Меч времен

Глава 7 Лето 1240 г. Великий Новгород «Дядька»

«Дядька» так «дядька». Бывало и хуже, когда в бытность свою «молодым специалистом» (сразу после окончания вуза, еще до фирмы) Михаил преподавал историю в классе ЗПР — «с задержкой психического развития», если кто не понимает — для пущего благозвучия переименованного просто в «коррекционный». Эти детишки понимали только силу и страх — их нужно было бить, — как втихомолку советовал директор, — а бить было стыдно, да еще и жалко, в конце концов, он ведь, Михаил, мужик, а они дети… Потому, конечно, не слушались — делали что хотели, стояли на ушах, орали… вызывая пристальное внимание администрации, имевшей нехорошую привычку прохаживаться во время уроков по школьным коридорам — отслеживали, так сказать, учебный процесс. Мише, конечно, за дисциплину, точнее — отсутствие таковой — на всех педсоветах доставалось — склоняли. Поначалу обидно было, а потом… потом привык. К детям, не к администрации. Решил для себя — если кого-то, не дай бог, зашибешь, завуч и директор в камере рядом сидеть не будут… а раз так, то пошли они со своей «дисциплиной» туда и туда… Вам тишина нужна? Вы и наводите, а я уж займусь чем поинтереснее… Урок выстрою грамотнее, к примеру…

Так Михаил никого и не тронул — ни единого ребятенка… Ну, подзатыльник, бывает, даст иногда… так, в запале… Дети не обижались. Такой вот опыт… Применить его здесь? А почему бы и нет? Поработать, так сказать, по заявленной в дипломе специальности — учитель. Тем более, бояричи-то были, по тутошним меркам, почти взрослые — еще год-два — и — по крайней мере, старший, Борис — уже воин!

Они были очень похожи внешне, эти погодки — оба светловолосые, светлоглазые, только — как это ни странно — а младший, Глеб, имел характер куда как шабутней, нежели у братца. Побоевитее был, поактивней, на проказы и мелкие детские шалости куда как охоч… иное дело — Борис. Тот все в умственную сферу рвался — рассказки послушать, книжки, что у батюшки-боярина были, прочесть, написать что-то на берестяной грамоте. Мише он понравился — умный, серьезный, внимательный. И младшенький его слушался… хоть иногда и бивал.

Те приемы владения мечом, что показал Михаил, братьям весьма понравились, вызвав забаву на целых полдня — все тренировались на деревянных клинках, бились, пока у младшего от усердия «меч» не сломался. Утомились все, запотели — денек-то жаркий выдался, вёдро.

— Мисаиле, а давай пойдем выкупаемся! — напившись из колодца воды, заканючил младший. — Ну, давай, а? На вымол пойдем, в предмостье…

— В предмостье не пойдем, — резко пресек отрока Миша. — Батюшка ваш не велел.

— Так он не узнает!

— Ага, не узнает… А тиун? Уж тот-то все доложит.

— А батюшка сказал, чтоб ты нас не неволил!

Ага, вот оно как. Не неволил!

— Купаться сходим, — Михаилу и самому было жарко. — Только не на вымол… На Федоровский ручей.

— У-у-у, на ручью не интересно.

— В догонялки там поиграем, нырять вас поучу!

— О, да мы умеем!

В общем, уговаривал недолго — бояричи покривились да все ж таки согласились — не река, так хоть ручей. Обсказали тиуну, собралися, пошли.

— А ну-ка, кто тут что знает? — вышагивая, не торопясь, расширял свой кругозор новоявленный «дядька». — Это вот что за церковь?

— Это Павловская… два сорока лет назад выстроена.

— А эта?

— Эта? Святой Ирины.

— А что за частокол? Чей?

— Ха! Чей?! То — Никодима Мирошкинича усадьба, боярина знатного… такого, как наш батюшка!

— Никодима Мирошкинича, значит? Угу…

Отвечал все Борис, Глеб отмалчивался… то есть нет, не молчал, конечно, наоборот — галдел, вскрикивал, показывал пальцем:

— А вона ворона, видите? На той осине!

— Это не осина, братец, а липа.

— Да и бог с ней, я ж не о липе — о вороне. Вот, ежели б мне стрелу с луком — я б это ворону с сорока шагов свалил.

— Хвастун! — Борис улыбнулся. — Не сбил бы ни за что?

— Я бы не сбил?! А вот сейчас ка-ак дам!

— Цыц!!! — Михаил окинул детей строгим взглядом. — Мы купаться идем или драться?

— Купаться…

— Вот то-то же!

На Федоровском ручье, шагах в ста от впадения его в Волхов, на песчаной излучине и остановились, близ зарослей ольхи и ивы. Михаил нагнулся, потрогал рукой воду, показалось — холодная, однако мальчишки уже поскидали одежду и с хохотом бросились в ручей наперегонки, поднимая брызги:

— Ай! Уй! Славно-то как! Славно!

Миша и моргнуть не успел, как был уже с головы до ног обрызган. Вот, гады! Впрочем, приятно! В знойный-то день… Разбежался, нырнул… ах! И вправду — славно.

На ручье купающих хватало — в основном подростки, юноши, но были и взрослые — судя по одежке, мастеровые, купцы — точнее сказать, приказчики — или что-то в этом роде.

Как и все студенты-педагоги, Миша когда-то проходил практику в детском лагере и теперь вспоминал инструкцию. «Строго запрещается: нырять, брызгаться, заходить в воду без разрешения вожатого (инструктора, тренера)…» Примерно так, кажется…

Водичка и вправду оказалась прохладной, и Миша выбрался, уселся на бережку обсыхать рядом с какими-то парнями. Поздоровался вежливо, те тоже отозвались — мол, и ты здрав буде. Михаил поискал глазами своих: ага, во-он они, плещутся вместе с какими-то ребятами… орут, ныряют друг за дружкой, толкаются… Как бы, не дай бог, не утопли! Не должны, тут мелко…

— Отроков выкупать привел? — поинтересовался сидевший рядом молодой человек — худой, но жилистый, с узкими смуглым лицом и открытым взглядом. — Не бойся, друже, не утопнут — не Волхов. Сюда мнози приводят.

— Не утопнут, оно так, — Миша улыбнулся в ответ. — А вот как бы не замерзли. Закашляют, зачихают… Не знаю даже, как теперь их из воды выманить?

И правда — не знал. Не крикнешь же, как в лагере:

— Кто последний, тот без компота!

Этих оставишь без компота, как же…

— А чего их выманивать? Пущай себе плещутся, жара ведь, — молодой человек подмигнул и представился. — Меня Онисимом кличут. Онисим Ворон, смугл потому что.

— Михаил, — Миша протянул руку и улыбнулся, увидев, как бояричи, выбравшись наконец из воды, принялись бегать по песку взапуски. Ну, теперь-то уж не замерзнут, согреются, солнце-то — эвон, палит! Ноги бы только не раскровянили… Ха! Уж битых стекол тут точно нет, как нет и бутылок… бутылок… стекол…

— Слышь, Онисим, я деве одной знакомой хочу в подарок браслетик стеклянный прикупить. Подскажи, у какого мастера лучше?

— Смотря какие, «новгородки» или «киевки»?

— А чем отличаются? — Михаил удивленно моргнул.

— Ну ты, брат, видать, издалеце!

— С Заволочья.

— А, ну тогда ясно, — Онисим пригладил волосы, охотно разъяснив, что «новгородки», стеклянные браслеты из местного сырья, обычно коричневые, желтые, зеленоватые, а вот «киевки» — синие, голубые, сиреневые…

— О, мне бы, пожалуй, «новгородки» бы подошли! — Михаил и не старался скрыть радость — ну, хоть что-то узнал. — У кого покрасивше?

— Много мастеров есть, — новый знакомец степенно почесал затылок. — Ты вот что, у самих стеклодувов и погляди… Да по торжищу походи, погляди, может, что зазнобушке своей и высмотришь. Кваску хошь?

— Да я бы с удовольствием.

Онисим вытащил из кустов плетеную флягу, протянул:

— Пей.

Поглядывая на играющих ребят, Миша с удовольствием сделал пару глотков, поблагодарил:

— Вкусный!

— Еще б не вкусный, бабка делала! — улыбнулся Онисим. Потом почесал затылок, подумал немного, добавил:

— А браслеты красивые у Симеона-мастера, что на Лубянице живет… Да, на Лубянице, тамо…

Так-так… на Лубянице, значит. Где та корчма… А весело там дрались, ничего не скажешь — жаль, мало. И знакомец там появился — Онуфрий Весло, лодочник… с Федоровской пристани, кстати — совсем рядом. Сходить, что ли? Нет, за мальцами приглядывать надобно. Ишь, разбегались… не пора ли домой, на усадьбу?

— Не, не пора, не пора! — закричали хором. — Ну еще немножечко!

Убежали, в воду — хлобысь! Только по сторонам брызги. Михаил тоже окунулся еще разок, выбрался на берег, за ним — и мальчишки, постояли немножко на ветерке, пообсохли. Онисима уже на прежнем месте не видно было — ушел.

— А что-нибудь нам расскажи, дядько Мисаил, — подергал за руку младшенький, Глеб, посмотрел серебряными, как волховская водица, глазами. — Ну, расскажи, а?

— Верно, — поддержал братец. — Чтоб не скучно было до усадьбы идти.

До усадьбы… Как понял Миша, эта вот, что на большой Московской дороге, усадьба считалась у Онциферовичей не основной, а так себе, лишь бы была — для богачества. Опять же — и детишкам потом. Да и сейчас, летом — им там самое раздолье: мамок-нянек поблизости нет, никто не причитает, не следит… окромя вот «дядьки», которому, откровенно-то говоря, не до детей больше дело, а до проблем собственных, так сказать, сугубо личного плана. Ну, надо же как-то отсюда выбираться, не навек же застрял! И браслетики нужные поискать, и… Вот кто была та дева в средневековом наряде? Красавица в синем платье… Почему-то чувствовал Михаил — при делах она, при делах…

— Рассказать, говорите? — одернув рубаху, Миша подпоясался, усмехнулся. — Ладно, кое-что расскажу, идемте.

Ребята обрадовались, засмеялись, опять же — и оделись быстро. Как понимал Михаил — мальцам сильно охота было нового человека послушать. А как же! Здесь ведь ни Интернета, ни телевидения, ни газет, все новости так вот — на слух, из уст в уста.

Что бы им такое рассказать-то? Ага!!!

Пошли по тропиночке вдоль ручья, к дороге. Хорошо кругом: в синем небе солнышко ярко светит, облака бегут белые, ветерок свеженький, приятный такой, прохладный, в кусточках и на деревьях пичуги щебечут радостно, клевером сладко пахнет, шиповником, иван-чаем, какой-то пряной травою. Вон ее тут, травищи-то! Коровы пасутся, козы…

Михаил остановился, подождал мальчишек.

— Есть такие люди, — сказал, — которые других людей крадут да продают в рабство.

— Знаем, знаем, — засмеялся Глеб. — Мамушка про то все уши прожужжала.

— А вот у нас, в Пи… в Заволочье, много людей пропало. Все больше — молодых девушек.

— Так ясно же! — Борис махнул рукою. — Дев-то куда как выгодней продавать, да и справиться — чем с мужиком — легче. Ты рассказывай, дядько Мисаиле, рассказывай.

Рассказывай…

Миша уж постарался, выдал пару страшных историй — с похищениями, с пытками, с убийствами кровавыми, ну как в романах, — парни сразу языки прикусили, заслушались.

Между тем уже и знакомый частокол из-за кустов показался — усадьба. Свернули с тропы на мощеную улицу, Михаил улыбнулся:

— А вот еще случай был…

— Стой, стой, дядя Мисаил, не надо! — неожиданно замахал руками Борис.

Миша посмотрел на него с удивлением — как это, не надо? Ведь только что сам просил. Глебушка — младший — тоже глазенками заморгал изумленно — мол, что это еще братец выдумал?

— Сейчас вот — не надо, — с улыбкой пояснил Борис. — Тут и светло, и людно. А вот после вечерни мы на сеновал ночевать придем… вот там и расскажешь! Темно кругом, страшно… и тут — страсти этакие.

— Ой, славно, славно! — Глеб захлопал в ладоши. — И правда — ночью на сеновале послушаем. Лихо!

— Только не я все время рассказывать буду, — пряча усмешку, заявил Михаил. — Вы тоже не молчите. Где у кого какую девицу-красу вели, украли — расскажете.

— Да мы и не…

— А ежели не ведаете, так поспрошайте… День-то велик!

После полудня позанимались с ребятами оружным боем да снова пошли гулять. На этот раз — на торжище, людей посмотреть, товары… якобы. На самом-то деле Мише на Лубяницу было нужно — в мастерскую стеклодува Симеона. Туда и зашли, уже после торга, отыскали быстро.

— Да зачем тебе стеклодув этот? — хмыкнул Борис. — Эвон, на торгу, браслеток-то мало ли?

— Много, да все не те. Мне покрасивше надобно.

— Оба! — братья весело переглянулись. — Что, зазноба, никак, есть?

— А как же?! — хлопнув Глеба по плечу, Михаил весело рассмеялся. — Как ей не быть, зазнобе-то? Парень я весь из себя — видный…

— Да уж, — разом кивнули оба. — Не сомневаемся… Дак ты зазнобу-то бы на наш двор привел. Батюшка бы вам отдельную избу дал — жили бы.

— Избу, говорите… Ну, может, привезу зазнобу, дай бог.

— Ежели за тебя пущать не будут, ты, Мисаиле, нам скажи, а уж мы за тебя…

Миша только хмыкнул:

— Вот, спасибо, парни!

— Эй, мужичина! — поглядев в сторону, громко крикнул Борис. — Где нам мастера Симеона найти?

— Стеклодува, что ль? — остановился сутулый мужичок в армяке и суконной, безо всякой опушки, шапчонке. Подумал, почесал затылок, потом рукою махнул:

— Эвон! За тем перепутьем его усадебка.

Усадебка. У стеклодува — усадебка! Впрочем, почему бы и нет? Если мастер хороший, да товар ходовой…

Товар оказался — да, ходовой. Именно, что товар — «продукт труда, произведенный для продажи или обмена». Не на заказ… хотя и на заказ Симеон тоже работал, но основную прибыль имел с торговли.

— Браслетиков, бус — много, все на любой вкус, да дешевы — для простого народу деланы. А простых-то людей куда как больше, чем бояр да купцов именитых. Там «вервица», тут «белка» — вот они, «куны»-то, и набегают.

Михаил оглядел усадьбу — небольшую, уютную — с мастерской, с двухэтажным домом, с банею и двумя курными избенками — для подмастерий. Почесал затылок:

— Что, значит, на заказ мало что делаешь?

Стеклодув — высокий широкогрудый мужчина с черной окладистой бородой — усмехнулся:

— Коли заказы есть — так что же не делать? Ты выберешь что? Высмотрел?

Миша покосился на целую россыпь браслетов — красивые, конечно, вещи… но все не те.

— Мне бы вот хотелось в виде змейки, с алыми такими глазками.

— У-у-у! — Мастер покачал головой. — Не часто я узорочье делаю… А с глазками алыми… м-м-м… не ведаю даже… Да и из наших никто. Может, на боярских усадьбах… да, там могут. У Онциферовичей, Мишиничей… Да, у Мирошкиничей знатные стеклодувы… целая артель, вот они могут с узорочьем, а мне — без надобности.

У Мирошкиничей… Выйдя на улицу, Михаил с досадой сплюнул. Попробуй, к ним проберись! Только подойдешь к усадьбе — кто таков?! К мастерам, браслетики заказать? А не пошел бы ты, паря! А ну-ка, в собаки его, ату, ату!

Ну, хорошо хоть — узнал про Мирошкиничей. Какая вот только от этих знаний польза? Тут думать надобно, думать… Может, через мальчишек как-нибудь? Они ж все-таки бояричи, это Мишу сразу со двора попрут.

Бояричи…

Лежали бояричи в темноте смирно, слушали, лишь иногда шуршали свежим сеном. Сеновал на усадьбе большой, просторный, обхватистый. По углам да по стрехам особые травы висят — от комаров, оводов-слепней да прочей летучей нечисти. Помогает, правда, нет-нет да какой комар и прорвется — эвон, зудит прямо над ухом.

— И вот, с тех пор, ни слуху о нем, ни духу, — закончив очередную страшную рассказку, Михаил с удовольствием отхлебнул хмельного кваску из объемистой глиняной крынки.

— А дальше! Дальше-то что было? — принялся допытываться Глеб. — Неужто так и сгинул?

— Сгинул, сгинул, — Миша смачно зевнул. — Безо всякого следу, словно бы растворился. Искали-поискали — не нашли даже косточки.

— Жаль…

— Хм, жаль им… Спите уже, время-то позднее.

— Спать? А я вот тоже хотел рассказать… про пропавших. У Жидического озера, на вымоле двое ребят пропали — небольших, — о том сегодня на торгу говорили. Утонули, верно — водяник на дно утянул. Он, водяник-то, кого хочешь, утащит. Не в первый раз уже…

Рассказчик внезапно замолк — то ли заснул, то ли припоминал что-то.

— Эй, Глебушка, — шепотом позвал Михаил. — Спишь уже, что ли?

— То не Глеб… То я, Борис, рассказывал…

— А… И что там с водяником-то?

— В последнее лето — все больше и больше лютует — страсть! Все на Волхове, особливо — за стенами, за валом, к обители Хутыньской, да к Ладоге ближе… Мнози уже утопли.

— Бывает, тонут.

— Бывает, — согласился Борис. — Токмо не в этаком множестве.

Миша ухмыльнулся:

— А ты откуда знаешь про множество-то?

— А ты, дядько Мисаил, будто не знаешь?! По всем концам болтают.

— Ну, болтать всякое могут.

— Все равно — боязно. Это ж водяник — нечисть, его токмо крестом да молитвой возьмешь… и то — молитвою истовой! Монаси, верно, могут… и владыко… Да, дядько! Мирошкиничей боярышню, Ирину — тоже водяник утащил!

Услыхав про Мирошкиничей и пропавшую боярышню, Михаил едва не закричал — йес! — до того возбудился! Ну а как же? Все к одному складывалось — браслетики витые узорчатые на Мирошкиничей дворе делают, боярышня, опять же, у них пропала… Не та ли — в синем платье, с браслетиком? Господи, неужели… Неужели хоть какой-то проблеск… Ниточка, ниточка показалась! Теперь бы не упустить, ухватить за кончик. Ай, Бориска, ай, молодец, парень, такую весточку подогнал!

Мирошкиничи!!!

Мирошкиничи!!!

Стеклодув!

Пропавшая боярышня Ирина!!!

— А что, Ирина эта, боярышня, давно пропала?

— Ха, пропала… — Борис усмехнулся этак по-взрослому, с некоторым даже цинизмом. — О том, что пропала они не говорят, таятся… Токмо я-то примечаю — давненько ее в тереме не видать — так, дак, почитай, каждый вечер на галерейку выйдет… сидит, любуется… почитай, далеко-от, с галерейки видать…

— А ты откуда знаешь про галерейку-то?

Отрок неожиданно вздохнул:

— Да уж знаю… Там напротив, на Прусской, церквушка… на наше серебришко выстроена. Я туда заходил молитися… так с паперти Мирошкиничей усадьбу куда как хорошо видать.

— А ты, значит, на боярышню любовался…

— Ничего и не любовался! Так… смотрел просто.

И снова вздох.

— А красивая она, боярышня-то?

— Красивая! — тут же — тихонько, шепотом — откликнулся Борис. — Не оторвать взгляду. Коса толста, блестит золотом, лицо белое, чистое, а глаза — синие-синие, как вот небо! На край свету б за нею пошел…

— А ты глаза-то как разглядел… с паперти? — усмехнулся Миша.

— В церкви видал… А вот уже с травня месяца — не заходит… Ну, в церкву-то.

— Так в своей, на усадьбе, молится.

— Нет, она завсегда в эту, тоже на Прусской, ходила… Святого Мисаила храм… И на галерее не видно!

— Так, может, не пускают родители-то…

— Так она ж не в девках! Вдовица. Два лета назад муж ее, Анкудин-боярин, в земле Корельской погиб. Так что, в своем праве боярышня… А деток вот Господь им не дал. Это ничего… это наладится, молиться токмо надо…

— Так, может, боярышня-то в монастырь и уехала. В обитель святую — о детках молиться.

— А — может, — чуть помолчав, согласился отрок. — Добрый бы ей путь и удачи. Тогда уж скоро вернуться должна бы… давно бы должна. Господи! Не дай Бог, постриг примет…

Господи…

Борис что-то тихонько зашептал — молился. А Миша подавил явно не нужный здесь смех — а, похоже, боярич-то воспылал к красавице Ирине платонической подростковой любовью! Ишь ты… В церкви на глаза боярышни засматривается, каждый день на Прусскую ходит, по чужим галереям взглядом шарит. Втюрился отрок — нечего и думать! Как вот, бывает, какой-нибудь восьмиклассник в учителку молодую втюрится… Бывает и ответная любовь вспыхнет — Миша таких примеров кучу мог привести.

А ведь, и в самом деле, вполне могла боярышня Ирина Мирошкинична в монастырь уйти — тем более, деток нет, и вдовица. Вдовица… А та-то, в Усть-Ижоре — совсем ведь девчонка. Или — показалась девчонкою, долго ли Миша ее видел? Уж точно, пристально не рассматривал — не до того было: с гопниками метелились. Вот ведь, задержись тогда, не выпей с Веселым Гансом водки… Ничего бы и не было! Или — все ж таки — было бы? Потому как — судьба? Да какая, к черту, судьба — браслетик тот, чтоб ему… Ладно, хорошо хоть — уже кое-что есть!

Интересно, как там Веселый Ганс? Ха! Нашел, кого вспомнить… Лучше бы Марьюшку вспомнил — рабу, Сбыслава Якуновича подарок. Хорошая девчонка, смешная такая… Ну, дай-то бог, на усадьбе тысяцкого ей хорошо будет. Пока вроде бы неплохо было.

— Слышь, Бориско, не спишь?

— Не… задумался чуть.

— А боярышне-то, Ирине, сколько лет?

— Ой… — отрок призадумался. — Ну, лет, может, двадцать… или чуть мене… Или боле. Так как-то вот.

Двадцать… Вполне подходяще — девчонка. Пусть даже — и вдовица. По тутошним меркам — вполне взрослая и самостоятельная женщина.

А, может, с этой стороны и зайти? Вот, через мальчишку этого, молокососа влюбленного?

Михаил пошевелился, пошуршал соломою:

— Вот, думается, как так выходит, что люди живут, друг о дружке ничего не зная, а потом вдруг — оп! — и встретятся, чаще всего — случайно. И, наверное, это только кажется, что случайно, а на самом-то деле — все давно предназначено Господом!

— Вот-вот! — явно обрадовался Борис. — Господом!

— Тсс! Не кричи так, друже, братца разбудишь.

— Ага, разбудишь его, как же! Коль уж уснул…

— Бывает, вот увидишь деву… — гнул свою линию хитрый Михаил. — И — словно сердце оборвется, не знаешь даже — с чего бы?

— И у меня тако было! — отрок разволновался. — Вот прямо как ты говоришь. Обедню стояли на Прусской… И там… там боярышня, вот она самая, Ирина. Язм — рядом молился. Она вдруг оглянется… ка-ак окатит взглядом… Господи! Да есть ли еще где такая краса?!

— А ты с Ириной-то, боярышней, говорил?

— Как можно? К чужой женщине с речами пустыми приставать! Нет… вот, подрасту… Скоро уже, скоро…

— А батюшка?

— Батюшка, конечно, не очень-то рад будет. Мы, Онциферовичи — с Мирошкиничами всяко. Когда дружно, а когда — и врозь.

Миша про себя усмехнулся: понятно, конкуренция.

— Значит, ты к Мирошкиничам этим на усадьбу не заходишь?

— Почему не захожу? — несколько обиженно переспросил отрок. — Захожу. Вместе с батюшкой. Вот, недавно были… И скоро опять зайдем.

— Так ты б и спросил про Ирину-то! — негромко посоветовал Миша.

— А что?! И спрошу! Прямо у братца ее старшего — батюшка-то давно помер — и спрошу.

— Нет, нет, что ты! — Михаил вдруг испугался за свое дело. — Так, в лоб спросить, нехорошо, неблагостно как-то… Скажут — что за нахал с глупыми вопросами лезет? Какое кому дело, куда боярышня подалась? Не-ет… Тут прямо нельзя. Тут хитрее надо. У тебя на усадьбе Мирошкиничей, конечно, никого знакомых нет?

— Вестимо, нет. Откуда?

— А у слуг твоих? Ну, кто вас туда сопровождает…

— У слуг? А ведь верно! — тихонько засмеялся Борис. — Ну конечно же — слуги! Уж им-то всегда все известно — ничего-то от них не скроешь!

— Вот и ты от них кое-что узнаешь, для себя важное, — продолжал подзуживать Миша. — Потом похвалишься… Вижу — запала тебе в душу боярышня.

— Ой, запала!

— Ну и ладно. Дело молодое. А время быстро летит — не все тебе мальцом быть.

— Вот и я так мыслю!

Проговорили долго, почти до утра, до самого солнышка — сначала алого, а потом — ну, почти сразу же, едва поднялось — золотисто-лучистого, радостного, такого, от одного вида которого прямо воспаряешь душою. Вот как сейчас…

Миша проснулся первым, да и вообще, спал плохо — может, от слишком уж колючей соломы, а может — от мыслей, от узнанного. Сегодня собирались с отроками прогуляться по Прусской, а уж после — как пойдет. Никакой другой работою, окромя пригляду за парнями, Михаила на усадьбе не обременяли, а тиун Ефим — так прямо ужом стелился.

Едва Михаил вышел на двор, как увидел въехавшего на усадьбу всадника, в коем тут же признал Ростислава — верного боярского человечка, с которым не так давно дрался на палках. Слегка кивнув — боярский служка, не высокого полета птица — Миша хотел было пройти мимо, к уборной, да Ростислав ухватил его за рукав:

— Бояричи где?

— На сеновале. Поди, спят еще.

— На сеновале? — слуга в удивлении вскинул брови. — Что, больше спать негде?

— Нравится им там, — терпеливо пояснил Михаил. — Интересно. Себя-то в детстве вспомни.

— Нравится, говоришь? — Ростислав усмехнулся и — Мише показалось — хотел добавить что-то еще, но ничего не сказал, лишь махнул рукою: иди, мол, куда шел.

Михаил и пошел, а, возвращаясь уже, заметил, как боярский служка разговаривает у сеновала с парнями — Борисом и Глебом. Вот чертяка, разбудил ведь! Тут же, от амбаров, бежал уже и тиун: здрасьте, мол, Ростислав Тимофеевич, как боярин-батюшка почивать изволили? Все ли по добру, по здорову?

— Ниче боярин-батюшка, здоров, — кивнул слуга. — Послал вот справиться — как-то детушки его тут? Как «дядька» — не забижает?

— Не забижает, — рассмеялся тиун. — Да и спуску не дает — вчера вон, почитай, весь день на тупых мечах бились.

— А еще по городу гуляли, — потянувшись, добавил Глеб. — На ручей хо…

Тут Борис ткнул его кулаком под руку — дескать, не болтай чего не надобно.

— Гуляли много где, — тут же поправился Глеб. — Потом сказки разные слушали.

Ростислав улыбнулся, пригладил бородку:

— От и славно, пойдемте-ка в дом, батюшка гостинец вам переслал.

— Гостинец! Гостинец! — обрадовались, запрыгали отроки. — Идем, идем же скорей, Ростислав, не стой же!

Ушли, скрылись в сенях, только и видели: бояричи, Ростислав и тиун с ними. Не… тиун на крыльце задержался — на двор посмотрел строго, всех увидал — челядинцев, холопов, закупов, — помахал кулаком строго: мол, насквозь вас, лентяев да воров, вижу! Все, бывшие поблизости во дворе, работники, поклонились — кто, конечно, заметил тиуна. Ну а кто не заметил, с тех иной спрос… ужо не даст таким Ефим спуску, уж в этом-то Михаил ни капельки не сомневался, а потому поспешил поскорей на задворки к своей избе — ребят подымать, Мокшу с Авдеем. Все ж таки втроем они в закупы подались, так сказать — в феодально-зависимые люди, а, поскольку Михаил был из них по возрасту самым старшим, то считал себя за обоих ответственным… Хм… И самому интересно — с чего бы так? Вот ведь никогда никого опекать не стремился, ни в школе когда работал, ни уж тем более в фирме — а кого там опекать-то? Бездельников-недорослей? Так у них и без Миши опекунов — целое войско: мамы, папы, бабушки…

А вот эти вот… Эти славные парни, сметливые, работящие, ничуть не виноватые в том, что злодейка судьба к ним повернулась задом… Впрочем — как еще посмотреть.

— О, Мисаиле! — вышел из избы Авдей. — Где-то тя всю ночь носило… Ну да ладно — где был, там был.

— Зазнобу, поди, заприметил какую? — вслед за приятелем показалась рыжая шевелюра Мокши.

Хорошо, встали уже парни. Авдей заскочил в избу, квасу крынку вынес, протянул:

— Испей, вкусен зело!

Михаил отпил — и верно, вкусен, — улыбнулся, поблагодарил кивком. Смотрел, как парни фыркают, умываются…

И внезапно почувствовал себя неловко — парни целые дни вкалывают, конюшню строят, а он… А он вот сказки недорослям хозяйским рассказывает — и все дела. Стыдно — здоровому-то мужику! Хотя, а с другой-то стороны… воспитание — оно, может быть, в чем-то и есть истинно мужское дело? Вот как в России — да и в СССР тоже было — устроено? Ну, детский сад — понятно — одни женщины, то же и школа — ну, там, может, два-три мужичка найдется, и то вряд ли. Тоже одни дамы. Вот дите среди них подрастает, шкодит — а все наказание, между прочим, исключительно на одних эмоциях, именно так — и ни на чем другом. Либо ори, либо бей, либо родителям ябедничай — тьфу! Мише вспомнилось, как завуч — дородная такая тетя — его, «молодого специалиста», убеждала — «ой, не правы вы, Михаил Сергеевич, мы же и родителей в школу вызываем, и выговоры объявляем, и…» И что, спрашивается, с того толку? Родители — это еще смотря какие, имеют они на своих чад влияние — хорошо, а ежели нет? И чаще всего — нет. А уж насчет выговоров — так испугали ежа голой задницей. Это ж надо додуматься, взрослые виды наказаний к детям применять. Выговор ведь что значит? Вот тебе не премия — а фиг, вот тебе отпуск в мартобре, вот тебе… да много чего можно. И «тринадцатую» зарубить, и возможное повышение по службе, и… А в школе чего? Премий у учащихся никаких нет, каникулы им не отменишь, что остается — пшик! Вот он и действует, то есть — не действует.

«Вы же, Михаил Сергеевич, мужчина, вам легче: гаркнули, кулаком по столу треснули — хулиганы юные, как осиновые листы — дрожат!» Ага… Дрожат-то дрожат, только ж это опять все по-женски, на эмоциях, без всякого проблеска разума или уважения к законам. Сначала кулаком по столу, потом — по хребту, потом… потом куда? Правильно, на скамью подсудимых. А ежели сам недоросль чего-нибудь такое натворит — так инспектор по делам несовершеннолетних чаще всего тоже женщина… как и следователь, и судья… Вот, кругом один феминизм получается! Хорошо это? Вряд ли, особенно — для мальчишек, у которых — очень у многих — и отца-то никогда в доме не бывало, одна мамка. Так что насчет воспитания… это еще как посмотреть!

— Как вообще, работа-то? — спросил-таки парней Миша.

Те улыбнулись. Мокша мотнул головой:

— А ничо! Робить можно. Нам тиун за тебя купу скостил — так что теперь не торопимся, делаем справно.

— Да уж, — поддакнул Авдей. — С такой-то работой можно и лет пять в закупах провести. И долг отдать, и скопить «кун». Свободным человеком, оно, конечно, вольнее… но без покровителя худо. Думаю, зиму осмотримся, а там видно будет… У Онциферовичей где-то в дальних землях погосты есть — вот бы и нам туда, своеземцами на починки. Расплатимся — сами себе хозяева, тогда и жениться можно.

Михаил, услыхав про женитьбу, растянул губы:

— Хорошее дело!

Значит, все пока в порядке у парней, вот и славно. А тиун-то, смотри-ка, скостил купу… Ну а как же?! Что, Михаил дело не делает? Еще какое!

Пока разговаривали, уехал со двора Ростислав — слышно было, как заржал у ворот конь, как пес Трезор заблажил, залаял. Вот уж верный псинище, за хозяйское добро кому хошь перегрызет горло.

Выбежали с крыльца отроки — веселые, умытые, причесанные — «дядько Мисаиле, пойдем-ка гулять скорее!»

Ну, гулять так гулять — Мише-то что? Еще и лучше. Около усадьбы Мирошкиничей, на Прусской, покружить бы… может чего б от кого вызнал бы?

— Не-а, на Прусскую не пойдем, — неожиданно запротивился Борис. — Давайте лучше на Лукину, на Синичью гору, там красота — ужасть!

— Да, да, на Синичью, — тут же поддакнул Глеб. — Там и яблоки, там и сморода!

Михаил улыбнулся:

— Так яблок-то нет еще!

— А сморода есть — мы едали уже, скажи, Бориска?

— Да, дядько Мисаил, едали. Так идем? — парнишка подкинул в руке ножик — небольшой, красивый, серебристый, с красной узорчатой ручкой — наверняка из батюшкиного гостинца. Хороший ножик, острый, наверное. Впрочем, черт с ним.

Миша только рукой махнул: ну, что с парнями поделать? На гору так на гору.

Лукина улица оказалась широкой, как и все — мощеной, а попробуй-ка, не вымости, так по весне-осени в грязище вместе с конем утонешь, не вытащат! Вот и мостили все, тщательно, на совесть, потом ремонтировали, следили, перемащивали, в общем, мостникам работы хватало — уважаемые люди. Вот бы и парням туда, Мокше с Авдеем, куда уж лучше, чем на дальний погост в починки. А почему бы и нет? Парни они рукастые, труда не боятся… Вот только бы не оказались «мостники» настолько замкнутой корпорацией, чтоб со стороны ну никак не пробиться. Не должны бы, чай, не бояре же!

Вот опять! Вот опять Михаил поймал себя на мысли о том, что он вот о ком-то заботится… нет, пожалуй, «заботится» — не совсем здесь подходящее слово. Лучше — «покровительствует». Да — именно так. И — главное дело — нравилось это Мише, приятно было. Вот кто бы сказал раньше! Не поверил бы ни за что.

Синичья гора вся заросла… гм-гм… даже можно сказать — лесом, самым настоящим, густым! Осины, березы, липы, какие-то молодые дубки и — огромный дуплистый вяз, за которым, шагах в полусотне, виднелась скромненькая деревянная церковь Петра и Павла. Скромненькая, но… очень и очень красивая, с резными наличниками, с любовно крытым дранкой серебристым куполом, с золоченым крестом — лучистым, притягивающим взгляд словно магнитом. Оставив ребят играть, Михаил не поленился, подошел ближе и, упав на колени, принялся глубоко и истово молиться. Ощутил вдруг такую потребность — сам себя не узнавал! Ну, раньше-то какой он был христианин, православный? Да никакой. Из тех, кто больше в обряды верил, да даже и не верил, а исполнял иногда — потому что все так делали. На Троицу ездил на кладбище, к своим, поминал, на Пасху яйца переводными картинками «красил», традицию соблюдал, в церкви иногда заходил, свечки за упокой — во здравие ставил… вот, пожалуй, и все Мишино православие. Как и у всех. По крайней мере, у тех, кого знал, с кем общался…

А тут вдруг… Ну церквушка… ну красивая… изысканная в чем-то даже… А вот на колени пал! И молился… именно что молился — истово, по-настоящему! От всей души. Поблагодарил Господа за то, что не дал сгинуть, да попросил немножко помочь — выбраться. Всего-то и делов. Ничего Господу за помощь не обещал, почему-то чувствовал — не по-христиански это: ты — мне, я — тебе. Торгашество какое-то гнусное, больше ничего.

Помолившись, встал, оглянулся — парни все так и играли. Нет, вот Глебушка прибежал — употел, умаялся, «дядьку» увидав, прижался плечом, пожалился на братца:

— А Бориска сначала ножик свой кидал, а теперь по деревам лазит, вот-вот свалится, зашибется!

— Да там деревьев-то таких высоких нет.

— Ага, нет… А вяз? Высоченный, дуплистый… Эй, эй! Бориска!

— Что орешь? — Михаил строго посмотрел на отрока. — Не видишь — церковь здесь.

— Вижу…

Оглянулся малец, поклонился, лоб перекрестил:

— Спаси, Господи, братца моего, батюшку с матушкой, мя, грешного, да всех наших родичей!

Тут и Борис прибежал, нашелся:

— А! Вот вы где… Молитесь?

Доволен был — аж светился. И — как бы это сказать? — словно бы стал вдруг участником какого-то важного дела. Губы этак надул, посматривал многозначительно… мол, вы тут играетесь, а я… Именно такое впечатление сложилось сейчас у Михаила — парень-то был сам на себя не похож. Какой-то необычно возбужденный… и молчаливый. А ведь всегда обо всем рассказывал — каждую церковь знал: кто построил, когда — а тут вдруг замолк. Ну, с подростками такое бывает… возраст-то — переходный, говоря словами из учебника возрастной психологии — «пубертатный период».

Вот и снова…

Потянул Мишу за руку:

— Ну, пойдем уже…

— Что, наигрались?

— Не еще…

— Молчи, Глеб! — неожиданно жестко выкрикнул Борис, так, что даже шелопутный младшенький братец послушался, перестал ныть, лишь глазами похлопал обиженно:

— А куда пойдем-то? Только не говори, что домой.

— Не, не домой. До немецкого двора прогуляемся, дядьке Мисаилу немцев покажем. Он ведь их в Заволочье-то своем и не видал, поди.

— Точно, не видал, — с ухмылкой подтвердил Миша. — А посмотреть интересно — что еще за немцы такие?

Интересно… Михаил вдруг оглянулся — показалось, будто кто-то смотрит на них из кустов. Смотрит нехорошо, пристально… Эвон, глаза блеснули! Нет… показалось…

— Ну, идем, парни…

Не прошли и сотни шагов по Лукиной улице, как позади — как раз у церкви — заржала лошадь. Хм… Впрочем, а, может, человек специально в церковь приехал?

В городе явно пахло паленым. Нет, не в прямом смысле, в переносном. Пока шли, попадались по пути группы возбужденных людей, шатавшихся, такое впечатление, безо всякого видимого дела. Слышались какие-то выкрики, разговоры… Точно мужички-уличане собирались кому-то бить морду… Уж не посаднику ли, за плохое правление? Нет, посадник, Степан Твердиславович, был в городе в большом авторитете. Значит, не посаднику — князю.

Черт!

Михаил совсем забыл, для чего появился у Онциферовичей — для шпионства же! И вот как раз завтра нужно было явиться в одну корчму близ Торговой площади — для отчета. Кто придет — сказано не было, наверное, кто-нибудь из знакомых, поскольку никакого тайного слова — пароля для встречи — Мише дано не было. Сбыслав только сказал — тебя, мол, узнают — вот и все, собственно.

И с какими же вестями Миша явится? Да ни с какими. Так и скажет — время-то, мол, маловато еще прошло, еще до конца не внедрился, своим не стал, и тиун, гад, продыху не дает, еще и ребят для пригляду приставили. Так и заявит. А какое ему дело до местных разборок? Со своими бы делами справиться. Так что так вот…

Немецкий двор Михаилу понравился. Хоть вовнутрь, за ворота, и не заходили, а видно было — аккуратный, чистенький. Подъезжали к воротам возы, проходили — а иногда и подъезжали верхом — немцы в смешных куцых плащах, в кожаных остроносых башмаках, в узких — в обтяг — штанишках.

— М-м-м, знаю, чего мы сюда пришли, — вдруг заканючил Глеб. — Тебе, Бориска, немец один псалтирь ихний дать прочесть обещал, так?

— Ну так, — явно высматривая знакомых, хмуро откликнулся старший братец.

— Вот ведь грех-то!!! Язм вот расскажу батюшке!

— Ну и ябедничай!

— Кто ябеда?! Я?!

Оп!

Миша, конечно, уследить не успел, как младший братец старшему — бац! — в ухо! А тот ему — в нос! Хорошо, силенок еще мало, да и промазал — а то бы кровища! Но и так…

— Эй, эй, цыц!!! Цыц, кому говорю?

Схватив подопечных за шиворот, Михаил живо развел их в стороны и укоризненно помотал головой:

— Это еще что такое? Вы же братья родные, заодно должны быть! А вы что творите? Да еще на глазах у немцев!

— А чего он?

— Стыдно, братцы! Стыдно.

Насупились. Помирились вроде.

А тут Борис и знакомого углядел. Обернулся:

— Я сейчас.

Подошел ближе к высокому немецкому парню — бритому, с длинными белокурыми волосами:

— Гутен таг, Маркус.

— О! — парень расплылся в улыбке. — Гутен таг, герр Борис! Битте…

И рукой на распахнутые ворота показывает, мол, проходите. Борис и вошел, правда, надо отдать ему должное, отсутствовал недолго, почти сразу и вышел с книжкой в руках. Псалтырь или как она там у католиков?

— Немецкий язык учишь? — одобрительно улыбнулся Михаил.

— Не учу — разговариваю. А книжица сия — чтоб читать научиться получше.

— Молодец!

А младший братец ничего не сказал — засопел, обиделся. Миша потрепал его по волосам ласково, наклонился, шепнул:

— Славно ты вчера мечом махал. Куда лучше братца!

Отрок от похвалы такой аж засветился. Заулыбался, весь довольный такой, радостный.

А старший, наоборот, загорюнился. Что такое?!

— Ножик, подарок батюшкин, потерял… Там, на горе Синичьей.

Миша такой памятливости засомневался:

— А, может, тут где-нибудь выронил. Или украли, когда по Торжищу шли. Всяко может быть — народец там ушлый.

— Да нет, там он, в вяз воткнутый… Я ведь помню! Метнул — оглянулся, нет никого. Я вас искать. Так он, нож, там и остался.

— Так уж, поди, нет уже!

— Не, должен быть, место глухое. Батюшкин подарок.

Совсем пригорюнился отрок, насупился, голову опустил — вот-вот заплачет.

Миша младшему подмигнул:

— Ну что, прогуляемся еще разок по Лукиной? Братца твоего выручим.

— Выручим, ништо, — серьезно отозвался Глеб. — Уж так и быть. В церкву заодно на вечерню сходим.

Михаил засмеялся:

— Ну, уж вечерни-то дожидаться не будем, домой пойдем. Долго вы еще тут, на усадьбе-то, будете?

— Батюшка сказал — до осени. Потом по вотчинам дальним поедем.

Так, за разговорами, и не заметили, как дошли до Синичьей горы. Синиц там, правда, Михаил не увидел, ни тогда, ни сейчас — может, они тут зимой тусуются? Наверное, зимой — не зря ж гору так прозвали. Гору… Какая ж это гора, так, пригорок просто, лесом густым поросший. И церковь. Красивая, глаз не оторвать. Жители Лукиной улицы для себя выстроили, не скупились — так всезнайка Борис пояснил. И тут же:

— Ну, вы пока помолитеся, а язм — враз обернусь. Чего вам по кустам да репейникам шататься?

— А не найдешь ежели?

— Тогда так приду.

Убежал боярич, только его и видели. А Миша с Глебом церковь кругом обошли, внутрь заглянули, свечки поставили — хорошо, сумка с собой была прихвачена с «белками». Сотворив молитву, едва вышли — тут и Борис. Радостный — ножик в руках вертит, показывает:

— Ну, что я говорил?! Нашелся!

— Слава те, Господи.

Миша приметил вдруг — совсем неискренне говорил отрок, глаза прятал… И радовался как-то чересчур уж громко. Ну, подумаешь — ножик. Понятно, что батюшкин подарок, но все-таки… не бог весть что.

И вообще, странно он сегодня себя вел, Борис… Немец этот… Ножик… Два раза в одно место смотались… Глеб говорит — вяз там дуплистый? Хм… А ну-ка…

Михаил вдруг схватился за живот, скрючился…

— Пойду до кустов. Вы там, на дороге, ждите.

— Пождем, чего уж.

Молодой человек тут же ломанулся в кусты. Смородина, малина, репейник. Вот липы… или — тополя? А, черт их… А вот это, наверное, вяз… Толстый, дуплистый. Подойдя ближе, Михаил сунул руку в дупло… И нащупал сверток. Небольшой такой, в ладонь спрятать.

Оглянулся… Прислушался… Вытащил…

Развернул осторожненько. Глянул — кольцо, точнее сказать — перстень. Красивая серебряная печатка с непонятным рисунком и буквицами наоборот — «Ал-др кн-зь». Александр князь — так выходило. Хм… интересно… Что за игры тут затеваются?

И зачем? А зачем он, Миша, вообще к этому вязу сунулся? Ну, были у отрока какие-то свои — недетские — дела? И что с того? Какое кому дело? Зачем, спрашивается, полюбопытничал? Просто потому, чтобы не чувствовать себя полным лохом? Может быть, может… Ну, Бориска… не ожидал! Впрочем, а ну их всех…

Положив перстень обратно в дупло, Михаил поспешно побежал обратно к ребятам. Где-то позади, за церковью, громко заржала лошадь.