их долину, где возвращение ласточек весной было самым знаменательным событием... Далинг — не зарданское скопление лачуг. Далинг все еще оставался кволским, последним памятником старой империи.

Полион преисполнился жадного предвкушения.

Однако заодно ему пригрозили женой, что было немножечко чересчур. Мужчине требуется время обдумать это. Однако отец, возможно, захочет сказать свое слово, а уж матушка обязательно его скажет, и потому ничего непоправимого не произойдет. В Вайдфорде есть две девушки, о которых он давно подумывал, а еще Шел Ингамит, хотя она прицеливается на своего двоюродного братца, этого здоровенного детину. И конечно, Мейлим.

Так почему городская девушка? Девушка из Далинга? Обычные штучки Старика — заарканить человека, едва у того борода пробьется. Полион Тарн не слишком хотел, чтобы его заарканили прямо сейчас. За пределами Тарнской Долины столько можно увидеть! Корабли, бороздящие океан. И войны. Человек может разбогатеть за год-два, если судьбы будут благосклонны.

И чем плоха Мейлим? Почему Старик так против браков между двоюродными? У Ингамитов это самое обычное дело.

«Почему мы едем так медленно? Шагом до Далинга нам никогда не добраться!»

Среди всех тут он единственный холостяк. Может, Джукион одолжит ему немножко денег в Далинге? Это было бы по-братски. Беда лишь в том, что у Джукиона хватит ума сообразить, зачем ему деньги — и ханжества, чтобы не одобрить его намерения. Но жена Фариона совсем недавно разрешилась третьим ребенком; а жена Талбиниона — на сносях, и, значит, оба они достаточно напостились и, конечно, как-нибудь ночью постараются улизнуть от бдительного ока тетушки Элим. Возьмут ли они его с собой, раз он теперь признан одним из них?

«Когда же выберемся из-под деревьев подальше от проклятых слепней?»

Жена... А какая? Пухленькая или тощая? Пухленькие скоро превращаются в толстух. Тощие умирают молодыми.

Всадник, поджидающий в деревьях...

Полион мысленно выругался.

Возион съехал с тропы и поджидал кого-то. Невелика загадка — кого. Из всех его дядей (двое из них были куда моложе) Возион нравился ему гораздо меньше остальных. И в любимых племянниках Возиона он тоже не числился.

Ну вот! Возион вернулся со своим серым на тропу, едва Полион поравнялся с ним. Так кисло у них в семье никто не улыбался.

— Справился со своим одром?

— Да, дядя.

— Настолько, что мы могли бы поговорить, хотел я сказать?

— Да, дядя.

У Возиона были впалые щеки и торчащий нос. Он считался хилым по меркам тарнских мужчин, по большей части сложением напоминающих снеговиков, — к сожалению, некий племянник тоже был исключением. Полион все еще уповал, что и на него найдется вьюга, хотя теперь надежды оставалось мало. Возможно, ему суждено так и остаться сосулькой. Мысль, что вдруг ему суждено уподобиться дяде Возиону, была крайне неприятной, но хотя бы нос у него не щучий.

Когда Возион был мальчиком, его поднял на рога бык, и он навсегда остался хромым. Старик послал его в Веснар в учение, и теперь он был пастырем семьи. То есть обычай делал его блюстителем нравов всех ее членов, хотя Старику самому удавалось держать семью в узде куда лучше, чем Возион мог бы даже мечтать. И еще Возион учил мелюзгу читать и писать — с очень посредственным успехом, если упомянуть того же племянника. Но важнейшей его обязанностью было вести наблюдение звезд и определять благоприятные и неблагоприятные дни, узнавать волю судеб.

Возион каждые несколько дней брился, но, видимо, потому, что так было положено пастырям. Он был единственным мужчиной в Долине, у которого не росла борода. Он в отличие от остальных никогда не показывался на людях с обнаженной грудью. Никогда не шутил. Полион давным-давно научился отвечать на вопросы Возиона простым «да» или «нет», ничего не добавляя, — так было проще всего.

А Возион научился задавать ему такие вопросы, на которые нельзя было ответить просто «да» или «нет».

— Что ты делал с Мейлим на сеновале?

Пальцы Полиона судорожно дернули поводья, Мотылек насторожил полтора уха и немножко загарцевал. Полион ударил его пятками. Что ТЫ делал с Мейлим? А не что ВЫ с Мейлим делали?

— Ничего, дя... Возион. — Он же теперь мужчина!

— И ты хочешь, чтобы я этому поверил?

— Да, Возион.

Пастырь недоверчиво прищурился на него.

— Твой дед сказал другое.

— Да, Возион?

— А! Он сказал «сено», а не «сеновал»! Что ты делал с Мейлим на сене?

Полион испробовал ледяной взгляд. Конечно, все ограничивалось пальцами, но ни о чем таком он говорить не собирается. Во всяком случае, с пастырем. Пусть бы лучше спросил, что Мейлим делала с ним! Ей бы только поманить и замучить. Она такая!

— Если тебе так не терпится узнать, Возион, спроси у нее.

— Да понимаешь ли ты, что погубил ее честь и доброе имя?

— Нет, Возион. Если кто и погубил их, так дедушка.

Лицо пастыря побагровело от возмущения. Но прежде чем он успел разразиться гневными увещеваниями, Полион продолжал:

— А откуда дедушка узнал? От женщин, верно? А кто сказал женщинам? Только не я.

— Полагаю, вас видели.

— Нет, Возион! — твердо отрезал его племянник.

Там было темно, как в леднике. Оба раза. Он смахнул слепней с лица. Просто Мейлим хвасталась.

Видимо, его тон убедил пастыря — он кисло поморщился и атаковал с другой стороны:

— Не слишком-то радуйся, что он заговорил о женитьбе.

Полиона подмывало ответить, что он и не торопится вовсе, а предпочтет прежде погулять вволю, но благоразумие взяло верх. Может, он решит жениться. А может, решит уехать, стать воином-наемником. На время, конечно. Собственная девушка на каждую ночь — мысль очень даже соблазнительная, но ведь у наемников женщин хоть отбавляй. «А почему бы и не радоваться?» — вот как еще можно было бы отозваться на то, как Возион вдруг сказал это... О Судьбы!

Мотылек уловил его потрясение и боком загарцевал к нависающим ветвям. Полион свирепо натянул поводья и ударил мерина пятками по ребрам, чтобы он образумился.

— Ты думаешь... дедушка? Ты о его зубе?

Пастырь кивнул.

— Ты теперь мужчина, так смотри правде в глаза.

Полион поглядел вперед. Деревья совсем поредели, и ему была видна почти вся кавалькада. Обычно Тарны в таких поездках громогласно переговаривались, хохотали, но сейчас всех словно бы окутало уныние. Мир без Булриона Тарна? Даже помыслить невозможно!

И все же... Дойим, его ровесница, порезала руку и через неделю умерла...

— Но ведь знамения благие, верно? — спросил он настойчиво. — Ивиль... Утром я видел Целительницу, яркую, как луна! И видна она была почти до наступления дня.

Возион нахмурился.

— Но она и насылательница болезней, а сейчас она в Доме Печалей! Зуб у него заболел две недели назад, когда Авайль была во всей своей полноте и обитала в Доме Костей. А зуб — та же кость, так? Сегодня на закате мы, возможно, увидим новую луну. Если не сегодня, то завтра. И значит, Авайль, подательница перемен, и Поуль, дарительница смерти, пребудут вместе в Доме Мужчин — или в Доме Отца, как его называют насавианцы. Даже ты способен сообразить, что все это означает.

Полион взглянул — на солнце, которое теперь, когда густой лес остался позади, плыло среди древесных вершин.

— Но Поуль ведь и дарительница жизни! — Он хватался за мыльные пузыри. То немногое, что он знал о знамениях, ему преподал Возион.

— И Авайль ведь обновляется каждый месяц и может обновить с собой и нас, даруя постоянство или, во всяком случае, продолженность. А знамения никогда не бывают однозначными, ты ведь знаешь.

К счастью, Авайль не затмила Поуль — это означало бы почти неизбежную смерть отца. Но они стоят вместе в Доме Мужчин с Ивиль в Доме Печалей!

Мир без Булриона?

— Но лишь Судьбам ведомо их решение, — твердо сказал Возион. — Шууль сейчас пребывает в Доме Надежд, знаешь ли, а это значит очень много. Я хочу, чтобы ты... Мне нужно от тебя кое-что.

— Да, дядя?

— Во-первых, сохраняй бодрость. Тревоги — мужское дело, и мы не должны пугать женщин. Во-вторых, держи свои зоркие глаза открытыми. Я назначаю тебя замыкающим. Попозже тебя сменит Фарион. Времена беспокойные, Полион. И мне не требуется читать по звездам, чтобы увидеть в нашем будущем сражения и кровопролитие.

— Не требуется?

Возион вздохнул, словно все его племянники отличались редкостной тупостью.

— Толамин пал! Веснарцы могут затем обрушиться на Далинг, или карпанцы наконец перейдут Нилду. И уже полно бродячих шаек. Так что держи руку на мече.

— Да, Возион! Можешь положиться на меня. — И Полион бдительно посмотрел по сторонам.

— Знаю, что могу, не то бы не поручил это тебе. А вечером... погляди вместе со мной на закат. В семье, по-моему, лучше твоих глаз нет.

— Конечно, Возион.

— Мы должны искать Авайль, но особенно Огоуль — низко на западе. Ей время появиться. Если Огоуль будет там, для моего отца еще останется надежда.

7

В отличие от большинства больших городов Далинг в дни падения империи избежал разграбления и не был стерт с лица земли, но не стал вновь кипящим жизнью важнейшим портом. Знатные роды имперских времен ушли в небытие. Их дворцы и особняки пришли в запустение, стали обиталищами бедноты, складами и даже заезжими домами.

«Гостиница на улице Феникса» когда-то была жилищем какого-то богача, построенным в позднеимперском стиле по сторонам большого внутреннего двора. Кухни и конюшни были укрыты в глубине. Там еще сохранялись остатки лучших мозаик и фресок в городе. Центральный двор господствовал над всем, и в тяжелые дни, когда Гвин оглядывала статуи, каменные столы и скамьи, фонтаны, которые больше не били, ей вспоминались кладбища. Зимой такой план дома выглядел верхом нелепости, но в теплую погоду, казалось, лучше нельзя было и придумать: есть и принимать гостей можно было на свежем воздухе. Крытая галерея, опоясывавшая двор, открывала доступ к комнатам верхнего этажа и затеняла двор внизу. Гвин пыталась сохранять деревья и цветы, хотя в этом году найти садовника было не легче, чем любого другого слугу.

Тибал сел за один из мраморных столов, съел обед, который приказала подать ему Гвин, потом некоторое время писал в какой-то книге, а затем начал ее читать и читал долго. Казалось, никаких неотложных дел у него не было. Она пришла к заключению, что не ошиблась, сочтя своего нового постояльца странствующим учителем, и перестала бы думать о нем, если бы не его несомненный интерес к ней. Она кончила отдавать распоряжения прислуге и покинула кухни, чтобы проверить, как убирают комнаты для новых гостей. Пока она хлопотливо то взбегала по лестницам, то спускалась, Тибал следил за ней. Всякий раз, когда она выходила из двери, его взгляд был устремлен именно туда, как будто он ждал ее появления.

Его любопытство начало ее раздражать. Она нарочно прошла через смежные комнаты, чтобы выйти из другой двери, — и увидела, как он улыбнулся ей через двор. Он даже передвинул свой табурет так, чтобы раскидистый куст не заслонял от него тот угол. У нее была отличная память на лица, и она твердо знала, что никогда его прежде не видела. Уж не авайлграт ли он? Меняющий обличья? В Далинге теперь возможно было все, что угодно.

Призрачных голосов она больше не слышала и сумела убедить себя, что они ей просто пригрезились.

Посыльный принес ей розы и стихи от Синта Хайлита. Стихи ужасные, хотя сам Хайлит был одним из наименее мерзких ее мучителей. Стихи она бросила в кухонную плиту, а цветы отдала Мэй поставить в воду. Видимо, начался ежедневный парад ухажеров.

Вскоре во двор просочился Ноган Нибит, жирный, сальный и заискивающий. Владелец харчевни с очень темной репутацией вблизи порта, он считал, что у него есть все права прибрать к рукам «Гостиницу на улице Феникса» вместе с ее хозяйкой. Он называл ее Гвин, будто они уже были близкими друзьями; непрерывно потирал руки и улыбался ей, пялился на нее рыбьими глазами, обдавал ее еще более рыбьим дыханием. Разделаться с Ноганом было труднее, чем со стихами Хайлита, хотя он вполне заслуживал той же судьбы.

Гостиница была местом, открытым для всех. И закрыть двери перед этими слепнями она не могла. С другой стороны, хозяева гостиниц круглые сутки на своем посту, так что в любое время можно сослаться на неотложное дело, и всегда есть предлог отклонить предложение на обед.

Ноган ходил следом за ней из комнаты в комнату и не слушал ее уверений, что ей не до разговоров, так она занята. Он пространно объяснял ей юридические камни преткновения.

Гвин знала о них все. И он не первым обнаружил, каким рычагом они могли послужить. Она держала себя в руках и лгала напропалую.

— Меня заверили, что это всего лишь пустяковая формальность, которую легко уладить, Ноган-садж. Прошу тебя, не беспокойся из-за этого.

Вошли два знакомых купца и потребовали свои обычные комнаты. Это обеспечило небольшую передышку. Она позвала Гольма, чтобы он отнес их поклажу наверх. Затем прибыл землевладелец с двумя слугами — день сегодня будет доходным. Однако Ноган бродил и бродил за ней, как комнатная собачонка.

Она шла через двор к лестнице, как вдруг из кухни донесся звон бьющейся посуды и пронзительный крик. Кричала Ниад.

У Гвин оборвалось сердце, словно его стиснула ледяная рука. Она повернулась, чтобы бежать туда, и тут же опомнилась: масляная пиявка все еще висит на ней. Если Ноган узнает про Ниад — сейчас или после, — это гибель. Паника пригвоздила ее к мозаике двора.

И тут она вышла из себя. С силой ткнула пальцем в мягкое брюхо.

— Ноган-садж, я за тебя не пойду. Никогда! Да будь ты сам Обновитель, уже надевший венец, я бы за тебя не пошла! Это мое последнее слово. И впредь, не перестанешь ли ты марать добрую славу моей гостиницы своим присутствием? А теперь — вон!

Шаровидное лицо побагровело, он забрызгал, точно жир на сковородке:

— В таком случае я подаю жалобу!

— Подавай! Ты не первый. Уходи и не возвращайся!

Он вышел, все еще бормоча угрозы. Сердце у нее колотилось, но она стояла и смотрела, пока он не скрылся за дверью. А тогда повернулась и побежала, лавируя между сухими фонтанами, мраморными чудищами, деревьями в кадках. Купцы, Тибал и двое деревенских слуг видели и слышали все. И теперь не спускали с нее глаз.

Она промчалась по коридору на кухню. После двора кухня казалась совсем темной. Гвин обдало жаром, мясными запахами, гудением мух. Хотя помещение было обширным, между столами оставались только тесные проходы. По всем стенам тянулись полки с блюдами, тарелками, горшками и кувшинами.

Ниад скорчилась в углу у плиты, лицо у нее было белее соли, детские глаза широко раскрыты. Старуха Шума стояла на шаг перед ней, занеся метлу, словно боевую секиру. Угрожал им Гольм, привратник. Он потирал макушку, словно утишая боль, — видимо, старуха уже разок обрушила на него метлу. Вокруг них валялись битые черепки. Мэй, Тоб и Пауна, окаменев, следили за происходящим.

Кухарка была пожилой костлявой женщиной, словно наспех сколоченной из узких планок. Напугать Шуму было нелегко, но сейчас она была перепугана. Гольм был огромен и угрюм, лыс, но с густой бородой, и, конечно, мог показаться очень страшным молоденькой девушке или даже пожилой разгневанной кухарке — ведь он уже не раз вдруг срывался. Но после войны здоровые и сильные мужчины были наперечет, и Гольм оказался лучшим, кого она смогла найти.

— Что случилось? — свирепо крикнула Гвин, хотя все и так было ясно.

Все заговорили разом. Она проскользнула мимо Гольма и Шумы к Ниад. Девочка прильнула к ней, дрожа и всхлипывая.

Гвин яростно посмотрела через ее плечо на Гольма. И, словно увидев его глазами Ниад, она внезапно осознала, какой он огромный и омерзительный. А он хмурился, ничего не понимая. Она ведь наняла его меньше месяца назад. Он ничего не знал о Проклятии, лежащем на Ниад, о том, что она меченая.

Мэй и Пауна обе знали и совсем побелели. Мальчишка Тоб не знал. Он стоял, разинув рот. Наверное, услышал из конюшни шум и прибежал посмотреть, в чем дело. Соображал Тоб еще более туго, чем Гольм.

— Да чмокнул ее, всего-то! — буркнул Гольм.

— Ухватил ее сзади! — закричала Шума. — Повернул, а она уронила тарелки.

— С тобой все в порядке? — шепнула она, обнимая Ниад еще крепче.

Девочка захлебывалась сухими рыданиями, полными ужаса, но все-таки кивнула:

— Вроде бы да.

Надо надеяться, что да — Гольм все еще стоит, живой и невредимый.

— Иди в конюшню и жди там, — сказала ему Гвин ледяным тоном. — Я пришлю Тоба с твоим жалованьем. Ты уволен.

Он проворчал — человек медвежьего сложения, рябой и дряблый:

— Ну, чмокнул ее! Чего тут такого?

«Олух, знал бы ты, сколько тут и какого!»

— Ты напугал ее, разбил мои тарелки. Убирайся! — Благодарение Судьбам за черепки на полу! — Убирайся! Сейчас же!

Гольм, казалось, подыскивал слова, чтобы оспорить такую непостижимую несправедливость. Гвин почувствовала, как Ниад вся напряглась, и ее снова пронзил страх.

— Вон! — взвизгнула она.

Он зашаркал к двери, Тоб посторонился, пропуская его.

День оказался полон неожиданностей. На протяжении трех минут она выгнала Ногана через парадную дверь, а Гольма через заднюю.

— Пойдем! — Она повела Ниад к другой двери и прикрикнула на Мэй с Пауной, чтобы не стояли без дела. Шума пожала плечами, и черепки загремели под ее метлой.

Гвин втолкнула Ниад в контору и усадила ее.

— Все хорошо! — сказала она, пытаясь успокоить девочку.

— Откуда нам знать? — всхлипнула Ниад.

— Не тревожься! Очень хорошо, что мы от него избавились. Я искала случая выгнать его. Мне жаль, что ты испугалась («И мне жаль, что я тоже испугалась»).

Она налила стопочку спиртного и велела девочке выпить. Подумала, не налить ли себе, но поторопилась достать несколько медяков из своего денежного сундучка и вернулась на кухню. Отправив Тоба с медяками в конюшню, успокоив Шуму и убедившись, что обед не пострадал из-за этого происшествия, она вернулась посмотреть, как себя чувствует Ниад. От спиртного щеки у нее чуть порозовели. Гвин, успокоившись, закрыла дверь, села за свой стол и сделала вид, будто проверяет счета.

Сколько еще сможет она укрывать девочку? Сколько еще есть времени до того, как Мэй, Пауна или еще кто-то случайно не проговорится?

Беда отчасти заключалась в том, что Ниад была на редкость хорошенькой. Ей недоставало только уверенности в себе, сознания своего очарования, чтобы стать настоящей красавицей. Свои белокурые волосы Ниад стягивала ленточками в два коротких пучка над ушами, что в Далинге не было принято. У нее были большие синие глаза и губы как розовый бутон. Никакой взбитый крем не мог бы сравниться нежностью с ее щеками. Даже убогость домашнего платья не могла скрыть пышности ее бедер и груди, как и поразительную тонкость талии. В свои пятнадцать лет Ниад была самим совершенством в миниатюре, девочкой-куколкой. И внешность ее не была обманчивой: Ниад действительно была милой, невинной, простодушной девушкой, какой казалась.

Но главная беда заключалась в том, что весной Ниад заболела звездной немочью, которая в ее семье скосила всех остальных. Не все выживающие становились мечеными, однако Ниад болезнь превратила в ивилгратку. Она ведь не знала пределов своей силы, не умела владеть ею. Она же не чудовище, убивающее направо и налево, так откуда ей было знать свойства своей силы. И в испуге она могла употребить ее, сама того не подозревая.

Опасность-то угрожала Гольму. Да, он не упал мертвый у ног Ниад, тем не менее не исключалось, что он обречен на медленное умирание. Ивилграты были смертоносны.

— Я должна уйти отсюда, — прошептала Ниад.

Гвин обернулась к ней.

— Куда уйти?

— Куда глаза глядят. Я не могу оставаться здесь! Я навлекаю страшные беды.

— Вздор! Идти тебе некуда. Все это мы уже много раз обсуждали. Ничего страшного не произошло. И я не собираюсь выбрасывать тебя на улицу.

— Меня не надо выбрасывать, Гвин-садж! Я уйду са...

— Не уйдешь!

Большие синие глаза наполнились слезами.

— Но ведь закон...

— В болото закон! Неужто ты думаешь, что стражники обнажат на тебя мечи? Пригрози набить им кишки червями, и они разбегутся как мыши!

Чистая правда, но нескольких человек, обвиненных в том, что они ивилграты, обезумевшие от страха толпы побили камнями. А гостиницу тут же сожгут дотла. Гвин не стала упоминать про эти жуткие возможности.

— Клянусь Двоичным Богом, деточка! Или ты думаешь, что хуже Гольма и людей нет? К тебе пристанут, ты и лиги пройти не успеешь — да и куда ты пойдешь? А теперь допей и иди помоги Шуме с овощами.

Бедная Ниад покорно допила стопку, и, поглядев, как она возвращается на кухню, Гвин вспомнила, что и ее ждет работа. Ее все время ждала работа.

Она взяла грифельную доску и деловито вышла во двор. Пауна подметала галерею. Двор был пуст, если не считать Тибала. Он пересел за другой стол, лучше укрытый от солнца. А еще оттуда ему была хорошо видна дверь конторы. В руке он держал открытую книгу, но глаза были устремлены на Гвин. Со двора она ушла через кухонный коридор. Откуда он мог знать, что выйдет она именно через эту дверь — одну из двенадцати? Когда она подошла ближе, он улыбнулся ей. Улыбка эта намекала, что он видел больше, чем можно было догадаться, или знал больше, чем это было возможно, или... Вновь она заметила странность его глаз — он словно бы смотрел не на нее, а сквозь нее. Опять ей начинает что-то мерещиться! Нервы у нее совсем никуда! Она села напротив него.

— Бюрократизм, Тибал-садж. Закон требует, чтобы я подавала сведения обо всех приезжих — имя, откуда ты родом, твое занятие.

Он пожал плечами и посмотрел на наружную дверь.

— Тибал Фрайнит. Из Рарагаша. — Он закрыл книгу и опустил ее в карман балахона.

— Рарагаш?

Она вскинула на него быстрый взгляд. Улыбаясь, он покачал головой:

— Нет, я не меченый.

Она засмеялась, пряча смущение.

— Прости. Я не хотела...

— Вполне естественное предположение. — Казалось, оно его позабавило. — Но теперь Рарагаш просто еще один разоренный город: горстка уцелевших домов среди развалин, которых заметно больше, как и во многих других местах. Не думаю, что у нас там меченых больше, чем в любом другом селении.

— Уж во всяком случае меньше, чем сейчас в Далинге. Считается, что они покинули город, но, наверное, некоторые еще где-то прячутся. (Как Ниад.) Боюсь, я должна спросить о цели твоего приезда. Ты понимаешь, я обязана.

— Разумеется. Я приехал встретиться кое с кем. — Он снова посмотрел на наружную дверь.

— Ну, так я напишу просто «по личному делу». — Она записала. Грифель скрипел, и от этого звука у нее сводило челюсти.

— День для вас выдался спокойный? — спросил Тибал.

— Что? Да, пожалуй.

Это было приглашение остаться и поболтать. Ей до вечера предстояло сделать еще очень много, но почему бы и не дать себе передышку, дать нервам успокоиться. К тому же этот человек заинтриговал ее.

— Обычный, — сказала она. — Возможно, к вечеру подъедут еще двое-трое. Война нанесла нашему городу неизмеримый ущерб. А потом звездная немочь. Боюсь, судьбы припасли еще что-нибудь. И похуже.

Но что похуже могли они приготовить для Гвин Солит, забрав ее мужа, а потом ее малюток? Теперь она может потерять только гостиницу — ну и конечно, свою жизнь.

Битва насмерть.

— Судьбы? — сказал Тибал. — Ты не зарданка!

Она осознала, что говорит на зарданском, как и он, хотя выговор его был непривычным. Она перешла на куолский:

— Извини! Но если ты о языке, так в Далинге все двуязычны. Я как-то не подумала. А если ты о религии, должна признаться, я не слишком религиозна. Империя тоже признавала Судьбы, но просто поставила над ними Двоичного Бога. Официально Далинг все еще поклоняется Двоице.

— Конечная победа осталась за Судьбами, — улыбнулся он.

— Да. И думаю, так будет всегда. В Далинге и окрестностях многие ведут происхождение от зарданцев. Ну, и начинаешь говорить, как они.

Тибал кивнул. Он все время словно бы тихо посмеивался, хотя она вновь заметила, что он поглядывает на дверь. Значит, тот, с кем у него встреча, должен вот-вот прийти.

— Завтра у тебя будет куда больше дел, — сказал он неопровержимым тоном.

— А?!

— Я хочу сказать, у тебя должны быть хорошие и плохие дни, как у всех. — Серые глаза весело заблестели, но взгляд оставался все таким же неопределенным, будто он смотрел сквозь нее или куда-то за нее...

Она улыбнулась в знак того, что он попал в цель.

— А ты уверен, что ты не шуулграт?

Он покачал головой:

— Я просто пошутил.

— Не думаю, что мне захотелось бы прозреть будущее! — Она прожила с Кэрпом пять чудесных лет, но они не подарили бы ей радости, знай она, что ожидает его потом.

— Да, конечно. Но чуточку?

— Как и у любого Проклятия, тут может быть своя хорошая и своя плохая сторона.

— Да. Ты видела много меченых?

— Не так чтобы очень. Почти всех изгнали из города очень ско...

Наружная дверь открылась. Во двор вошел Лиам Гуршит в сопровождении двух других мужчин, даже еще более могучего сложения.

— Бог да помилует нас!

Гуршит — не Ноган Нибит, его не выгонишь, хорошенько обругав. Лиам Гуршит был настоящей бедой, а на этот раз он привел и своих амбалов.

— Улыбайся мне! — резко приказал Тибал. — Пока он тебя еще не увидел. С такими, как он, самое лучшее. — не замечать его. Поговорим о чем-нибудь.

Она обернулась к нему, сердито и растерянно. Он в стачке с Лиамом?

А он улыбался во весь рот, показывая белые зубы.

— Ты можешь мне доверять, Гвин. Я, правда, друг. Притворись, будто мы болтаем по-дружески. Чем более дружественным будет твой вид, тем меньше в восторге будет этот змей.

Она в ответ растянула губы в подобии улыбки.

— Какие у тебя с ним дела?

Тибал хлопнул ладонью по столу, словно она отпустила замечательную шутку.

— С ним у меня ничего нет! Поверь! Но я знаю его, и он мне не нравится. Так говори же. Объясни мне про закон.

— Закон? — повторила она, весело мотнув волосами. — Мой муж погиб на войне.

— Я знаю. Продолжай.

Лиам смотрит на них? Она не поглядела туда. Чего бы ни затевал Тибал, все равно, как хорошо, что у нее нашелся товарищ в этой бесконечной битве ухажеров.

— Кэрп был сотником в ополчении. Далинг всегда был союзником Толамина. Когда на Толамин напали веснарцы, мы послали подмогу. Перед тем как выступить, он составил завещание и гостиницу завещал мне. В том, что завещание подлинное и законное, сомнений нет, однако все еще действует старый имперский закон, запрещающий женщинам владеть землей, а здание не может быть отделено от земли, на которой стоит.

Тибал захохотал благодушно и очень убедительно.

— Как может подобный закон считаться действующим? Через сто лет после того, как Квол сгинул в огне?

Она улыбнулась.

— В Далинге его не отменили.

Тибал расплылся до ушей.

— И если в твоем случае обратятся к нему?

— Я потеряю все, — ответила она, давясь от смеха. Покосившись назад, она увидела, что Лиам идет к ней широким шагом, а его дрессированные медведи следуют за ним по пятам. Остается надеяться, что у Тибала есть в запасе еще какие-нибудь полезные мысли. Из этой толку явно не вышло. Она поискала, что бы еще такое сказать.

— Если ты приехал из такой дали, как Рарагаш, чтобы с кем-то встретиться, он должен быть кем-то очень важным? (Почему бы не расспросить его о делах, раз он столько расспрашивал ее?)

— Необычайно важным! — Тибал рассмеялся. — Тебе нужен надежный горожанин, который получит формальное право на землю и оставит тебя в покое, чтобы ты без помех занималась своим делом.

— Когда речь идет о недвижимости, в Далинге такого горожанина не найти! — Она просто взвыла от хохота.

Тибал повернул голову.

— А уж этот и вовсе не подойдет. Отправляйся восвояси, Лиам-садж.

Если бы Лиам Гуршит сам хотел на ней жениться, Гвин могла бы принудить себя дать ему согласие. Он был много старше нее, но оставался видным мужчиной. Тяжелое надменное лицо, тщательно причесанные и напомаженные волосы. От него исходил аромат розовой воды, куда более приятный, чем рыбный запах Ногана. Лиам не снисходил до варварского балахона и штанов, которые теперь носили в Куолии повсюду, даже в еще сохранившихся лоскутках империи. Он одевался наподобие последних императоров династии: в туники, украшенные богатыми вышивками и драгоценными камнями. На этот раз туника была алой и, как всегда, образчиком портновского искусства. Она красиво облегала его могучую грудь и все еще плоский живот до инкрустированного алмазами пояса, а ниже пояса спадала до колен искусно расположенными складками. В разрезах рукавов, достававших до икр, виднелись мохнатые предплечья. Сапоги были инкрустированы золотом.

Человек, столь заботящийся о своей внешности, не мог оставить без внимания и облик своих прислужников. На двух волосатых чудовищах у него за спиной были только штаны и сапоги, чтобы все видели бугрящиеся мышцы и старые рубцы. Сложены они были как крепостные башни. И держали в руках тяжелые дубины.

Лиам брезгливо посмотрел на Тибала.

— Я тебя не знаю.

— А мы не хотим знать тебя. Уходи.

Гвин предостерегающе пнула Тибала под столом. Лиам щелкнул пальцами. Один амбал шагнул вперед.

— Если этот человек еще хоть пикнет, оглоушь его!

Прислужник ухмыльнулся и взмахнул дубиной. Тибал пожал плечами.

Лиам достал лист бумаги.

— Гвин Солит, это бесполезно. Тебя предупредили.

Он разорвал лист пополам и бросил обрывки. Это было письмо, которое она написала накануне.

Она крепко сжала руки на коленях и заставила себя посмотреть в его жестокие глаза. Рот ее был полон горечи.

— Я говорила тебе, Лиам-садж, твои условия великодушны. (Полнейшая правда.) Для меня большая честь войти в твою благородную семью. (Не совсем правда, но в практическом смысле не такая уж ложь.) Если бы ты просил моей руки для себя, я дала бы согласие со всей охотой.

Даже и это не было совсем уж ложью. Его возраст не очень ее смущал. Кэрп был старше ее на десять лет. Лиам Гуршит был богат и пользовался в городе очень большим влиянием. Он добивался своего звериными способами, но ведь его противники прибегали к таким же. Она бы ужилась с ними. И даже ужилась бы с Лиамом, если бы пришлось.

— Но обо мне речи нет. Речь о моем сыне. (Его сын, омерзительный выродок.)

Она вздрогнула.

— У тебя есть другой сын!

Тибала вдруг одолел кашель. Лиам даже не посмотрел на него.

— Ему пятнадцать. Женщина на восемь лет его старше — не подходящая невеста для него. А кроме того, у меня для него другие планы. Ты выйдешь за Коло или... Вот погляди!

Гвин посмотрела, куда он указывал. Из коридора выбегали ее слуги. За ними появились еще амбалы — шесть или семь, все такие же огромные зверские детины, как его телохранители. И где только он набирает таких чудовищ?

— Прислугу в наши дни отыскать нелегко, Гвин Солит, а?

Она растерянно посмотрела на него. Почему, почему ей не пришло в голову, что он может применить насилие к ней? И Лиам улыбнулся. Потом шагнул вперед и впечатал кулак в лицо Тибала. Тибал слетел с табурета и растянулся на мозаике двора. Табурет с грохотом упал рядом с ним. Приставленный к нему амбал с надеждой посмотрел на хозяина, поигрывая дубиной.

Лиам облизал костяшки пальцев.

— Я мог бы приказать, чтобы его забили насмерть, сама понимаешь. Но не хочу портить добрую славу гостиницы, расправляясь с постояльцами, хотя и придется, если ты будешь и дальше упрямиться. Ты дашь мне ответ, иначе мои ребята примутся за твою прислугу. Решай!

На галерее захлопали двери — постояльцы укрывались в своих комнатах. Гвин посмотрела через двор, туда, где волки оттесняли овец в угол. Угол, залитый солнцем. Его лучи заиграли в волосах Ниад.

Этого просто не могло быть! Ее слуг избивают среди бела дня в ее собственном доме — даже убивают или насилуют у нее на глазах? А среди них — ивилгратка. Что, если Ниад нанесет ответный удар и Лиам с его приспешниками все заболеют еще до заката? Даже если ополоумевшая толпа и не сожжет гостиницу, штрафы за укрытие меченого разденут ее донага.

Она облизнула губы.

— Твоя взяла.

Лиам Гуршит взял ее руку и поднес к губам.

— Мудрое решение, невестушка! Я прикажу, чтобы глашатай оповестил город о помолвке. Коло скоро навестит тебя. Поговорить о свадьбе... и узнать тебя поближе, я думаю. Идемте, ребята!

Он сделал знак остальным своим громилам и пошел к двери.

Свадьба с Коло Гуршитом? Сколько понадобится времени, чтобы он допился до смерти? И какими болезнями он ее заразит?

Тибал поднялся на ноги, прижимая ладонь к правому глазу.

— Какой приятный человек!

Преодолевая дрожь, Гвин подошла к нему и отвела его руку. Какой же у него засветится фонарь!

— Пустяки! — Он улыбался.

— Сейчас принесу сырого мяса. (Что, если слуги теперь все разбегутся?) Мне так жаль, что из-за меня ты...

Тибал засмеялся.

Гвин с тревогой посмотрела на него. Он засмеялся еще громче, потом обхватил ее за плечи и крепко обнял.

— Ах, Гвин Солит! Не надо тревожиться! Лиам-садж понятия не имеет... Завтра будет чу-дес-ней-ший день!

8

В свое время Гром был быстрым конем, да и сейчас оставался сильным и выносливым, но мягкостью движений он никогда не отличался. Теперь каждый удар его копыт о землю отдавался в челюсти всадника невыносимой болью. Булрион одной рукой цеплялся за луку седла, не зная, сколько еще он сумеет вытерпеть, прежде чем потеряет сознание. Когда это случится, его спутники отвезут его назад домой или на ближайшую ферму. А тогда — конец.

Плащ бился и хлопал на ветру, Булрион обливался потом, содрогался от холода и терпел, терпел... Он не сворачивал с большой дороги, так что проезжал через все соседние селения, но никогда не придерживал коня и только дружески взмахивал рукой. Его спутники выкрикивали слова приветствия и продолжали скакать за ним. Конечно, соседи дивятся, почему Тарны против обыкновения не остановились поговорить о том о сем. Ему полагалось бы остановиться. Ему полагалось бы пригласить их отправиться с ним в город, как обычно делали Тарны, а теперь было бы и настоящей услугой — про бродящих в округе разбойников ведь слышали все. Ему следовало бы набирать людей, отсылать их к Бранкиону для постройки крепостцы. Но он не хотел, чтобы его видели больным. Осторожность ли это, или просто глупое стариковское тщеславие?

Его мучили неожиданные обрывки воспоминаний. На ум ему все время приходила Надим, и он воображал, что она сказала бы ему. «Старый дурень!» скорее всего. Высокая, широкоплечая Надим — сильная женщина и радость в постели. Семерых сыновей и четырех дочерей подарила она ему. Ордим была красивее, но не такой надежной. Она так и не смогла стать хозяйкой клана, какой была Надим в последние свои годы, и страшилась родов. Ордим занималась любовью с неохотой, даже когда уже понесла, будто заранее знала, какую участь ей уготовили Судьбы. Трех сыновей и двух дочерей — вот и все до неудачного выкидыша. Что ж, рожать было долгом и предназначением женщин. Нимим Могиона за двадцать лет родила четырнадцать и вырастила десятерых из них.

Еще несколько лет назад Булрион серьезно подумывал о третьей жене. Он все еще был сильным мужчиной и мог бы зачать для долины не одного Тарна. И зачнет, если сладит с этим зубом. А решать, как всегда, Судьбам. Жаловаться он не станет. Другие народы тщатся подкупать своих богов. Зарданцы же всегда принимали ниспосылаемое им — и хорошее, и дурное. А ему было даровано больше, чем большинству мужчин. Шестнадцать детей, и четырнадцать живы-здоровы. Это большая милость.

Поуль поднялась выше, выпивая росу, задергивая холмы волнами жаркого марева. В голубизне плавали ястребы, иногда камнем падая на луг, чтобы вонзить когти в добычу. Поуль приносила жизнь, а также смерть.

Плащ сорвался с плеч Булриона, но он не придержал Грома. Кто-нибудь подберет. Все время он сплевывал кровь напополам с гноем. Во рту у него было хуже, чем в свинарнике. Он выбрал дорогу через холмы, чтобы селение Игнамитов осталось в стороне. Если в округе найдется такой, кого одолеет соблазн перегнать стада из Тарнской Долины, пока хозяин отсутствует и недужит, то будет это Алкин Игнамит. А мог бы стать сильным союзником, да, возможно, и станет, когда все хорошенько обдумает. Вот и сейчас лучше бы десяток дюжих Игнамитов трудились на крепостных стенах в Тарнской Долине.

Крепостца. Начало положил его отец. И став землевладельцем, Гамион оставался зарданцем — во всяком случае, настолько, чтобы подумать о том, как защитить свое добро, едва у него появилось, что защищать. Он сразу укрепил часть старой виллы. Булрион вспомнил, как в тот первый год таскал туда охапки колючих веток. В тот первый год. А во второй это были уже бревна. Половина его детства словно бы прошла на постройке стен и оград. Но самыми опасными до сих пор оставались нападения лисиц. Более серьезный враг ни разу не появился.

Могион начал возводить частокол. Булрион закончил этот труд, причем частокол стал вдвое длиннее. И опять-таки ни единый враг перед ним не появился.

А теперь в его распоряжении оказалось достаточно рабочих рук, чтобы разбирать развалины на строительный камень — есть и печь для обжига извести, а необходимость в крепости стала вдруг неотложной. В воздухе пахло войной. Учуять это мог любой дурак. И нужны надежные стены, чтобы было где спрятать урожай. Если войско узнает, что ему придется сражаться за свой ужин, оно выберет другой путь или просто пройдет мимо. А что толку прятать в надежном месте зерно, если скот бродит по холмам. А что толку укрыть скот и не защитить людей...

Дураки вроде Бранкиона бурчали, что шестидесяти мужчинам, способным сражаться, не оборонить крепость таких размеров. Они не понимали, что речь идет не об одних Тарнах. К строительству надо привлечь всю округу — Игнамитов и малые семьи. Булрион давно их убеждал: помогите нам в постройке, и мы дадим вам надежный приют, когда в нем возникнет необходимость. И они уже почти сдались на его уговоры. Всю жизнь он создавал себе славу человека, чье слово нерушимо. И мало-помалу они поддавались. Им претила мысль, что тогда Тарны подчинят себе весь край, но все-таки они поддавались...

«О, проклятый зуб! Еще пять лет, о Судьбы! Мне нужны еще пять лет!»

— Как ты, отец?

Булрион дернулся, вернулся в настоящее и посмотрел, кто его окликнул. Он на три четверти спал, продолжая держаться на коне. Во рту у него сдохла целая корзинка слизней. Красное пламя боли застилало все вокруг.

Элим, его старшая дочь. Сама теперь уже бабушка с серебром в волосах. Мать девятерых и сулит еще одного... И нестерпимо видеть тревогу у нее на лице.

Он покачал головой, не зная, позволит ли распухшая челюсть произнести ему хоть слово. И подмигнул взамен улыбки.

— Возион говорит, отец, что пора дать отдых лошадям.

Теперь он осознал, что едет по пустоши, и до озерка рукой подать. А солнце еще не поднялось до полуденной точки, и, значит, они проделали порядочный путь. Вот что значит не останавливаться для разговоров с соседями! Булрион снова кивнул, не зная, сумеет ли он сесть в седло после привала.

Названия у озерка не было, но оно служило излюбленным местом для привалов. Деревья и края котловины укрывали от сильных ветров. Булрион подумал, что в тревожное время хуже этого дурацкого проклятого местечка найти для привала попросту невозможно. Кто угодно подберется сюда за кустами. Каких безмозглых гусаков он вырастил? Пусть всю их жизнь вокруг царил мир, но хоть кто-нибудь из них способен хоть немножко соображать?!

Он не попытался растолковать им это, а сел на кочку, прислонился к валуну, стараясь унять озноб, смертельно измученный. Возион принес ему ковш, отдающий торфом воды, и он долго пил, но от еды отказался, — даже от пухлых виноградин, которые настойчиво предлагала ему Элим. Очень похоже, что есть он не будет больше никогда. Остальные усердно жевали, переговаривались, изображая беззаботную болтовню. Возион был непривычно многословен и громогласен. Как и молодой Полион.

Добрый росток! В мальчике есть огонек, и он совсем не похож на отца. Прирожденный бунтарь. Чуть не со дня рождения что-нибудь да вытворял. А как держать в узде таких вот пламенеющих? Скоро-скоро этот желторотый решит, что в жизни есть занятия поинтереснее, чем пасти коз и рубить дрова. Семье нужны такие. Без их огня следующие поколения превратятся в чурбаки.

Полион посмотрел в его сторону, Булрион поманил его к себе и увидел, как вздрогнул мальчик. Всю его жизнь жест подойти означал неминуемое наказание. Лягушки в постели, тухлые яйца, влетающие в окна, веревки, таинственно опутавшие нужники, — любое неприятное происшествие в долине — и все бросаются на розыски Полиона. Его мать клялась, что ни единого дня не обходилось без проказ, но последнее время он стал вести себя степеннее. К несчастью, с его легкой руки появилось целое поколение молодых смутьянов, готовых следовать по его стопам.

Теперь он немного выждал, прежде чем встать, и неторопливо направился к деду со старательной беззаботностью. И сел на корточки рядом — кожа да кости и притворная улыбка.

— А лицо у тебя уже не такое опухшее, дедушка.

Вранье, однако Булрион все еще был способен двигать челюстью.

— Ты врешь.

Глаза Полиона потемнели, улыбка исчезла.

— И я тебя за это благодарю. — Булрион пошарил в кошеле. — Я ценю твои усилия. Готов подыскать себе жену в Далинге?

— Нет. Вот девушку, а то и двух...

Нахальный головастик! Если бы лицо у Булриона не так раздуло, ему было бы нелегко скрыть улыбку.

— Мейлим — болтушка. Научись таких сторониться.

Мальчик кивнул — очень серьезно.

— Теперь буду знать.

— Ну, будем надеяться, что ты ничего такого не натворил. Бери-ка. — И Булрион протянул ему золотую монету — далингский орел.

Мальчик взял ее, повертел в пальцах, разглядывая, будто чуял насмешку.

— Спасибо. А за что?

— В извинение за шуточки. Это купит тебе ночь с лучшей, какая у них найдется. На меньшее не соглашайся!

Сквозь пушок вокруг губ Полиона пробилась улыбка, полная безумного восторга... Совокупления! Нагие тела! Девушка на постели, а на ней ничего кроме меня! Струйки пота!!! Похотливые мысли зазвенели в мозгу старика, как фанфары. И вдруг: Боль! Голод! Огонь в его челюсти!

Смех и разговоры смолкли. Кто-то мучительно вскрикнул.

Новый удар: Голод! Там еда! Сводит живот. Они едят. Хочу, хочу. Огонь в его челюсти. Анеим на постели, раздвинула ноги...

— Джоолграт! — взревел Фарион и вскочил на ноги, вытаскивая меч. — Убить эту тварь!

Остальные мужчины последовали его примеру — все, кроме Булриона, который привалился к валуну еще бессильнее.

Меченый Проклятием! Меченый-джоолграт! Женщины кричали, вопили, затыкали ладонями уши, но ни ладони, ни гомон не могли заглушить поток мыслей: Проклятие Джооль! Гоните эту тварь. Убейте ее. Голод. Она лишит нас разума. У них есть еда. Наверное, среди деревьев. Почему эти дуры не прикусят языки, чтобы мы расслышали, где прячется тварь? Боль голода в моем животе.

Отдельный шепот, словно бы Элим: бедное создание!

Кто-то из мужчин намерен переспать с Анеим, когда они приедут в Далинг, и это не Килбион, который остался дома в долине. Слушая чужие темные тайны, люди думали только о своих. Накопившаяся мелочная зависть лопалась точно нарыв, воспоминания о глупых поступках или словах, давние злые мысли, не дающие спать по ночам, случаи, забытые всеми остальными... Усилия не перебирать их в уме только ухудшали дело. Подавленные похотливые желания и ненависть просачивались наружу; страх и стыд эхом все громче и громче передавались от сознания к сознанию. Сам Булрион захлестывал всех агонизирующей мукой и раскаянием на смертном одре.

Он попытался открыть рот, но понял, что перекричать этот гам ему не удастся. На самом берегу озерка лошади, напуганные шумом, брыкались и рвались с привязи. Он протянул руку и схватил Полиона за тонкую лодыжку. Мальчик ошалело размахивал мечом, но посмотрел вниз на впившиеся в его ногу пальцы. Нет, Булрион еще сохранял свою хватку.

Говорить не было нужды — его мысль отразилась эхом от джоолграта. Он измучен голодом. Отнеси ему еды. Отнеси эту сумку. Попроси его уйти. К этому примешивались мысли самого джоолграта, рассказывающие о долгих сутках без крошки во рту, без крова над головой, о постоянных и непрерывных изгнаниях. И такими же были прочие мысли: ненависть и ужас и сознание собственной вины, спутанные в безумный клубок. Но Полион понял его.

И сквозь клубок прорвалась его ответная мысль. Пойти в рощу? Когда джоолграт читает мои мысли? Знает, о чем я думаю? Сообщая всем? Страх. Неуверенность. Еще не настоящий мужчина.

Булрион: Помоги мне встать, и я сам пойду. Я тоже боюсь. Мы все боимся.

Полион схватил сумку. Докажи, что ты мужчина. Бери сумку. Голову выше. Все еще размахивая мечом, зажатым в другой руке, он обежал мечущихся родичей и повернул к деревьям. Ноги у него взлетали и опускались, как цепы. Мужчины двинулись следом за ним, думая: Кровь! Меченый Проклятием Джооль! Отрубить твари ее лгущую голову!

Тут вмешался Возион — встал перед ними, раскинув руки. Несмотря на малый рост, Возион всегда обладал зычным голосом, и теперь перекричал общий гомон:

— Не убивать! Это зарданцам не подобает! — Он сделал шаг вперед, и мечи опустились перед ним. — Только куольцы убивают меченых.

«Порой ты превращаешься в придирчивую старуху, сынок, — подумал Булрион. — Но я восхищаюсь твоей храбростью и всегда восхищался». Он не знал, уловил ли Возион эту хвалу и мог ли понять, от кого она исходила.

Фарион попытался вырваться вперед, Возион рывком преградил ему дорогу, рискуя напороться на меч. Долго ли удастся калеке удерживать крышку на этом кипящем котле? Ему помогало уважение к пастырю, и ведь они были его племянниками, его двоюродными братьями, но их засасывал водоворот безумия. И он всерьез подставлял грудь их мечам: сейчас хитрые маневры были уже невозможны. В том и заключалась вся беда. Любое сообщество, даже семья, скрепляется обманом, а теперь каждая душа оказалась на свету.

Семнадцать Тарнов, все обнажая самые тайные свои помыслы, изнывали от стыда из-за невольных своих признаний, ужасаясь тому, что узнавали, и отзывались гневом, завистью, похотью и всеми мелочными обидами, накопившимися за долгие годы. С их душ обдиралась кожа чувств, слой за слоем. Хватит! Хватит! Хватит! Если они не доберутся до джоолграта, то набросятся друг на друга.

Исходит ли этот гнилостный поток озлобленности от старого Хаймиона? Которая из замужних женщин с такой силой вожделеет юной стройности Полиона?

Полион, к счастью, как будто этого не уловил — он прорывался сквозь кусты, источая слабый страх перед колючками и возможностью сломать шею — а также более внятные объяснения собственных побуждений. Ничего мне не сделает. У меня меч. Покажу им всем, что не боюсь. Покажу, что я мужчина. Только бы не обмочить штаны. Покажу Мейлим, что я мужчина. В следующий раз она получит сполна. Покажу шлюхам в Далинге. Наемный воин, ничего не боюсь.

И джоолграт: У него меч, но он несет еду. Старика терзает боль. Знает, что умирает. Да, умирает. Домой ему не вернуться.

Как удар грома. Члены семьи исторгли поток ужаса и печали, заглушивший и джоолграта, и Полиона, лишь внезапно пробилось: Судьбы! До чего же тощая! - когда они увидели друг друга. Мальчик! Женщина!

А! Отвлекло вас, э? Булрион уставился на сомкнувшееся вокруг него кольцо испуганных лиц. Конечно, я думаю, что умираю, олухи! И вы все думаете, что я умираю! Он услышал неохотное согласие сквозь выкрикиваемые вслух отрицания. Я лгу, вы лжете. Мы всегда лжем друг другу. Но иначе нельзя. Никто из нас не совершенен. Мы все порой стыдимся себя. Но нам приходится жить и с нами самими, и друг с другом. Я еще не умер. Я глубоко тронут, что так важен для вас всех. Я страшно боюсь, что вот сейчас расплачусь перед вами. Я бы хотел, чтобы вы перестали стрекотать как сороки и доставили бы меня к хирургу.

Когда поблизости джоолграт, секретов быть не может.

И вновь Полион: Сделал! Настоящий мужчина! А теперь назад. Он уже бежал к ним. Надеюсь, они все оценят как должно. Герой семьи. Забить это поглубже в нутро Возиона. От него все еще исходили явные отголоски похоти, сластолюбивый шалопай! Завтра найду шлюху. Воин-наемник. Ух, потроха! Может, они слышат?

Внезапная мысленная буря стихла. Безумие исчезло. Джоолграт покинул пределы досягаемости с его... нет, ее поживой. Полион ведь увидел женщину.

Женщины — добрая их половина — рыдали. Мужчины — добрая их половина — казалось, готовы были убить первого, кто решится заговорить. Никто никого не утешал. Никто даже ни на кого не смотрел. Удастся ли им оправиться после такого?

Возможно, у юности меньше неприятных тайн, а возможно, Полион был слишком поглощен собой, чтобы оскорбиться, но он выглядел веселым и бодрым, когда вразвалочку прошел между всеми, чтобы доложить Булриону, как он выполнил его поручение. Глаза у него возбужденно блестели.

— Это женщина! — закричал он. — То есть она женщина. Не очень старая. Худая, как веревка!

— Конечно, из Далинга. — Вид у Возиона был такой же понурый, как у всех остальных, и глаза у него бегали точно так же. Пастыри ведь тоже люди и поддаются искушениям. — У них весной была вспышка звездной немочи. В империи меченых изгоняли, так поступили и в Далинге. — Усилия говорить спокойно придали его тону даже большую напыщенность, чем обычно,

— Кто вытерпит их близость? — пробормотала Элим.

Голос Булриона был невнятным хрипением:

— Ты не вернешься поговорить с ней?

Полион облизнул губы.

— Вернуться?

— Отнеси ей еще одну сумку. Попроси подождать здесь до нашего возвращения — через пару-другую дней. Мы возьмем ее с собой, дадим ей еду и кров.

Общий мятежный ропот заставил его замолчать. Кричать он не мог, и у него не осталось сил для объяснений. Он посмотрел на Полиона, и его взгляд сказал: «Сделай это, малый».

Мальчик посмотрел по сторонам, торжествующе выпятил цыплячью грудь и зашагал к роще. Остальные смотрели, как он идет, и воцарилась тишина. Мужчины, хмурясь и перешептываясь, направились к лошадям. Наверное, думают, что их бесценный Старик бредит. А вот и нет! Но он побережет дыхание и ничего не станет объяснять. Пусть сами сообразят!

А пока он как-нибудь взгромоздится на спину Грома. Он чувствовал себя лучше, чем раньше. Волнение пошло ему на пользу. И отпала нужда притворяться. Это тоже пошло ему на пользу. Да и Судьбы только что напомнили ему, что жизнь еще может приносить радость. Даже последние ее капли. Ему прежде не доводилось встречать джоолгратов или других меченых Проклятием. Встреча не из приятных, но наводящая на мысли. Далинг мог изгнать их много — и похуже, чем джоолгратов.

Империя никогда не терпела меченых. Зарданцы были помягче, но как можно было ужиться с джоолгратами, которые быстрехонько сводили с ума всех, включая и самих себя? Джоолграты были вроде бы обречены на отшельничество. Однако сохранились легенды, что короли и императоры делали их доносчиками или привратниками. Ни лазутчик, ни убийца не мог проскользнуть мимо джоолграта незамеченным. Просто требовался в меру большой дворец, чтобы держать их на безопасном расстоянии от всех прочих. А уж Тарнская Долина достаточно велика! Построить бедняге хижину у дороги, и она сумеет обнаружить появление любых врагов. Найти способ, чтобы она могла просигналить... рог... лошадь... костер? Ну, да все это можно обдумать потом... а малый молодец... надо дать ему еще одного орла... на поддержание Далингских бардаков... воин-наемник?

9

Незадолго до заката Возион сказал, что пора устраиваться на ночлег. Еще некоторое время будет светло, но лошади уже еле бредут. Про себя Полион одобрил его выбор — укромная лощина с ручьем и чахлыми деревцами. И западный край неба виден прекрасно. Безлюдные пустоши уже переходили в населенные земли, и вдали поблескивали воды Флугосса, великой реки. Еще немного — и какой-нибудь толстосум потребовал бы с них плату за место для ночлега.

Старику было очень худо. Полион увидел, как Возион с Фарионом снимали его с седла, и поежился: ну словно покойника понесли хоронить! Женщины принялись разводить костер.

Полион, чтобы не сидеть без дела, решил позаботиться о Громе. Гром так устал, что даже не оскалил зубы на Мотылька, которого терпеть не мог — совсем как сам Полион. Он расседлал их обоих, растер самой лучшей травой, какую сумел найти, и стреножил. Овес они получат завтра в Далинге.

Никакого сравнения с тем, что получит там он! Почти весь день он поглаживал два золотых орла, подаренных Стариком, и обдумывал наслаждения, какие купит на них. Первый был чудесной неожиданностью — и если на него можно купить лучшую в доме, так как распорядиться вторым? А чем еще было занять ему мысли, выглядывая опасности, которые так и не возникли?

Ни у кого не было настроения разговаривать, и ехали они в мрачном молчании, точно участники похоронной процессии. Очевидно, джоолгратка сделала общим достоянием некоторые неприятные тайны — Полион так сосредоточился на самой джоолгратке, что все самое неприятное упустил. То, как Анейм старательно держалась подальше от Вардалиона, доказывало, что их маленький секрет перестал быть секретом. Кто поведает печальную новость Килбиону, когда они вернутся домой? Кто-нибудь уж постарается, и тогда Килбион переломает каждую кость Вардалиона пополам.

Солнце исчезало в туманной дымке на горизонте. Полион выбрал удобный бугор и прислонился спиной к дереву, не глядя на закат. Возион сказал, что у него самые зоркие глаза в семье. Сегодня они должны получить добрые знамения. Он зевнул и потянулся. Судьбы! Ну и долгий же выдался денек! Как только старичье выдержало?

Хрустнула ветка. Он оглянулся: Фарион собирался натянуть балахон на свою жирную тушу. Простоватая веселая физиономия Фариона расплылась в улыбке.

— Как делишки?

— Я весь в пузырях, от колен до пупа. А как ты?

— Судьбы тебя побери! В пузырях! На своих сухожилиях натер? — Толстяк натянул балахон и подмигнул, когда его голова высунулась из выреза. — А не хлебнуть ли нам ночного веселья, когда мы доберемся до города, э?

— Я не прочь.

Фарион снова подмигнул.

— Только девчонкам не проговорись. Они все выболтают. Но если мы сумеем улизнуть, я покажу тебе кое-что интересное.

— Но ведь это же стоит денег, дядя?

— Об этом я позабочусь. Каждый соколенок когда-нибудь да должен начать бить добычу. Позаботиться об этом следовало бы твоему брату, но ты же знаешь Джукиона! Только не завтра — начинать надо свеженьким, верно? Вечерком послезавтра. Увидимся тогда, э?

— Ты очень добр, дядя. Жду, не дождусь.

— Мужчина что надо, так? — Еще раз подмигнув, Фарион повернулся и зашагал прочь.

Интересно! Итого — три. Полион задумчиво побрякал монетами в кармане...

Элим весь день не сказала никому ни слова. Незадолго до того, как Возион выбрал место для ночлега, она пристроила свою лошадь к Мотыльку. Но продолжала ехать в пугающем молчании, свирепо глядя прямо вперед, а ее осеребренные сединой волосы в беспорядке колыхались у нее за спиной. Ее балахон был в пятнах пота, запорошен дорожной пылью. Но Полиону вполне хватало следить, как подпрыгивают ее груди в такт движению лошади, и воображать, сколько могут весить эти громадины. В молодости она наверняка была горячей — обожжешься.

— Ты хорошо показал себя с джоолграткой, Полион. — Она словно выстреливала слова из рогатки. Что ее грызет? Беспокоится за Старика? Или он что-то натворил, сам того не зная? Беда была в том, что его обычно винили и за чужие грехи.

— Это было просто, тетя. — Брр! Он забыл, что признан мужчиной. — Ты устала, Элим?

— У меня такой измученный вид?

— Да нет. Я хочу сказать — конечно, нет! Просто в твоем положении надо соблюдать осторожность.

Она насмешливо дернула бровью.

— О-о! Мы же теперь взрослый мужчина, верно?

— А ты и не заметила? — сказал он игриво, уже готовя что ответить, когда она скажет, что нет, не заметила.

Но милая пухлая тетя Элим отвернулась, оглядывая пустоши, всматриваясь в птицу, которая возвращалась в гнездо, сжимая что-то в когтях... затем она резко откашлялась.

— Да, заметила. Затем я к тебе и подъехала. Мне надо извиниться перед тобой.

Полион не помнил, чтобы перед ним когда-либо извинялись. А вот драли его, чтобы извинился он, чуть ли не каждый день.

— Тебе, Элим? Но за что?

— Слова отца о тебе и Мейлим на сене сегодня утром... напомнили мне о моей юности.

— Вот что? (Это начинало становиться интересным.)

— И, боюсь, я подумала... Ну, я знаю, что выдала себя, когда джоолгратка... — Ее лицо заботливой матери было красным, как закат, даже краснее. Он уставился на нее в недоумении, а потом почувствовал, что тоже краснеет, разделяя ее смущение. Судьбы!!!

Что должен ответить мужчина? Быть взрослым оказалось совсем не так просто, как он думал. Отшутиться... Нет, это было бы совсем невпопад.

— Не понимаю, почему ты извиняешься. Я не заметил, но это ведь очень лестно. И я же сам все время так... То есть не могу взглянуть на женщину, не подумав... На любую женщину!

Она улыбнулась:

— Благодарю тебя. Очень учтивый ответ, Полион!

—Я только что восхищался твоей грудью и думал, как ты выглядишь и... э... и как, если бы прикоснулся к тебе, и...

Она ахнула.

— Мне кажется, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом.

— А почему? Я бы не прочь быстренько...

— По-ли-он!

Он пожал плечами. Сама же начала.

— Послушай! — сказала она поспешно. — Отцу плохо, как тебе известно. Не то, конечно, он сам об этом позаботился бы. Но раз он нездоров, я решила... ну, взять это на себя. Вот, бери.

Она протянула руку и уронила ему на ладонь четыре серебряные монеты.

— А... спасибо, тетя Элим! Это мне?

— Да. Вроде семейного обычая, когда в первый раз... Просто тебе следует иметь немного денег в городе. Возможно, ты захочешь купить подарок Мейлим или еще что-то...

Ну, уж на это он деньги тратить не будет! Полион еще раз поблагодарил Элим, и она проехала вперед, без других полезных советов. Он добавил ее монеты к уже позвякивающим у него в кармане. Он не мог понять хода ее мыслей. Смешно подумать, что у старушки тети Элим совесть нечиста! И только вообразить, что она бы подстерегла его на стогу! А ему бы не помешало немного поучиться у опытной женщины — пусть бы показала ему, что к чему.

И вот теперь — Фарион! Странно, странно. Словно бы вся семья хочет, чтобы он поскорее перестал быть девственником. Ну, противиться он не станет. Может, после он хоть иногда будет думать о чем-нибудь другом.

Солнце закатилось — Поуль, подательница жизни и смерти, пребывала теперь в Доме Мужчин. Полион сел прямо, поджав ноги, и оглядел небо. Оно еще оставалось таким сияющим, что пока нечего было и надеяться отыскать узкий серп Авайль. Он повернулся и посмотрел на восточную часть небосвода в сторону надвигающейся ночи — прямо на багряную Муоль, Носительницу Страсти, подательницу любви и войны. Светилось еще мало звезд, и нельзя было определить, в каком она Доме, но, вероятно, все еще в Доме Детей, Муоль находилась в противостоянии Поуль, что наверняка важно, хотя ни страсть, ни дети, казалось, не могут иметь к деду отношения.

Утром он видел рассветную звезду в Доме Печалей. Это явно было дурным знаком, а одно дурное знамение обычно означало, что и остальные следует считать дурными. Джооль, Сияющая, была либо у Ведущих, либо у Любящих, что всегда было чревато неясностями. Джооль, как подательница истины и законов, объясняла появления джоолгратки — ведь она делала ложь невозможной. В некоторых рассказах деда о былых временах упоминалось, что зарданцы пользовались джоолгратами, чтобы выслушивать показания и разрешать споры. Законы, казалось, к семейным бедам отношения не имели, но ведь Джооль кроме того несла хаос, противоположность закону. И опять-таки джоолгратка отлично в это укладывалась, она же ввергла семью в смятение.

— Увидел что-нибудь? — Вверх по склону к нему, хромая, поднимался Возион.

— Пока нет. В каком доме сейчас Джооль?

Возион опустился на землю с усталым вздохом.

— Ведущих.

— А! (Хаос? Нерадостное известие для деда.)

— Но Джооль удаляется. Обратное движение означает, что знак дома меняется на обратный.

Полион задумался.

— Но все равно может означать и хорошее, и дурное.

К его удивлению, Возион засмеялся:

— Малый, ты никогда не думал о том, чтобы стать пастырем?

— Я-а-а?! — Он посмотрел на искалеченную ногу дяди и тут же отвел глаза.

— Почему бы и нет? У тебя зоркий глаз и быстрый ум. «О Судьбы!»

— Пастыри должны заставлять людей вести себя как должно, а мои способности прямо противоположные.

Возион потер длинный нос.

— Знать подноготную о дурном поведении очень полезно. Я ведь тоже испытываю похоть и зависть. И нынче джоолгратка ввергла меня в стыд не меньше, чем всех остальных. Значительная часть обязанностей пастыря сводится к тому, чтобы поддерживать в людях бодрость духа, а у тебя это получается хорошо. Ты доводишь людей до исступления, но одновременно заставляешь их смеяться. А это очень ценная способность.

Лошадиные яблоки!

— Тебя, мой дорогой дядя Возион, я заставляю смеяться, только когда ты приговариваешь меня к неделе колки дров!

Пастырь расхохотался.

— Ты скромничаешь. Штука, которую ты в прошлом году устроил с ужами в прачечной... Я еще долго просыпался по ночам и смеялся. Да и все мужчины просто умирали со смеху. Мы смеялись месяцы и месяцы.

— Что-о?! — взвыл Полион. — Ты поставил меня за это рубить дрова ДВЕ недели, а прежде ободрал мне задницу розгой!

— Да. Я должен был исполнить свой долг. И ты заслужил свое наказание сполна — хорошо еще, что дело обошлось без выкидышей. Но мы все были тебе очень благодарны.

Полион горько хмыкнул. Странный способ выражать благодарность!

— А теперь о твоем вопросе. — Возион снова стал серьезным. — Остальные захотят перед сном узнать про знамения. Я скажу им, что подательница порядка сейчас в Доме Ведущих, а так как она удаляется, он станет Домом Идущих Вслед. Это их подбодрит. Но?

— Но она может принести и хаос!

— Верно! — Возион вздохнул. — Знамения всегда можно истолковать двояко. Обычно бывает подсказка, как тебе известно — подсказка, указывающая нам, как именно их следует истолковывать. Но найти эту подсказку бывает очень нелегко. Нередко пастырю приходится полагаться лишь на собственное суждение.

— Насылательница болезней в Доме Печалей должна... Вот! Смотри вон туда, между ветками! — В сумерках там замерцал маленький алмаз, совсем низко над землей в угасающих лучах Поуль.

— Где? — вскричал Возион, сощуривая глаза. — Я не вижу... Да! — воскликнул он. — Ты прав! Это Огоуль!

Возвратилась Слабомерцающая, Стремительная, Распределительница Жребиев.

— Счастье или злосчастие? — возбужденно спросил Полион.

— По-моему, счастье. Конечно, она ниспосылает и то и другое, но всегда выбирает неожиданное, особенно когда являет себя только-только, вот как сейчас. И мы должны ожидать неожиданного!

— Так, значит, дедушка будет жить? Ведь правда, Возион?

— Думаю, что да, Полион. Я правда так думаю. Это подсказка! Беги, оповести остальных, чтобы они сами увидели и возрадовались.