Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

IX

В индиговых заоблачных высях поднималась неистовая буря, гремели грозы, рассекая черные сумрачные облака, вонзаясь ослепительными серебристыми копьями в землю, и поднимая светлые и обжигающие медные пески в высокие снопы. Ее изумрудные глаза оставались непроницаемы и холодны, но темнота, отражающаяся в зеркальной глубине, преображала оттенок прекрасных глаз в мутное и серое стекло. Пальцы изящных женских рук подрагивали, когда девушка с усилием сжимала кружевные платиновые перилла, и сапфировые бусины ягод голубой жимолости, ловили драгоценными гранями сияющие вспышки молний. Иветта стояла на открытой палубе, наблюдая, как вьются черные гарпии в вышине, как огненные прожилки крыльев темных миражей мелькали в воздухе, как одинокое пламя в окаймляющей пространство ночи.

В один недолгий миг, небеса озарили жемчужные крылья соколов. Сотни и тысячи птиц парили в беспросветных тучах, круша сверкающими белизной перьями туманы и смог, опадающие волны мрака, и Иветта не могла отвести взора от пронзающего воздух вышины грациозного полета. Ее губы приоткрылись в детском и ликующем восторге, глаза засияли пламенем восходящей на свод темно-пурпурного неба звезды, когда она невольно подняла руки к черному куполу, над которыми сгущались смерчи, словно желая, чтобы ветры подняли ее в небеса, и она смогла раскрыть руки в стороны, как свободная птица. Она слышала о ветряных соколах только из уст сказителей, что приходили за чашей горячего супа и фиников в небольшие таверны, и получали ночлег и пищу за свои истории. Иветта прислуживала в небольшой чайной, куда привозили малоизвестные, но редкие сорта китайского чая, и в тайне в свободные вечера, сбегала в бедную трактирную для крестьян и небогатых ремесленников, находившуюся через несколько кварталов. В те далекие вечера, наполненные зноем и шумом повозок, запряженных огромными черными быками на забитых торговцами рынках, спешащих людей с кожаными мешочками с золотыми монетами, перевязанными на пояснице; узких улочках и скверах, где жарили крупный каштан и кедровый орех, варили сладкий воск и наливали мед на свежеиспеченный хлеб, она на какое-то мгновение могла жить обычной жизнью: не слишком хлопотной, и не слишком легкой. На базарах под тканевыми цветными навесами, сшитых из различных ярких лоскутов, продавали удивительные нефритовые бусы и кольца, бирюзовые браслеты, украшения из серебра и красного золота; книги с янтарным теснением и эфирные масла из цветов и фруктов. Ее скромного заработка хватало на сытый ужин, целый цилиндр воды и кусок свежего мыла, а порой она баловала себя красными и румяными яблоками, сладкими, как холодный щербет, поэтому Иветта долгое время относила себя к обеспеченному слою жителей среди нищеты. Вслушиваясь в легкое произношение и красоту слов неродного наречия, истории, рассказанные мудрецами, она удивлялась завлекающему и берущему за душу повествованию, и часто возвращалась за полночь, неспособная заснуть от быстро колотящегося в груди сердца на пустом и темном чердаке чайного домика, вслушиваясь в тихую мелодию открывающихся звезд. Она сбегала на вечера историй и в часы жарких песчаных бурь, когда багровые пески, падали на землю, закрывая собой небо, опускаясь непобедимыми волнами на город; и в сезоны холодных ливней, когда долгие недели шел нескончаемый и ледяной дождь, и свинцовые тучи так напоминали ей о былом доме.

Серебристых соколов нельзя поймать, сотканные из ветра крылья их обращаются в несущиеся облака и воздух, при свете солнца они прозрачны, как льдины и белый кварц; а постичь знания, что записаны орнаментными золотыми рунами на их перьях, сможет лишь тот, кому посланы небесные покорители. Создание таких птиц было сравнимо чуду, на воплощение одной требовалось неимоверное количество духовных сил, мысли, потому как каждый взмах крыла был отражением фантазии, словно каждый крылатый хищник летел по направлению невидимой небесной карты. Соколы и ястребы, коршуны и грифы использовались для передачи посланий, и могли существовать на протяжении десятков лет даже после исполнения наказа своего создателя, но увидеть их вживую, она не мечтала и помыслить. Только истинно искусные властелины, которым подчинялась стихия, могли создать из неживого элемента настоящее и живое существо, но темнота нависала и сгущалась беспросветным пологом. И яркий свет луны не мог пробиться сквозь густоту облаков.

Сердце ее волновалось, как мятежные но ей не было страшно, когда она ступила на горячие и еще не остывшие от марева полудня пески. Тени преследовали ее, но не смели коснуться, рассыпаясь прахом от ветров, окружающих ее облик. Она видела, как ползут когтистые щупальца и гримасничают темные фигуры на белоснежных стенах фрегата, пытаясь дотянуться до сердца и открытой души, но они исчезали, как растворяется мираж черноты при наступлении первых отблесков рассвета. Кожаные сандалии были удобными, и Иветта с трудом могла вспомнить, когда носила такую качественную обувь в последний раз, а к коже такого кроя она прикасалась впервые. В городах она бегала босиком, часто сбивая ногти и стопы в кровь, часто выдергивая из-под кожи мелкие занозы и стекло. И все же лучше провести ночь под теплыми одеялами, на матраце и горячим хлебом, нежели покупать пару ботинок. Столь многое изменилось с тех пор, когда он вновь чувствует подошву под ногами.

Девушка шла медленно, ноги все еще плохо слушались ее, и тело было тяжелым, словно на плечи она водрузила себе мешки с песком и щебнем, мышцы сковало свинцом и горячим расправленным железом. Каждый шаг был полон агонии и нестерпимой боли, и в сердце ее что-то кричало, когда она сжимала ткань своего длинного платья на груди, силясь разорвать материю, содрать с себя кожу и кости, сгорая от желания узнать, что стало причиной такого невыносимого огня. Холодные ветры поднимали золотые пески, раздвигая черные утесы, и жгучие песчаные бури, поглощали темноту. Ее черные ленты кудрей взметнулись в вышину от сильного порыва ветра, и она резко опустила на глаза платиновые очки, и по светлым стеклам мгновенно забарабанили мелкие песчинки, летящие навстречу. За воздушными бурыми бурями вспыхивали серебристые и молочно-лазоревые огни, хрустальные крылья, вздымающие под собой горячие пески и расколотые на крупные осколки землю.

Иветта замерла, прислушиваясь к реву бури, не в силах отвести взора от кристального дракона, что парил под звездными сферами оттенка лаванды и сирени, бледного аметиста и полной кремовой луной. Взмах его прозрачных и студеных крыльев был ледяной водой и падающим снегом, тающим на щеках и ресницах, и когда она делала вдох, ей чудилось, что она погружается под толщу воды. В сказаниях она слышала о драконах, но никогда не могла себе представить, что сможет увидеть переливающиеся сапфиром и лазуритом крылья, бриллиантовую чешую, посыпанную инеем. Она глубоко вдохнула в себя воздух, чувствуя смерть и страх, развивающийся в небесах, чувствовала, как руки ее захватывает пламя, раскаляя кости под кожей и плавя вены, сжигая кровь. Его крылья были темным океаном, дождем и рекою, растекающейся по берегам, затапливающим склоны гор из хризолита. И в холодных всплесках ветра, она могла видеть лицо человека, спасшего ей жизнь.

Иветта согнулась, прижимая руки к животу, и склоняя лицо к земле, пытаясь изо всех сил отдышаться, внутренности скрутило и виски раскалывались, когда перед глазами возникали новые видения — пожирающий огонь, облизывающий ее ступни; дыхание белоснежных барсов, что ступали по ночным пустыням, поднимая вверх темные кисточки ушей, что преданно вслушивались в отданное приказания хозяев; золотая маска мужчины, восседающего на гнедом жеребце, что с равнодушием взирал на живую казнь. И сверкающее медное пламя скользило по контурам кружевных орнаментов маски. Дворяне, проклятые османцы сожгли дотла ее родителей, и она даже не видела, как их тела потопил огонь, ибо сам воздух сгорал. С ней в лагере было столько стариков, грудных детей и подростков. На нее одну чудом уцелевшую девочку, сцепили чудовище, которое сокрушало горы и расплавляло землю, даже сейчас стопы горели от жара, растекающегося по медному песку.

Иветта стиснула зубы, смотря на свои ладони, чувствуя, как к глазам подступаю горячие слезы ярости. Чистые руки, словно нетронутая застывшая кромка воды. Нежная бархатная кожа, ни одной царапины, и даже колено, которое она разбила много лет назад, прыгая в подземные ледяные реки, больше не отдавало тупой и ноющей болью. Она отчетливо помнила холодные и сырые черные камни, на которых поскользнулась, проваливаясь в глубину ущелья, представляя, как в ноздри ударяет обжигающий холод хрустального потока быстрой реки, страх перед тем, как она проваливалась в темноту, чувствуя, что уже не дышит и небывалая легкость окружает со всех сторон. Эта слабая, но изводившая до безумия боль исчезла, когда его руки коснулись ее тела. Тепло мужчины все еще обитало внутри ее сердца, отзываясь рокотом грома в груди; доброта и неведомая ласка чужого человека, порождающая сомнения глубоко в душе.

Когда-то у нее была мечта, пронзить сердце каждого дворянина кинжалом, чтобы они смогли ощутить то же, что чувствовала она. Она мечтала об успокоении, когда руки ее будут облиты горячей кровью благородных, и не сожалела о своих пагубных мыслях, не думала о том, что своим поступком могла бы отнять у кого-то любимых. Она испытала на себе эту боль, когда лишаешься дыхания, когда горло пронизывают расплавленные острейшие иглы от горьких слез, когда сон безрадостен, когда пища теряет свой вкус, и лишь чернота кажется милостью, и явь ад, воплотившийся в сущее. Они отняли ее сон и сладостный покой, и она жила в преисподние день за днем, продолжая жить лишь за тем, чтобы отплатить долг за тех, кто подарил ей жизнь. Иветта каждый день проживала в борьбе, в мужестве, встречая на своем пути бесчисленное множество злых душ, и лишь немногие одаряли ее добротой. Но никто прежде не смывал грязь с ее ног руками, осторожно перевязывая избитые и мозолистые пальцы, никто не расчесывал ее волосы и не выплетал причудливые и аккуратные косы, никто не угощал медом, сыром и горячим хлебом, и никогда прежде она не спала на шелковых простынях. Было так непривычно, что она укладывалась на холодном мраморном полу, и только ощущая привычную жесткость, могла украсть у страха мятежные часы сна. Она все еще не доверяла человеку, который приютил ее. В поздний час мужчина в безмолвии тишины отворял стеклянные двери комнаты, что в лунном лавандовом свете сияли точно острия хризолита, рассыпавшиеся бусины жемчужного ожерелья, и она крепче жмурилась, зарывалась под холодными атласными простынями, в надежде, что он покинет ее, уйдет прочь. Прочь, как растворяется сумрак с восходом зари. Но он не покидал просторных спален, и осторожно поднимал ее на руки, легко и непринужденно, нежно удерживая в теплоте своих объятий, а затем укладывал на постель. Человек, лишенный блаженства ласки, обращается в мгновение в податливое и слабое существо, жаждущее всем своим созданием неиспытанной или позабытой нежности. Он бы мог своей добротой обратить ее в покорную рабыню, и она бы приняла оковы его господства, что не разорвались бы никогда.

Иветта каменела, когда его руки ложились на ее плечи, когда мужчина укрывал теплом своего тела и тихо шептал незнакомые слова, таящиеся в тенях и ночном сумраке, облаков, скользящих по усеянному яркими звездами небосводу. Слова, что походили на лунную реку, на цветение хризантем на темном, как ягоды тута озере. То были строки из священных писаний, или песен, или баллад, но ровное сердцебиение, голос, на звучании которого она дрейфовала, будто на открытых волнах океана, обращаясь туманом, скрывающим росу на белых азалиях, был нежным, как летний ветер, как драгоценная нить дождя в талых сумерках. В слабых отблесках небесного ларца, она наблюдала, как золотая вышивка фениксов сияет на широких темных рукавах его прекрасного одеяния, и она желала оказаться каплей солнца на платье, ненавидя внутри себя это желание. Но она засыпала, усмиренная ровным дыханием, теплотой рук, думая о том, что за пределами небесными и земными, она не сможет отыскать большего уюта и заботы, чем отдавали его руки.

Смерчи затихли вокруг нее, и Иветта смогла на колеблющихся ногах подняться, чувствуя, как содрогаются колени. Белые львы, сотканные из вязи воздушной, ступали за ней, ограждая от мрака, кутающегося в расходящихся облаках и разрушенных бурях, нависших тучах. И когда девушка увидела воина, что прислуживал ее спасителю, то подумала, что это ее шанс, и она сможет разбить удерживающие цепи долга. Заглянув же в его глаза, она осознала, что связь с тем человеком станет только крепче. Он мог умереть, она видела в виражах видений его смерть, что поглощают кровавые облака, и на красивое лицо больше не падет свет ночных звезд и солнца, вышедшего из-за горизонта, бронзовая кожа обратиться в увядшие лепестки лилии, темно-каштановые волосы поредеют, обращаясь в пыль, как и его кости. Можно просто уйти, позволить испытываемой боли гнева насладиться возмездием, дать ему умереть, но она не могла. Иветта не могла забыть глаза лазури, в которых потонула ее душа.

— Поднимись Таор, сын Орея и Рэны, — произнесла Иветта, и львы за ее спиной превратились в алмазные клинки, остриями вонзившиеся в пески рядом с руками мужчины, чтобы он смог ухватиться за платиновые рукояти, украшенные крупными опаловыми камнями. Мужчина не сводил с нее взгляд своих пепельных глаз, но он, ни на миг не задумывался о последствиях, обхватывая могучими ладонями сверкающие мечи, что вдохнули в него силу его господина. Его сильную и высокую фигуру оплетал туман, как будто с него сходил лед, тая на чернильных кожаных доспехах, его же дыханием было красным пламенем.

— Твоя собственная судьба зовет тебя.

Белоснежные подземные дворцы были холодными, и от кремовых мраморных полов поднималась темнота, витающая вокруг вспыхивающих факелов на воде. Громадные нефритовые статуи кобр изрыгали из раскрывшихся пастей пламя, но оно не согревало, а было холодным как лед. Анаиэль не чувствовал тепла, невыносимого жара, от которого бы стягивалась и горела кожа, но золотой огонь стекал с драгоценных тонких резцов каменных изваяний, как платиновые кинжалы, и медовые капли опадали на бирюзовую чешую. Белые стены отражали его высокую фигуру и спокойное лицо, тогда как за его спиной ступала темнота, оставляющая на светлом камне въедающиеся как ржавчина следы копоти. Безобразное чудовище с черной шкурой, что была покрыта паленой плотью и обнаженными костями, темной кровью и слезами невинных детей, следовало за ним, пока тихий женский смех сопутствовал его пути. Он ощущал слабое дыхание смерти, когда огромные закругленные рога зверя разрезали старую плащаницу, стремясь пронзить его сердце; как трещали тяжелые золотые люстры, свисающие со сводчатого потолка, и как мутнело цветное стекло витражей и расколовшихся газовых ламп. Анаиэль спускался по широкой опаловой лестнице, ведущей в тронный зал, устланный мраком, и лишь красное пламя, воздымающееся на стеклянном мосту, было источником светом. Воды, окружающие далекие залы, были настолько темными, словно нечто сомкнуло ладони на затмении, чтобы едва искрящиеся пламя, умерло окончательно. И водная гладь бурлила, окатывая мощными волнами, возведенный на поверхности трап, и вода стекалась под его ноги, обжигая стопы и колени, кожу рук, разъедая, как кипящее масло.

Тень, что впитала в себя всю бездонность ночи, нависала над ним. Львиные когти и массивные лапы легли на его плечи, и Анаиэль неприятно сморщился, когда смольные кинжалы разорвали ткань его разодранного и изношенного плаща, впиваясь ядовитыми остриями в предплечья. Мгновенная и режущая боль пронизывала плоть, сковала спину, когти опускались к локтям, раздирая мышцы и суставы, скользя по костям, и кровь хлынула бесконечным и непрекращающимся горячим потоком по широким рукавам, опадая крупными каплями на прозрачные мостовые. Но мужчина не сдвинулся со своего места, прокусывая до крови щеки, и с трудом мог втягивать в себя кислород, пропитанный смрадным дыханием чудовища, склонившегося к его лицу. Анаиэль чувствовал, как густая черная кровь стекается полосой по затылку, чужая кровь, которой была окроплена темная шкура.

— А ты храбрый, смертный муж, раз пришел в обитель моей госпожи, — произнес гортанный голос, от которого у мужчины мутнел рассудок. Ему чудилось, что эхо тысячи душ кричат в ужасе у него в голове, и груз их печали, невыносимых страданий навалился на его сознание.

— Не умер от моего присутствия, тогда как из других червей твоего ничтожного народа, выплескивалась кровь от одного моего дыхания, но ты слаб, и не доставишь мне удовольствия в битве. Твои кости, точно хрупкое стекло, пойдут трещинами, — ревел зверь, от чего потолки с остриями хризолита задрожали, раскачиваясь в скалистой пещере, и мелкая каменная крошка посыпалась с захваченных беспросветной мглой потолков, и черная вода поднялась в воздух, отчего содрогнулись залы и галереи, чьи хрустальные коридоры проглядывались под темью вод. И призраки, обитающие в глубине, потянулись к скрытому свету. Шелковистые пряди его волос намокли от порезов на затылке, и из разорванных ран на руках его выползали черные змеи, обвивая запястья, и заглатывая в пасти пальцы, прокусывая фаланги ядовитыми резцами.

— Ты умрешь здесь, смертный муж, и твою душу поглотят бездонные глубины этих темных вод, и вместе с душами усопших, ты будешь обитать здесь в извечном страдании и муках, — грозным басом говорил черный призрак, и его белесые рога врезались в стеклянный мост у ног человека, преграждая ему путь, и языки пламени воздымались, раскрывая опаленные крылья.

— Ты не пройдешь к престолу моей госпожи, смерд не посмеет даже бросить взор на золотой венец на челе прекраснейшей. И Анаиэль видел, как в густом мраке заблестели, словно полуночные звезды, алмазные персты на ухоженных пальцах юной девы, восседающей на нефритовом красном троне. И хотя ее бессмертный и прекрасный облик скрывала кромешная темнота, он видел, как сияла молочная бархатная кожа, как кармин лепестков ликориса коснулся женских губ, как вздымалась полная и обнаженная грудь, когда она вдыхала в свои легкие воздух, заполненный смрадом и пеплом. В черных длинных локонах поселилась буря, а в глазах же зиждилась смерть и страсть, гнев и услада отчаяния. Она была образом блаженства и свободы, ибо смольные пряди спадали на упругие кремовые бедра и ноги, что были белее морской пены, и уста, что слаще меда и нектара рябины, отрадней капли воды. Красота ее была отвратна земному миру, и воздух вокруг нее умирал, свет мерк, а жизнь увядала, земля гнила под прелестными ногами, под взглядом разум здорового человека обращался в разум фатального безумца. Камень, что обливала кровь тысячи смертных. Высокая спинка престола высилась к горным потолкам, словно была вылита из породы, и на камне были вырезаны и политы золотом истории тех, кто пал перед ногами сумеречной госпожи. Он видел, как падшие души поднимали отрубленные головы, как вепри вгрызались в камень городских стен, как ломались под тяжелыми копытами и львиными мордами стальные освященные клинки, и гибли храбрые воины, поднявшие золотые мечи на корону усопшей, как белые плащи окрашивались в алый оттенок заходящего солнца.

И все же когда она вышла под свет красного и янтарного огней, тени укрыли ее черной, как смог мантией; как облака, скрывающие мягкий серебряный свет луны, отражающийся в морской бездне, и золотая вышивка бессмертной огненной птицы выписывалась на шелковой материи, когда тяжелый и широкий изумрудный пояс свисал с бедер, ловя сверкающими гранями, холодный блеск полымя. Она была босой, и, ступая с мраморных лестниц, под ее ногами вырастали чистые и белоснежные хризантемы, и сердцевины наполнялись густотой крови, и когда рдяные капли застывали в воздухе, на холодные камни опадали рубиновые драгоценные бусины.

— Но твоя госпожа, которую ты столь ревностно оберегаешь, смотрит на меня со своего каменного трона, как и ее сердце, и я вижу, как она улыбается, ибо благодаря ее тихому смеху, я смог дойти до ее дома, погрязшего в смуте раскаяния, — прошептал Анаиэль, делая глубокий вдох и поднимая взгляд на женщину, спускающуюся с древнего престола. Он вбирал в себя ветер, пропитанный гнилью, и изо рта его поднимался холодный пар, кружась сизой змеиной дымкой, когда морозный воздух превратил шумящие воды бассейна в ледяную агатовую гладь. И дева подняла золотую корону из ветвей оливы, возлагая венец на свою голову, и листья переливались сиянием изумрудных камней.

— Ты говоришь, темный дух, что я сгину, но это мои ветряные волки поглотят твое жалкое и безобразное сердце, и о твоем уродстве забудут, — сказал мужчина, когда на зеркальную поверхность вод вставали северные волки. Их шкура мерцала серебром светлой луны, и их грозный вой и воинственное рычание наполняло белые стены застывших дворцов в отдалении, содрогался живой ветер от завывания диких волков, когда их когти вонзились в покрытые сумрачные льдины, несясь огромной стаей на громадного вепря. Аметистовые серьги женщины колыхнулись, когда она откинула голову, заливаясь безудержным смехом, и в тот же миг страшная тень, вздымающаяся за спиной молодого человека, поникла, растаяла, как исчезает тьма на восходе дня в свои правления. Костяные рога обратились в жемчужную пыль, осыпаясь алмазной стеклянной крошкой, и на увядающем от вихрей теплого восточного ветра песке, сияли сапфировые перста и золотые охотничьи ножи.

Анаиэль вдохнул в себя спертый воздух, и посмотрел на руки, на которых больше не было шрамов, и не лилась рябиновым потоком кровь на обожженные холодом ладони. Порезы, оставленные ужасными когтями, затягивались, и за спиной он услышал тяжелый, утомительный вздох, за которыми последовал звук сильного и уверенного шага. Перед его взором предстал высокий мужчина, и в темноте, кружащейся в глазах черной ночи, он узрел пугающего зверя, удерживающего его в своих смертоносных когтях. Страшный хищник ушел в тень зимнего полумрака, и следы его высоких сапог оставляли голубеющей иней. В коротких светлых каштановых волосах плавилась медь и красное злато от высившегося пламени, и в тонкие пряди вплетались золотые украшения, которые носили мужчины из благородных семейств, но он не смог разглядеть тонкого орнамента. Его одеяние было подобно водопаду, опадающего в реку в безлунную холодную ночь, и тонкая золотая вышивка выплетала на его спине трех соколов, расправляющих крылья в ареоле солнца, сияла, как искрящийся свет, противившийся полному затмению. Темный кафтан покрывал лоснящейся и скользящий меж пальцев мех белой лисицы. Кожа его была белой, но не как безжизненный оттенок белизны у британских солдатов, а как снега, стелющиеся на вершинах северных гор и крутых плоскогорий, и скалистых склоном, где бушевало темное море, белое от пены. Мужчина остановился, сцепляя сильные руки за спиной, и медленно обернулся к смертному человеку, к ногам которого приближались белоснежные волки, поднимающиеся с заледеневшей кромки воды, и, оскаливаясь, впивались одичалыми глазницами в фигуру существа, принявшего людское обличье.

— Смертный, который не склоняется перед вечными созидателями, — произнес глубоким голосом мужчина, презрительно с усмешкой на красных устах взирая на Анаиэля, что смиренно выносил тягость повышающегося давления в воздухе, хотя горло сдавливало в невидимых тисках, и на кончике языка теплилась горечь. На темных рукавах дорогого кафтана были вышиты орнаменты восхода, снега и сухие листья, и до локтей выписывались нарциссы, камелия и керрия.

— Вы жалкие создания, которые не могут обрести покой, мне ни к чему склоняться перед теми, для кого время остановилось. Я могу лишь испытывать чувство печали и жалости к призракам, что не смогли обрести покой. И пришел я не для того, чтобы отдавать свою душу в Ваши владения, а говорить с твоей царственной госпожой, — тихо сказал он, поднимая свой чистый небесный взор.

— Мы не призраки, а живые создания из плоти и крови, как и ты, смерд, — возразил мужчина, прикрывая свои глаза, в которых сияло серебро туманов, нависающих над полноводной горной рекой.

— Ты просто незнающий, но ты ведаешь, что творишь, раз осмеливаешься ступить в один из благородных домов темной обители. Это достойно уважения, — склоняя набок голову, сказал мужчина, наблюдая за сизыми ветрами, окаймляющие высокие факелы. — Явился ли ты, чтобы исполнить свои желания и страсти?

— Нет, — ответил Анаиэль, чувствуя страх и вожделенную мечту, грезившуюся в его потаенных снах, яви которых он так боялся. Он знал, что эти серебряные глаза смогут рассечь сознание, заглянув в желанное видение, а создание предложить вечное блаженство в своей мечте, не достигнутой в жизни, но осуществившейся в смертном сне без пробуждения. Сотни, тысячи душ, что оберегали эти создания, мирно покоились в созданных ими мечтами, и сладостными иллюзиями людей питались высшие дворяне сумрачного небосвода.

— Я пришел говорить с твоей владычицей, которую ты так яростно оберегаешь. И Кашир никогда не принадлежал отпрыскам ночного покрова, вы отняли один из величайших градом золотой Империи для своего бахвальства и ненасытности тщеславия.

— Здесь нет хозяев, — отозвался мужчина, с теплой улыбкой на губах оборачиваясь к подступающей к нему женщине, которой он подал руку, и та вложила в его ладонь свои холодные, как лед пальцы. Его лицо исказило влечение и дурманящая страсть, так преданный раб, взирает на возлюбленную властительницу своего сердца; мужчина, пленившейся пламенным поцелуем избранницы, но глаза его оставались мертвыми, в них не было и капли жизни.

— Но я живу лишь для исполнения ее желаний, ибо я господин, которому она подвластна. Так поступают супруги, которые отдают небесам клятвы верности. Разве твои постулаты не твердят тебе того же?

— Поэтому вы поработили целый город?

Мужчина улыбнулся коварно и зло, прижимая к своей груди женщину, прильнувшую к нему, и он, вдыхая аромат ее волос, тихо произнес:

— Людям бесполезно толковать о нашем заточении, убеждать о свершении благих поступков.

— Этот человек пришел сюда не для того, чтобы обвинять нас, умерь свой измученный пыл, — раздался нежный голос женщины, когда ее белоснежные руки легли на его широкие плечи, а она закрыла свои глаза, не позволяя видеть ему, как на длинных темных ресницах заблестели хрустальные капли слез, от которых исходил аромат росы на листьях боярышника в рассветные часы.

— Неужели? — прошептал мужчина, поднимая свой дымчато-свинцовый взор на Анаиэля, вытаскивающего изогнутые клинки из темных ножен, хотя ладонями, он не ощущал серебряной рукояти с головой серебряного дракона, впивающейся в кожу, и звук высвобождающегося металла разносился по широким залам, поглощенным беспредельным безмолвием тьмы. Вдыхая в легкие кислород, он ощущал трупный запах разлагающейся плоти, вбирающий в останки холод, он словно мог узреть, как на расходившейся и тлеющей коже вырисовываются морозные узоры.

— Не смей обнажать клинок перед ликом благородных дворян, смертный, ибо не ведаешь, чему собираешься противиться. До тебя приходили другие, но их обуздал страх, и чувство поглотило их, — воскликнул мужчина, голос его был подобен грому, и черты его красивого лица исказились звериной яростью и гневом, некогда пламенные губы стали обескровленными и побледневшими, а кожа обрела почти пепельно-серый оттенок, как у мертвеца. И полы его мантии восставали в фигуры громадных черных львов, и кристальные когти скользили по стеклянному помосту, отчего раздавался звук, напоминающий лязганья цепей с огромными звеньями.

— Этот город канул от событий, которые твоему разуму не подвластны, и мы оберегаем души, скоропостижно покинувшие этот окровавленный мир, построенный на пепле и костях, — говорил мужчина, когда темнота опускалась с каменистых облаков, и он видел виражи чудовищных призраков, слыша их стон и дыхание, от которого пальцы обращались в ледяные обрубки.

— Люди позабыли о моралях человеколюбия и сострадания к ближнему своему, а потому погрязли в страстях. Не смей обрушивать свой гнев на тех, кто блюдет покой бессмертных душ. Здесь спят герои предыдущих войн, сражавшихся за твою жизнь и свободу, и твой народ не почитает память ушедших, как должно благодарному сыну их крови, но ты подчиняешься смертникам, что учиняют войны и стоят во главе управления, отчего культуры и нации ведут сокрушительные бои друг против друга.

— Зачем ты пришел в обитель усопших и не побоялся встречи с благородными темного княжества? — нежным голосом прошептала женщина, устремляя свой золотистый взор на человека, когда драгоценные когти на ее пальцах, скрепленные тонкими цепочками, вонзились в ткань кафтана мужчины, прорезая материю, и грациозный узор бушующей морской волны расходился под наточенными горячими остриями на его груди.

— Я знаю, что здесь есть люди. Я хочу забрать их с собой, чего бы мне этого ни стоило, — и в это мгновение женщина повернула в его сторону голову, не изменяя позы, и изящные золотые ленты, вплетенные в смольные волосы, воспламенились пунцовым. Она пристально вглядывалась в его спокойные и безмятежные черты лица, словно могла узреть частицы, из которых состояла его слабая сущность, и ощущение, что его разъедала внутренняя мгла, поглощало. Все погасало в беспроглядной темноте, зловещая и непроницаемая материя сливалась черным потоком со стен, и превращенная в лед вода, зашипела, когда чернь коснулась колеблемой поверхности. Темнота будто пеленала пространство, растворяя видения дворцовых стен, где сверкало голубое пламя, где можно было различить фигуры людей, наблюдавших за приходом живого. Чем он был в сравнении с той чернотой, что царила в этих монументальных постройках на протяжении столетий? Перед его чистым незамутненным взором вставала вечность и холод бурлящего потока, когда заколыхались полы шифонового платья с золотыми арабесками и рубиновыми камнями женщины. Ее локоны были продолжение настилающейся мглы, и она смаковала алеющими губами, и ветры стали злее, жаждая разразиться стихией своего могущества.

— И вы либо отпустите их добровольно, либо мне придется показать вам то, на что способен мой род, который вы так ненавидите, — его слова были резки, но холодны, в них не было эмоций, который бы мог произнести человек, скованный яростью. Но он с трудом мог дышать мерзлым и грязным воздухом, пробивающимся через преграды его свежих реющих ветров, расстилающихся над морями и витающими сквозь облака.

— Зачем ты явился в царственные покои Кашира, путник? — мягко и удивленно вопросила женщина, отпуская шелковую мантию своего возлюбленного, склонившего к ней свои серебряные глаза, и дева изогнула свои ухоженные брови, под которыми были начертаны защитные руны, и теневые узоры на ее коже пришли в движение. Стебли молочных цветков ибериса, цинерария и фиалки пронзали стеклянные плиты моста, поднимаясь по каменным факелам, и когда бутоны расцветали у каймы, над которой высилось пламя, лепестки чернели, изгибаясь под палящим жаром.

— В тебе течет кровь сильного дома, ты дворянин человеческого рода и восточной части Османской Империи, а не тех свободных дикарей, что простирают свою власть и волю на западе, — шептала женщина, и золотые лезвия ее когтей покрылись льдом, когда она подходила к мужчине, направившему на нее обоюдоострые клинки. Но его руки дрогнули, мышцы сводило судорогой, когда кожу пронзила горячая боль, лед пропитывал суставы, сама кровь замерла в пальцах, сковывая ладони с эфесами оружия. Глаза женщины, закутанные кипящею нефтью, были окном в мир беспредельной смерти — в них не было страха и отверженности, лишь роковая пустота, захлестывающая, как волны океана. Там во тьме не было места боли, сожалению и любви; спокойствие и тишина укутывали роковое оцепенение его тела.

— Скажи мне, смертный, зачем ты пришел в Кашир? — шептала она, приближаясь к нему, когда сталь клинков стала рассыпаться на глазах, когда его губы дрогнули при прикосновении золота к своим губам, а закоченевшие пальцы не слушались голоса рассудка. И он ощутил металлический привкус на кончике языка, когда он сглатывал собственную кровь, льющуюся на подбородок и в рот, когда золотые перста рассекали нижнюю его губу.

— Люди испытывают страх перед ложью, которую исповедуют пророки и управленцы, стоящие во главе власти, и мы смиренно храним покой усопших здесь. На протяжении столетий наши владения посещали люди, в чьих сердцах зияет алчность и злоба, жадность, которой нет границ. И мы увещеваем их самыми омерзительными видениями, какие видел ты, ступая по подземным проходам, но твое сердце оставалось всегда спокойным, — она поддела когтем каплю рдяной крови, облизывая кончиком языка, пробуя на вкус его жизнь, познавая ритм бьющегося сердца.

— Ты пришел не за дарами, хранящимися здесь, — произнесла женщина, когда ее холодная ладонь легла на его щеку, и мороз, которого он не знал прежде, пронизывал его тонкими иглами, и его ветряные ленты раскалывали сотканный лед на замерзших запястьях, тогда как лицо сковывала стужа. Он чувствовал, как алмазные грани тончайшего льда покрывают кожу.

— Я пришел по прошению великих властителей восточных земель, — говорил Анаиэль, вытаскивая из-под плаща красный шелк с золотым свисающим амулетом огибающего свой чешуйчатый хвост небесного дракона, стискивающего в аметистовых когтях сферу мира. Тяжелое красное золото раскачивалось из стороны в сторону, как маятник, а женщина смотрела на свиток из самого нежного шелка и на протянутую руку со жгучим отвращением, словно ей преподнесли разодранное мертвое тело, сочащиеся гнилью и смрадными соками, раскрыли внутренности с серебряными червями, поедающими останки плоти. И в это мгновение лицо ее обдало человеческим страданием, и она медленно покачала головой, будто не веря, что проклятый артефакт находится в ее обители. Черная лента волос упала на ее искаженное болью бледное лицо, когда агатовые воды сотрясала рябь, от которой поднимались волны праха, вздымающиеся до стен, увитых фресками старой войны. И он видел в сапфировых отсветах пламени, как умирали миры, выписанные платиной на камне, и падали под гнетом вражды империи. Царственное одеяние, волосы и туманные глаза стали тенью тьмы — незримой, но преследующей черноту. Она дополняла саму ночь и сладость мечты, умиротворенные объятия смерти; ее дымчатые глаза были воспоминанием о дожде и росе на листьях плакучей ивы и полыни. Прекраснейшая правительница, окутанная осязаемым саваном зловещей темноты — невинная и страстная, чистая и оскверненная в нежеланной грешности. Погруженные в сумрак белокаменные и опустошенные дворцы, под которыми смыкались горные острые багрово-темные склоны, пропитанные влагой, и скалистые бурные теснины петляли, извивались и карабкались по каменистым узким ущельям подземных лабиринтов. Бурные тропинки рек бежали далеко вниз, и в отдаленных водных коридорах с винтообразными широкими колоннами и врезанными в горы изящные арки, Анаиэль видел белые корабли и ладьи с шелковыми парусинами с золотым гербом старых домов, и седые туманы увивали едва видимые мощные тросы такелажа и длинные увесистые румпели.

— В ваших дворцах есть человек, который станет следующим владыкой! Тот, кто займет лотосовый престол в небесной обители, — кричал Анаиэль, когда в воздухе зазвенела стужа, и чужые ветры опускались с темноты, мертвые всадники ночи поднимались из темной заводи. Их черные плащаницы скрывали стальные доспехи, покрытые потемневшим серебром, и темная кровь, как сок ягод тута, блестела на ножнах, что сжимали железными пальцевыми пластинами черные поводья жеребцов. Их лица скрывала темнота, но они подступали, и кони поднимали копыта над черными водами. Анаиэль крепче стиснул зубы, когда ледяной кол, просвистевший с вышины невидимых потолков, разрезающий снеговую россыпь и льдины в воздухе, вонзился с силой в его колено, отчего мужчина упал на ноги, чувствуя, что ему не хватает воздуха, суставы ломило, а тьма сгущается, накрывая его точно покрывалом.

Его длинные каштановые волосы упали на побелевшее лицо, осыпанное потом и кровью, и непрекращающийся озноб медленно терзал его тело, словно он сгорал, и несся без передышки, не оглядываясь по сторонам, лишь бы спастись. Невиданный и непередаваемый страх обуял его, когда он поднял глаза на овивающую его со всех сторон темноту, и перед ним представали поля сражений и огня, чьи красные и пестрые орнаменты вздымались до голубеющих небес. Если бы не чувство паники, испуг, вонзившийся в сознание, как стрела, быстрота и отточенность движений, то он был бы уже мертв, и его тело разошлось на равные части, когда заостренная черная пика расколола стеклянные покрытия моста, пролетев в сантиметрах от его лица, и отзвук могучего врезающегося удара разлетелся, разнесшись громовым эхом.

— Совсем скоро настанет время великого Турнира, и я милостиво прошу вас о снисхождении отдать мне избранного звездами добровольно, — в его глазах воссияла мольба, когда он склонился перед женщиной, понижая голову к заледеневшему стеклу, и хлад впивался в его кожу, обжигая окровавленные губы. У него перехватило дыхание, когда он ощутил запах мокрой розы и густых восточных пряностей, но поднять свой взор не посмел, слыша стук серебряных копыт вороновых коней, холод их шелковистой гривы. Он слышал тяжелое дыхание лошадей за своей спиной и клацанье зубов по серебряным удилам, и сквозное дыхание всадников теней, чьи сокрытые лики вытягивали весь воздух и жизнь. Женщина же, принявшая человеческое обличие, прислонила трепещущие ладони к груди, будто пытаясь остановить больно бьющееся в груди сердце, и гримаса непередаваемого страдания сковала ее утонченные и молодые черты. Ее красота была непередаваема и губительна, как рок представшей смерти. Алый рот ее открылся в безмолвном крике, когда женщина согнулась, пытаясь удержать внутри себя вырывающиеся рыдания, обхватывая себя руками, будто пытаясь поддержать.

— Я думала, что ты мое освобождение, но ты пришел, чтобы очернить мою память и мое извечное заточение в этих стенах, нарушая покой! — полы ее великолепного наряда накрылись водяными струями от поднимающихся темных волн, и он подивился чистоте ее прекрасного лика, что так напоминало глубину озера, покрытого северными льдинами. Кинжалы голубого льда пронеслись возле его лица, и он ощутил хлад точеных алмазных граней, разбившихся за его спиной, и от ударов по стеклянной кладке поднялась воздушная волна. Анаиэль со всей силой, оставшейся в руках, вогнал кристальные клинки в стекло и с тяжелым выдохом пригнулся, едва смея сделать вдох, когда каскадный вихрь ветра разрубил стены, и каменные остроносые черные глыбы, как умирающие угли костра, повалились на водяную кромку, разбивая морозный покров. И дикие ветры взметнулись в высоту, сбивая наземь и придавливая кости, выламывая суставы в пальцах до крови сжимающих хрустальные клинки.

— Это верно, что один из великих избранников сокрыт здесь, от глаз ваших узурпаторов, которым твой род поклоняется. Фальшивые боги, что устраивая распри и войны между народами, наживаются, набивая свои дома золотом и зеленым ядовитым зельем, что продлевает их ничтожное время в этом бренном мире. Ты, что служишь своему Императору, выполняя долг по крови, такой же пес войны, слепец и глупец, которому нет равных! — она горько усмехнулась, отступая, ибо ноги ее подгибались, когда плечи ее содрогнулись, и безумные ветры взвились в высоту, ревя и крича, как и умирали в непереносимых криках, от которых стыла кровь, образы теней, пытающихся пробиться сквозь каменную завесу. Их когтистые щупальца рассекали свет леденящего огня, но призраки, заточенные в бесконечной тьме, не могли проникнуть в мир живых, оставаясь за пределами, но кики чудовищ, исполненных звериного мученичества и страдания, разбивали сердце. И по лицу мужчины текли горячие слезы, когда он видел в темных видениях человеческую боль потери и отчаяния, невыносимого груза горечи, что испытывали дети, задыхающиеся от слез, уткнувшиеся лицами в землю перед мертвыми телами родителей, и как они кричали, разрывая горло и голоса. Он видел матерей, что баюкали в темных шалях окровавленные тела солдат, пытаясь в карминовом месиве лиц, отыскать знакомые выражения своих отпрысков; возлюбленных, что протягивали друг к другу руки, пытаясь дотянуться кончиками пальцев до кожи любимого человека, и в последний раз ощутить тепло чужого тела. Он множество раз склонялся над больными и ранеными с гангренами и выплывающими гнойниками на раненых веках, скрывающими глаза; слышал нечеловеческий крик, вырывающийся из горла тех, кому отрезал конечности, с какой пустотой в душе оттирал каменные полы грязными тряпицами, как вдыхал запах спиртовых растворов и лекарственных трав в лекарских комнатах. Но Анаиэль никогда не чувствовал такой пронизывающей до самых глубин боли, чужой боли, словно умирал он сам, и те, кто дороги ему больше жизни, больше тихой и покойной смерти.

— Сефиль, успокойся, — пробормотал мужчина, поддерживающий ее, осторожно обнимая за талию, словно боялся причинить своим неумелым прикосновением боль, и на лице его отразилось глубокое отчаяние, он с трудом мог дышать, словно мог чувствовать каждой клеточкой своего тела ее смятение и внутренние переживания духа. Мужчина сжимал возлюбленную в своих объятиях, приникая нежными устами к открытому плечу, вдыхая едва уловимый аромат, замеревшей дуновением на тонких волосах, чувствуя руками ее шаткое сердцебиение и тихий, сдавленный стон, упавший с ласковых губ. Но тепла и заветной ответной горячности кожи он не почувствовал, только беспредельный гнев, как океан, что покрывал собою раскалывающуюся на части сушу, закрывая морскими разъедающими грядами тихие берега, усыпанные изморосью и цветущие янтарные поля. И живое умирало под неистовой стихией, так и умирало ее миролюбивое сердце, жаждущее света.

— Он хочет забрать того, кто будет оберегать будущего правителя! — кричала она, побледневшая и обездоленная, пытаясь отбиться от жарких мужских рук, сжимающих ее в пламенных и заботливых тисках, тогда как она пыталась вырваться, разрезая его сильные руки в кровь, одаряя шрамами и болью, которые он не мог забрать из ее сердца. Мужчина лишь крепче прижимал ее к своему телу, закрывая глаза, словно пытаясь через соединяющее их тела тесные связи, передать свою уверенность, отвагу, силу и бесстрашие, а женщину сотрясала безобразная ярость и страх. Каменный кровавый престол огибали белоснежные птицы, их сверкающие крылья были прекраснее рассветного солнца, и такими же пламенными, как языки огня, такими же светлыми, как стылое серебро лунного света. Гранитные фрески кровоточили, и со стен с вырезанными гравюрами лились буро-красные потоки, и из темноты вылетали огромными стаями черных туч летучие мыши, и на бархатных крыльях ночи сияли костяные когти. Шум их крыльев заполнял мрак, и когти, и зубы скрежетали по склизким и зловонным стенам. Твари тьмы усеивали собой огни и были темнее колышущихся волн разбушевавшихся вод, и расстилались тлетворные туманы.

— Я этого не позволю! Этот мальчик под моим покровительством, и я не дам шанхайским псам забрать хранителя истинного владыки! Ты останешься здесь навсегда, даже если для этого мне придется пожертвовать собой! Я не позволю жертвам прошлых столетий пасть напрасно! Твои управители падут, как и ты, рабский смерд, что несет на себе бремя их службы, — говорила женщина, и голос ее разносился мелодией, сладкой песней и перьями журавля, плывущими по воздуху, когда стремительные водовороты и грязные потоки, смешанные с землей вознеслись в воздух, а темные воронки расширялись, беспощадно затягивая в свою глубину остатки воздуха. Могучие каскады накрыли его тело, и краеугольный тонкий камень в бегущем потоке обкалил резной агонией висок. От холода воды его сердце замирало, и он в борьбе с вражеской стихией хватал бледнеющими губами воздух, захлебывался смрадным течением, на краткое мгновение высвобождаясь из-под сходящихся волн.

— Я покажу тебе, что значит истинная власть, — сказала женщина, когда мужчина, стоявший позади нее, что-то надрывно пытался прокричать, но за шумом грозового ветра, перемешанного со снегом и мелкими крупицами льда, разлетающимися в стороны, он ничего не смог расслышать, лишь ее голос был для него звуком и проповедью. Давление неимоверной силы пало на его плечи, воздух сотрясался, вода и земля поднимались в высоту, и стены дрожали. Анаиэль опустил взгляд на свои ладони, прижатые ко льду, и из голубеющих под кожей вен, поднимались полные струи крови, спелые капли красных бусин застывали в вышине, когда он пытался противиться, представляя сносящую волну ветра, раздирающей надвигающуюся темноту. За ее спиной расправлял крылья белоснежный грифон, взлетающий в глубокую черноту, но он видел только женщину, простирающую к нему руку в темноте. Она приоткрыла губы, и взвившийся серебристый пар ее сладкого дыхания превратился в седовласых жеребцов, унесшихся под кров ночной.

— Тебе не дано было познать истинный страх, потому что ты ничего не терял в своей жизни, — шептала она пламенеющими от крови и слез устами, и синие огни высились прямыми столбами, осветляя его сокрытое во тьме лицо. Тогда он увидел истинный оттенок ее глаз, светло-голубой топаз, обретающий тона индиго, когда пламень искр возносится к контурам прекрасного лица.

— Ты не знаком с болью утраты. Отринув дом, ты лишь последовал за собственным выбором, но тебе не ведомо чувство грызущей скорби, когда все, что ты так пламенно любил и желал украдено чужими руками и прихотью времени. Как ветры, сгоняющие тучи, наступают сезоны дождей, реки выходят из-за берегов, уничтожая урожай, так и перст судьбы, отбирает все по своей воле, — тихо произносила она, и с уголков ее глаз скатывались слезы.

— Я покажу тебе, каково это, тосковать по любимому созданию, чей образ застыл лишь в воспоминаниях, которые тают с каждым ненавистным днем, — говорила женщина, и воздух воспевал ее голосу, когда она ступала по стеклу и воде, по черным небесам и звездному настилу. Перед ним больше не было сумеречной госпожи, ее одеяние стало чистым, как снег.

— Если сможешь справиться с утратой, то я позволю забрать тебе избранного, — человеческая девушка, в чьих жилах текла горячая кровь, чье дыхание было свежее астры, взяла из его сломленных и трепещущих рук шелковый свиток, мгновенно сгоревший в ее пальцах. Голубое пламя обгладывало материю, пока на чистой ладони не остался рубиновый камень.

— Я отдам тебе все, что пожелаешь, даже покажу тебе сладостный сон, о котором так мечтает твое сердце, — шептала она, прикладывая теплую ладонь к его холодной груди, где слабо билось сердце.

— Даже то, что тебе не дано будет узреть при скоротечной жизни, я позволю, — нежно обещал ласковый голос и нежные руки, прикоснувшиеся к его лицу, золотые когти, впивающиеся в подбородок и уголки глаз, оставляя кровяные полосы. Глумящийся смех, разнесший по гаснущим искрам пламени.

Но когда Анаиэль смог встать на колени и выпрямиться, чтобы встретиться с противящейся силой, то обнаружил, что полностью окружен мраком и тишиной. Он мог отчетливо слышать стук своего сердца и неровного дыхания, но, куда бы он ни взглянул, повсюду его окружала темнота. Мрак, у которого не было характера, чувств, имени — полная пустота. Отчего-то именно так он себе всегда представлял облик смерти. Вечность в пустоте, в которой нет звуков и ароматов, голосов и боли, и ни отчаяние, ни радость не вонзаются жгучими воспоминаниями в сердце. Здесь нет того страшного холода, который убивал в нем волю к борьбе, жары, от которой сдавливало горло в жажде, но здесь было так невыносимо пусто, что от одной мысли о дальности и бесконечности, у него кружилась голова. И он мог чувствовать одиночество, витающее в крылатой первозданной черноте, и в сравнении с глубокой темнотой, он был ничтожеством. Темнота была совершенством, а он был ничем, тишина же обратилась его страшнейшим наказанием и бичом. Он кричал, но не мог слышать голоса, он смотрел на свои руки, но не мог разглядеть конечности. Только темнота представала перед ним.

Когда он тяжело вдохнул в себя кислород, как если бы только что вынырнул из-под столпов ледяной воды, выплывая с самого дна глубокого озера, он раскрыл слезящиеся глаза, прижимая ладонь к вспотевшему и горящему лицу. С обнаженной загорелой груди стекали капли холодного пота, и он вдыхал в себя свежий утренний воздух, пока у него не закружилась голова, а зубы не застучали от будоражащего волнения в нервах. Его ладони заскользили по шелковистым белым простыням, по льняному узорчатому переплетению, пропитавшимся запахом мускуса и лаванды, и он в сомнении и непонимании сдвинул брови на переносице. Анаиэль огляделся вокруг.

Это была его прежняя комната во дворцах Сиона с просторными ониксовыми холлами, каменными залами. И теплый золотистый свет вливался через распахнутые балконные деревянные двери, и ветры поднимали прозрачно-белый, как фата, шторы. В дальней части стоял его деревянный стол с письменными принадлежностями: знакомые хрустальные чернильницы и стеклянные перья в драгоценных чашах, кремовое сукно и ровная стопка листов, перевязанных бархатной красной тесьмой. Золотой слон рядом с книжными стеллажами со старинными фолиантами, словарями и историческими рукописями в кожаных перелетах. Знакомый сандаловый аромат наполнил его легкие, когда он повернулся к стоящим вдоль стены высоким комодам и шкафам.

Темные ресницы мужчины дрогнули, когда он заметил на мраморном полу разбросанные атласные сорочки, батистовые темные юбки, драгоценные пояса с крупными изумрудами и золотыми монетами, диковинными лентами. И поверх разбросанной груды вещей особенно выделялись тканевые темные туфли, с вышитыми на дорогом бархате багровыми маками. Вплотную с его резным комодом из темной древесины стоял широкий шкаф с распахнутыми дверцами. И с длинной полки с аккуратно сложенной в несколько стопок белыми мантиями, на пол пали тканевые золотые пояса с жемчужными бусинами. Анаиэль приподнялся на локтях, потирая гудящую переносицу. В висках ломило с такой силой, будто его с обеих сторон ударили раскаленным молотом. Он нечеловечески устал, и продал бы душу за горячий хлеб и острый суп. И только когда мужчина смог на несколько минут прикрыть глаза, прижимаясь затылком к деревянной кружевной спинке широкой кровати с балдахином из красного бархата, размеренно вдыхая аромат гортензии, растущей в богатых садах главного поместья, окруженный зачарованным теплом солнечного света, обтекающим лицо и нагую грудь, он смог позволить отекшим мышцам расслабиться. Когда же он смог отринуть нависшую над разумом полудрему, опуская руку на поднятое колено, то вновь оглядел знакомые интерьеры, опасливо сузив глаза. Признавая родные вещи, он не мог не обратить внимания, что часть комнаты словно принадлежала другому человеку, явно пренебрегавшим правилами порядка. У него всегда было немного вещей, и он хранил каждый необходимый предмет в нужном месте, будь то кожаные крепления для кинжалов, или охристая подводка для глаз, хранящаяся в фарфоровых емкостях, чтобы провести месячный ритуал поклонения небесным блюстителям. Женщине же, разделявшей с ним спальные комнаты явно была свойственна неприхотливость к прилежности и аккуратности. В комнате появились огромные золотые зеркала, раму которых поддерживали ангелы, золотогривые и разъяренные львы, и опаловые столики, выстроившиеся вдоль целой стены с рубиновыми и малахитовыми шкатулками, гребнями и серебряными расческами, и темными сундуками, в которых женщины хранили косметику. На древесной высокой тумбочке по левую сторону кровати стоял поднос с хрустальными и цветными баночками с мазями, духами. И он мог уловить слабый запах красной розы, из лепестков которой делали душистое масло для тела столь любимым восточными женщинами в столице. Он сморщился от причудливости происходящего еще больше, когда обнаружил на огромных и мягких перинах длинный золотой волос, что был тоньше струны арфы. Его взгляд словно обожгло белым огнем. Рука невольно потянулась к найденному сокровищу, и он осторожно разминал между пальцами солнечную нить, поражаясь, как в предрассветных лучах, оттенок становился платиной и лунным серебром. И поднеся волос к губам, ощутил свежий запах можжевельника и мяты. Ни у одной женщины он не видел такого драгоценного светлого тона, почти царственного. Странное место, что так походило на его прежний дом, в котором он улавливал привычную гамму запахов — сандаловое дерево, лак и кожа дорогой мебели, и золотая краска журавлей на голубой эмали расписанных стен, стеклянный блеск темно-красной канифоли в нефритовых и флаконах, сухой красный и медвяный вереск в тонкой вазе из бордового стекла и аромат алоэ и лаванды. Незнакомые и притягательные ароматы, заполняющие легкие кипящим воздухом. Он мог ощутить прикосновение холодного шелка успокаивающих рук к своим обнаженным плечам, волнующий запах черных астр, ласку посеребренных локонов, опадающих на его грудь, горячее дыхание на затылке, теплые губы на щеке.

Но когда Анаиэль опустил случайный взгляд на левую руку, его глаза потрясенно воззрились на сплетенные цветы адониса, выписанные витиеватыми и узорчатыми чернилами на коже, начиная от запястья, протягиваясь переплетающимися, как лозы и кроны линиями до локтя, вытягиваясь к предплечью, обвиваясь кольцами у плеча и припадая к груди, где билось сердце. Вечное клеймо и отметина, которую не стереть ни одной силой, даже всевластному огню не поглотить эти чернила, когда от умирающей плоти останется лишь прах, и краска замрет в песках, замарав чернотою белые песчинки, застывая под землею.

Он мягко вдохнул, стискивая руками уши и закрывая глаза, но даже так, Анаиэль отчетливо мог слышать журчание стремительных вод, протекающих между обложенными разгоряченными на солнце белыми плитами искусственного русла. Его пальцы прикасались к черным символам со странной смесью страха и затаенного возбуждения. Он никогда прежде не думал, что будет женат. Он не мог себе такого позволить, пока…

Сердце больно закололо при этой мысли, словно леденящий искривленный коготь врезался в плоть. Мужчина спустил ноги на каменный пол, выложенный голубой лазурью, пытаясь отыскать в дебрях темного сознания ответ, но как только стопы коснулись теплого камня, мужчина позабыл то, что томило его. Странное чувство, словно позабыл и утратил нечто ценное. Шелковые черные штанины волоклись за его шагом, когда он спускался в просторную залу, ведущую в сад, попутно набрасывая на плечи темный кафтан.

Он остановился возле бьющего высокого фонтана, вдоль нежно-розоватой мраморной кромки которого, вились лозы винно-красной розы, и на полных бутонах поблескивали мелкими кристаллами капли воды. Мужчина долго всматривался в свое отражение, оперевшись ладонями о каменный парапет, но как бы он не старался достичь своих воспоминаний, они ускользали от него, как вода, утекающая из-под сложенных ладоней. Знакомое лицо в зеркальной ряби, но он знал, что правую бровь должен пересекать короткий белый рубец, оставленный костяным кинжалом, а волосы должны были со временем выгореть на солнце, потеряв свой темный каштановый отлив. В отдалении раздались шаги, и он невольно обернулся, застилая вытянутой рукой ярко бьющий в глаза свет. И сквозь дамастовые и газовые занавеси, легкие, как ветер, плывущие облака, спадающие мягкой волной с арочных проходов балконного холла, вошла женщина удивительной красоты. Анаиэлю подумалось, что весь мир застыл, а время остановилось. Он перестал дышать, все еще сжимая сильными пальцами мокрый камень, не чувствуя боли в костях и кровоточащих пальцев, стиснувших Ему подумалось, что он мог бы укрыть белоснежную кожу жемчугом. И его пальцы неумолимо жгло от желания прикоснуться к курчавым светло-золотистым локонам, стекающимся ниже поясницы, словно облик света воплотила она в своем образе. Он был проклят в тот же миг, как увидел ее тогда, в стенах запретного города, прикасаясь пальцами к влажным губам и костяшками пальцев проводя вдоль шелковых бровей.

Платье из белого атласа и простой, но изящной золотой каймой, обтекало тонкую талию и упругие бедра, будто пеплум древних богинь, но в каждом движении сквозила невинность, щемящая сердце нежность, и вся любовь мира соединилась в сияющих изумрудных глазах, смотрящих на него с самозабвенным теплом и обожанием. Ее кожа была белее рисовой пудры и вышитых серебряными двойными нитями цветов аконита на аксамитовой ткани. Легкий румянец накрыл ее щеки, когда она вплотную подошла к нему, а он не желал произносить ни слова, боясь разрушить сладостное забвение.

— Анаиэль, — тихо вымолвила она, когда создание неба прикоснулась заклейменной священными рунами рукой к его длинным волосам, заправляя выбившуюся прядь из заплетенной косы. Его имя в ее устах звучало музыкой жизни, и он словно смог наконец-то раскрыть глаза, хотя в груди все еще ныло и болело сердце, что-то внутри него умирало и кричало, разрывалось на части. Но он не слышал, продолжая зачарованно взирать на любимое существо, чей облик хранился в нем со времен начала мира, еще до рождения, и останется витать в воздухе, которым он повелевает, когда отмеренный срок жизни истечет с последним вздохом. И в смертных обителях богов, он отыщет ее вновь, осыпая поцелуями и преклоняясь, отрекаясь от свободы, молча терзаясь расставанием.

Мужчина не желал просыпаться от гибельного видения. Пусть все мироздание пойдет прахом, пусть все пылает и горит от рук тьмы и бездны, призраков смрадных, лишь ради этого мгновения он был рождения, ради этой женщины он положит мир к ногам и исторгнет вздох.

— Что с тобой? — несмело прошептала она, всматриваясь в его озадаченные и удивленные черты, задумчивый взор, опуская теплые руки на оголенную кожу, в место, где стучало его сердце. И от ее прикосновения его прожгло, как опаленной сталью.

— Иветта, — прошептал он, рождая дыханием слово и звук, ответно прикасаясь к ее прекрасному и изумленному лицу. Он страшился притронуться к воплощению света, но противиться неугасающему желанию не мог. Невозможно устоять перед жаждой, воздухом и теплом — противное являло собой самоубийство. Пальцы коснулись скул, нежно очерчивая линию до самого подбородка, и задержавшись на теплой бархатной коже, он опустил руку, заглядывая в морские волны ее глаз. И песнь немолчную цикада воспевает, когда полыхающее, жадное солнце обтекало мягкие линии женского лица, которые он запечатлевал в своей памяти, в надежде томиться по ночам отрадною грезою.

— Это ты? — шептал он, всматриваясь в родное и любимое лицо, глаза, что наполнялись болезненной нежностью. Ее кожа была такой светлой, как бесплотные облака в царствовании луны, и даже легкий загар пламенного солнца, не смог сокрыть совершенную белизну, а ее волосы, как мерцание углей красных лампад и медовая капля на лепестке снежного ириса.

Она одарила его улыбкой, и в тот же миг, он стал ее рабом, и ныне умерла свобода, и он воздал бы белые лилии к ее ногам, принимая жадные оковы, пьющие кровь из его тела, забирая волю. В его мире не было ничего кроме нее. Анаиэль почувствовал себя ничтожным существом, подумав, что в мире существовало что-то другое, кроме нее. Безумием был охвачен разум, ибо она его мир и душа, и сердце, плоть и кровь. Одно лишь слово, и ради нее он сгинет, канет в пелену огня. И его кровь будет протекать по ее венам, если таково будет ее желание. Его пронизывало до самых чресл небывалое ощущение покоя, он вступил в обетованный рай, где земля напоена молоком и медом, но в самой сердцевине сердца вскипал огонь, противясь представшему блаженству.

— Ты сам не свой, — прошептала она, и глаза ее потеплели, и он не мог налюбоваться, как преломляется свет в изумительных очах, в мутно-бирюзовой глубине которых, он видел свое отражение. Если бы небо пало на землю, и звезды сокрушились с небесного полога, то в мире осталось бы две звезды — ее изумрудные глаза. Прикосновение ее рук к его пальцам было схоже с ласкою дождя на лепестках мальвы.

Он следовал за ней, влекомый и ведомый ею через лабиринты коридоров и открытых балконов. Прежде, он мечтал увидеть Сион в своем золотом блеске, видя расцветающую столицу в далеких снах, как наяву; жаждал пройтись по главным улицам и услышать запах чернил каллиграфов в мастерских, заглянуть в лавки с драгоценными камнями и вдохнуть запах старых книг у торговцев на ярмарочных площадях, вновь восхититься блеском бриллиантовых башен на фоне синеющего чистого неба, кинуть взор на мозаичные фрески на белых мраморных плитах, услышать молитвенные строфы, звучащие из мечетей, украшенных лазуритом; ступить босыми ногами на опилки, сыплющихся с длинных досок плотников. Но Анаиэль стал слеп к былым мечтам. Он сжимал с нежностью мягкие руки своей женщины, поглаживая большим пальцем запястья, замечая, с какой легкостью рисунок на ее кончиках совмещается с символами, изображенными на его костяшках пальцев, и все больше забывал про жар в своей груди, гудящий шум в висках и клятую боль в переносице. Он, упиваясь, прикрывал глаза, вдыхая тонкий аром ее волос, и в нем восстали ненасытность и мятеж; не мог дождаться мига, когда упьются с алчностью из ее уст, как томным кубком благородного рубинового вина.

В прилежащем к главному поместью павильоне, он расслышал звук бьющегося стекла бутылей с острым ароматом жасмина, растекающегося по воздуху, громадного кувшина с водой, женские крики, вздымающиеся занавесы и кипенево-белые простыни и взметнувшиеся листы, вырванные из книг. Анаиэль поймал один из желтеющих на малиновом зареве листков, узнавая лирические стихи классиков, воспевающих любовь к золотым причалам на морских берегах столицы, славившие зеленые воды, и темные ладьи с раскачивающимися на волнах цветными фонарями, зажигающимися на закате дня. Когда-то такие стихи наставлял заучивать его отец, и в полуденные часы своих занятий вместе с вельможами навещал его в классных комнатах, вслушиваясь в чистый звук голоса своего сына. Хотя в тайне Анаиэль бессовестно крал у своего наставника истории книги по военной стратегии и искусству сражения, чтобы когда-нибудь превозмочь старшего брата, которым так восхищался, и с улыбкой вспомнил, как жег ароматные свечи в глубокой ночи, вчитываясь в запретные строки. Истины, до которых не мог быть допущен до наступления старшего возраста. Он ненавидел математику и естественные науки, к которым привил стремление, лишь оказавшись в одиночестве с настоящими бедами, но от всего сердца любил литературу. Женщина рядом с ним устало вздохнула, устремляя взгляд к раскрытым коридорам с воздушными шторами, опадающими со стен, и тогда он заметил, как вдоль арок бежал ребенок, и легкий звук его босых стоп по обожженным каменным плитам был слышен в слабой тени тисовых аллеях и шубе красных листьев делоникса.

— Скай, — позвала мальчика женщина, выступая вперед с явным огорчением на лице, и Анаиэль незамедлительно поднял свой взгляд на нерасторопно спускающегося по широким лестницам мальчика, виновато опустившего плечи. Ребенку было не больше шести лет от роду, но для своего возраста он был достаточно высок и хорошо сложен, и в воздухе он ощутил притягательную, неуловимую силу, от которой его собственное дыхание кружило голову. Необычное имя для дитя, рожденного на землях священной пыли и адамантовых песков, и он не мог разгадать символического начертания каллиграфических строк, которые могли бы быть записаны в книге имен. Его светлые волосы, в которых застыла и медь, злато, и бронза, и частицы лунного серебра, были коротко острижены, что было так несвойственно для выходца из родовитого дома, но он носил одежды с вышитыми золотыми изображениями львов на груди, а на золотистом парчовом поясе раскачивалась аметистовая перевязь с нефритовым амулетом. Через некоторое время ему будет позволено узнать судьбу от прорицателя. Богато украшенный наряд был расшит речным жемчугов и мелкими камнями темно-синего сапфира, и в прядях поблескивали тонкие золоченые звенья украшений, соединенных едва видимыми полосами цепочек. Кожа его была на несколько тонов светлее, чем у любого османца, но когда мальчик посмотрел на мужчину, Анаиэль увидел свои глаза, но они были гораздо глубже неба, дальше морских пучин. И мужчина вглядывался в точеное отражение собственного лица, подмечая, сколько знакомых черт, передалось его сыну. Его сын. Ветра и само дыхание жизни поведало ему об этом. И он не мог насмотреться, желая протянуть к нему свои руки, бережно обнять и защищать до конца своего последнего вдоха от всех невзгод и обид падшего мира. От него исходил запах дождя, скошенных трав, терпкий аромат темных ирисов и тающего холодного снега на кончиках ресниц.

— Простите меня, матушка, — почтенно склоняя голову, сказал он, обрывая нить взгляда. Мальчик цепко удерживал в своих руках золотую сферу, испещренную рисунками зверей и созвездий, которую использовали дворцовые астрологи для чтения звездных карт для предсказания погоды на новый сезон урожая, избрания нового священнослужителя храма. Такие астрономические компасы были неотъемлемым атрибутом в каждом дворянском семействе. Сложный механизм, который немногим давался в учении, и не каждый осмелился бы взяться за расчеты вечно изменяющих и сменяющих друг друга положения светил.

— Прошлым вечером ко мне приходил твой учитель истории, сетуя, что ты желаешь заниматься только тогда, когда захочешь. Это не первый раз, когда мне говорят о твоей невоспитанности и гиблой прилежности, — мягко говорила женщина, спокойно сложив руки перед собой, и на ее же слова в дальних комнатах сквозь украшенные пестрой резьбой деревянные двери, послышался очередной звон бьющегося стекла, отчего плечи мальчика чуть вздрогнули, и он неловко переступил с ноги на ногу, вытягивая губы. Раздалась непристойная и непозволительная брань челяди за высокими и массивными деревянными дверьми, за которую они могли поплатиться хорошим жалованьем или быть высеченными на главной площади на глазах у нескольких тысячей подданных.

— Я могу все объяснить, матушка, — с уверенностью подавив страх, произнес он, смело поглядывая в сторону Анаиэля, словно пытаясь отыскать спасение в бесстрастном выражении лица мужчины, но быстро отвел взор, жмурясь от яркости солнца. И он смог различить то же заветное стремление, уверенность, которые замечал в себе, когда на каменные столы к нему подносили на носилках раненых солдат.

— У меня хорошая память, — резво ответил он, впиваясь пальцами в золотые обручи сферы в руках, — и я с легкостью смогу заучить любую поэму или произвести вычисление высоты любой дворцовой башни столицы по опадающей на землю тени. Но мне не приносит удовлетворения сложные математические подсчеты, которые не привнесут пользы в мое образование или тексты старых законов павших городов, чьи управленческие системы изжили себя и больше никогда не придут, — с чувством воскликнул ребенок, и связки золотых браслетов на его запястьях, полыхнули огненным заревом. Упрямый очерк детских губ и солнце блекло на острых кончиках его серебряных ресниц со смольно-каштановым отливом.

— Ты не выполняешь своего главного обязательства, как один из будущих наследников великого дома, не желаешь обучаться самообладанию и умеренностью, не проявляешь должного уважения к старшим, а значит, и не чтишь закон, — голос женщины не был суров, но в нем слышались нотки горечи, давящей куда больше выказанной злости или гнева. Она тяжело вздыхает и едва заметно хмурит брови. И стыд окрасил нежную кожу скул и щек светло-алой кисеей, жаля сильнее любого злого слова.

— Ты должен показывать пример для остальных воспитанников благородных домов, и стремиться стать тем, кто сможет поднять Империю, научиться сохранять традиции и нашу культуру. И если лучшие учителя не могут заложить в тебе эти основы из-за излишнего своенравия, то кто сможет?

Она немного помедлила, оглядывая павильон, и с сожалением добавила:

— Как я понимаю, ты в очередной раз не позволил прислуги отвести тебя на занятия с мастерами. Среди солдат действительно гораздо интереснее?

— Прости, — тихим и нервным шепотом промолвил он, опуская лазурные глаза в белесые каменные плиты, обретшие почти кремовый тон из-за горячности восстающего диска солнца. И грусть окаймила его ауру в оттенок темного пурпура.

Анаиэль сделал шаг, опускаясь на колени перед мальчиком, поднявшего на него открытый и чистый взор, преисполненный любопытства и неприкрытого обожания, реющегося в темно-лиловой и небесно-голубой синеве глаз, ярче морского берега, увитого осколками мокрого янтаря. Это были его глаза, и в то же время, они были синее, чем сверкающий сапфир в объятиях света. Мужчина положил свою широкую ладонь на детское плечо, ощущая его внутреннюю силу и вырывающуюся на свободу власть стихии, чувствуя, как взлетают со светлого кафтана, расшитого соколами, небесные хищники. Искрящиеся крылья с ажурными перьями в томительном сиянии света, и птицы скользили по воздушной глади. И через легкое прикосновение он чувствовал дыхание своего дитя, его ровное дыхание и легкое сердцебиение, как переливается по венам кровь его благородного дома. И все же он был другим. Он видел в иссиня-сизых глазах сосновые леса, стоящие в холодных туманах, край розовеющего неба и густые вьюги, свинцовый горизонт, овод дождей и талых снегов.

— Все хорошо, — сказал Анаиэль, вглядываясь в глаза своего сына, в которых он видел грядущее, прижимая ладонь к детской щеке. Кроваво-красные лепестки дикой розы над раскаленными шпилями белоснежных дворцов и медные кружевные врата, что отворяют путь неправедные мертвецам; крепчающий мороз в грозовой выси, и рассекающий злато меч, пронзающий стылые облака; рубиновое пламя в объятиях хлещущего мрака, что широкою ладонью закрывает солнца блеск. Он видел, как сходятся армии и расходятся волны зеленых морей, затопляя шумящую от кровавых распрей землю. И в нимбе полымя, его сын восходил на лотосовый престол высокий, и выселились опаловые колонны, тянущиеся к небесам. Белые меха спадали с его плеч, и молочные ирисы расцветали под ногами, пробиваясь сквозь мрамор безжизненного камня лестниц, расписанного тончайшими трещинами, сплетаясь в теплоте дневной зари; и с живописных фризов опадали седые лепестки. Юношеские кровавые губы опалила улыбка, когда подле него восходила женщина, его духовная жена, хранительница его дыхания. Земнородная дева, чьи русые волосы были древесной влагой, а глаза удушливой волной льдистых рек сияли прозрачностью в лентах света, и пальцы разделенных и предназначенных возлюбленных соприкасались, сплетая нити судеб. Белоснежная органди драгоценного шлейфа тянулась за ее неспешным шагом, испещренная серебристыми рисунками, соединяющаяся с узорами кафтана мужчины, чего прикосновения она желала. Нежность обрывалась, и сердце обожгла грусть, когда видение померкло.

— Скай, — сказал Анаиэль, и пальцы его тронули ласковые пряди платиново-золотистых волос. Алые уголки губ приподнялись в зовущей и пробирающей до глубин улыбке, высекая непередаваемую радость в душе. Сладкий сон, в котором он желал остаться навеки. Его плечи накрыла теплота любимых женских рук, и он услышал жасминовое дыхание возле своих губ, и живительных воздух проник в тело, повторяя его имя, будто молитвенные строфы.

Анаиэль забыл голос ветра, и чужие стихии усмиряли ревущее пламя в груди. И где-то в темноте его души, по темной поверхности черных вод, ступала царственная сумеречная госпожа, и красно-золотые персты на тонких пальцах, алеющими гранями проводили по застывшему в вечном сне лику мужчины. Красная полоса крови прорезалась по натянутой от стужи коже от прикосновения острых колец, и отравленные шипы роз обвевали его сильный стан, погружая в пучину непроницаемой волны. Черные воды поднимались к груди, ласкали шею, затопляя мертвенные и красивые черты мужского лица, утягивая на дно, которому не было конца.

По кромке вод шествовал человек, чье отражение в черных водах обретало чудовищные образы зверя с огромными копытами и рогами, львиной шкурой. Непрощеным созданием был его дух, и дегтевая речная гладь дрожала от ударов темных сапог его мстительного шага. Мужчина наклонился над женщиной, что провожала одиноким и печальным взглядом тело, уходящее под спокойные и томящиеся воды.

— Что ты сделала с ним, сестра? — вопросил он, касаясь пальцами темного шелка волос и поднимая паутину пряди к губам, вдыхая жасминовый аромат, смешанным с запахом гнили и земли, костей. Запах, сопровождающий мертвых, обреченных на вечность.

— Пусть он видит сладкие сны, — ответила равнодушным голосом женщина, вглядываясь, как раскалываются на части золотые звенья заколки, сцепляющей темные волосы мужчины, и коса под водой расправляется. Она почувствовала, как его руки обнимают хрупкие плечи, и женщина на краткий смогла ощутить желанное тепло тела, но быть может, то мираж, оставшийся от человеческого дыхания, в котором еще пылала жизнь. Лицо человека упало в основании алебастровой шеи, и носом он проводил волнующую линию вдоль голубеющей вены, опаляя горячностью дыхания, вызывая трепетную дрожь по женскому зовущему телу, вожделея плоти и желая души.

Сефиль дотронулась пальцами до лица своего брата, оставляя поцелуй хладного прикосновения, и тихо произнесла в глубину зыбкого и бесконечного мрака:

— И если он докажет, что сможет расстаться с тем, что больше всего жаждет его сердце, то я позволю забрать ему избранного.