МАСЕДУАН НА СЕРЕДИНЕ БУЛЕНГРЕНА

4

На подходе к своей даче ему вдруг представилось, что это совсем другая дача, дача Михаила Алексеевича, что он, как дурак, приехал, как договаривались, а там никого нет.

У себя на даче он первым делом затопил печку. Дрова еще оставались. Страх холода был ужаснее самого холода и мешал думать. Кроме того, когда холодно, больше хочется есть, а еды тоже было немного.

Топить. Когда-то он старательно заносил в книжку слова с забавными свойствами, например обладающие несколькими мало связанными между собою и даже почти противоположными значениями.

Топить печку. Топить в реке. Топить масло.

Дрова потрескивали, печка уже излучала слабое тепло.

Свалить. За границу, в кучу, правительство.

От смысла может даже зависеть спряжение глагола.

To lie — по-английски «лежать» и «врать». Один глагол переходный, лежать можно на чем-то или в чем-то, а другой нет. Уже обыгрывалось: лимерик в честь одного английского министра, попавшегося на крючок советской шпионки.

«To lie in the nude is not very rude, but to lie in the House is obscene». — «Лежать голышом — сойдет, но врать в Парламенте неприлично».

Жать. Жну. Жму.

Здесь даже нет различия между переходным и непереходным глаголом, а смысл и спряжение разные.

Потрясающее удовольствие — переводить с языка на язык... Когда-то он об этом не задумывался, но и внутри своего языка не все и не всякому человеку удается перевести. Если удается — тоже чудо. Подлинный переводчик.

Он часто вспоминал ту встречу с мэтром, хотя, спрашивается, чего ради ее вспоминать? За то, что она, по существу, оказалась последней? За то, что между двадцать пятым и седьмым, за слова про красные ночи? У него самого теперь валялась на даче потертая книжонка Бэрроуза, «Cities of the Red Night». Впервые опубликована на английском в 1981 г., через шесть лет после незабвенной встречи. Глупая книжонка, пронизанная глупыми извращенными сексуальными мечтаниями претенциозного писателя, слава которого была раздута его не менее претенциозными дружками и последователями, а единственным реальным делом было случайное убийство жены во время дурацкой поездки в Мексику. Вся концепция, с претензией на заботу о судьбах мира, придумана с целью навесить на нее свои садо-мазохистские гомосексуальные фантазии. Забавно, что без них у сторонников соответствующей ориентации обычно не обходится, всегда надо добавить хоть каких-то специй в свою унылую одномерную возню.

На дачу к мэтру тогда, сорок лет назад, он так и не попал, и поэтому тема интриговала, он до конца так и не был уверен, о чем в том давнем разговоре все-таки шла речь.

Странная, конечно, вышла невстреча. Почему Михаила Алексеевича не было на даче? Забыл о пустяковой договоренности с почти ничего не значившим для него юнцом? Может, и так... Володя до бесконечности мог упрекать себя в том, что не позвонил накануне, не напомнил о себе. А если бы позвонил и напомнил? Что-нибудь изменилось бы?

Тогда, приехав, Володя быстро отыскал дачу, в точности, как было нарисовано на плане, но она стояла заколоченная, окна за деревянными щитами. После этого он долго бродил среди пустых летних домиков.

Мобильных телефонов тогда не существовало.

Вернулся в центр Сестрорецка к вокзалу, нашел какое-то кафе, взял маленький двойной с эклером.

Были обида и недоумение, а зачем Михаил Алексеевич приглашал его на дачу, об этом как-то не думалось. Может, и ни за чем особенным, этого уже не узнаешь.

От обиды и неверия, что мэтр мог так отнестись к собственному приглашению, после кафе он снова дошел до заколоченной дачи, но там ничего не изменилось. Иней лежал на траве, как сейчас.

Как в воду опущенный, Володя поехал назад в город.

Конечно, уже в городе, вернувшись, снова пытался звонить мэтру. Тот не брал трубку, и Володя унизительно долго слушал пустые гудки. Может, мэтра и не было — уехал, например, по делам в Москву. А когда он все-таки дозвонился, дней через десять, разговор получился скованный, холодный. На вопрос, нельзя ли повидаться, мэтр ответил уклончиво. Так они и не повидались, разобраться ни в чем не удалось.

Много позже, в девяностые, они иногда виделись, здоровались по-светски, но проясняющего душу разговора не получилось.

А лет десять назад, в начале нулевых, мэтр умер. По слухам, от рака...

Никогда он ни в ком ничего не понимал!

И в женщинах, разумеется, тоже. Одно из немногих преимуществ старости — он чувствовал, что наконец-то может рассуждать о так называемом сексе спокойно. Когда заниматься им стало в лучшем случае смешно, а скорее, мучительно.

Первая любовь — Лена, бросила его вскоре после нелепой истории с мэтром.

Потом была еще одна Лена, очень взбалмошная, которая ушла к Давиду, однокурснику. Володя подозревал, что один из многочисленных детей второй Лены мог быть его — но она не говорила никогда ни да, ни нет.

Теперь, впрочем, и спросить было трудно. За Давида Лена так и не вышла, но исчезла с горизонта, возможно, уехала за границу. Даже самому младшему из ее детей сейчас уже, наверное, за тридцать.

После нее была жена — Лия Ховрина. Володя почему-то часто называл ее про себя по фамилии. У нее детей точно не было никаких, и с Володей она развелась, сумев переписать на себя городскую квартиру. А ему от мамы осталась эта дача. Мама умерла в 89-м, но поселился он здесь только во второй половине 90-х, когда окончательно расстался с Лией, а до этого бывал редко, наездами.

Печка уже немного нагрелась, и в холодной комнате стало уютнее. Володя открыл дверцу, пошевелил кочергой наполовину прогоревшие дрова, добавил пару поленьев. Можно не очень экономить. Спасибо Сашку из поселка — недавно подбросил на тракторе два куба осины. По старинке, за бутылку, можно сказать, по дружбе.

Топить горе... Пожалуй, то же смысловое гнездо, что топить в реке.

Но существуют, конечно, такие смыслы, которые никогда не поймешь, не оказавшись в самой сердцевине сказанного или описанного.

А за границей бедному переводчику доводилось бывать совсем мало.

Неделю в Париже, в качестве туриста. Что запомнилось?

Тускло-черные черепичные крыши дворцов, сливающиеся с тусклым ночным небом. Внизу, на набережных Сены — зеленые ящики букинистов, запирающиеся на ночь.

Неожиданно широкая, благородная перспектива от метро Пор-Руаяль по направлению к Люксембургскому саду (так правильнее говорить, чем Пор-Рояль).

Решетка этого сада, на которой когда-то повесился Жерар де Нерваль.

Базилика Сакре-Кёр на холме с видом на весь Париж.

Внизу — веселые кварталы со злачными заведениями, куда лучше не заходить, чтобы не потратить впустую последние деньги. Недалеко, у Гар-дю-Нор — дешевый отель, в котором поселили их тургруппу.

Современный квартал ля Дефанс с геометрическими формами из школьного кабинета, превращенными в огромные небоскребы. Впрочем, говорят, как все вымышленное, нарочитое, он так и не стал деловым центром Парижа. К семи вечера там все закрывается, и гулять становится небезопасно.

Неделя туристом — слишком поверхностно, слишком мало...

Как писал Жерар де Нерваль:

Верни Италию мне с морем голубым,

И Цветик тот, и Виноград, и Розы наши.

В Италии Володя никогда не был, но, может, для русского Париж — то же, что для парижанина Италия. Правда, еще раз за границей он был — в Мюнхене.

А первую строчку «Je suis le Ténébreux...» из этого же стихотворения де Нерваля перевести трудно, если вообще возможно. Ténèbres — сумерки, если бы в стихотворении слово ténébreux было прилагательным, еще можно было бы перевести его как «сумрачный», но он же образовал из него существительное — получается «Сумрачник» или «Сумеречник», вроде какой-то ночной бабочки. Сразу после он называет себя вдовцом, le Veuf. И попытка повернуть в сторону энтомологии à la Nabokoff утыкается в проблему.

Поездка в Мюнхен тоже запомнилась ему главным образом в связи с работой над переводом. Еще одним переводом, над которым он работал с самой юности. Благодаря ей вдруг оказалось, что скучноватое описание в начале «The Waste Land» скрывает ключ к тайне.

В Мюнхен его пригласил старый знакомый, перебравшийся на постоянное жительство в Германию. Тоже ненадолго, на две недели, но все-таки лучше, чем неделя туристом.

И ему удалось повидать Штарнбергерзее, озеро, где утонул последний баварский король, и пройтись по колоннаде в Хофгартене. Он даже позволил себе купить чашечку кофе за пять евро, не торопясь пить кофе, глядя на маленький храм Дианы в центре небольшого парка. А главное, он понял, что между строчками в «The Waste Land» — разрыв, сорок километров пространства...

Summer surprised us, coming over the Starnbergersee

With a shower of rain; we stopped in the colonnade,

And went on in sunlight, into the Hofgarten,

And drank coffee, and talked for an hour.

Вот набросок перевода, с которым он приехал в Мюнхен. Можно подумать, что и колоннада, и Хофгартен где-то на берегу большого озера. Он знал, что дальний край его, тот, около которого находится причудливый замок последнего баварского короля Людвига, омывает подножия Альп, но не задумывался, где находится ближний.

Лето врасплох нас застало, шагнув через Штарнбергерзее

С ливнем; мы спрятались в колоннаде,

И вышли на солнце, в Хофгартен,

И пили там кофе, и говорили в течение часа.

Разве поймешь, что от Хофгартена с его колоннадой до ближнего берега озера сорок километров?

Вспомнился Тютчев, который именно в Мюнхене написал свое «люблю грозу в начале мая...»

Сидя в Хофгартене, Володя впервые задумался о принципе географического переноса. Набросал, чтобы любому русскому было понятно:

Лето врасплох нас застало майской грозой в Петергофе,

От ливня мы спрятались в колоннаде

А вышли на солнце, посреди Летнего Сада,

Пили там кофе и болтали в течение часа.

В конце концов года через три-четыре в одном скромном издании в Нижнем Новгороде вышел его адаптированный перевод из Т.С. Элиота, где применялся этот, и многие другие новоизобретенные принципы...

Прорехи времени, разрывы пространства... Смешно.