Ловушка

ПОПАЛСЯ

Больше всего на свете я теперь боюсь этого Абракадабра. Вороватый звон монеты, ударившейся об асфальт, хруст обёрточной бумаги из-под сливочного масла с застарелым запашком, взрывчато-раздавленный гнилой овощ подошвой сапога, внезапно запутанный механизм кремлёвских курантов — вот таким наваждением, вызывающим брезгливость, мерещится мне это имя, обволакивает, тяготит, обгрызает…

Десять лет — долгих десять лет — длится наша война с Абракадабром, и практически каждое утро я просыпаюсь с чувством панической атаки, которое впервые испытал ещё ребёнком, на школьном празднике. АБРАКАДАБР — дыра за дырой, сквозняки, сверло стоматолога, пчелиное жало, пивная отрыжка — немедленно хочется спрятаться от этого имени, скукожиться, скорчиться, врезаться телесной памятью в первый день рождения, в жутковатой и навсегда закреплённый в сознании момент перерезания пуповины, чтоб выплеснуться истерическим страхом (который, собственно, ещё и не постигаешь, как именно страх, ещё почти ничего и не знаешь об испуге, кроме тех ударов боли, от которых хочется жить ещё сильней), накричаться и утихнуть, забыться, а очнуться, когда никто больше не подойдёт к тебе и не обидит.

Мне часто снится сон, который когда-то, в детские годы, казался просто кошмаром, а теперь воспринимается, как приговор сансары, безысходность. Мне снится, что в мою комнату заходит какой-то серый дядька огромного роста, хватает меня за руку и тащит на улицу! Я упираюсь, я не хочу идти с дядькой, потому что он мне непонятен и страшен. Кусаю его за пальцы, впиваюсь зубами в его цепкую руку — а ему не больно, он лишь гаденько улыбается. А я не могу быть доподлинно уверенным, что причинил ему боль, что дядька вообще состоит из человеческой плоти — у меня от укуса остаётся что-то совсем пресное на губах, что-то влажно-тряпичное! А дядька улыбается похотливо, алчно… улыбается и говорит прохожим на улице, чтоб им было понятно, отчего этот мальчик ревёт и упирается: это сынок мой непослушный, я его заботливый отец! чтоб из пацанёнка безобразник не вырос, я его порть веду! шалит мальчик много!.. Но ведь он мне вовсе не отец, клянусь Богом, что он не может быть мне папой, поскольку страшен и омерзителен, и причиняет боль!.. И я кричу прохожим на улице: он мне не папа, не папа! не верьте ему! он меня из дома выкрал!.. А прохожие не верят, сердито качают головами, чуть ли не сами готовы меня выпороть… В детстве я всегда просыпался, вырывался из цепких лап этого кошмара с задавленным криком!.. Это был момент разрывающе-горькой внутренней обиды, личностного унижения от того, что ты знаешь, что этот мерзкий дядька не твой папа, и ты всем говоришь об этом, а они смеются и не верят. И тогда во мне нарастало чувство, подталкивающее к жажде возмездия, к желанию перетормошить всё человечество и освободиться от ответственности за вину, в которой ты не виноват… я не знаю, как это объяснить словами… мне просто хотелось, чтоб люди услышали мой крик, поняли отчего я кричу, и сами были наказаны за то, что не хотят мне помочь… А дядька-то этот был несомненно Абракадабром. Теперь я это понимаю. Несомненно.

Поскольку превращение из статистической единицы гражданского населения в статистического солдата сулило мне дополнительные жизненные страхи, то идея о дезертирстве появилась сразу, как только я получил повестку о призыве на военную службу. Впрочем, я тут же договорился с собой, что не буду называть это обстоятельство дезертирством, а буду называть вынужденным скитальничеством!.. Но для начала решил законными методами получить справку о негодности к службе по состоянию здоровья. У моей подруги Танечки оказался в дальних родственниках главврач элитного учреждения по лечению и профилактике психиатрических заболеваний. Вскоре я получил направление в спецсанаторий на обследование. Главврач пообещал через месяц выдать долгожданную справку.

Несмотря на статус аристократичности, санаторий оказался местом неуютным, ужимистым, скучным. Медперсонал отличался излишней подозрительностью и придирчивостью до мелочей. Кормили плохо. Из всех возможных щелей санитары подглядывали за пациентами, неустанно вели записи наблюдений, пичкали лекарствами, эффект от которых был совершенно непонятен.

Пациенты, в основном, были мало разговорчивы и бездеятельны. Лично меня очень привлекал третий этаж санатория, где находились палаты для излечивающихся ипохондриков. Среди них оказался с десяток бывших председателей парткомов, райкомов и горкомов. Довольно замкнуто, но добродушно проходили курс лечения несколько разведчиков-нелегалов, прибывших со службы из стран Варшавского Договора. Присутствовали иностранные граждане, главной целью которых являлось не профилактика психического здоровья, а укрытие от посторонних глаз. Я сумел немного подружиться с лидером одной из афганских группировок моджахедов, сдавшимся в плен и именующим себя Усамой бен Ладеном. Всего за пару недель пребывания в санатории он наловчился прекрасно изъясняться по-русски. Скоро стал захаживать в небольшую церквушку, расположенную неподалёку от санатория, в пригородном посёлке. По вечерам ловил рыбку в тамошнем пруду, полюбил карасиков.

Здесь же, на третьем этаже, я с недоумением встретил давнего своего знакомого — некоего Васю Копытова!.. Учились мы с ним в одной школе, правда он был старше меня на пару лет. Мир тесен, что неизменно и подтверждается людскими столкновениями и авиакатастрофами!..

— Вася, да ты ли это? — вопрошая с трепетом, я позволил себя обнять и по-приятельски безыскусно расцеловаться. — А мне докладывали, что ты давно бросил пить и курить, что на идеях вселенского масштаба больше не замыкаешься. Перестал всем рассказывать, как у мальчика-знаменосца голову украл.

— Пить я никогда не брошу, а ипохондрик я такой же, как и ты. — сказал Вася Копытов, утирая губы. — Тоже ведь на фронт забрать хотели, и я заново принялся про мальчика-знаменосца шарады выкладывать.

— Вот никак бы не подумал: обычного алкоголика и в элитную психушку отправили!!

— Деваться-то им некуда, поскольку по нынешним временам украденная голова знаменосца — практически дискредитация армии. Надо было упечь меня куда подальше, чтоб подозрительных слухов не распространял… в смущение не вводил… А мне здесь хорошо, тихо. Никто не беспокоит. А там, глядишь, и война закончится — можно снова в алкоголики податься. Мне повернуться на попятное направление — раз плюнуть.

— Вот тебе и штука: раз плюнуть! — не мог я сдержать иронии. — Да неужели ты в армии служить не захотел, ради воинской славы?.. Поверь, мне крайне неловко этакий оборот постигнуть — слишком он внезапен. Ещё, когда во дворе за клубом, помнишь, ты с нас, малышей, мелочь вытрясал, мне казалось: уж кто-то, а этот пацан не пропадёт нигде!.. А ныне встречаю тебя в палате ипохондриков, где мужественности всяко меньше, чем в армейской казарме.

— Да мелочь из карманов и дурак натырит! — нахмурился Вася Копытов. — Гормональные всплески на фоне пербутатного периода… Вот ты мелочь из карманов всё забыть не можешь, экий злопамятный человек!

— Да я не по злопамятству себя кручу, не изволь сердится. Я к тому, что две линии твоей судьбы не вяжутся в моём понимании: та линия на которой ты мужественно по району шляешься с чужой мелочью из карманов, и теперешняя линия с санаторием для душевнобольных. Завяжи их при мне, если желание есть, я хотя бы оценю эту завязь.

— И завяжу. — улыбнулся Вася Копытов, слегка настырно заглядывая мне в глаза: подведу я его или не подведу? не уложу ли завязь в конверт с доносом, чтоб иудиных серебряников дождаться от вездесущей КГБ?..

— Всё останется чётко между нами. — заверил я.

— Тут ведь что характерно… — успокоено и слегка насупившись, заговорил Вася Копытов. — Я имею свой особый взгляд на военные обстоятельства, потому и уклоняюсь от службы. У меня идеалы на этот счёт имеются. Массовое кровопролитие я одобряю не как цель, оправдывающую средство, а как предупредительный акт.

— А чего предупреждать-то ты хочешь, Василий? — невольно перешёл я на блаженный шёпот. — Каких невзгод сулишь миру?

— Да себя самого и сулю. — неожиданно звонко прихлопнул себя по пузу взбудораженный идеалист. — Ты вот про мужество моё вспомнил — мол, линия такая была, параллельная хулиганским побуждениям. Я этой линии придерживаюсь, конечно, но по возможности. Я даже починяю её на случайных перегибах. Но с умом.

— Где ум, а где отчаянность поступка? — возразил я.

— А ты вот присмотрись к современным способам ведения войны: всё через случай да нечаянный эпизод. На ковровые бомбардировки генералы надежды возлагают, на ядерные удары намекают. Изобретательному человеческому мужеству проявиться негде. Для подленькой хитрости места нет. А ведь главное в любой войне — я так считаю — это нагнать на людей побольше страху!!

— Не желаешь ли ты посеять в сознании людей бесконечный инфернальный ужас?

— Его. А как ты догадался?

— Да само как-то на ум пришло. Но поверь, друг, я мало чего смыслю в диктаторских замашках, потому и ироничен. Разве «ежовыми рукавицами» можно победить в глобальном смысле? Окончательно-то и бесповоротно?..

— А окончательная победа и не нужна — вот ведь главный номер моей идеологии. На человека можно геройскую медаль нацепить и прославлять на каждом углу, а всё равно следует держать в страхе. Чем больше страха — тем понятней послушание.

— А ежели бухгалтерия подведёт? — заговорщицки подмигиваю я.

— Какая бухгалтерия?

— Дебет с кредитом не сведётся. Человеческое послушание ведь не просто так тебе потребовалось, а для какой-то выгоды. Даже, пускай, государственного значения. Но ежели ты устрашённого бедолагу в подчинении держишь, дабы он тебе вселенские масштабы из пальца высасывал, а он всего лишь в штаны наклал — то какая тебе от этого выгода?

— Хм… Ну, Филушка, и задаёшь ты задачки, нелегко к ним подобраться. — Вася Копытов неторопливо чешет затылок, щурится над предгрозовые небесные клоаки. — Не знаю, Филушка, чем тебя в этом смысле довольствовать, надеюсь лишь на свою интуицию. Сам-то ты, если знаешь ответ про бухгалтерию, то подскажи.

— Нет, не знаю.

— Ну и не будем на ней заморачиваться. Как получится на род людской страху нагнать — так пусть и будет.

— Кстати спросить всё хотел: а что стало с тем парнем-знаменосцем?.. В историю с пропавшей головой я не верю. Но ведь парень куда-то подевался.

— Толик Шикльгрубер?.. Ты про него спрашиваешь?

— Как-как ты назвал его фамилию??

— Да Шикльгрубер. А как же ещё?..

— Очень фамилия двусмысленна. Вернее, даже не двусмысленна… Ну, ладно, что ты знаешь про Толика Шикльгрубера?

— Знаю, но немного. Окончил он биологический факультет, докторскую защитил. Определился по специальности в секретную лабораторию. Года четыре назад я от него письмо получил — чуть ли не единственное за всё время нашей дружбы.

— И что же он написал?

— Да мне показалось, что с пьяну написал. Пишет, что лежит в тамошней больничке, с отрезанными руками и ногами. Вроде как эксперимент какой-то проводил, и там всё покатилось к херам собачьим. Внезапным химическим взрывом всю лабораторию разнесло по округе и его чуть не убило. В самом низу красными буковками подписал слово «apage»!.. Не знаю, что за слово, верно по латыни.

— Как же он написал письмо, ежели без рук и ног остался? — озадачился я.

— Вот и я об этом подумал. Верно, пиписькой так ловко владеть научился.

— Ну, скажешь тоже… пиписькой…

С шуточками и прибауточками разошлись мы с Васей по своим палатам. А через пару дней обречённо-велегласый прапорщик Удушенко — антикоммунист, антисемит, поклонник реформ Столыпина и афористических указаний — прибыл в санаторий, красуясь завидной орденской планкой, упомянул одну мать на всех нас — разношёрстных раздолбаев и симулянтов — и принялся излечивать от всяческих умунепостижимых болезней. Одному выписал почасовой электрошокер, другому — ежеутреннею и ежевечернею порку шпицрутенами, третьего заставил выучить наизусть двухтомник философа Ильина. Многие из пациентов предпочли вылечиться очень быстро, и я в том числе. Затем прапорщик Удушенко загнал всех нас в вагоны спецпоезда и повёз в учебную часть, расположенную в соседней области, для выработки солдатской выправки и принесения воинской присяги.

— Единственная цель для окрылённой мужественности — это ни при каких обстоятельствах не опозориться. — с превеликим наслаждением провещал прапорщик Удушенко на перроне вокзала. — А единственная вещь в мире, которая лишена позора — это цинковый гроб с начинкой. Вот поскольку из меня текут не только мысли, но и интуитивные сигналы, то я сильно верю, что из вас, граждане солдаты, выйдет замечательная начинка. Взять хотя бы Филушку — рост чуть выше среднего, вес чуть ниже стандартного, ноги и руки в соответствующем количестве — его упаковывать будет приятно и радостно.

Наверняка мы разочаровали прапорщика Удушенко выпяченным молчанием и тихим ужасом в глазах. «Бежать! — агонизируя кусал я губы, подбитые прапорщиковыми свинцовыми гробами. — Чуть что, так сразу придётся дать дёру! Уж теперь мне только истинное скитальничество и остаётся!!»

В лёгкие утренние сумерки, часа в четыре, я укутался в своё драповое пальтишко, выбрался в тамбур с сигаретой, движимый мутью на душе и в желудке. Сквозь заманчиво стреляющий по окнам вагона росистый блеск, я угадывал косматые прожорливые лапы осеннего русского леса, смешливо рассыпанный по ложбинам туман, размазанные по небу полосы рассвета — разительно смахивающие на лысовато-жёлтые фалды фрака… Ни на что не надеясь я дёрнул за ручку наружной двери и обомлел от внезапного счастливого открытия: дверь из вагона оказалась незапертой!! Воспользовавшись тем, что эшелон значительно сбавил ход, забираясь в горку, я не раздумывая поспешил к столь близкой свободе, резко отворил дверь и выпрыгнул из вагона!.. Я не упал на землю, не покатился мешком под откос — как это обычно показывают в приключенческом кино — а приземлился прямо на ноги, зачем-то (верно, по примеру всё того же кино) отряхнул колени и помчался в самую глубь леса… всё-таки слегка саданул головой об ветку, но ликующе, чисто по инерции, выругался и побежал дальше… мною овладевали тошноватая ошалелость, эйфория освобождения, гордость за себя… саданутая голова рожала одну фантастическую явность за другой, и некогда было (да и незачем, да и не позволил бы я себе сейчас этого) остановиться для передышки, разглядеть вокруг себя буреломы, сильно разнящиеся от надуманного мною уюта русского леса!.. валежники с какими-то оригинально-брюквенными замшелостями…чёрт их возьми совсем!.. что ещё мне оставалось делать, если не бежать дальше?..

Шум удаляющегося поезда сравнялся с шумом в ушах, и теперь подгонял меня всё глубже и глубже в лес.