Леопард в изгнании

13 — ЦАРИЦА НЕБЕС, ЦАРИЦА АДА (Новый орлеан, 29 октября 1807 года)

ГЕРЦОГ ДЕ ШАРАНТОН пробежал пальцами с длинными, черными от запекшейся крови ногтями по замысловатому гороскопу, лежавшему у него на столе. На составление его он потратил целый месяц и работал над ним только в те ночи, когда луна находилась между Домами Зодиака, не принадлежа ни к одному из них. Он чертил знаки кровью некрещеных младенцев и был полностью уверен в том, что сулил ему гороскоп.

Ночь жертвоприношения наступала сегодня. Прольется кровь, вопли обреченных поднимутся к небу, и среди криков и потоков крови свершится ритуал, который явит Грааль и передаст его в руки де Шарантона. Это он обещал своему Хозяину, и время для выполнения обещанного истекало.

Грааль в обмен на жизнь. Грааль в обмен на освобождение от адских мучений, на силу и власть вечную. Он призовет к себе Чашу, пролив королевскую кровь, и осквернит ее кровью невинных.

Смертью их он обеспечит себе то, что много лет назад обещал ему Хозяин.

Он намеревался поначалу принести в жертву Луи Французского, поскольку кровь юного короля была самой сильной. Лафитт помешал ему, но у де Шарантона были запасные ходы. К одному из столбов был прикован Жером Бонапарт, брат императора, а у соседнего столба стоял архиепископ Нового Орлеана — кардинал. И еще Шарль Корде, хозяин в своей земле и представитель власти Франции. Сила Старого и Нового Света, Святой Церкви — конечно, этого будет достаточно, чтобы заменить кровь Луи. Разве не так?

Если пролить достаточно крови, то все сработает. А де Шарантон был готов принести в жертву весь город. Как только будут зажжены дрова под тремя кострами, сразу же вспыхнут запальные шнуры по всему городу. Начнутся взрывы, пожар пожрет весь город и всех, кто будет в нем, и Новый Орлеан превратится в огромное всесожжение ради вящей славы Хозяина.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Площадь была окружена баррикадами, чтобы толпа, которую согнали сюда солдаты, не разбежалась. Все станут свидетелями жертвоприношения — вся аристократия, все, кто выступал против де Шарантона. Сила крови больше, чем их пустое благочестие, и их развращенность лишь придаст силы тому, что он собирается здесь совершить.

Кровь…

Из окна де Шарантону был виден окруженный стенами загон, в котором находились молодые женщины-рабыни, собранные из всех домов города. Он хотел использовать для жертвоприношения девственниц из аристократических семей, поскольку происхождение и воспитание были для этого очень важны, но осторожность подсказывала, чтобы он начал с чего-нибудь попроще. Люди, конечно, будут протестовать против того, что у них отнимают собственность, но стерпят это под соусом новых французских налогов.

Но смерть негритянок — только начало. Площадь зальют реки красной крови, станет жарко от Силы, которую освободит кровопролитие, и вот тогда настанет время для всесожжения, и в дыму ароматных курений ему явится его награда. От этой мысли де Шарантон ощутил теплый прилив удовольствия. Столько крови. Столько ужаса — юные девушки будут видеть смерть своих подруг и знать, что вскоре настанет и их очередь. Конечно, Владыке Отчаяния будет приятна такая жертва.

Он отвернулся от окна и посмотрел в зеркало. Как и подобает аристократу, герцог был одет соответственно случаю в официальное облачение из черного бархата, с обшлагами и лацканами, расшитыми золотом и рубинами. Поверх он надел распашную накидку без рукавов из красного шелка, на которой волосами девственниц были вышиты каббалистические знаки. Магия манила его, и массовое жертвоприношение было столь же мило его сердцу, как и сердцу его Хозяина.

Отвернувшись от зеркала, де Шарантон сверился со стоявшими в углу часами и еще раз посмотрел на гороскоп.

Час пробил.

Пора начинать.

После того как Корде приковали к столбу, сержант дал ему воды с настоем листьев коки. Корде знал, что это отнюдь не из жалости, а для того, чтобы он оставался в сознании до самой смерти. Лицо его горело от глубокой, изводящей боли, и он догадывался, что правый глаз его уже никогда не будет видеть, хотя это уже мало что значило. Дрова под его кровоточащими ступнями были сухими, что обещало долгую, мучительную смерть.

Площадь между Кабильдо и собором была украшена как для церковного праздника — баррикады увешаны цветными тканями, вокруг горящие факелы. На высоком помосте сидели самые почтенные граждане Нового Орлеана, а остальные горожане — гордые креолы, богатые французы, дюжие кэнтоки, надменные свободные цветные — были согнаны сюда, к баррикадам, словно овцы в загон, а сзади солдаты присматривали, чтобы они вели себя смирно. Это было не все население города, но толпа заполняла всю площадь, за исключением небольшого пространства между собором и столбами.

К столбам по обе стороны от Корде были привязаны люди. Головы их были закрыты черными мешками, хотя самому Шарлю лицо оставили открытым. Один из несчастных был в незнакомой форме — этот человек все время пытался вырваться и что-то кричал, но мешок заглушал его крики, и слов было не разобрать.

Другой был в облачении кардинала. Он стоял спокойно, хотя Корде слышал четкий ритм его молитв. Даже сейчас, истерзанный, перед лицом мучительной смерти, он ощутил глубокую жалость.

Что бы ни случилось с ним, это можно назвать воздаянием за все те жизни, которые он отнял, будучи наемным убийцей. Но сожжение епископа Святой Церкви — не свидетельство ли это того, что самоуверенность де Шарантона основывалась на куда более ужасных договорах и гнусностях, чем можно себе представить?

На ступенях за спиной Корде разместился военный оркестр, музыканты настраивали свои инструменты. Из временного загона справа от него послышались крики и мольбы. Женские голоса. Новые жертвы бесконечной кровожадности де Шарантона. Даже зная о том, какая предстоит ему смерть, Корде внезапно страстно захотел, чтобы это началось прямо сейчас. Он не хотел видеть того, что сейчас произойдет.

Он даже не мог молиться, чувствуя, что утратил право на молитву. Он мог только думать, что все это чудовищное извращение, что такого не должно быть. Ему предстояла смерть и, возможно, вечные муки, и все мысли приговоренного сводились к тому, что в жизни ему следовало быть добрее и проще…

Внезапно вспыхнули факелы, и из Кабильдо вышел де Шарантон в сопровождении шести личных телохранителей в черно-красной форме и с мушкетами. За ним горделиво выступала мисс Маккарти в белых кружевах и с венком на голове. В руках она держала Библию — как на конфирмации.

Одеяние де Шарантона было пародией на церковное облачение, и на мгновение в сердце Корде снова вспыхнула надежда. Зрители не в состоянии этого вынести, они просто обязаны возмутиться! Солдаты не могут убить всех сразу! В их силах спасти невинных, которым предстоит сегодня умереть, и тем спасти самих себя!

Но никто не пошевелился.

«Да что же с ними случилось?» — в отчаянии думал Корде. Они что, не видят, что творится? Им все равно, что ли?

Он попытался крикнуть, призвать к восстанию — но голос его был слишком слаб, к тому же, заглушая его, оркестр заиграл «Марсельезу», гимн революционной Франции. Некоторые из зрителей приветствовали музыку криками, и, ужаснувшись, Корде ощутил призрачное дыхание толпы. А толпа — не что иное, как кровожадный зверь, и де Шарантон сделал все, чтобы вселить звериный дух в перепуганных, сбитых с толку людей.

Музыка стихла, и де Шарантон обратился к зрителям. Серебристая шевелюра придавала ему вид доброго старого священника. За его спиной один из солдат подвел мадемуазель Маккарти к почетному креслу на помосте для знати, чтобы ребенок мог получше видеть все ужасы, которым предстояло здесь свершиться.

— Народ Нового Орлеана! — громким голосом воззвал де Шарантон. — Ныне вы будете свидетелями благословенного возрождения. Ныне Новый Орлеан восстанет из пепла подозрительности и сомнений и обратится в сияющий рай, чистый и непорочный!

Он поднял руку, и Корде услышал грохот барабанов вуду, они призывали богов Могущества, которые живут и в мире, и в душе человека одновременно. Корде ощутил жалость к музыкантам, которые были настолько сломлены, что согласились ради де Шарантона осквернить свое искусство, но винить их он не мог. Он не обвинял никого из жертв де Шарантона, кроме себя самого. Как он мог рисковать столькими жизнями, зная то, что знал?

Двери загона отворились, и вывели первую жертву — девочку лет пятнадцати с белыми от ужаса глазами. Де Шарантон протянул руку, и капитан его гвардии вложил в нее кинжал.

Лезвие сверкнуло серебром в свете факелов. Корде вскрикнул, но даже не смог услышать себя. Он закрыл здоровый глаз. Во мраке он услышал вопль толпы, но в нем ощущались не только ужас и гнев, но и сладострастное ожидание.

— Что-то не так, — прошептал Костюшко, застыв на месте. Мгновением позже послышался грохот барабанов.

Уэссекс сразу узнал ту же мелодию, которую слышал в зарослях, когда внезапно наткнулся на церемонию вуду, после чего получил по голове от Анни Крисмас.

— Обрядовые барабаны. Корде говорил, что де Шарантон экспериментирует с местным колдовством, — сказал Уэссекс.

Вместо ответа Костюшко указал вперед.

Между домами впереди виднелся слабый отблеск света.

Факелы на площади Кабильдо.

А сквозь грохот барабанов донеслись вопли.

Рев толпы сопровождал грохот барабанов, мешаясь с ним и усиливая его. От звука отдаленных радостных криков у Уэссекса свело челюсти, и он понял почему. Так когда-то приветствовала толпа кровавую работу мадам Гильотины.

К чертям осторожность. Толпа не будет видеть ничего, кроме кровопролития, что разворачивается сейчас у нее перед глазами. Уэссекс побежал к площади. Костюшко бросился следом и успел поймать его за руку перед театром, что был прямо за Арсеналом.

— Нет! — рявкнул Илья, рванув герцога назад, в тень.

Уэссекс заморгал, замотал головой, пытаясь стряхнуть воспоминания, вызванные грохотом барабанов и радостными воплями толпы. Идиот, как он сможет помешать казни в одиночку? Как всегда — он позволит невинным умереть, чтобы спастись самому.

— Сдается мне, — едва сдерживая гнев, проговорил он, — что де Шарантон малость поторопился. Лучше убить его прямо сейчас.

— Ты не сумеешь подойти к нему, — ответил Костюшко. Он сбросил сутану — больше не было смысла прятаться — и остался в темной вязаной фуфайке и брюках.

— А я думаю, что сумею, — ответил Уэссекс, оглядываясь. Он улыбнулся с жестоким торжеством, поняв, как можно подобраться к врагу. — Пусть представление продолжается, не так ли?

Сара и Мириэль добрались до города как раз с наступлением темноты. Луны сегодня не будет, и Сара надеялась на фонари, но город был погружен во тьму. Только на горизонте виднелся отсвет, как от пламени большого костра. Вокруг было неестественно тихо — ни лая собак, ни крика совы.

— Это конец нашего мира, Дочь Королей. Сара обернулась, схватив ружье. Мириэль нигде не было. Небо светилось серебристым лунным сиянием, до невозможности ярко, и мир вокруг был еще тише и спокойнее, чем мгновением прежде. Перед ней стоял Древний, тот, кто приходил к ней на берегу Мунмера. Прежде она всегда четко видела его, но сейчас ей не удавалось поймать его взглядом, он ускользал, оставаясь лишь силуэтом где-то на грани видимости.

— Прости, — сказала Сара. — Я сделала, что могла. И сделаю, что смогу.

— После нынешней ночи откроется путь Того, Что Должно Быть. Больше эта земля не сможет служить убежищем для нашего народа. Нам придется уйти из городов людей, и не останется нам здесь ни пяди земли. Но ты не отчаивайся, Дочь Королей. Мы и прежде уходили из миров, и, когда настанет время отправиться за горы, уйдем в новую землю. Но мы никогда не оставим тебя, как суть земли не покидает ее самой. И прими наш последний дар.

Он коснулся ее лба между глазами. Сара сжалась в испуге и еще раз ощутила порыв ветра и далекий голос реки. Все вокруг нее стало таким ясным и четким, словно на свету, хотя по-прежнему город был погружен во тьму. Мириэль по-прежнему смотрела вдаль, словно бы ничего не произошло.

«Возможно, для нее и вправду ничего не произошло, — подумала Сара. — Возможно, магия Чаши защищает ее от магии Древних. Может, это он и имел в виду? Чаша изгоняет его народ из этого мира?»

Она не знала. Она даже не понимала, что за великодушный порыв подвигнул его подарить ей зрение Древних, которое превращает ночь в день и позволит ей легче передвигаться по городу. Она не верила в то, чего не могла понять.

— Подождем до утра, — решила она наконец. — Мне все это не нравится.

— Нет, — ответила Мириэль. Она скинула плащ и стала выпутываться из лямок, удерживавших на ее плечах корзинку. — Мы должны идти сейчас. Мы и так уже почти опоздали.

— Опоздали куда? — устало спросила Сара, но слова застряли у нее в горле.

Чаша пылала.

Мириэль благоговейно взяла ее в ладони. Чаша освещала все вокруг мягким золотистым светом, словно бы он шел изнутри ее; золото Чаши стало прозрачным, как стекло, как будто взявшийся откуда-то солнечный свет освещал только ее.

«Какой яркий свет — даже тени отбрасывает», — ошеломленно подумала Сара, глядя на землю.

— Мы должны идти, — повторила Мириэль. — Пожалуйста, Сара, помоги мне! Поверь мне!

«Все хотят, чтобы я им верила, но никто ничего не желает объяснять!» — зло подумала Сара, но Мириэль уже пошла вперед, к городу, не ожидая ответа. Чашу она несла перед собой, словно фонарь.

Сара тряхнула головой. Безумство, отчаянное безрассудство! Но все же закинула ружье за плечо, проверила, все ли под рукой, и пошла следом за Мириэль.

Казалось, что они идут по городу призраков. Если представить себе город живым существом, то сейчас перед ними был труп. Все здания, мимо которых они проходили, были пусты. Некоторые стояли с заколоченными дверями, у других, наоборот, двери были распахнуты настежь, а окна выбиты, но отовсюду исходило жуткое ощущение отсутствия, словно бездушное дерево и камень способны переживать утрату.

Сара с удовольствием убралась бы восвояси, если бы удалось увести с собой Мириэль. Этот город был похож на города ее видений, и она не хотела здесь оставаться. Но Мириэль шла вперед, не глядя по сторонам, и Сара следовала за ней, опасаясь каждого шага. По обе стороны улицы тянулись дома, освещенные светом далекого костра где-то впереди, и Сара уже начала было думать, что все люди каким-то образом исчезли, но тут подруги завернули за угол и увидели двух французских солдат, патрулировавших улицы. Один шел с фонарем, второй держал ружье на изготовку.

Солдаты, не веря глазам своим, уставились на женщин, и Сара подумала, что, по крайней мере, им сейчас расскажут, что тут творится, но тот, что держал фонарь, тихонько толкнул своего спутника, и тот поднял ружье.

«Они даже не пытаются нас арестовать!» — возмутилась было Сара. Она не задумываясь подняла винтовку и выстрелила. Солдат с ружьем рухнул навзничь, повалился на своего спутника, и фонарь упал на землю. Разлившееся масло на мгновение вспыхнуло, затем погасло.

Сара быстро опустилась на колено, чтобы перезарядить винтовку. Она проворно насыпала порох сбоку и перезарядила ружье, мысленно молясь, чтобы Мириэль отошла в сторону и не стояла так близко со светом в руках. Другой солдат слишком хорошо ее видел.

Но он не стрелял. Он выполз из-под тела убитого напарника и пустился бежать.

Сара смотрела ему вслед, пока топот не затих вдали, затем озадаченно взглянула на Мириэль. Но никакого объяснения не получила.

— По крайней мере, будем держаться подальше от огня, — сказала она, чтобы нарушить молчание. — После такого приема я не хочу знать, что они там жгут.

— Извини, Сара, — виновато прошептала Мириэль, — но собор именно там. И я должна туда попасть.

Чем ближе они подходили, тем ярче разгоралась Чаша в руках Мириэль, пока над ними не образовался купол золотого света. Волны чудовищного океана ночи будто разбивались о хрупкую стену света, и Сара вдруг поняла, что без этой защиты их ночное путешествие могло бы оказаться куда более страшным.

Свет, на который они шли, был совсем иным — алым, как кровь; кровавыми казались и шпили собора на фоне черного неба. Подобравшись поближе к собору Людовика Святого, женщины услышали рев толпы — страшный звук, похожий скорее на лай своры собак, и Сара невольно сжалась. Почему-то она была уверена, что ей совершенно не захочется увидеть тех, кто сейчас ревет там, на площади.

— Мириэль! — настойчиво зашептала она. — Мы не можем идти туда! Это же прямо к огням, а там полно народу, и все настроены как те солдаты, я и представить боюсь, что они там творят. — Она думала попросить Мириэль спрятать пылающую Чашу, но почему-то никак не могла решиться. Ей не хотелось оказаться без защиты этого света.

Мириэль остановилась и долгим взглядом посмотрела на Сару, как будто первый раз ее увидела.

— Мы должны. Я должна, — просто ответила она.

— Но разве обязательно входить через парадные двери? — умоляюще спросила Сара. Хотя она никогда не видела даже изображения огромного собора, возвышавшегося в самом центре Нового Орлеана, наверняка он построен так же, как и знакомые ей соборы Англии. Возле алтаря обычно есть боковая дверь, через которую входят прихожане, а также задняя дверь в ризницу. Если они смогут найти другой вход, то сумеют пробраться в собор незаметно для тех, кто собрался на площади перед ним.

— Я должна поставить Чашу на алтарь, — медленно произнесла Мириэль, словно только сейчас задумалась над тем, как это сделать. Она улыбнулась, и из-под личины тревоги, решительности и слишком огромного для человека знания на миг выглянула прежняя Мириэль. — Но, думаю, Богу все равно, как я войду в церковь.

Сара усмехнулась, но времени было слишком мало, чтобы насладиться этим минутным облегчением. Сквозь рев толпы она услышала грохот сапог. Сюда бежали солдаты.

— Вперед! — Сара схватила Мириэль за руку, и обе помчались.

Прочь от собора.

Театр был пуст, хотя носил на себе отметины разнузданного вандализма. Внутри его стен не так слышны были рев и грохот барабанов, и Уэссекс смог немного поразмыслить.

Сейчас слишком поздно выжимать из де Шарантона сведения о Саре. Слишком поздно для слишком многого, возможно, даже слишком поздно спасать Корде. И если бы Уэссекс прямо сейчас убил де Шарантона, кто знает, какие приказы тот отдал солдатам и когда будут взорваны заложенные под дома заряды? Луи снова может оказаться коронованным королем без земли, даже если де Шарантон нынче ночью подохнет.

Они подошли к задней двери театра. Она была заперта на цепь, но нескольких ударов сломанной кувалды хватило для того, чтобы сорвать замок. Костюшко чуть приоткрыл дверь, затем, покачав головой, снова закрыл.

— Тут нам не пройти, — сказал он, осмотрелся по сторонам, потом задрал голову. Высоко от земли в стенах были прорезаны окна, а дотянуться до них можно было с железных лесенок, шедших к лесам над сценой. Театр, так поспешно покинутый, был полон приспособлений, годных для целей Костюшко.

— Посмотри — багры, веревки, мешки с песком. Если сумеем выбраться на крышу, то сможем перебраться на следующую. И никто даже не сообразит посмотреть вверх, — добавил Илья.

Запасшись веревками, приятели подобрались по спиральной лесенке к окну футах в шестидесяти над землей. Костюшко вылез первым, Уэссекс задержался, чтобы снять сюртук, и, проклиная себя за то, что надел белую рубашку, полез следом. Освободившись от узкого сюртука, он с большей легкостью мог поспевать за напарником. Как он и предполагал, все заранее заготовленные планы — ради которых он и оделся так элегантно — полетели к чертям после первых же неожиданностей. Придется работать с тем, что посылает ему фортуна.

Они выбрались на крышу, но площадь по-прежнему не просматривалась из-за здания Арсенала. Видны были лишь шпили собора, ярко сверкавшие от пламени факелов, зажженных внизу. Между театром и Арсеналом шла улица, узкая для пешеходов, но слишком широкая, чтобы перепрыгнуть с крыши на крышу.

Уэссекс подошел к краю крыши и посмотрел вниз. На площади могло собраться более двух тысяч народу, и, похоже, там сейчас столько и было. И хотя они оба могли незамеченными смотреть на толпу, шансов приблизиться к де Шарантону, похоже, не было.

— И что теперь? Полетим, что ли? — спросил Уэссекс. Он начал привязывать груз к концу веревки, понимая, что все это бесполезно. Вероятно, он сможет закинуть веревку на соседнюю крышу и, если повезет, зацепиться за одну из горгулий на крыше Арсенала, но вряд ли ломкий камень выдержит его вес.

— Вроде того, — загадочно ответил Костюшко. — Я видел такой трюк в венецианском цирке. И мне всегда хотелось его повторить.

Поляк попробовал прочность принесенного из театра багра — двенадцатифутовой ясеневой жерди с крюком на конце. Его использовали для подъема противовесов, опускавших занавес.

— Ты мне не рассказывал, — удивился Уэссекс. Костюшко хмыкнул и направился к дальнему углу здания, неся на плече тщательно уравновешенный шест. Уэссекс отошел в сторону, готовый ко всему.

Костюшко разбежался, причем бежал он как-то странно, боком, держа шест на плече. Он достиг края крыши, и Уэссекс уже готов был схватить его и оттащить назад от неминуемой смерти. Но в последнее мгновение Костюшко опустил шест и оттолкнулся им от края крыши. Другой конец, распрямившись, бросил Илью вверх и вперед.

Мгновение шест стоял прямо, а Костюшко взлетел в воздух и отпустил его. Шест упал на крышу. Уэссекс быстро подхватил его прежде, чем он упал вниз.

Подняв взгляд, он сначала не увидел напарника. Где же Илья? Уэссекс в тревоге осматривал крышу соседнего дома, и вдруг заметил какое-то движение: это Костюшко поднялся на ноги и махал ему рукой, показывая, что с ним все в порядке. Шест помог ему преодолеть расстояние между двумя домами.

— Ну, и нахватался же ты всякого по циркам! — пробормотал Уэссекс. Он взял веревку и, уверившись, что она разматывается свободно, шагнул вперед и метнул конец с грузом как мог далеко.

Бросать пришлось дважды, но вот Костюшко поймал конец и привязал к одной из каменных горгулий, украшавших крышу Арсенала, затем натянул веревку получше.

Теперь была очередь Уэссекса прыгать. Он взялся за конец веревки — слава Богу, надел перчатки — и шагнул вниз.

Несколько мгновений герцог камнем летел вниз, затем веревка начала тянуть его вверх. Едва коснувшись ногами стены, он тотчас начал взбираться по веревке вверх, как можно быстрее перебирая ногами по кирпичной стене.

Последние несколько футов Костюшко протащил его, затем свернул веревку.

— Думаю, ты будешь рад услышать, что тут есть люк, который ведет вниз, — сказал он. Уэссекс перевел дыхание. — Но лучше посмотри-ка на площадь.

Голос Костюшко звучал глухо, несмотря на легкомысленность его слов, и Уэссекс приготовился увидеть нечто жуткое. Но то, что предстало его глазам, превосходило худшие предположения.

В неверном свете факелов он разглядел вход в собор. На виселицах, установленных на ступенях, висели трупы. Под повешенными сидели трое человек с барабанами, черная их кожа блестела от пота. В центре площади стояли три железных столба. К центральному был прикован Шарль Корде. Все тело его представляло сплошную рану, лицо изуродовано, но он был еще жив.

Перед Корде стоял де Шарантон в алых ризах Сатаны, а вокруг него лежали трупы молодых женщин с перерезанными, как у свиней, глотками. Толпу, заполнившую всю площадь, исключая небольшой участок перед столбами, окружали солдаты. Вот стражники подвели к де Шарантону очередную жертву. Ее вопли заглушил голодный рев толпы — словно смерть доставляла им не меньшее наслаждение, чем сатанисту. Солдаты поставили женщину на колени.

Уэссекс чуть не упал в обморок. Ему страстно захотелось отвернуться, чтобы не видеть этого ужаса. Затем он взял себя в руки. Потянулся было за пистолетом, но передумал. Слишком далеко, не удастся точно прицелиться, да еще в неверном свете факелов.

— Мне надо подойти поближе, — неохотно сказал Уэссекс. Опять раздался рев толпы. Герцог посмотрел на своего напарника. Костюшко отвернулся. Лицо его было бледным, но бесстрастным.

— Пошли.

Люк был закрыт снизу на цепь, но она оказалась достаточно длинной, чтобы приоткрыть его и сунуть в щель дуло пистолета. Уэссекс выстрелил, цепь со звоном разлетелась, и он откинул железную крышку. Он не боялся, что их услышат среди адской какофонии внизу на площади.

Лестница была пуста. Спустившись, они увидели в отблесках факелов, пробивавшихся снаружи сквозь окна, что весь запас пороха и оружия, который должен был здесь храниться, исчез. Оба посмотрели на лестницу, ведущую к выходу на площадь.

— Дай мне пять минут, — сказал Костюшко. — Я найду окно, из которого можно стрелять. Это отвлечет их внимание.

— Быстрее, — сказал Уэссекс. Каждое мгновение стоило кому-то жизни.

Костюшко отвернулся, а Уэссекс еще мгновение постоял в темноте среди отблесков факелов, затем достал оставшийся пистолет. Лучше бы, конечно, зарядить оба, но было слишком темно, чтобы перезарядить первый. С пистолетом в левой руке и рапирой в правой герцог снова стал спускаться.

Арсенал был весьма впечатляющим строением. Его соорудили во времена расцвета власти испанских донов. От основания лестницы до огромных, окованных железом дверей было не менее тридцати футов. Уэссекс осторожно пересек это пространство, пытаясь уловить какие-нибудь звуки, кроме грохота барабанов и рева толпы, но ничего другого слышно не было. Де Шарантон стянул все свои силы к площади Кабильдо.

Руперт осторожно потянул одну из дверных створок. В воздухе висел тяжелый запах крови, и он еле справился с позывом рвоты.

Де Шарантон стоял справа от него, между Кабильдо и собором. Руки его были по локоть в крови — казалось, что он в красных перчатках. Даже алые его одежды были забрызганы кровью, засыхающей ржавыми пятнами на красном шелке. Уэссекс навел было пистолет, но из-за окружавших де Шарантона солдат прицелиться было невозможно. Нужно попасть с одного выстрела: времени на перезарядку пистолета не будет. Но если Костюшко начнет стрелять, солдаты разбегутся, и Уэссекс сумеет поразить свою жертву. Секунды шли, а из окна наверху никто не стрелял.

Почему Костюшко медлит?

Мгновением позже Уэссекс понял.

Грохот барабанов вдруг резко оборвался, и из толпы появилась Анни Крисмас. Люди толкались, пытаясь уйти с дороги чернокожей великанши, и даже солдаты пятились при ее приближении. Она была в белом хлопковом платье, с белым тюрбаном на голове. Руки и шею женщины обвивали живые змеи, на груди висело ожерелье из зубов и черепов аллигаторов. Объемистые бедра стягивал красный пояс, украшенный скальпами и какими-то лоскутами высохшей кожи. В зубах она держала огромную черную сигару, и дым от нее окутывал лицо негритянки и размывал его черты.

— И куда же это жалкие беленькие человечки утащили моего Чарли? — проревела она басом. — Я Анни Крисмас, истинная дочь бури и молнии.

В правой руке моей благословение, а в левой — проклятие. Я могу поднимать мертвых и убивать живых, и не боюсь ни мужчин, ни женщин. И сейчас я поражу колдовством своим те руки, что забрали моего мальчика!

Как ни удивительно, толпа пропустила ее — но если Уэссекс что-то успел понять в нравах жителей Нового Орлеана, ее пропустили потому, что горожане боялись вуду куда больше, чем Церкви и государства. Он понял, почему Костюшко не стреляет. Анни Крисмас может уничтожить де Шарантона и в то же время привлечь к себе симпатии толпы.

— Отдай то, что ты украл у меня! — взревела Анни.

Змеи поползли по ее рукам и шее, но она не обращала на это внимания.

— На колени предо мной — и будешь жить, — ответил де Шарантон. Рядом с полной жизни Анни престарелый сатанист казался еще более дряхлым стариком, который держался благодаря одной лишь злобе. Он поднял распухшую белую руку и указал на землю перед собой.

Поначалу это не возымело никакого действия.

Анни размотала огромную змею, обернувшуюся вокруг ее шеи, и швырнула ее в де Шарантона. Змея должна была упасть на него, но не долетела, несколько мгновений извивалась на окровавленных камнях, потом уползла, словно неудача болезненно ранила ее. Уэссекс стоял достаточно близко, чтобы увидеть бисеринки пота на коже Анни и как лицо ее дернулось, словно женщину пронзила боль. Она размотала вторую змею, но на сей раз змея набросилась на нее самое и глубоко вонзила зубы ей в руку.

Она вскрикнула от неожиданности и боли и сбросила всех змей, словно волшебный плащ. Уэссекс услышал крики в толпе — люди пытались спастись от расползающихся гадов. Ему все не удавалось прицелиться как следует.

Анни закашлялась, и вдруг из ее рта хлынула кровь. Она замотала головой, как бык, которого одолела стая мошек, шагнула вперед, протянув руки, явно намереваясь задушить де Шарантона.

Она так и не добралась до него. На следующем шаге колени ее подогнулись, и она упала. Ее рвало кровью. Она посмотрела на де Шарантона, и Уэссекс увидел, что ее полные ярости глаза подернулись дымкой смерти. Даже умирая, она пыталась дотянуться до врага.

— Ну, кто еще хочет испытать мою силу? — ликующе воскликнул де Шарантон. Толпа в страхе зароптала. Де Шарантон склонился над Анни, чтобы поцеловать ее в окровавленный рот.

— Боюсь, даме это не понравится. Даже если она мертва, — произнес в тишине Уэссекс, распахивая двери Арсенала. Солдаты, окружавшие герцога, были настолько ошарашены неестественной смертью Анни Крисмас, что даже не попытались остановить его. Костюшко все не стрелял. Но другого шанса у Уэссекса не будет.

Де Шарантон вздрогнул от звука знакомого голоса. Глаза его расширились — он узнал Уэссекса. Однако быстро взял себя в руки, встал на ноги и поклонился.

— Мсье английский герцог! Какая неожиданная встреча! Но как кстати! Вы должны понимать, что я собираюсь сделать, поскольку смерть всегда была вашим оружием.

Стража де Шарантона смотрела на Уэссекса в замешательстве, не понимая — друг это или враг. Они нерешительно переминались с ноги на ногу, но если бы он направил пистолет на их хозяина, они сразу бы все поняли. Уэссекс опустил пистолет и шагнул вперед.

— Не собираюсь слушать твой бред, — холодно ответил он. — Я пришел тебя убить, и если ты так могуч, как говоришь, то солдаты тебе не нужны. Если нет — то твоей силы не хватит и на то, чтобы их защитить.

Это была опасная, расчетливая игра — оскорбление, направленное на то, чтобы уязвить тщеславие де Шарантона и заставить его приспешников опасаться за себя. Но де Шарантон поднял руку, и стража, сдвинув ряды, повернулась к Уэссексу.

— Бросьте пистолет, мсье герцог д'Уэссекс, — сказал он из-за спин стражи. — Пуля — это так грубо, вам не кажется? Оружие аристократа — клинок. Бросай пистолет, английский шпион, и, возможно, я дам тебе попробовать убить меня перед тем, как ты умрешь! Бросай! Если нет — я прикажу им стрелять.

Из окна сверху по-прежнему не донеслось ни выстрела, и Уэссекс испугался, что Костюшко столкнулся с каким-то врагом там, в темноте. Неохотно герцог выполнил требование, вытряхнув из пистолета порох и лишь потом бросив его на камни. Де Шарантон подозвал его жестом к себе, глаза сатаниста горели безумием. Солдаты попятились.

Уэссекс вышел на площадь. Его сапоги скользили на залитой кровью брусчатке. Он подошел к де Шарантону и встал в боевую стойку, готовый всадить клинок в его сердце. Он не понимал, на что надеется де Шарантон, зачем ему все это фиглярство? Даже если он выпустит против Уэссекса ту Силу, что убила Анни Крисмас, Уэссекс успеет сделать выпад, прежде чем умрет.

Медленно воздух начал темнеть, как будто на краю видимости Уэссекса заплясало темное пламя, постепенно пожирая поле его зрения. Он понимал, что нельзя отводить взгляда от лица де Шарантона, но даже факелы за спиной колдуна потускнели. Правда, почему-то это казалось герцогу вещью совершенно предсказуемой и незначительной. Он по-прежнему оставался в боевой стойке, медленно приближаясь на расстояние удара.

Но металл странно жег ему пальцы, и руки внезапно онемели. Уэссекс остановился и тряхнул головой, но де Шарантон не воспользовался этим замешательством для мгновенного ответного удара. Ободренный удачей, Уэссекс снова шагнул вперед, не понимая, почему он никак не может подойти к колдуну на нужное расстояние.

Ему стало холодно.

И внезапно он ощутил нечто неестественное, и это вывело его из того мутного состояния, в котором он сейчас находился. Он взмахнул рапирой, огляделся по сторонам, но не увидел ничего. Только черные тени и белое лицо де Шарантона, похожее на колдовскую луну. Тот улыбался, вызывающе издевался над ним, приглашая подойти поближе, и Уэссекс понял, что угодил в магическую ловушку, более страшную, чем та, что погубила Анни Крисмас. Он сделал выпад, вкладывая все в последнюю атаку.

Руперт бросился вперед, рубя направо и налево, словно перед ним было множество врагов. Он понимал, что должен оставаться в позиции, но выпад почему-то не достиг де Шарантона, хотя тот и не двигался. Он обязан достать врага — достать именно сейчас, но де Шарантон стоял, целый и невредимый, и руки Уэссекса задрожали от смертельной усталости.

— Видите, мсье герцог? — нравоучительным тоном произнес де Шарантон, словно они были студентами, сошедшимися в бескровном научном споре. — Моя Сила больше вашей, как Магия сильнее Науки. Бледный день Разума миновал, и я открываю эру Вечной Ночи.

«Почему Костюшко не стреляет?» — в отчаянии подумал Уэссекс. Он ведь должен был видеть площадь, должен был видеть, что напарник попал в беду!

Разве что Илья Костюшко уже сам погиб…

— Мне отчасти даже жаль, что так получилось. Вы могли бы быть куда более подходящим противником для меня, чем сами решили. Но ограничились механическими трюками, отвергая магию вашей благородной крови. Вы стояли на берегу бескрайнего моря познания, но ни разу не осмелились поплескаться в волнах.

Голос де Шарантона стал громче. Уэссекс начал слепнуть, а пальцы уже настолько онемели, что он даже не мог сказать, сжимает ли он еще рукоять рапиры или нет, потому что чувства его стали тускнеть, а голос де Шарантона, напротив, стал обретать плоть, цвет и форму, пока каждое слово не стало отдельным существом, и Уэссекс стоял, окруженный ими как врагами.

«Я проиграл», — промелькнула в его мозгу последняя ясная мысль, и он проклял свою самонадеянность, поскольку хотя он и видел, что де Шарантон сделал с Новым Орлеаном, но приписывал все эти пытки и казни лишь дьявольской игре безумия, не видел их истинной сути…

Илья Костюшко стоял в темноте у окна, ожидая того момента, когда Уэссекс появится на площади. Он не видел, как погибла Анни Крисмас, не видел, как его напарник вышел из укрытия. Он смотрел на площадь и не видел ничего, потому что все перед его взором свилось в жуткую паутину того, что может быть, все застыло на пределе свершения, но момент свершения все никак не приближался…

И он ждал.

Их путь к собору превратился в жуткое подобие игры в кошки-мышки. Сара и Мириэль пробирались садами и боковыми переулками, прислушиваясь к топоту сапог. Каждый раз, как им казалось, что они ушли от патрулей, и они снова поворачивали к собору, сразу же слышался тот же самый топот, и снова приходилось прятаться. Если бы не зрение, дарованное Саре Древним, благодаря которому она видела, куда можно нырнуть, их уже давно бы схватили и убили.

На щеках Мириэль пролегли дорожки слез, и по мере того, как минуты растягивались в часы, в душе Сары закипал гнев, пока наконец он не стал прибоем биться в ее груди с каждым ударом сердца. Они снова выбрались на улицу, в каких-то шести сотнях ярдов от цели, и снова впереди Сара услышала топот сапог.

Мириэль спряталась у крыльца опустевшего креольского особняка. Лицо ее было серым от усталости и страдания.

«Я не позволю этому продолжаться, — медленно проступили слова откуда-то из самой глубины сознания Сары. — Этого не должно быть».

Такое впечатление, словно единственным ее орудием была воля — ее меч и щит против тьмы.

— Мириэль, — тихо сказала она, — ты можешь выполнить одну мою просьбу?

— Конечно, если получится, — прошептала в ответ ее подруга.

— Когда солдаты появятся — беги. Беги мимо них, беги к собору быстро, как только сможешь, — попросила Сара. — Меня не жди.

— Но… но что будет с тобой? — спросила Мириэль. Чаша дрожала в ее руках. Бедняжка была слишком вымотана долгими часами бега.

— Я останусь здесь, — сказала Сара, жутковато усмехаясь. — А теперь отойди-ка в переулок, чтобы они тебя не увидели.

Мириэль кивнула, и Сара опустилась на колено за кирпичными ступенями крыльца ближайшего дома. Как только свет Чаши скрылся в переулке, Сара ощутила приступ тошнотворного страха и отчаяния. Солдаты начнут стрелять сразу же, как увидят ее. Она велела Мириэль бежать прямо на пули! Ничего не получится. Все напрасно. Она проиграла. Они обе погибнут впустую. «Нет».

Этот ответ лежал за пределами разума, за пределами чувств, он пришел оттуда, где таятся древние инстинкты выживания. Но Сара тревожилась не за себя. Она сражалась за победу света над тьмой, это был инстинкт столь же непреодолимый, как тот, что заставляет мать защищать свое дитя. За это умирали люди под мечами и на виселицах, и теперь Сара была среди их воинства. Она сбросила с плеча подсумок, передернула затвор и стала ждать. Все ее существо сосредоточилось в маленьком, но яростном язычке пламени неукротимой воли. Она победит, пусть и погибнет.

Будь что будет, она не побежит.

Появились солдаты. Их было двенадцать вместе с сержантом; своим магическим зрением она четко видела их лица. И Саре показалось вдруг, что в их внешности вырисовывается что-то странное, зверское — не такое, как у духа Праотца Медведя, а как будто бы души этих людей перенесли страшную муку и были искалечены, а шрамы проступили на лице. Сержант указал на Сару, и красный отблеск выстрела сверкнул на его клинке.

Сара выстрелила с колена, пригнулась, перезарядила винтовку и снова выстрелила.

Солдат его величества Генриха мог сделать из бэйкеровской винтовки три выстрела в минуту, но нужно было засыпать порох с дула, затем заложить пулю и все это протолкнуть шомполом внутрь. Ее «Фарленд» заряжался с казенной части, и шомпола не требовал. Она могла стрелять каждые пятнадцать секунд, то есть четыре раза в минуту. Причем в темноте она била точно, как человек, который слеп от рождения и стреляет на звук. Сара выстрелила снова. Ей даже не надо было вставать с колена, чтобы перезарядить винтовку, — стало быть, она не попадала под выстрел врага. Она стреляла и стреляла, постоянно и безжалостно, как часы, а ответные выстрелы выбивали осколки из кирпича, осыпая ее каменной крошкой и наполняя ночь облаками порохового дыма.

Она не услышала, когда Мириэль рванулась к собору, и, ослепленная вспышками выстрелов, не видела, как исчез свет Грааля. Дым заполнял всю улицу, и Сара понимала, что солдаты скоро обойдут ее и накроют перекрестным огнем, тогда все будет кончено.

Нет, Мириэль должна выжить и сделать то, что враг любым путем не хочет дать ей совершить. Сара должна одержать победу, ради которой сейчас сражается.

Еще одна пуля попала в кирпич, но на сей раз выстрел был сзади. Сара обернулась и выстрелила на вспышку. Послышался вопль. Она снова пригнулась, чтобы перезарядить винтовку.

Только бы успеть…

«Спеши, Мириэль!»

Она думала, что никогда не сможет броситься навстречу выстрелам, как велела Сара, но когда началась стрельба, Мириэль вдруг обнаружила, что бежит вперед, причем момента, когда она рванулась к собору, не помнила сама. Впереди была черная громада собора, и впервые путь ей не преграждали солдаты.

И вот она уже коснулась свободной рукой камней здания. Слепо ощупывая стену, задыхаясь от бега, трепеща от ударов собственного сердца, она искала дверь. И вот ручка двери у нее под ладонью.

Мириэль потянула, но дверь в ризницу не отворилась. Изнутри она услышала звяканье цепочки. Заперта. Она запаниковала и торопливо стала высматривать в свете Чаши другую дверь.

Но и боковая дверь была тоже заперта. Несколько мгновений Мириэль дергала ее, не смея поверить в то, что удача отвернулась от нее сейчас, когда цель так близка, и что она пришла сюда, лишь чтобы проиграть. Теперь прямая дорога вела ее к площади, и дверь перед ней была освещена и светом Грааля, и факелами в руках солдат, но на площадь она смотреть не хотела. Она не желала видеть того, что там творится.

— Я прошла весь путь, — прошептала она Чаше. — Я сделала все, как Ты просил. Сара сделала все, как я просила. И теперь — это? За что? Ты ведь сумел успокоить воды — так отвори же дверь!

Ответа не было.

Она знала, что должна сделать, хотя ей не хотелось даже думать об этом. Была еще одна дверь, но, чтобы воспользоваться ею, придется пройти сквозь владения темной силы, захватившей город. Слезы хлынули из глаз Мириэль, она заплакала от осознания того, как все это нечестно, неправильно, она молила о другом пути. Но ответа не было, и девушка смиренно повернулась к огням. Она пошла вперед осторожно, словно по глубокой воде, не отводя взгляда от Чаши, наполняя свой взгляд ее сиянием, не желая видеть более ничего, даже если это ее погубит. Медленно, упрямо, мелкими шажками она шла вдоль собора к площади.

Под ногами ее хрустели кости животных, мешался какой-то мусор. Наспех сколоченная виселица торчала прямо перед входом, а на ней, покачиваясь на веревках, словно странные плоды, висели шесть трупов священников в черно-белых одеяниях. Чтобы войти в собор, Мириэль придется пройти прямо между мертвыми телами.

Она хотела было осенить себя крестом, но свободная рука ее слишком сильно дрожала. Она хотела помолиться, но слова, что сейчас возникали у нее в голове, были похожи на жалобу обиженного ребенка:

— Ты обещал мне… Ты обещал мне… Ты обещал!

Риза повешенного скользнула по ее лицу. Ткань пахла ладаном и льном, святыми и добрыми запахами праздников ее детства, ставшими ныне запахами предательски обманутой любви и утраченного сознания вечного спасения.

Огромные дубовые двери собора были закрыты. Вид последней преграды чуть было не заставил Мириэль разрыдаться. Закрыты и заперты, как и прочие, и все, что она сделала, впустую. Все прах.

Но Сара шла рядом с ней, не имея даже веры, которая направляла бы ее. И Мириэль была обязана ради Сары хотя бы попытаться, если уж больше ничего не оставалось. Она подошла к двери, закрытая от глаз стражи телами повешенных, и взялась за железную ручку.

Дверь отворилась.

Охваченная ужасом и надеждой одновременно, Мириэль, спотыкаясь, переступила порог собора. Дверь за спиной ее закрылась, и, ведомая светом Чаши, девушка увидела внутреннюю часть собора.

Раскрашенные статуи святых были сброшены с постаментов, белые стены заляпаны кровью, алтарь завален внутренностями животных и гниющим, почерневшим мясом, над которым роились мухи. У нее перехватило горло, но она взяла себя в руки.

«Я не остановлюсь», — сказала себе Мириэль. Все это показалось почти обычным по сравнению с теми ужасами, которые рисовало ее воображение, и теми смертями, которые она уже видела. Она шла к алтарю между рядами сидений, скользя на пропитанном кровью ковре. Но, миновав загородку перед алтарем, она поняла, что дальше идти не может. Запах разложения, жужжание мух, поблескивание кишок — все это заставляло ее съеживаться от ужаса. Она не могла даже подумать о том, что ей придется прикоснуться к внутренностям, и если ей от одной этой мысли становится плохо, то что же будет, когда ей придется ставить Грааль, этот символ чистоты, на оскверненный алтарь?

Может, не надо этого делать? Когда ангел велел ей принести Грааль сюда, он наверняка не знал, как выглядит — и пахнет! — это место, как ужасно все это будет. Ангелы не стали бы ее просить, если бы знали.

Она прислушалась, ожидая совета. Но вокруг царила тишина. Свет Чаши в ее руках, такой прежде яркий, вдруг начал меркнуть. Через несколько мгновений она окажется в полной темноте.

«Я сделаю то, что поклялась сделать».

И прежде, чем сама успела остановить себя, Мириэль стиснула Грааль обеими руками и опустила Чашу в клубок внутренностей. Они мерзко захлюпали от прикосновения, но она давила и давила, пока основание Чаши не коснулось алтаря.

Послышалось шипение, словно сосульку сунули в кипящий жир, и внезапно вспыхнул ослепительный свет. Мириэль закричала, сжалась и отступила в страхе, но поскользнулась на крови и упала навзничь с трех ступенек алтаря.

Потом был только свет.

«Ты никогда особенно не доверял магии, — подумал Уэссекс — Вот потому и попал в беду». Любопытная идея.

Нужно было что-то делать, а не праздно размышлять о собственных просчетах, но разум Уэссекса почему-то не желал прекращать эти размышления, вовлеченный во внутренний спор с самим собой — спор, к которому герцог столько раз в своей жизни возвращался. Если магия действительно имеет силу, неужто старый король погиб бы? Смог бы тогда атеист Наполеон править вместо него?

Магия. Это была признанная часть повседневной жизни, особенно в среде аристократии, но для Уэссекса Art Magie всегда казалась не частью науки, а больше игрой, предназначенной для того, чтобы заманить в ловушку и обмануть своего приверженца. Он был скорее заинтригован, чем воодушевлен старинной церемонией Обета — как же это было давно! — когда принимал титул и обязанности герцога Уэссекского. Он совершил возлияние, поцеловал Камень, оставил дар и снова вернулся в мир солнечного света и закона, к которому принадлежал, и больше не вспоминал об этом. Но проходили годы, и ему стало казаться, что все его беды, все конфликты его жизни происходят именно оттуда, где он встретился с тем, чего так и не принял. Он старался забыть об этом, но теперь, казалось, все возвращается на круги своя.

Ночь, площадь, де Шарантон, вечная Тьма — все исчезло. Он снова стоял среди холмов Сассекса перед Камнем Обета, босой, в льняной рубахе и льняных штанах. Ему было четырнадцать лет.

Камень представлял собой внушительную, грубо вытесанную колонну, стоявшую между полем и небольшой рощей. Деревенские жители украшали его и плясали вокруг него, несмотря на то что были добрыми христианами, и деревенский священник смотрел сквозь пальцы на древний обряд поклонения Силам, старым уже в те времена, когда его вера еще не родилась.

Все было как тогда, но на сей раз вместо отцовского привратника, старика, которому в день Обета было так же неуютно, как и молодому герцогу, у камня стояла женщина.

Она была высокой, выше любого смертного, выше Камня. Она была прекрасна, как день. На ней был плащ из волчьей шкуры, в руках копье и щит. Глаза ее были яркого пронзительно-голубого цвета, а губы — алее крови.

— Я Бригантия. Я Англия. Как ты будешь служить мне, Руперт, герцог Уэссекский?

Вопрос был почти тот же, что в тот давний день, который вдруг стал нынешним днем.

«Как ты будешь служить стране?»

Он знал верный ответ, но на сей раз эти слова несли в себе тяжкий груз смысла, были священнее клятвы, они свяжут его крепче, чем слова любого обета. Он был Уэссекс, и род его считался в Англии древним еще задолго до той поры, когда в стране стали править чужеземные короли.[83]

— В этот час, который вне времени, в этом месте, которое нигде, говорю: всем своим сердцем, всей силой своей, всей волей буду служить Тебе. Телом и душой буду служить Тебе, и когда я умру, позволь мне лечь в Твоей земле, чтобы продолжать служить Тебе.

Гигантская богиня улыбнулась, и Уэссекс понял, что отныне во всех женщинах будет искать Ее черты.

— Да, Руперт, и так будут служить мне все твои дети. Таково мое слово к тебе. Твой род будет служить стране, доколе сама страна не исчезнет.

Бригантия простерла руку и легко прикоснулась к его груди напротив сердца.

Ощущение было такое, словно в сердце его ударил тяжкий молот. Сельская местность вокруг исчезла, словно во вспышке летней молнии, и Уэссекс осознал, что лежит, тяжело дыша, поперек мертвого тела де Шарантона.

Потом был только свет.

На какое-то мгновение Саре показалось, что солнце уже взошло, но свет, заливавший улицу, был не солнечным, а белым, и такой белизны она никогда еще не видела. Свет наполнял собор, как бурный поток, и извергался сквозь двери и окна, сквозь все щели, наполняя собою и небо, и улицы, сметая облака дыма, словно действительно был потоком чистой силы.

Когда свет коснулся солдат, они вдруг закричали, хотя Сара не чувствовала ничего. Они побросали оружие, стали хвататься за лицо, завывая, словно свет обжигал их. Сара хотела было вскочить и побежать к собору, но ее ногу пронзила жгучая боль, и, когда она провела рукой по правому бедру, на ладони увидела кровь. Герцогиня осталась где была, а свет превращал ночь в день. И враги ее бежали прочь от него, спотыкались, уползали, будто горели заживо.

Потом был только свет.

Потом был только свет. Он разорвал ткань Места, которое он создал, ослабил броню магии, которую он выковал. И сквозь разрывы во Тьме герцог де Шарантон ощутил приближение Тьмы еще более непроглядной, существовавшей с самого начала времен, Тьмы, которая ныне явилась забрать его.

— Нет! Ты сказал мне, что Грааль здесь! Я искал его везде и не нашел. Ты сказал, что он будет моим!

Он стоял перед Тьмой, понимая, что все ее обещания — пусты, и остается только Тьма.

— Ты лгал! — взвизгнул де Шарантон.

— Я СКАЗАЛ, ЧТО ОН БУДЕТ ЗДЕСЬ, И ОН ЗДЕСЬ, — поправил его далекий нечеловеческий голос — Я НЕ ЛГУ, ХОТЯ ВАШЕ ПЛЕМЯ И СЧИТАЕТ МЕНЯ ОБМАНЩИКОМ. НО ТЫ НЕ ПРИНЕС ЕГО МНЕ, ДАБЫ ОСКВЕРНИТЬ ЕГО НА МОЕМ АЛТАРЕ. ПРИШЛО ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ.

Потом была только тьма.

Костюшко заморгал и сжался, ослепленный вспышкой света. Он посмотрел вниз. Где же Уэссекс? Однако не увидел ничего, кроме света, похожего на застывшую вспышку молнии. Он выругался, вскочил на ноги и, шатаясь, побежал вниз по лестнице.

Распахнув двери, Илья выскочил на площадь Кабильдо. Напротив него сияли витражи собора, словно освещенные изнутри тысячами тысяч свечей.

Уэссекс стоял на коленях среди трупов. Перед ним лежал мертвый де Шарантон. Уэссекс по-прежнему сжимал в руке окровавленную рапиру. Костюшко рухнул на колени рядом с другом, но тот уже пытался встать.

— Ему конец? — с надеждой спросил герцога Костюшко.

— Да. Думаю… — начал было Уэссекс. Но что бы он там ни собирался сказать, слова его потонули в реве взбунтовавшейся толпы, что набросилась на окружавших ее солдат. Человеческий прилив, подобно чудовищной волне, смел помост, стремясь уничтожить приспешников своего угнетателя.

Мало кто из последователей де Шарантона пережил эту ночь. И никто в Новом Орлеане больше никогда не видел мадемуазель Дельфину Маккарти.

Герцог Уэссекский потом не мог в точности припомнить все детали восстания, не мог понять, как они с напарником не погибли. Но как только они с Костюшко прорвались к столбам и освободили обреченных, епископ и адмирал сразу же призвали своих сторонников и восстановили подобие порядка в ближайшей округе. Даже Корде, которого поначалу Уэссекс принял за мертвого, сумел поднять местную милицию, прежде чем потерял сознание.

Во время последовавшей передышки Уэссекс быстро взял в свои руки бразды правления растерянными орлеанцами. Оставалось сделать еще одно дело, иначе все, что было до того, окажется бесполезным.

Солнце уже несколько часов как взошло, когда последний гражданский патруль сообщил, что их район чист. Уэссекс устроил свой командный пункт в Арсенале, не рискуя входить в Кабильдо, и оттуда наблюдал за разминированием города.

Никто не подвергал сомнению его право командовать, но все это лишь на время. Кризис скоро кончится. Генерал Виктор был мертв — судя по отчетам, его убили вчера утром. Орлеанцы убивали всех солдат де Шарантона, которые попадались им в руки. Большинство из бывших воинов посрывали форму и где-то попрятались.

Несколько часов назад флагман Жерома Бонапарта причалил в створе улицы Тулуз, и рота моряков под началом офицеров отправилась на поиски своего адмирала. Они тоже помогли восстановить порядок во взбудораженном городе. Даже если имперский флот и столкнулся с кораблями Баратарии, никто не счел нужным об этом упомянуть.

На улицах еще встречались группки пьяных мародеров, но их набеги были не страшнее обычного безобразия, что случается в день Марди-Гра (так сказал Корде, лежавший во временном госпитале в Арсенале). Слухи о том, что он жив, быстро распространились, и уцелевшие лидеры предполагаемой революции потянулись к нему. Корде был провозглашен губернатором, но и это тоже вскоре изменится.

— Надеюсь, теперь мы можем раствориться в тумане, а? — с надеждой спросил Костюшко.

— Думаю, да, — ответил Уэссеке. — Давай посмотрим, уцелел ли дом Пьера Лафитта. Де Шарантон мертв, а я слишком устал, чтобы думать о чем-нибудь, кроме сна.

Но, спускаясь по ступеням Арсенала, оба посмотрели на собор напротив. Уэссекс хотел было спросить Костюшко о том, что же на самом деле видел его напарник прошлой ночью, но передумал, осознав, что почему-то не жаждет услышать ответ. Но им показалось весьма уместным в ближайшем христианском храме поблагодарить Господа за спасение, за это чудо, которое с каждым мгновением казалось чем-то все более обычным. Двери собора были открыты. Тела священников сняли с виселицы, чтобы потом похоронить в катакомбах кладбища Людовика Святого вместе с остальными жертвами, и добровольцы взялись помогать епископу в очищении собора от скверны.

Сильный запах щелока и ладана встретил Уэссекса на пороге. Собор выглядел так, словно со стен его сорвали все украшения. Пятна крови, хотя уже выцветшие, все еще виднелись повсюду. Часть собора была превращена во временный полевой госпиталь, но скамьи заполняли жители Нового Орлеана, возносившие благодарственные молитвы за свое избавление.

Костюшко уверенно пошел вперед — он был католиком, в конце концов, — но Уэссекс помедлил на пороге, не уверенный в том, что ищет здесь, в священном месте чужой веры. Прошлой ночью он послужил и королю, и «Белой Башне», и возможно, и Господу заодно. Он был благодарен за это, но не был уверен, что именно здесь ему умеетно выразить свою благодарность — и кому, в конце концов. Неприятная мысль.

— Руперт! — послышался сзади хорошо знакомый, дорогой голос, перекрывая молитвенное бормотание. Уэссекс резко обернулся и увидел молодого индейца, хромавшего к нему, опираясь на самодельный костыль. И тут он узнал Сару. Через мгновение Руперт уже обнимал ее.

— Уэссекс! Что ты здесь делаешь? — негодующе спросила его жена. От нее пахло кровью и дымом, нога туго перевязана, но Сара была живой и здоровой. — Мириэль здесь, и я…

— Плевать я хотел, — ответил он, впиваясь в ее губы.