Меч времен

Глава 11 Лето-осень 1240 г. Нагорное Обонежье Леший

Опа! Вот так плюха! Ну, снова на больную голову.

Миша отпрянул в сторону, как мог дальше, стараясь не попасть в край затянутой зеленой тиной болотины… Супостат дернулся за ним — и увяз! Увяз, увяз, собачина — а нечего нападать на честных людей, как будто другого места для ночлега в ближайшей округе нету. Это, конечно, удобное, кто бы спорил? И рядом с водой, и укромное, и — одновременно — хорошо продуваемое, что немаловажно, речка-то не зря называлась Сясь, что в переводе с языка веси значило — комариная.

Однако ладно… Пора бы и гада в болотину свалить, чтоб не рыпался. Оглянувшись на своих активно махающих кулаками попутчиков — заволочских гостей, — Михаил пнул вражину ногой в бок, ничуть не жалея — а нечего было первыми нападать! Да еще — исподтишка, нахрапом.

Н-на!!!

Упал, завалился, гад — вот, копошись теперь в холодной жиже, так тебе и надо. Хотя… тут таких много, многовато даже — как бы не пришлось хвататься за мечи, похоже, к тому все идет, хотя пока и на кулачках только… Странно, но напавшие на едва разбитый лагерь люди — такие же купцы-торговцы — похоже, вовсе не собирались доводить дело до крови.

Вот один снова подскочил к Мише, но кинжала из-за пояса не выдернул, а ведь он был, кинжал-то, вон, в зеленых сафьяновых ножнах. Здоровый мужик! Взгляд звероват, бородища — пегая — лопатой, ручищи — оглоблями. Размахнулся с плеча, ударил… Ага, будет Михаил дожидаться, как же!

Пригнулся — просвистел над самой головою кулак — и в морду! Н-на!!! Ага! Не понравилось? А вот, в следующий раз будешь знать! Мужичага покрутил головой, словно оглушенный на скотобойне бык, утер тыльной стороной ладони выступившую из носа юшку, оглянулся… и неожиданно подмигнул:

— Эх, вижу, ваша взяла, паря!

Ну, еще бы, не взяла… это уж было понятно. Заволочские попутчики Миши оказались куда как ловки на кулачный бой, будто всю жизнь только тем и занимались, что дрались по выходным дням и всем престольным праздникам, а, ежели выпадал подходящий повод для драки в будни — то и по будням. Что и говорить, умельцы! Да и больше их было, заволочских — на шести ладейках-насадах шли. От самой Ладоги, вот, по Сяси-реке, затем — по Тихвинке, по Чагоде, по Мологе… Хватает рек, хватает и волоков — а у каждого волока, знамо дело, какой-нибудь супостат-разбойник таится, до чужого добра жадный. Потому и купчины были — здоровяки, как на подбор, да и приказчики, и служки — такие же, хилых не брали даже в попутчики. Мишу вот взяли — так он и парень-то хоть куда — тоже косая сажень в плечах, да и удар не слабый, вон как пегобородому вмазал — любо-дорого посмотреть! Любой бы боксер, верно, позавидовал бы такому удару.

А пегая борода ничего, сплюнул через зуб, юшку вытер — стоит, улыбается. Да и все его… как и назвать? подельники, что ли?

— Хорош, хорош, парни! — обернулся, закричал своим, те сразу послушались, отскочили. А мужичага: — И кто тут старший у вас?

— Ну я, — Никифор-суконник, кулачищи травой отерев, ногу вперед выставил. — Что, хотели нас с места прогнать, да не вышло?

— Не вышло, — супостат развел руками и снова улыбнулся, еще шире, чем улыбался Мише, хотя, казалось, куда уж еще-то шире — морда, чай, не резиновая, разорвется. — Не вышло… Зато драка какая была! Ух, и повеселились.

Михаил только сплюнул:

— Да уж, куда веселее…

— Вы кто ж такие будете? — поинтересовался Никифор. — Тати лесные, аль кто?

— Не тати мы, купцы — сено в Ладогу везем продавать, — усмехнулся пегая борода — по всему, он тут был за старшего, остальные его слушались и молчали. — С Пречистенского погоста, с Тихвинки мы… Уж завсегда подраться любим!

— Уж я вижу, доброй драки не пропустите, — уже не так напряженно хохотнул суконник.

Мужичага пожал плечами:

— А что ее пропускать, драку-то? Тем более — вы на наше место встали.

— Да ладно, на ваше, — влез в разговор Михаил. — Чай, не подписано.

Последнее слово его неожиданно вызвало в рядах… гм-гм… супостатов некое веселое оживление.

— Как, как ты сказал, паря?

— Меня, между прочим, Мишей зовут. Михаил Сергеевич.

— Михайло, значит? А меня — Доброней!

— Да уж, — Михаил засмеялся. — Подходящее имечко.

— Что ж, — Доброня развел руками. — Видать, придется нам на другое место идти.

— Да уж видать, придется, — с усмешкой покивал Никифор-суконник. — Косточки поразмяли — можно и поспать.

— Поспать — оно конечно.

Супостаты — или как их теперь называть — пречистенские купцы? — заухмылялись, однако никаких попыток возобновить драку не делали. То ли выжидали удобный момент, то ли и вправду утихомирились.

— Пошли, мужики, — Доброня махнул рукой своим и, посмотрев на Мишу, ухмыльнулся. — Говоришь, подписать надобно, место-то? Инда ладно, на обратном пути подпишем.

Пречистенские ушли, посмеиваясь и потирая синяки и ушибы, но, судя по гомону, встали лагерем где-то недалеко, так же вот поблизости от болота. Впрочем, болота здесь попадались часто. Как и комары. Слава богу, хотя бы не было мошки, то ли ночи уже для нее были холодноваты, то ли — сезон закончился.

Никифор-суконник первым делом выставил в охранение сразу трех человек: двух — по берегу, и одного — на реке, уже клубившейся вечерним промозглым туманом. Днем-то, да вот еще и вечером — жарило, и было, наверное, где-то под тридцать градусов выше нуля, а вот, как солнышко — даже не закатилось, а просто скрылось за лесом — вот тут-то захолодало, и так резко, что, если б не драка, так давно бы продрогли все до костей. А может, пречистенские для сугрева дрались?

Особо уже не таясь, запалили костер, большой, жаркий, с искрами до самого звездного неба. Поставили шалаши, наловили на ушицу рыбы — уклеек, окушков, хариусов, Мише попались на блесну даже несколько щук. Варили по-походному, все подряд, не так, как обычно принято: налимья уха — так одни налимы, окуневая — ясно, из окуней, ну и так далее. Не принято было разного рода рыбу в одной ухе смешивать, но вот тут — уж куда деться, пришлось. Хорошая вышла ушица, наваристая — уж что-что, а некоторые рыбьи головы — не все — сварили отдельно, без соли — уж так вкусно вышло — укушаться! Все не съели, оставили и на утро — холодцом — да собрались уже спать, как вдруг оставленный в сторожах приказчик прокричал в кусточках коростелем — как условлено.

Все затаились, похватали ножи, копья… Прислушались…

Кто-то шел, не таясь, и даже напевал песни. Вот уже приблизились, разодвинули кусты…

— А мы — к вам!

Здрасьте-пожалуйста, наше вам с кисточкой — явились — не запылились! Все те же ухари с Тихвинки-реки, любители доброй драки. Мало получили, что ли? Еще явились.

— Не, мы не драться, — с хохотом замотал бородой Доброня. — Мириться пришли. Вона!

Он обернулся к сопровождавшим его двум парням — хорошо хоть, не всей кодлой явились, — мигнул, и те разом достали из заплечных мешков объемистые плетеные фляги.

— То вино наше, местное, — ухмыльнувшись, Доброня уселся у костра. — Ну, где у вас кружки?

Сам тут же хлебнул первым — чтоб видели, не отравить собрался, а так — для дружбы. Ну, для дружбы так для дружбы. Никифор незаметненько еще пару парней послал — в сторожу — с остальными же уселся, поставил кружки да предложил:

— Ушицы-от похлебайте нашей.

— А не откажемся! — хохотнул гость. — Кто ж откажется от ушицы? Ну, за дружбу!

Конечно, не вино это было — брага. Но хорошая — крепкая, забористая, духовитая. Кажется, на морошке… или — на чернике… на малине? Нет — микс. А неплоха, отнюдь неплоха! Миша намахнул пару кружек — захорошело! По-доброму так захорошело, не так, как с паленой водки или того гнусного пойла, что продается под ностальгическим названием — «портвейн». Сразу песен попеть захотелось. А и запели ведь! Гости затянули первыми:

Тут и хозяева подхватили:

И Миша с ними:

Лучше б не пел! Слуха отродясь не было, а уж голосина — что у пьяного дьякона! И, главное, знал ведь всегда — не стоит, не стоит пьяному горло драть, а вот поди ж ты…

Но, в общем-то, хорошо пели… если не считать Мишиного рыка — да и того забивали голосами, так, что почти и не слышно.

Попели, ушицы похлебали — снова выпили. Потом Миша с Добронею затеяли на руках бороться. Армрестлинг, мать-ити… Два раза Михаил выиграл, и три — Доброня. Обрадовался, заулыбался:

— Эх, хороший ты парень, Миша! Жаль, с Заволочья, а то б я тебя к себе в ватагу взял. Знаешь, как у нас весело?!

Миша чуть бражкой не поперхнулся:

— Да уж знаю. Видел. Сеном торгуете?

— Да покуда так. Зимой в Ладогу подаемся — мы ведь плотники, — а летом — у себя, на Пречистенском. Охота, рыба, грибы-ягоды… Праздники, опять же! Вот, вернемся с Ладоги — тут и жатва, и обмолот, и свадьбы! Ужо повеселимся!

— Драку, небось, какую-нибудь затеете? — тут же поддел Михаил.

В ответ Доброня с силой хлопнул его по плечу, от избытка чувств едва не вышибив кружку:

— Ну а как же без драки-то? Это ж разве веселье?

— Вот и я о том же…

А ничего себе мужик, этот Доброня — веселый. Своеобразный такой товарищ, точней — господин. Да, он же местный… вот и спросить…

— Слышь, Доброня, а Долгое озеро от погоста Пречистенского далеко?

— Долгое озеро? Это ты про какое спрашиваешь? Их — долгих — у нас много.

— М-м-м… — Миша задумался. — Там еще недалеко этот… Пашозерский погост — так, кажется.

— А-а-а! — протянул Доброня. — Вон ты про какие места говоришь. Есть, есть там такое озеро, за Пашозерьем. Если дождей не будет — можно и посейчас пройти, а так — лучше по зимникам. Через Шугозерье, через реку Черную, по Паше-реке… весянский край, нас, словен, мало… варяги вот еще есть, да корела, да колбеги… тут, главное, со своими обычаями не соваться… но так, ничего, народ справный.

— Так ты в тех местах бывал, что ли?

— Да пару раз дрались. Один раз — в прошлолетось — на Илью, другой — по зиме, на Масленицу.

— Ох, ничего себе у вас зимы! — Миша покачал головой. — А что, вот если б мне туда, на Долгое озеро, было надо — как бы прошел, а?

— Один бы ни за что не добрался…

— Вот-вот, и я про то! Там хоть какие-нибудь купцы-гости-то ходят?

— Бывает, и ходят. На погосты Онежские, на Терский берег, к Двине-реке за рыбьим зубом. Бывает… Но посейчас — навряд ли: поздно уже, по рекам-то. Скоро дожди пойдут — вообще никуда не выйдешь — жди зимы-матушки.

— Значит, поздно… — Михаил заметно расстроился, впрочем, тут же повеселел, решив, что уж как-нибудь доберется и один: раз уж там есть деревни и села, так кто-нибудь уж всяко подскажет, куда идти.

— Да, деревни есть, и села, — подтвердил Доброня. — Какие — боярские, какие — чернецов софийских, своеземцы есть, смерды, а пуще того — княжьи люди. На Обнежье суд княжий — княжья и дань. Биричи, повозники, пристава — вот эти как раз к осени-то и должны пойти. Ну да — на погосте Липном соберутся — и в путь.

Так-так… значит, на погосте Липном. Как раз по пути будет!

Нет, до утра не сидели — всем завтра вставать, да в путь двигать. Бражку допили, ушицу доели — да разошлися. Опытный Никифор сторожу не снимал, одначе — мало ли, что там на уме у пречистенских? Сейчас они песни пели, а потом вдруг да новую драку начнут? И хорошо — если только драку…

Тем не менее ночка прошла спокойно — а Миша, кстати, проснулся вдруг ни с того ни с сего, где-то под утро, и уже больше не спал, а так, лежал на подстилке из веток — думал. Вспоминал, как после удара по голове очнулся в камышах вот так же, под утро. Голый, замерзший, с разбитой башкою — похоже, веслом треснули. А и поделом — не зевай! Добро еще не убили, видать, посчитали, что хватит и одного удара, а может, и не хотели убивать, так, пугнули просто…

Встал Миша тогда, водою холодной умылся… а кругом туманище — руки собственной не видать! Походил Михаил по кусточкам, пошарил — одежку свою новую отыскал, ну а как же! Знал ведь, где прятал. Оделся, сапоги натянул, кушаком шелка лазоревого подпоясался — ну, совсем другой вид, хоть сейчас женись! Голова вот только саднила… там, ближе к затылку… но рвать не тянуло, да и не сказать, чтоб очень кружило… Да уж — как говорится — были бы мозги, было б и сотрясение, а так…

Миша подшучивал над собой — хороший признак — постепенно, покуда к пристани шел, и настроение повысилось. Не убили — значит, живем! Значит, еще поборемся! И Рангвальда, гостя ладожского отыскал быстро — и вовремя! — тот уже отчаливать собирался. Миша, спросив, где ладья, руками замахал, побежал пребыстро:

— Эй, эй, подождите!

— Да ты кто таков?

— Так договаривались… за куну.

— Ну, за куну, так давай, прыгай!

Прыгнул, что поделать? Едва в воду не плюхнулся да все коленки о борт расшиб. Кто-то из гребцов руку протянул, помог взобраться. Тут и хозяин — Рангвальд Сивые Усы:

— Лодочники федоровские за тебя просили?

— За меня.

— Ну, ин ладно… Плыви. На волоке подмогнешь.

Подмог, конечно, на волоке, так вот до Ладоги и добрался, можно сказать — вполне даже ничего, быстро. По пути с купцом Рангвальдом накоротке сошелся — оба любили восходы-закаты солнечные наблюдать, любовалися. Рангвальд — он варяг оказался. Наш, ладожский варяг, не заморский — завсегда варяги в Ладоге жили, когда та еще не Ладогой — Альдегьюборг прозывалась. Вот с тех — наших — варягов и Рангвальд. Христианин, да, не какой-нибудь там язычник, человек уважаемый, однако языка своего не забыл, не забыл и обычаев. У них, у варягов ладожских, даже еще в эти времена прялки рунами украшались. Потом-то, лет через двести-четыреста, конечно, забылось все, а сейчас вот — помнилось.

Любил Рангвальд о народах разных — тех, про которых знал — порассуждать, а Миша — послушать. О колбегах, о еми, о веси, о конунгах древних весянских, о священных камнях да рощах. О татарах ничего не молвил — не знали их тут, в лесах, не видели, так, только смутные слухи ходили. Про ижору Мишу расспрашивал гость ладожский — очень ему любопытно было, что за народ такой? Какого роду-племени — фенны али, может, варяги?

Михаил рассказал, что знал — мол, точно не варяги, финны, на весян местных речью похожи. И сам же спросил про путь по Сяси-реке. Рангвальд и свел с Никифором, суконником с Заволочья, попросил взять — взяли, уважали Рангвальда в Ладоге. Так вот Миша и очутился средь заволочских купцов. Так вот с ними и шел по Сяси — Комариной реке. Вот уж точно, что комариной! Вроде и холодно — а никуда не деваются комары, все зудят, зудят, зудят… ну, заразы!

Михаил еще поворочался да вышел на воздух. Поежился, нужду малую справил, склонился над речкой — умыться, вдруг — чу! Показалось, будто уключина скрипнула! И скрипнула где-то вверх по течению, там, куда и заволочские купцы плыли… должны были вот сейчас, скоро поутру, отплыть. Хм, кто бы это мог быть, интересно? Вроде бы в Ладоге ни о каких других гостях — кроме Никифора — и слыхом не слыхивали! А вот, поди ж ты, плывет кто-то. И — такое впечатление — таится. Потихонечку этак, по-хитрому, к тому берегу жмется… ну да — вот опять уключина скрипнула… вот кашлянул кто-то… выругался. Утром-то, по туману, звуки далеко слыхать. Сколько отсель до плывущих — километра два, а то и поболе!

Отсель… Миша усмехнулся — вот уже и думать стал, как местные, — проговаривал теми же словами. Скоро и «цокать» начал бы — зацем, поцему, цто… Истинно новгородец!

И все же, кто ж это там, впереди, плывет-поспешает? Рыбаки, наверное… А таятся — так, верно, услыхали по-ночи залихватские песни, побоялись пристать к берегу. Даже мимо — ночью! — побоялись пройти. Небось, встали где-нибудь ниже по реке, за плесом — не могли же всю ночь плыть. А скорее всего, и не плыли они никуда — просто отчалили только что от ближайшей деревни, а где эта деревня — бог весть. Быть может, рукою подать, да не видно из-за тумана. Туман… Такой, как и тогда, на Волхове. Когда веслом по башке треснули. И это еще было — у-у-ухх!!! У-у-уххх!!! Ишь ты, водяники хреновы, утащили все ж таки девок. Хитры — горожан да тех, за кого постоять могут, не трогают — приблуд берут, изгоев, бедноту никому не нужную. Хитры… И — понятно — что девок да отроков: именно на таких и спрос. Интересно, кому их сейчас продают? Раньше-то понятно — купцам восточным. Волжская Болгария, Иран, Хорезм… Сейчас-то татары всех прижали, не до рабов, а как бы и самих рабами не сделали. Хотя… война войной, а торговля — торговлей. Торговля людьми — дело прибыльное, не было бы прибыльное — не занимались бы. Ишь, водяниками прикинулись, суки! Главное — и дудку какую придумали — дунешь: у-у-ухх, у-у-х-х! Действительно — водяник.

Рано еще было, рано. Еще и солнышко не показалось — хотя небо светлело уже, а за дальним лесом алая полоса протянулась. От нечего делать Михаил прошелся вдоль реки, махнул рукой стороже приказчику. Тот улыбнулся, кивнул на небо — скоро, мол, кончится моя стража.

— Ты тут ладеек чужих не видел? — проходя мимо, справился Михаил.

— Чужих? Не, не видал. Никого тут не было.

— А мне показалось — уключины скрипнули…

— Блазнится! — приказчик захохотал, словно в ответ ему гулко закричала на болоте выпь. — О, кричит! Пущай — скорей все проснутся.

Ну еще бы…

Михаил улыбнулся:

— Пойду, пройдусь вдоль реки — восход встречу.

Приказчик лишь ухмыльнулся — знали все мишину страсть — солнцем утренним любоваться. И вечерним, кстати, тоже.

Низкий берег густо порос осокою и ольхою, поначалу идти было трудно, но вскоре Миша обнаружил рыбачью тропу и зашагал уже по ней. Куда шел? А никуда! Спуститься вниз по реке шагов на двести-триста, да потом — обратно. Глядишь, уже и проснутся все, встанут, засобираются. А пока…

Светлело быстро, и так же быстро туман вокруг становился клочковатым, редким, буквально на глазах таял. А вот уже и первый солнечный лучик — вспыхнул золотом на вершине высокой осины! Вот перебрался чуть ниже, еще ниже… еще… осветил уже и березы, и ольху, и орешник… Со стороны лагеря донесся звук рога — проснулись.

А ласковое утреннее солнышко, разгоняя туман, играло в росе, на папоротниках… на заливном лугу… Проснулись уже и птицы, защебетали, запели — иволга, малиновка, жаворонок. Застучал где-то неподалеку в лесу краснобокий трудяга-дятел, закуковала кукушка, шмель зажужжал прямо над ухом — и откуда взялся?

На лугу просыпались цветы — чистые, вымытые росою, они тянули к солнцу разноцветные радостно распахнутые ладони — синие, лазоревые, сиреневые, желтые… Желтых было, пожалуй, больше всего. И еще — сиреневых, точнее сказать — пурпурно-багряных. Иван-чай, лютики, васильки, ромашки… Вот, словно желтая дорожка, а вот — посреди зелени луга — сиреневое озерко ирисов, Миша и не знал раньше, что эти цветы здесь растут… хм… здесь-то растут, здесь еще не то растет. А это что там сверкает ярко-синим? Бутылка из-под немецкого вина? Ха… Вот, у реки, на ольховой ветке…

Михаил подошел ближе, нагнулся…черт побери! Браслетик! Синий стеклянный браслетик новгородской работы, но — «киевский» — таких Миша много видал в мастерских и на торгу. Откуда он здесь? Видать, потерял кто-то — вещица нередкая… Хотя… Нет, не потерял — уж слишком аккуратно повешено. И даже можно сказать — как-то торопливо-аккуратно: можно ведь было и вон на ту веточку примостить, повыше, тогда бы видней было… да, и с ладей наверняка заметили бы. Странно…

Миша повертел браслетик в руке — без всяких узоров, обычный. Но как играет на солнышке, ух ты! Нет, верно, местные девушки обронили, пошли вот, купаться, или так, на луг вить венки, и потеряли. А кто-то — пастух ли, рыбак ли, купец — нашел да повесил на ветку — увидят потеряшку, так подберут, да спасибо скажут доброму незнакомому человеку. Да, так, верно, и было… На местном диалекте говорят — «правда и есть»!

— Эгей, Миша!!!

Михаил вздрогнул — ага, звали уже! Повесил браслетик обратно, да поспешил обратно в лагерь. А там уже собирались, да и вчерашние гости пришли — прощаться. Не одни пришли, с бражкой… и сколько же у них этой браги, интересно? Немереные, похоже, запасы. Цистерна на ладье, что ли? Такое впечатление — да.

Простившись с пречистенскими, продолжили путь по Сяси-реке, только Михаил на этот раз плыл недолго — высадили у погоста Липно, да сказали — как к погосту Пречистенскому выйдешь, от Доброни поклон передашь. Тут-то, в Липне, и сыскал Миша позовника — Ермолая-бирича. Мыто переписать да собрать, суд творити от княжьего имени — за тем Ермолай-бирич на дальние погосты и ехал. Сам в Ладоге жил, с Рангвальдом Сивые Усы приятельствовал — и Мишу приветил. Какой разговор? — сказал, — надо тебе, так едь с нами. До Паши-реки — на телегах, дальше — на ладьях-насадах, еще дальше — в верховьях уже — на ройках. Доберемся, в первый раз, что ли?! Уже ближе к вечеру, под хмельком — похвастал, мол, и у самого небольшое сельцо в той стороне имеется, совсем маленькое, так, починок. Маленькое — но свое! Так и зовут — Биричево.

А Мишу-то что волновало? Да все тоже. Вот и спросил, далеко ль от того села до Долгого озера?

Ермолай усы пожевал:

— Долгое озеро недалече, да только путь зело худ — чащи одни, урочища да болота. Ктой-то у тебя в этаку даль забрался?

— Так, знакомец один…

— По чьему праву на княжьей земле сидит?

— Думаю, сговорился с князем…

— А грамота на то у него есть?

— Да есть, сам видал.

Про грамоту Михаил, конечно, соврал — откуда ему знать-то? Просто надоел уже не в меру дотошный бирич — ишь, пристал, выспрашивает.

— Как доберешься, вели, пущай грамоту к зиме приготовят и мыто. Ужо доберусь по зимникам и до тех краев, а как же! Здесь по всей земле — княжий суд да княжья воля!

— Так нету в Новгороде князя-то, — не выдержав, ляпнул Миша.

Ермолай глазами сверкнул:

— То есть как это — нету?

— А так. Прогнали его на вече — и все тут. Сказали — путь чист!

Бирич неожиданно расхохотался:

— Ну, одного прогнали, так позовут другого. Никогда Новгород совсем уж без князя не жил… а не будет князя — владычные приберут землицу. Приберут, приберут, я уж их знаю… За себя не боюсь — опытные позовники-биричи всякому надобны! Ну, что смотришь? Пей вот, да расскажи, что там еще на Новгороде деется? Свеев, говорят, разбили?

— Конечно, разбили! — уж тут Михаил рассказать мог, и рассказывал, куда там монастырскому писцу Мекеше или школьным учебникам! Всему место нашлось — и битве, и пиру, и князю, и разному прочему люду. Бирич и люди его слушали, уши растопырив.

А Мишу несло уже — не то что видел, что читал — рассказывал, врал вдохновенно, как академик ученый:

— И возложи бискупу Спиридону печати на челе острым своим копьем!

— Кому возложил? Бискупу?

— Какому еще бискупу?

— Так ты сам только что сказал!

— Послышалось. Не бискупу — Биргеру, ярлу… тьфу… королевскому зятю.

— Хо! Самому зятю?!

— А вы что думали? Станет Александр-князь просто так тешиться?

Понял уже Михаил — заканчивать со всем этим надо, язык от меда стоялого заплетался, а ноги не несли, не сойти с лавки. Так там спать и улегся, в старостиной избе, на лавке — сыт, пьян и доволен. Еще бы не доволен, шел-то ведь — к цели!

Утром, сотворив молитву, отправились в путь — не столь дальний, сколь трудный — до Паши-реки верст немного, однако ж дорожка та еще, можно сказать — и вообще никакой нету, мимо болот, лугами, лесами, рощицами едва заметно тележная колея тянется. Бирич Ермолай — мужчина осанистый, видный, при бороде черной — впереди, верхом — неохота в возу-то трястися. Сразу за ним — воины ладожские числом в полсорока (в новгородской земле все по сорокам считали), кольчуги днем, по жаре, сняли, щиты в телеги сложили, а рогатины все же держали в руках, да и мечи с пояса не снимали.

— Всяко может быть, — обернувшись, пояснил Мише бирич. — Прошлолетось емь с набегом пришла… пожгла много. Да и местная-то весь… мирные-то они мирные — одначе осторожка не помешает.

До Паши-реки ехали долго, муторно — возы часто застревали в болотинах, приходилось вытаскивать, и это еще хорошо, что давненько уже не было дождей — вторую седмицу стояло вёдро. Не шибко-то велико и расстояние — верст тридцать — а шли чуть ли не два дня. К исходу вторых суток добрались, обрадовались, завидев сливающиеся, сверкающие отраженной синью, воды двух рек — Паши и Капши. Здесь же, на мысу, у слияния, расположилась уютная деревенька, небольшая, в один двор — рубленная в обло изба на подклети, овин, амбары, баня. Вся усадьба была обнесена частоколом, распахнутые настежь ворота покосились и явно нуждались в ремонте, о чем, распекая выбежавшего навстречу тиуна, не преминул напомнить бирич.

— Ты воротца-от поправь, человеце, — неодобрительно качал головой Ермолай, — нешто плотников средь челяди нету? Нет, так ближних весян попроси — уж не откажут.

— Справим, справим воротца, батюшка, — кланяясь, заблажил тиун — небольшого росточка хитроглазый мужичок с редкой рыжей бородкой. — Мы ить третьего дня хотели, да не смогли — леший в деревах завелся, не пустил к весянам, у них-то плотники знатные, не то что наша челядь. От, как леший уйдет, так и справим!

— Леший, говорите? — поднимаясь по узкому крыльцу в избу, бирич неодобрительно скривился. — Что ж часовню не срубите? Помогла б от нечистой силы.

— А, пожалуй, что и надо часовенку-то, — согласно кивнул тиун. — Ты, батюшка, входи, входи… Отдохнем, покушаем… Служки как раз баньку истопят.

— Банька — это хорошо, Офонасий, — Ермолай сменил гнев на милость. — Но ворота все ж таки исправь… Смотри, как обратно поеду — взыщу!

— Исправлю, исправлю, батюшка! Вот, как уйдет леший.

Дался им этот леший!

Бирич тоже заинтересовался — пока воины располагались, уселся на крыльце, на скамеечке:

— Что за леший такой? Когда объявился?

— По ночам шастает. Огромен зело, злой — а глаза, как плошки горящие! И воет — у-у-у, у-у-у!

— Так это, может, волк тут у вас воет?

— Не, батюшка, волк не так.

Тут прибежал служка, доложил — банька на бережку готова, стоплена. Тиун заулыбался — пожалте, мол, на полок, гости дорогие. Аль сперва поснидать?

— Потом поснидаем, как вымоемся, — бирич поднялся на ноги, позвал: — Пойдем, что ль, попаримся, Миша?

Михаил пожал плечами:

— Пойдем.

И в самом деле, неплохо было сейчас — в баньку. Первым бирич Ермолай пошел, с Мишей да двумя воями — ух, и задали же пару, черти! Уж так наподдавали, Михаил вылетел — едва жив! — да, чуток дух переведя — с разбега в реку — бултых!!! Уххх… Отпустило…

Вынырнул, поплавал — да в баню, чего зря морозиться-то? Как выходил, в песке ногой за что-то зацепился… Глянул — браслетик синенький!

Однако!!!

Воин уже сзади вылезал, отфыркивался. Михаил оглянулся:

— Чего это тут в песке-то валяется?

— А что? А… браслет. Видать, молодуха какая обронила.

— Да какие тут молодухи?

— Есть… или так, волною прибило. Тут бывает, еще и не то прибьет… — воин потянулся, подставив заходящему солнцу могучую грудь. — Эвон, за излучиной горку видишь?

— Ну.

— Так там, сказывают, и завелся леший. Ночью третьего дня приходил, ухал, сверкал глазом…

Михаил про себя усмехнулся — а не той ли породы здешний леший, как давешний новгородский водяник? Любопытно стало — и чем таким леший сверкал? Глазами? А может, факел это был — путь ладьям тайным указывал?

Спросил после бани тиуна — давно ль леший окрест бродит?

— Почитай, третье лето, — подумав, отозвался тот. — Раньше не слыхивали. И тут — аккурат третьего дня был, как раз перед вашим приездом.

За день, значит, ага… Наверное, и браслетик тот синенький тоже в это же время появился. Хотя… может, он и впрямь — здешний.

— Не, это не наш, — внимательно рассмотрев украшение, тиун отвернулся. — Наши все желтые да зеленые носят, а этот… Да с лодки обронил кто-нибудь, вот водою и принесло.

— А леший-то за излучиной ходит?

— Там… Ух, и глаз у него — горит, прямо как пламя адское, спаси, Господи, и помилуй!

Хм — глаз. Не леший, а циклоп какой-то…

Михаил был заинтригован, однако переться за излучину на ночь глядя не стал, благоразумно дождавшись утра, благо этот день выдался для него свободным: бирич Ермолай «творил на починке закон» — сиречь принимал челобитчиков из ближайших селений.

Испросив ройку, Миша, не спеша, отчалил от берега и поплыл к излучине, стараясь, чтоб в лодку не попадала поднятая вдруг налетевшим ветром волна. Река была как река — ничего необычного — темная болотная вода, каменистые отмели, плесо. Приткнув лодку между камней, Михаил — по камням же — пробрался к берегу, и, протиснувшись сквозь густые заросли ивняка, поднялся на кручу.

Круча как круча. Обычный, поросший орешником и рябиною холм, с вершины которого — ежели хорошенько раздвинуть ветки — открывался великолепный вид на починок. Присмотревшись, Миша даже обнаружил следы! И примятую траву, и отпечаток чьей-то ноги на глинистой осыпи… обычный отпечаток, ничуть не похожий на лапу лешего…

А вот — еще один отпечаток… И — вот! Тут босая нога… девушка… или подросток. Судя по всему — бежал! Ну да — через весь холм — к плесу, к починку…

Господи!

Михаил напряг зрение — кажется, в густых зарослях папоротников на склоне холма что-то лежало. Что? Какая-то колода, что ли? Внимательно оглянувшись по сторонам, молодой человек на всякий случай выхватил из-за пояса узкий кинжал, приобретенный еще в Ладоге, и, напряженно прислушиваясь, спустился по склону. Нагнулся…

Тело!!!

Тело мальчишки, подростка, на вид — лет двенадцати — в рубахе из грубой холстины, в рваных портах… Парнишка лежал лицом вниз, под левой лопаткой его, посреди бурого пятна запекшейся крови, торчала стрела. Похоже, подстрелили на бегу… Ну да — еще чуть-чуть — и нырнул бы, поплыл бы к починку, к людям…

А рубаха-то — явно с чужого плеча…

Вытащив стрелу, Михаил осторожно перевернул труп на спину… детское испуганное лицо, широко распахнутые глаза… рваный шрам на левой щеке, у самого носа…

Шрам… Господи! А не юный ли это утопленник часом? Тот самый, пропавший с усадьбы тысяцкого Якуна…

Вот так леший на этой горе! Вот так леший…