Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

VIII

Ветер был злым, лютым, как голодная стая скалящихся гиен. Они являли собой образ войны и голода, алчности и неутолимой жажды и всевластия, и жадность заключалась в каждом движении их быстрых ног. Он видел, как с обнаженных клыков диких псов желто-красной пустыни, чья шкура была усыпана кровавыми разводами, стекала ядовитая слюна, разъедающая землю под жестокими и тяжелыми когтями, а их глаза пунцового злата, пылали неистовее жала гадюки. Видя картины гнева и фатальной боли, когда раскалывались тела детей и женщин, будто хрустальные кубки, наполненные игристым красным вином, прогибались ребра и трещали позвонки, пальцы отказывались слушаться, глаза же слепли, но в памяти его высекалось воспоминание проклятой печатью, что будет преследовать в ночных кошмарах.

Яростные и дикие смерчи надвигались грядою холода, и черный дым от крыльев падших ярился в разразившейся небесной бездне, что раскрывалась в темном бутоне розы, прозрачно-кристальные слезы застывали алмазами в сердцевине, и жгучем стебле, усыпанным терниями. Каждый лепесток привносил с собой мученические крики вместо ударного зова серебристых молний, раскалывающих иссиня-лазуритные небеса, и содрогались горы под разрушительным эхом горна наступающих всадников смерти.

Белые стены великого града сотрясались, и венценосные каменные гигантские львы, взбирающиеся по мраморным вратам, застывшие в изваяние вечном, темнели, сгнивали в сумраке и горели огнем черным, как тьма затмения, как края царственной плащаницы ночного князя, что скрывала под атласом мрака звезды и дальние светила, жемчуг и серебро бледноликой луны.

Свет таился за густыми тучами, и светло-голубые глаза мужчины, что отражали виденные ими призрачные виражи полета агатовых драконов с кручеными рогами, покрытыми пеленою пепла, чья чешуя воспламеняла сам воздух, вглядывались в угасающий полдень.

Его глаза стали чистым серебром и изумрудом, в них вспыхивал последний отблеск падающей звезды и далекая мечта опалового месяца. Его ресницы вобрали в себя оттенок бархатной мглы и черного оникса, и ветры его обернулись бриллиантовыми соколами, сизо-туманными крыльями, что вздымались в нависающую черноту. Могучие ветра, вздымающие искрящиеся белоснежные пески в высоту, волною накатывали, со всей неимоверной стихией ударяя в лицо, отчего потрепанный льняной капюшон спал с его головы, открывая взору, чистое чело, длинные, сплетенные в золотые украшения с ромбовыми вставками лотоса волосы темного каштана и махагони. В глазах его мерцало пламя синеющего неба. Пески поднимались в волнах молока и кипени, создавая пламенные образы леопардов и хищных вороновых гончих, и червленые змеи с глазами оттенка барбариса, сотканные из объятий туманов и черного дыма, обволакивали его стопы в тугие кольца. Земля была раскаленной, как жидкий металл, обжигала кожу, и сама кровь вскипала в жилах, черный огонь властвовал в пучине туч, стекаясь пламенным дождем.

Огненное зарево солнца заволакивало в трясину тьмы, когда северные ветры подхватили изодранные полы его плаща, и Анаиэль наблюдал, как исчезает, меркнет и растворяется мираж светлого полудня, и чернота накрывает непроницаемой вуалью мир, как чугунные облака подавляли в сходящихся ладонях тьмы последний смольный луч зари. Иссыхали полноводные и быстрые ледяные реки в кристальных гротах под землей, и аромат сырых камней и лепестков фиалок в воде, что проникал в его легкие, пропадал вместе с затихающими лазурными вихрями его рассеивающихся ветров. Ветви багряного делоникса увядали, и пожухлая листва опадала на цветные мозаичные плиты, что образовывали солнце и цветы, и созвездия небесные, и изумрудные корабли, раскачивающиеся на сапфировых волнах морей, тонули под хрустящим и сухим листопадом. Любовь, что слышали сапфировые стены звездного города, горечь, что впитывалась в полные бутоны ирисов, и на чарующих фиолетово-лиловых лепестках остались слезы женщины, что оплакивала память золотого льва, умирающего на ее руках. Ее мирный вздох, оставшийся на окровавленных губах возлюбленного, был утренним отливом, и волосы чернильной мглы и теней в дремучих дебрях, накрыли саваном лицо молодого мужчины, смиренно покоящегося на ее коленях. И улыбка, полная сожаления и безмерной любви застыла на его устах, когда летняя ночь простиралась под покровом платинового полнолуния.

Анаиэль почувствовал, как его плечо сжала сильная ладонь прислужника, и он в волнении оглянулся на стоящего подле него мужчину. Белесый шрам, рассекающий правую щеку Таора в умирающем свете, сиял серебреной полосой, так сверкает грань льдины под лучами кораллового заката. Анаиэль сморгнул подступившие горячие слезы к глазам, резко отворачиваясь от бдительного и пронзительного взора своего мечника, чей облик во мраке был темнее густого покрова ночи. Он чувствовал, как на кончиках ресниц стынут капли крови, и с силой сжал руки в кулаки, пытаясь отогнать страшное видение смертей, что мелькали каждый раз, когда он прикрывал глаза, даже на мгновение, не длящиеся больше секунды, виражи представали перед ним. Призраки ушедших времен, что запугивали и жаждали проглотить его чистую душу. Опаловые белоснежные стены восточных дворцов и золотые минареты, тянущиеся к выси, и плиты, что точно чистый снег, облитые кровью павших, в которых застыли цветы увядающего жасмина. Сладкий и тонкий аромат сандалового дерева и жасмина смешивался с резким и терпким запахом пролитой крови, и духи, что были запечатаны на многие столетия, вновь вырвались на свободу от неугасающего пламени мести, и возвысились в царских чертогах одного из величайших городов Османской Империи. И одна жемчужин речного ожерелья навсегда разбилась.

Гремел гром, и молнии рассекали черные просторы, словно раскрытые крылья ястреба, и каждый взмах широкого крыла поглощал мир, потопляя в черноте, грехе и страхе. Темные перья, будто вулканическое стекло, кружились в обрушившемся ветре над белыми пустынями, и пустая тишина снизошла на землю, и само дыхание угасало, жизнь блекла.

— Девчонка совсем одна на корабле, — тихо произнес Таор, но его голос в ушах мужчины прозвучал подобно раскату ударившей молнии в столетний дуб, отчего он сжался, не в силах сдержать кипящую боль у висков, взметнув трясущиеся руки к лицу. Его широко раскрытые глаза все еще всматривались в чернь, что оживала и была живой всегда.

— Я понимаю, почему Вы оставили девушку Первый Господин, чтобы не подвергать опасности. Однако я не уверен, что было разумно прибыть сюда в таком состоянии, — он с искренним волнением и братскою заботой оглядел своего хозяина, который с трудом держался на ногах, колени его тряслись, а все тело била неутихающая дрожь, павшая на тело проклятьем. Стоило им покинуть корабль и ступить на проклятый песок, как Анаиэль уходил в состояние полного забвения, тени окутывали его, рассказывая и шепча истории прошлого, страша грядущим, присылая видения голода и жадности. И дыхание его сбилось и стало неровным.

Таор давно не видел своего светлого господина в таком жалком обличье немощного и хрупкого создания. Его правая рука стискивала ткань на груди, как если бы это помогло снять вспыхнувший за кожей и костями пожар. Ярость чужих сердец пыталась сжечь его дотла, не желая оставлять ни единой крупицы души. Под глазами красивого мужчины образовались темные больные круги, и кожу усыпала влага мученической лихорадки, уродуя его непоколебимый дух. Таор стиснул зубы так крепко, что челюсть его затрещала, и в глазах поселился гнев такой силы, что он мог сжечь в пламени половину Империи.

— Вы слишком много сил потеряли, излечивая ранения Вашего слуги, полученные в Даррэсе, — при этих словах Таор недовольно скривился, поджимая бледные, как брюхо мертвой рыбы, губы, и поднял склоненную голову в сторону возвышающегося города.

Чернота усеивала стены гигантских каменных богинь-близнецов с алмазными коронами, что обнимали руками тяжелые ворота, и на каждом осколке драгоценного минерала восставали часовни и храмы, таинственные города с арочными мостами и кораблями, что выстраивались у морских причалов. Морская волна из сапфиров, диковинные золотые птицы из янтаря, воздушные фрегаты из алмазов. За спинами древних богинь поднимались великолепные огромные крылья из красного золота, что начертали в себе историю города, чья слава не утихала и до нынешних времен — в мягких перьях расцветал лазурит глицинии и иссиня-черные кипарисовые рощи темного оникса. Львиные лапы опускались в землю, занесенную песками, и агатовые когти сфинксов впивались в гранит, утопая под шафрановыми бурями. Глаза же блюстительниц, горели голубым таинственным огнем, что оживал, мерцал во мраке ночи, закрадывался в душу.

— Если силы, сгустившиеся за преградой высоких стен, настолько ужасны, насколько пугает меня Ваш озноб, то я лучше лишусь всех своих конечностей, нежели позволю Вам пройти сквозь врата, от которых так и сквозит падалью и гнилью.

И ветер с иных окраин взметнулся, и поднялся песчаный буран, воспевающий песнь кровавого затмения. Волны песков подминали под себя другие песчаные валы, будто пески устроили людское сражение за власть, за богатство.

Анаиэль захрипел, оседая на колени и громко, истерзанно и тяжело кашлял, сплевывая кровь, скатывающуюся с губ. Духовное давление, что просачивалось в каждый камень и каждую песчинку в этом месте, поглощало его, подавляло волю к борьбе. Перед глазами все расплывалось, как в туманной жаркой дымке, прикосновение же песка к костяшкам пальцев походило на кипяток, и боль заставляла его не покидать сознание и оставаться в разуме. Ладони кровоточили, и кожа горела, а его шрам, пересекающий искривленной полосой заветные линии судьбы, сиял серебром, и он вспоминал слова предсказателя. Помнил, как смрад дыхания прокаженного старика, окутал его юное и чистое лицо, как чистых волос кедра коснулась истерзанная седина бледной луны, как сияние глаз морской волны и далекого неба воссоединилась со стеклянной гладью темных болот. Анаиэль помнил, как на его плечи легла костяная рука старца, кожа человека походила на крыло копченого фазана, его же кожу каждый вечер обливали розовыми маслами и душистой теплой водой, от которой исходил пар, за которым не было видно даже хрустальных фужеров с кремами, и оттенка полупрозрачной ткани хитона прислужницы, что заплетала его волосы. Но до того была тонка кожа толкователя, что через бронзовый оттенок, он мог разглядеть белизну костей. Он помнил, какие слова были произнесены сквозь гнилые желтые зубы, пророческие мгновения будущего, погрузившие его в отчаяние такой безмерной силы, что он едва мог дышать.

— Кто-то мог еще остаться в живых, — с трудом проговорил Анаиэль, сжимая ладонь в кулак, и проводя трепещущими костяшками пальцев вдоль горящих песков, поднимаясь с колен и опираясь на могучее подставленное плечо своего соратника, ощущая на своих собственных плечах всю тяжесть мироздания. Грозы падали на его спину, и черные шакалы вгрызались в позвонки, и душное марево сдавливало горло. Слабость пронзала каждый нерв, и каждый глоток воздуха походил на огненное возрождение, и пламя прожигало горло, спускаясь лавой к вскипающим легким. Дыхание оставляло его, а ветры потерялись в грозовых веяниях бури, в сплетениях черных мантий служителей ночи. Он не видел их образы, что были точно переменчивые облака и туманные узоры при первых отблесках рассвета, но отчетливо мог слышать их истерзанные вопли, ощущать их присутствие. Их костяные длинные щупальца обнимали в объятиях, их безликие бежево-мраморные лики без глазниц медленно нагибались к его подбородку, чтобы оскалиться у самых губ, и он мог слышать зловонный гной кровоточащих ртов. И затем пасти раздвигались, обнажались широкие резцы зубов в улыбке ни коварства и удовольствия, а той, что появлялась на лицах людей, когда они испытывали власть, что была в их руках, восторгаясь подчинением и унижением других. Истинное унижение другого привносило в нечеловеческие сердца приток истинного наслаждения.

— Я могу еще кого-то спасти, — шептал мужчина, самозабвенно глядя на город, из сердцевины которого, будто из горящего котла, поднимался черный дым, усеивающий небо, и лишь статуи богинь, сверкающие богатством злата, оставались единственным источником света. Влажные от пота темно-коричневые волосы с проблесками осиновой смолы, прилипали к пламенеющим в багрянце щекам, отчего черты лица мужчины стали резче и грубее, а рука, что была заклеймена шрамом отречения от судьбы, тянулась в направлении горящих, обваливающихся стен. И Таор невольно сильнее стиснул предплечья своего господина, в надежде хоть как-то удержать его от безумной погибели, что несли стены погрязшего в сумерках града, от чувств, что переполняли гневом и раскаянием разум молодого человека.

Так было с самого начала их встречи, когда мальчик из самой знатной дворянской семьи поднял голыми руками его обнаженный меч, схватившись за лезвие на арене, где его приносили в жертву на потеху высоким чинам и благородным выходцам. Но лишь ребенок протянул ему руку помощи, не боясь омрачить свое имя, не задумываясь о последствиях скверны, что могли пасть на весь род. Таор хорошо помнил тот день, окаймленный алым закатом, что растекался карминовой рекою по золоченым крышам, очерчивал янтарные гривы статуй львов, что выстраивались в бесконечных аллеях, по кустарникам жасмина, застывая каплей меда в блаженно-сладких бутонах, и тепло вонзалась в тонкие прожилки белесых лепестков. Анаиэль де Иссои ступил на поле брани и смерти перед взглядами тысячи сановников и служителей храмов, прося о помиловании смертника у самого Императора. Таор отчетливо слышал звук шагов по скрежещущей щебенке, когда кожаные сандалии встали у красного ложа, как мягкие ладони без единой ссадины и грубой мозоли, опустились на грязную землю, улитою кровью, и как потемнела атласная ткань белых штанин, когда он опустился и склонил голову перед Императором, прося его о дозволении молвить слово о своем желании. Сражения и показательные бои всегда были частью повседневной жизни дворянских семей. На военные турниры, что проводились среди лучших воинов золотой, приходили и зажиточные горожане, съезжались купцы с дальних окраин, предводители наемников со всех уголков мира. И даже бритты наслаждались отменным искусством боев молодых и искусных солдат, выкупая за огромные суммы самых одичалых из выживших, чтобы бросить тех в глубокие кратеры для добычи железной руды. Но любование доставляла пролитая кровь, и ярость, сквозившая в каждом глотке воздуха того, кто пытался выжить. Обсидиановый меч Таора раскололся в его пальцах, разлетелся в осколках блистающей черной пыли, что светились медовым цветом восхода и аметистом тихой речной глади на закате дня. Едва заметная человеческому зрению трещина на лезвии клинка, позволила отполированному широкому топору, разбить оружие. Таор сражался отменно, и победил троих, что были вдвое крупнее и старше его, опытнее. Мужчины, павшие под громящим ударом меча разъяренного волка, были закалены в жесточайших и страшнейших боях. Они выстояли против британских убийц, носящих звериные маски; справились с телами ядовитых ящеров, увитые броней из шипов, черными призраками, кормившимися злобой человеческих душ, но не смогли устоять против разящего молнией удара мальчика. Уже тогда тело его испещряли многочисленные шрамы, углубления в плоти, оставшиеся после огнестрельных ранений. Все происходило столь быстро на поле сраженья, он уже готовил себя ко мраку, ко встрече с пустотой и вселенским серебряном духом, о которых слагали легенды дети пекарей и кузнецов, дворцовой челяди, рассказывали старухи с улицы вздохов, где жили ведьмы и распутницы, знахарки и лекари, духовные наставники и педагоги. Он видел, как раскраивается черепушка других, как вываливаются глазные яблоки, и плещет водопадом темная и вязкая кровь, как выступают кости из сломанных рук, и растекается содержимое голов на горячие пески, становясь кормом для стервятников и оголодавших львов. В его руках осталась лишь рукоять с изысканной росписью, что врезалась в кожу до крови, столь крепко удерживал он темный эфес в ладонях с вырезанными человеческими фигурами. Затхлый воздух и непереносимая жара, сковывали мышцы, липкий пот вонзался в кожу невидимой броней и неподъемными доспехами. Он был повержен и склонен наземь. Увесистый осколок сломанного меча, со свистом отлетел на другой конец бойцовского поля, вонзившись с глухим ударом в желтый песок перед ногами застывшей дворцовой стражи.

В том момент, когда противник занес гигантскую секиру из черного металла над ним, Таор успел разглядеть монотонный яшмовый оттенок толпы, в гордом безмолвии наблюдавшей за его поражением: бело-бежевые рясы, тяжелые диадемы из белого оникса, яркий оттенок степного пожара платьев женщин из лиственных золотых пластин, заостренных серебряных крыльев сказочных птиц и медной краски на оголенной коже с алмазными вставками. Он мог расслышать вздох фиолетовых цветков гибискуса на горячем ветру и падающей одинокой капли крови, утопающей в песке и горячем камне, от которых исходил кружевной седой пар. И в колышущемся зное синевато-золотых отсветов, в праздном чоканье винных чарок, он увидел голубые глаза. Яркие голубые глаза мальчика, неотрывно наблюдающие за каждым движением молодого воина. Взгляд его лазурных глаз был настолько глубоким, что он почувствовал, как погружается под ледяную темную воду бездонного озера, начиная задыхаться; как воздух выскользнул из тела, когда он падал с облачной высоты, несясь с оглушительной скоростью к раскаленной красной пустыне, проскальзывая между небесной кровлею облаков. Тогда он понял, что уже больше никогда не будет принадлежать самому себе.

Анаиэль оттолкнул от себя мечника, но тот не шелохнулся, застыв на месте скалой, с горечью и болью наблюдая, как самый дорогой его человек полз на четвереньках в направлении смерти, желая ее в свои объятия. Если он отринет приказ своего хозяина, то может умереть от силы клятвенной печати на своем теле, что прожжет плоть и отравит кровь, и даже воздух вокруг его смрадного мертвого тела будет полон ядовитых испарений, а земля почернеет от пепла. Но если эта жертва сможет уберечь безрассудного юнца от участи жертвы, отсрочит неминуемую погибель, его душа и сердце будут спокойны, покидая белый свет.

— Мой добрый господин, прошу Вас…, - умолял Таор, с жалостью смотря на скорченную фигуру на песке, когда бураны поднимались и шумели, как грозовое черное море воспевало о свободе. Ветер ревел и выл, а барханы раскалялись, скучивались в водовороты в черной вышине, оставляя на коже грубые и толстые рубцы и уродливые ожоги. Новые ранения, которые позже хозяин вновь возьмется исцелять, задувая угли своей силы, что защищала его. Но больше Таор этого не позволит, не доверит идти по тропе своих желаний. Тогда на кровопролитной арене, младший сын древнего рода доверил ему свою жизнь, выкупив его меч, ценою чести своей семьи, и он будет защищать своего господина, даже когда потеряет способность видеть, лишившись глаз. И даже когда от него останутся лохмотья плоти, его дух обратиться в одного из непрощенных призраков, чтобы вновь защищать и оберегать. Полные губы мужчины растрескались от сухости воздуха, и на подбородок потекла тонкая струя крови, когда неистовый вихрь изрезал косыми белоснежными полосами, что были точно лезвия ножей, его лицо. Земля под их ногами содрогалась, и он смог почувствовать покров тьмы на своей спине, ощутить, как когти, облитые дегтем и темной смолой, вгрызаются и вламываются в позвонки, как длинные острия клыков отточили кости.

Его рука инстинктивно легла на широкую рукоять меча без гарды, перевязанную лишь тесьмой. Меч, выкованный из темного сплава, освященного святой водой из горных источников, такое орудие было смертью для призраков ночи, приносивших с собою погибель всему живому. Клинок же в свете молний, вбирал в себя пламенный свет, что любовно прикасался к лезвию, оставляя лунные поцелуи. Тени восставали из зыбучих песков и гроз, их глаза были темнее перьев полярной совы, и дыхание холодом сковывало каждый нерв.

Гиены выли и рыдали, ворочая мордами по окровавленным пескам, бросаясь на сильные руки воина кинжальными клыками, что вознес свой меч над широкими плечами, перерубая полуночных зверей на части. И каждый взмах его тяжелого меча увенчивал воздушные волны, что поднимали гряды мятежных бурь, рассекающих беспросветную пелену. Он переламывал кости, созданных из самых низких желаний и поступков. Острие обсидианового клинка скользило по пескам, оставляя следы тонкого слоя хрустального льда, и когда меч поднимался в воздух, то гравюры хищных птиц и волков на лезвии сверкали драгоценными бусинами, нанизанными на тончайшие нити тьмы, обволакивающие и облизывающие палящий металл. Воздушные ленты, что прорезали мглу, разбивали каменные башни, и древние монолиты рассыпались на части, как брызги пролитых чернил.

— Таор, — тихо прошептал человек позади, предупреждая и безмолвно прося остановиться. Его имя слышалось в каждом шорохе и чужом дыхании, перекатывалось на языке, словно мед, и глубокий, мягкий голос теплым ветром овеял его лаской. Все застыло, и даже одичалые псы остановились, молотя лапами по окаменевшей земле, утробно зарычали, пригибая головы, склоняя пасти к черным пескам, от которых исходил запах детской крови, не смея приблизиться к ореолу поднявшихся ветров. Светлых ветров, что бороздили океаны дневного небосвода.

— Господин мой, — промолвил Таор, потрясенно смотря на человека, с лица которого спала пелена бледности и мрак смерти. Мужчина твердо стоял на ногах, без тени страха смотря на окровавленные тела зверей, что прибывали, но не подступали, оставаясь в укромной тени, купаясь в обсидиане черноты. Таор взирал на поднявшегося с колен мужчину так, как преданный пес смотрит на любимого хозяина.

Анаиэль сделал шаг, резко разводя руки в стороны, словно неуловимый небесный ястреб, и полы его изорванного плаща поднялись под злобными колыханиями синих и лазурных ветров, в искрящихся нитях голубого шелка. И безмолвие, и холод увили морем все вокруг. Звук походил на скрежетание железа о камень, так вода обтекает пшеничные поля, окаймленные огнем. Таор вонзил острие своего меча глубоко в землю, согнувшись в спине, и крепко схватился за рукоять, прижимая лоб к холодному черному металлу, когда земля сотряслась под его коленями, и кобальтовые реки морозных ветров хлынули и низвергли темноту, воронкой засасывая мглу. Громадный черный вихрь забирал в себя падших призраков, и он слышал их жалостный крик, гремящий ударным эхом в ушах — то был детский плач и женская мольба, невинные слезы. Меч дрожал в его руках, когда ладони его начали кровоточить от сильной хватки, он с трудом мог проглотить небольшую порцию воздуха, что мгновенно обожгла внутренности. И подняв дымчато-серые глаза к небу, он увидел полыхание голубых огней в туманных всплесках, и лики чудовищ, что обитали в темноте. Пепел опадал на разгоряченное лицо Таора, когда мечник всматривался, как гигантские тела песчаных левиафанов и скатов разрезали воздушные пики и лезвия, как ломаются вороньи крылья черных всадников в смоляных доспехах. Бесстрашие всегда было непробиваемой броней Таора, смерть его не пугала, будущее не страшило, и сколь бы омерзительны не были образы приходящей мглы, разум его не мерк, не окутывался туманом трепета и смертной слабости. От пробуждения же такой всевластной силы, мужчину обуял непомерный ужас, и даже кровь застыла в жилах, остановив горячий поток.

Огромные львы с сильными гибкими и мускулистыми телами, вонзали в пески алмазные втяжные когти, раскрывая в утробном вое мощные челюсти с громадными белыми клыками, и сияли, как слоновая кость. Дикие кошки из теней скатывались в пучину режущих сквозняков, что не оставляли после себя и праха. И лишь истерзанный рев болотной рыси, и скулеж золотых ирбисов врывался в мелодию мстительного урагана и чистый напев в дыхании ветра. Ветряная воронка засасывала камни разрушенных павильонов, и волны ветра бились средь седых туманов о скалистые цитадели, выстроенные вокруг города. Стихающий дождь стеною черного бархата осыпался на землю, и сквозь рваные темные тучи показалась бледная луна, колесница, что осветила ночной мрак, освещая безлюдные руины. Воздушные волны плескались, растворяясь в песчаных барханах, и в небесах, озарившихся жемчужной птицей, отгремели последние бури.

Когда все умолкло, Анаиэль тихо выдохнул, и Таор впился пальцами в утонувшее в песках лезвие своего меча, заворожено наблюдая, как лазурная полоса воздуха, оплетающая губы мужчины, обратилась в сверкающий иней. Под сандалиями дворянина хрустели лед и стекло, как озерная гладь, и через прозрачное зеркало проглядывалась лоскуты плащаницы темных всадников и застывшие алеющие ягоды крови. Молодой человек отвел с лица выбившуюся прядь длинных волос, словно шелковый полог изящно расшитый золотыми каплями, и сладкий аромат орхидеи завис в воздухе, сменив запах смрада и гнилой, опаленной плоти мертвецов. Его голубые глаза мерцали в черноте, когда холодные столбы лунного света развеяли мглу, в них замерло отражение нефритового неба. Ветер свистел в ледяной вышине, раскрывая облака, и дальние звезды заблестели на драгоценном черном полотне.

— Ты хорошо справился, Таор, — промолвил человек, и голос его был ветром, проносящимся между листвой зеленых кленов и склоненными бутонами белых хризантем, затерявшимся дуновением в перьях белоснежных журавлей, притаившимся вихрем в речной гальке. Таор не ответил, и едва склонил голову в благодарности за похвалу. И на острые скулы его мужественного лица пали лотосовые слезы льда, волосы стали жестки от буйствовавшего мороза. Мечник с трудом оставался в сознании, в его ушах все еще отзывались смертные и душераздирающие крики, голоса, доносящие из потустороннего покрова, ему представлялось, что горы обрушились, что само небо пало, а он притаился у края земли, не способный продохнуть сквозь песчаную пелену. Он с восьми лет держал тяжелейшие мечи в своих руках, видел, как полымя охватывает деревни и города, после которых оставалась лишь глинистая пустыня, и как высокие господа, что блуждают караваном под ночным покровом в жарких долинах саванн, поют смертные гимны и пьют в алмазных чашах красное вино бессмертных. Но вот перед ним стоял его господин, и, не сдвинувшись с места, погрузил в ветрах и бритвенных лезвиях вихрей, армию проклятых. Таор посмотрел на толстые высокие металлические пики, с агатовыми наконечниками, которые медленно осыпались темным пеплом, разносясь по холодному воздуху. Такое копье с легкостью могло разрубить добрую сотню имперских солдат, разделив пополам гнедых коней, раскромсав и плотную золотую сбрую на груди, а теперь сотни таких копий рассыпались песком на его глазах.

— Тебя ведь гложет любопытство, отчего я стремлюсь спасти любую человеческую жизнь, как и узнать причину, по которой я покинул отчий дом, отринул богатства рода, принадлежащие мне по рождению, отказался от покровительства родителей, любви и заботы драгоценного брата, — он склонил голову на бок, прикрывая глаза и делая глубокий вдох, чтобы успокоить гнетущие мысли.

— Да, — вновь с непереносимой тоской, пробормотал Анаиэль, и блестящие светлые образы птиц на черном клинке мечника, вторили его горю, — брата я любил больше всего. Он всегда был для меня человеком, которым бы я хотел стать, на кого жаждал бы походить. Я мечтал, чтобы в день своего совершеннолетия, он вознес мне золотой оливковый венец на голову, и смазал чело миром. В тот день бы золотые дворцовые ворота были украшены лозами красных роз, и весь Сион бы утопал в лотосах, а бедняков бы угощали финиками и щербетом, орехами и изюмом, политыми горячим медом. И по иронии, я в свои шестнадцать лет перевязывал раны солдатам на восточных границах, когда проходила череда сражений с бриттами. Я выливал из кувшинов ядовитую кровь и рвоту, жидкости, что вытекали из человеческих тел, и видел, как с невероятной скоростью сильное мужское тело, превращается в обглоданные ссыханием кожу и кости, и как ценные бутыли с водой исстрачивали на омовение, как в чистые ткани перекладывают тела погибших. Но я был счастлив Таор, — шептал мужчина, смотря, как переливаются полыхающие ленты зеленого огня млечного пути.

— Я знал, что спасал людей, — медленно и нерешительно говорил он, больно сглатывая, словно ему с трудом довались последующие слова. — Я возвращал из мертвых в живых, и они плакали, целуя мои руки, шрамы на запястьях, и плакали их дети и возлюбленные, падая на колени перед моими грязными ногами, — безудержно продолжал говорить Анаиэль, вглядываясь в чистое темное небо, как если бы пытался отыскать на звездной карте ответ.

— И тогда я испытывал облегчение от участи, что предрек мне пророк в день толкования.

Он на мгновение остановил свой рассказ, поднимая ладонь, истерзанную шрамом. Для Анаиэля темные линии судьбы казались черными змеями, жгучими червями, поедающими плоть, а уродливый шрам, пересекающий кожу, оберегом. Таор с усилием вытащил меч из зыбких песков, вкладывая его в кожаную кобуру на спине, резко выдергивая петли и узлы тесьмы на плаще, давая материи скатиться по его могучим предплечьям и торсу к земле. Он осмотрел заточенные кинжалы на кожаной перевязи, охватывающей его сильную грудь, и, не смотря на своего спутника, твердо сказал, проводя мозолистыми пальцами по острому лезвию охотничьего ножа:

— Мне не важно, что сказал прорицатель. Узнаю я Вашу судьбу или нет, ничего и никогда не изменится, какие бы поступки бы Вам не предрекли, какой бы суровой путь не лежал впереди. Я всегда буду Вашей правой рукой, мечом, который будет убивать и спасать, лишь бы на то была Ваша воля, — с возбуждением в голосе и огнем безумия в глазах говорил прислужник, и волосы его были темны, как умирающий клевер в осеннем дожде.

— Я буду щитом и даже после своей смерти. Я стану мстительным духом, ибо говорят, что если дух силен, он сможет воплотиться в смерч. И я не отпущу из своих когтей Ваших врагов, я растерзаю каждого, кто осмелится встать перед Вашими желаниями, мой господин, — с почтением склонив голову, сдавленно завершил он.

— Я всего лишь Ваше оружие, используйте меня, как инструмент для достижения желаемых и вожделенных сердцем целей, — шептал он в молитве, проклятии и клятве, и глаза седых туманов погрузились в темную глубину ночного океана. Жестокий, пронизывающий до костей ветер налетел с неба, и конечности мечника дрожали от холода, зубы содрогались, свирепые длинные клыки северного ветра очерчивали огромными ледяными когтями его лицо, прикасаясь к шраму на щеке, замерзая кристальным инеем на бровях, как сизые росы на ирисах. Его же ладони, на мече плавились от жара и истекали багровой кровью. Нестерпимая боль прожигала каждый нерв, дрожь охватила сильное тело, словно испытываемая агония, была залогом его правдивых слов. Серебряный свет, отблесками искрящегося снега, покрыл пески под ногами, как бегущие ручьи, освещая далекие песчаные долины и засушливые дюны, сверкающие башни белоснежного фрегата. И как в причудливом сне переливалась сизая дымка, тонкая как прозрачная батистовая ткань, и в воздух взмыли соколы, и в небесах шумела нежная песня их крыльев, рассекающие порывы вторящего их перьям ветра. Он был опьянен красотою белого света, как от славного красного вина, горячившего горло, оставляющую сладость на кончике языка, и не мог опустить свой взгляд, даже когда зачарованные птицы исчезли, растворяясь в синеющей темноте.

Таор поднял свой взор, смотря, как кружевные завихрения ветров сплетаются в холодных потоках в белых тигров и золотых львов с золотою шкурой, и косматая грива горящим пламенем вздымалась до самых небес.

— Если Вы испытаете от моей службы, хотя бы крупицу отрады, — шептал он, готовый ринуться к ногам своего господина, утратив всякий стыд, предаться унижению в его глазах, и по его же слову пасть перед смертью, — моя жизнь, чем бы она ни завершилась, не была бессмысленной.

Мужчина долгое время ничего не отвечал, смотря в светлый свинец глаз сильнейшего воина в адамантовых равнинах, слава о силе черного мечника достигла даже окраин у зеленого моря, агатовых павильонов на хрустальных озерах, раскинувшихся в великолепных садах Альбиона, и затем человек неспешно улыбнулся, уголки его губ приподнялись, обнажая белизну зубов. И улыбка походила на лунный свет, играющий в ветвях бирюзовой ивы в чистой ночи, отражением солнца на листьях красного делоникса. Сизо-сапфировые вихри ветра взметнулись, и на песок встал леопард, вонзая когти в застекленную поверхность земли, расставляя мощные конечности и поигрывая черными ушами, прислушиваясь к полету ветряных струй. Серебряная луна блестела на густом и коротком мехе песочной охры, светясь платиной на черных розетках и кольцах разбросанных по телу пятен. Зверь встряхнул массивной головой и приземистой походкой ступал по раскаленному песку, недовольно поднимая из груди злобное рычание. Таор крепче сжал кулаки, с затаенным волнением всматриваясь в очертания хищного зверя, воссозданного из пустоты, оскалившего клыки перед ним, и обступив воина, ринулся к высоким сияющим в светлой ночи вратам, к сверкающим богиням-близнецам.

— Я расскажу тебе лишь самую главную часть своего предначертания, — сказал мужчина, отстегивая дряхлую, износившуюся плащаницу. Его боевой костюм был черен, как окруживший мрак теней, что подступал со всех сторон, будто вся нежить, питающаяся чернотою, дымом и сумрачными туманами, была вышита на его прекрасном одеянии, а золотом, окаймлявшая края шелковых штанин и обегающей туники без рукавов, ознаменовала рассвет золотых песков. Бескрайние пески и далекие засушливые равнины, подземные ручьи и скалистые аллеи высоких гор с красными вершинами, как соки черешни, были его домом, и он защищал и любил эти земли, за которые бы с радостью отдал жизнь. Таор знал это, и не раз видел, как его господин рисковал собой, не страшась лихорадок и чумы, охвативших далекие и малочисленные племена и деревни, всегда следуя в самые безлюдные и безнадежные на спасение земли, привнося своим приходом и здравие, и покой. Он освобождал от медных цепей позора, прикованных в пустынях смертников, отвергнутых своими племенами, предлагая пищу и последние запасы воды. И все ради того, чтобы не свершилось пророчество, к которому вела его судьба. Он убегал от возлежащей перед ним судьбы и проклинал трусость, что испытывала душу.

— Последовав за мной, ты отказался от благородного дома, и я ценю твой выбор, как и дорожу преданностью, — говорил мужчина, внимательно всматриваясь в тонкие струи крови, капающей с ладоней прислужника. — Теперь ты один из ненавистных изгнанников Империи, за которым будут охотиться, как и за мной. Гонимый всеми и не признаваемый ни одним другим дворянским родом, и каждый из выходцев в этой семье будет неустанно преследовать тебя.

— Смерть охотится за мной с самого рождения, — с усмешкой сказал Таор, пожав плечами, — и пока еще ни одному исчадию не удалось свести со мной счеты за погибель тысячи.

Анаиэль остановился перед воином, приседая на корточки, чтобы они могли смотреть друг другу в глаза, как равные, пока земля под их ногами дышала, дрожала. И все больше диковинных существ вступали на белоснежные песчаные ковры. Без труда, этот человек создавал армии из воздуха и коварного, пугающего воображения, которые могли противостоять и войскам смертным, и стражам бессмертных. Таор перевел свой взор на медно-ореховые стройные и тонкие тела каракалов, пустынных охотников предгорья, что вставали в длинные шеренги, оскаливаясь клыкастыми пастями. Такой зверь прыгнет в самую гущу сражения, раздирая сверкающими когтями и агатовые щиты, и алмазные колья. Правая скула на его лице невольно дернулась, и он глубоко вздохнул, попытавшись расслабиться, чувствуя кожей золотые взгляды, прикованные к нему.

Анаиэль серьезно оглядел его:

— А если я скажу, что сам буду приносить смерть и разрушение, даже тогда ты последуешь за мной? — раздумчиво произнес он. Его прямой вопрос был не громче шелеста листвы долинного вяза.

Таор отстранился от кинжалов, которые он крутил в руках, пытаясь сосредоточиться, но тут пальцы его остановились, мужчина сдвинул брови в нерешительности, но его замешательство длилось не дольше вздоха, когда он ответил:

— Я вижу Ваши дела и поступки, наблюдаю, с какой отверженностью Вы отдаете всего себя спасению других. Разве задавал бы схожий вопрос господин своему прислужнику, будь передо мной другой человек? Все они одинаковые вельможи, носят тяжелые и неудобные одежды, главное чтобы краше блестело в рассветных лучах, и, возвышая гласа до небес, сковывают в рабские оковы запястья сотен бедняков. Хорошо, что я родился не женщиной, — выпалил признание Таор, нервно проводя пальцами по губам. — В противном случае, мне пришлось бы убирать туалетные столики, жечь воск да набирать душистые ванные с молоком, чтобы кожа одной из красавиц не сгорела под жестоким зноем.

— Про дома блаженства ты не упомянул, — подметил Анаиэль.

Таор всунул в кожаные перевязи охотничьи ночи, и тяжело вздохнул, беспокойно проведя тяжелой рукой вдоль коротких темных волос.

— Девчонка, что теперь путешествует с нами, мне не нравится, — подняв глубокий голос, провозгласил он, всплеснув руками по коленям, оставляя на восточном военном халате, разрисованные золотой краской и покрытые плетенными сетчатыми узорами, кровавые разводы.

— Подумать только, одинокая женщина в бассейнах проклятого города, куда не вступала нога ни одного человека на протяжении трехсот лет. Все темные сказания, которые могли бы быть написаны народом, сложились именно в этом городе. Здравомыслящий человек никогда не отправится в Даррэс, малахитовые башни и ониксовые дворцы прокляты.

— Ты не считал себя безумцем, когда ступал по улицам Даррэса. Признай, архитектура и богатства завораживают, — с непринужденной улыбкой сказал мужчина.

Таор поднял бровь, с раздражением играя желваками, но только прошептал:

— Я узнал, что подхожу к его стенам, когда увидел издалека изумрудные минареты и гигантские стены, никогда не думал, что смогу его увидеть.

— И все же, ты вошел в оскверненные стены и лишился руки, но даже теперь не страшишься, — искоса посмотрев на металлическую руку, сказал Анаиэль, и искусные узоры на драгоценных фалангах пальцев, сверкнули в темноте пламенем.

— Руки, ноги, зубы — все это мои инструменты, которые необходимы лишь для того, чтобы служить Вам, и если можно их заменить, не важно, будь то плоть, или ржавый металл, то все едино. Я найду применение любому оружию, что окажется в моих руках, и чтобы меня остановить, придется разрубить меня на кусочки. Но даже оторванная голова будет кусаться, и рвать врагов на части.

Анаиэль грустно улыбнулся, чувствуя верность и истинность в каждом звуке, то шептало ему дуновение бирюзы в разошедшихся облаках, и, всматриваясь в девственно белый оттенок полной луны, небесные ветры приятно ласкали его чистое лицо.

— Я чувствую, как по ее венам бежит кровь, преисполненная неведомой силой, вижу, как ее волосы окружает ореол золотой ауры, наблюдаю за тем, как неспешна и грациозна ее поступь, будто полы устланы светло-жемчужными лотосами. Я упиваюсь ее красотой, что как красная гвоздика, покрытая росой, слышу мягкий голос, как у пестрого зимородка и малиновки. Но потом в мою душу закрадываются сомнение и страх. На ее теле не было ни единой священной руны…

Черные пантеры выгибали тела и тяжело дышали, волоча длинные чернильные хвосты по песку, и острые глаза светились горделивостью и всезнанием, впиваясь

— Первое, что делает любой человек в разуме, не имея на коже чернильных оберегов, продает последнее ценное, что у него есть, чтобы самый бедный мастер смог набить ему символ размером не больше точки, а все ночи проводит в молельни, залитой светлой луной, — продолжил говорить Таор, и на лице его отражалось неподдельное изумление. Он вновь представлял себе светлую и нетронутую кожу женщины, как молоко, как белый дым цветов и аромат курений, поднимающийся из курильниц.

— Все боятся темноты и ее прихода, а здесь некто мне говорит, что прожил до момента, когда женщина давно перешла в брачный возраст, и ее кожа чиста, как белые плиты храма Януса.

Анаиэль прикрыл глаза, и, сложив руки на груди, широко и азартно ухмыльнулся, словно одно упоминание о женщине доставляло ему удовольствие, и осознание этого, приводило Таора в ярость.

— Может быть, она действительно была так бедна, как о том говорила. В этом она не солгала, — тихо произнес Анаиэль.

Глаза мечника стали отражением теней чащоб и оврагов, полноводной рекой, отсвечивающей холодным блеском.

— А в чем же женщина солгала?

— Она не слишком многое о себе рассказывала, чтобы успеть солгать, но достаточно, чтобы в ее историю можно было бы поверить. Трудно представить, как она выжила под палящим солнцем, но когда я отыскал ее, выглядела она так, будто та только вынырнула из воды, хоть девушка и была без сознания. Или же кто-то помог ей выбраться из воды, но для чего-то оставил у прудов.

Таор прищурился, высматривая в темноте высокие шпили корабля и серебряную палубу. Фрегат напоминал древний дворец, исписанный чернилами фантазии лист, что обратился явью. Он никогда не мечтал увидеть один из таких кораблей, ни одна имперская шхуна не сравнится с великолепными мачтами и палубой, внутренними залами и комнатами, спиральными лестницами и фонтанами, которых было не счесть. Но в серебряных покоях осталась та женщина, возлежа на золотом ложе с нефритовой спинкой, с глазами белой сипухи, расчесывая длинные курчавые волосы, темноте которым позавидовал бы любой каллиграф, блуждающий в поисках туши.

— Я отправился в Даррэс из-за слухов, которые слагали об этом городе, но я, как и многие другие был увлечен богатствами, спрятанные в вековых стенах. И я надеялся, что смогу отыскать сокровище, что так жажду заполучить, и вернуться с честью домой, — промолвил он, опуская равнодушный и пустой взгляд на сцепленные в замок пальцы рук.

— Но я ничего не нашел, — прошептал мужчина, вновь обращая взгляд к зеркальному полнолунию, и голубые глаза его стали почти что белыми, как диамант. И в это мгновение из песчаного покрова расправил свои воздушные крылья белоснежный дракон. Тело его покрывал алмазный лед, переливающийся темно-голубым огнем, будто крылья голубой сойки, и холодный свет струился по кристальным венам гигантских крыльев, прозрачных, как стекло и слеза, как первые капли дождя в сезон засухи. Чешуйчатое тело сияло, как заря на глади глубокой реки и серебристый звездный свет. Таор вздернул подбородок, пристально следя, как на закругленные в спирали остроконечные рога, падает призрачный лунный поток, но не сдвинулся с места, пытаясь выровнять дыхание и справиться с дрожью, обуявшее тело.

— Когда-то я читал, что в стенах древнего Дарэсса был спрятан клинок из белого металла, чистого, как хрусталь и воздух. Обладающий таким клинком, смог бы одним взмахом покорять города и царства, преклонять к своим ногам всевластных господ и непокорных мятежников.

— Однако если клинок не примет своего владельца, то человек, коснувшийся белого металла, сгорит в очищающем пламени, — спокойно возразил Таор, чувствуя, как немеет лицо, и он в успокаивающем жесте провел рукой по спутавшимся темным волосам.

— Я всегда полагал, что это быль, но все слушают сказителей у огня долгими вечерами: и дети, кутаясь в материнские шали, и старцы, связывающие корзины крючком. Каждый путник мог остановиться в таких племенах, не имея крыши над головой в жарких пустынях, вслушиваясь в таинственные сказания о великих победах и тех смертных, что стали судьями, что теперь наблюдают свыше за нашими делами. Наемников любят в странствующих кочевых племенах, что никогда не остаются на одном месте, и горячим супом накормят и вяленого мяса не пожалеют, и пригласят в одну из палаток, согреваясь теплом тел других. Под холодное утро ни за что не захочется выбираться из-под тонких одеял. На ночь старейшины будут читать сутры, и возжигать курения, отгоняя ночных призраков, но одинокого человека, искусного в орудовании мечом, всегда пригласят на ночлег. Однако же, — он помедлил, чувствуя, как ползущий вдоль позвоночника холодок заставляет забыть о тупой и прожигающей боли в окровавленных ладонях, — сказания и присказки всегда остаются таковыми. Мой господин все это время желал получить несуществующий меч? — осмелился вопросить мужчина, угрюмо смотря на заледеневшую землю.

Анаиэль сложил ладони лодочкой, и Таор в очередной раз подивился ухоженности и чистоте рук мужчины, сидящего перед ним.

— Меч, выкованный из капель восхода и последней канувшей слезы заката, существует, Таор, — в смертельной твердости объявил он. И резко поднявшись с корточек, направился к дракону из мерцающего хризолита, опускающего стеклянное крыло, чтобы всадник смог взобраться на окаймленную шипами спину. И прежде чем ступить на крыло, сотканное из заоблачной выси, мужчина обернулся к мечнику, теперь его взгляд изменился — он был полон решимости и бесстрашия, ради служения этому человеку, Таор готов был вырвать свое собственное сердце. И он не сводил с него своих глаз, не мог отвернуться, такая сила таилась в каждой черте красивого лица.

— В своей жизни я погублю много людей, Таор. Невинных людей, которые умрут в мгновение ока от моей ярости, завладевшего разумом безумия, и никто не сможет противостоять моему могуществу. Никто не посмеет поднять против меня меч или сразить неукротимую стихию северных ветров, что принесут черные бури и кислотные дожди, разъедающие алмазные крыши дворцов и рубиновые купола храмов. Империя падет под силой лютых и злобных смерчей, грянувших с небес, на землю канут дожди, что смоют малочисленные деревни и селения в горах. Золотые посевы пшеницы будут в углях и карминовых глинистых потопах, наступят голод и лихорадка, люди будут умирать. Я привнесу бедствия в этот мир, которые еще не видела Империя. Ненависть будет царствовать в моих глазах, жестокость овладеет сердцем. Я не успокоюсь, пока твердыня не дрогнет и не расколется на части — вот, чем я стану, и что привнесу в свой дом. Вот, за каким чудовищем ты ступаешь и, которому покровительствует твое доброе сердце.

Анаиэль подобрал золотые узды с двумя кольцами на концах, и широкие крылья, в которых застыли бриллиантовые льдины и снега на пиках гор, и звездные тропы, распахнулись навстречу чистым небесам.

— Я отпускаю тебя от всех отданных мне прежде клятв, Таор, — продолжил говорить мужчина за пересечением холодного ветра, что окружало его священным, благостным покровом, белоснежной аурой, и горячего рычания львов, раздирающих когтями заледеневшие земли.

— Я могу стать смертью и для тебя, Таор. Я освобождаю тебя не в наказание, а за верность и преданную службу, отныне ты свободный мужчина, и ты самостоятельно выбираешь свой путь. Больше ты не раб и не наемник. Мои небесные соколы улетят в Сион, к моему брату и отцу, к наследникам всех двенадцати великих домов, возвестив их о том, что случилось в городе Кашире, — шептал он, крепче хватаясь за удила, но удерживался он за последние остатки своей воли. Таор видел его усталость и безмерное изнеможение, знал, сколько сил физических и духовных уходило на воплощение живых созданий, как и понимал, что этот мужчина не станет жалеть себя, отдавая последние силы, и даже когда его глаза сомкнуться, он все равно продолжит удерживать в своих ладонях клинок, чтобы бороться против тьмы.

— Вы не сможете выдержать в предстоящем сражении в таком состоянии, с таким трудом держась за удила, — он бросил взор на руки мужчины, которые охватила страшная дрожь, и знал, что через некоторое время ему станет трудно дышать.

— Ваши конечности сдавит болью от переутомления, не так много времени прошло с момента моего исцеления, и Вы еще не окрепли. Вы совсем один, некому будет поддержать Вас, когда тьма затопит свет луны, — говорил он, хоть голос и был хриплым, смотря в упор небесно-зеркальным очам, затягивающим в свою сапфировую гладь.

— К чему столь безрассудная погибель? — прищурившись вскричал он, вонзая ногти в окровавленную плоть. — Город Кашир нельзя вернуть, если его стены захватили высшие господа ночного двора, то не во власти обычных смертных. Город погряз в своих собственных грехах, и потопит и Вас вместе со всем золотом, хранящимся в сокровищницах.

Анаиэль тихо улыбнулся, смотря на застилающую небеса платиновую луну, и воздух, что лиловыми вихрями проскальзывал меж облаков, в его глазах тонула такая нежность, от которой цепенело сердце.

— Позаботься об Иветте, если ты стал моим другом, Таор. Не оставляй ее во тьме одну, оберегай ее, как оберегал меня, если ты мой духовный брат, — тихо говорил мужчина, не глядя на пустынного воина, но режущие оголенные плечи ветры, доносили до мечника слова его господина, как и чувства, что он испытывал, вспоминая о той, чьи смольные кудри расчесывал, заплетая причудливые косы, чью кровь смывал с собственных рук, чьи слезы стирал, когда она кричала во сне. Он думал об аромате жасмина, исходящем от ее мягкой персиковой кожи, об изумрудных глазах, в которых затерялись отливы и приливы зеленого моря, об алых губах, что тронули рассветные лучи огненной зари, когда она возлежала на кремовых шелковых простынях. Он просто хотел, чтобы она смогла жить и дышать воздухом морского бриза, нежиться в ласковом тепле солнца и лавандовом вкусе холодных вод. Желание охватило его, когда на губах застыла горечь и соль от печали, таившейся в ее глазах, о смертности, что покоилась в утонченных бледных чертах.

Анаиэль де Иссои бросил на черного мечника в последний раз взгляд своих небесно-лазоревых глаз, глубоких, как синие море, и дракон изо льда и стекла, воссозданный из ветра его крылатой души, устремился в вышину, а вместе с первым взмахом прозрачных крыльев морской пены, взметнулся желтый песок и малахитовое стекло под когтями тигров и барсов, агатовых копыт разъяренных вепрей и черных быков.

Топот был такой оглушительной силы, что Таору пришлось пасть на землю, прикрывая ладонями уши. От боли в висках, он закричал, не слыша себя, а слух затопили монотонные и резкие звуки рева и шума, сводящие с ума. Голова гудела и трещала, как если бы он был в жарких наковальнях, а его виски были мечами, на которые опадает громадный молот. Песок и пыль попадали в глаза и рот. Приоткрыв глаза, и встав на колени, он увидел, как возносятся темно-голубые немые торнадо над головой, скрывая за густыми виражами небо, и лишь когда смерчи затихли, он смог разглядеть, что город падших лежит далеко впереди, на краю холодного синего горизонта. От потрясения, он с трудом мог отдышаться, повалившись на песок и жадно глотая воздух, громко кашляя от витающей в высоте пыли. Его отбросило назад на многие километры. Теперь высокие золотые ромбовые шпили настенных башен с крупными алмазами можно было с трудом различить вдалеке, но воздух не пронзил его яростный крик, и не пали на пески гневные удары лезвия его огромного меча. Он просто сидел на песке, не смея пошевелиться, чувствуя, как пустота заполняет его душу, как тихо клокочет в нервах обида и ненависть. Но лицо его не дрогнуло, пока он глубоко вдыхал в себя воздух, пытаясь скрепить разорванную тесьму на кожаной перевязи. И откинувшись на горячий песок, что еще не остыл от жгучего заката, пытался понять, что ему вновь придется преодолевать эти казавшиеся бесконечными долины, чтобы приблизиться к высоким вратам с богинями-сфинксами. Ему ужасно хотелось пить, за каплю дождя он бы расцеловал грязные сандалии нищего или навозника, всего за одну каплю.

Он смотрел на безоблачное ночное небо, на сменяющиеся созвездия до тех пор, пока не расслышал где-то в отдалении медленно подступающие шаги. Таор закрыл глаза, вслушиваясь в шаткое дыхание, человека мучила отдышка, как если бы он прошел вдоль пустыни не одну милю. То был человек небольшого роста и весьма хрупкого телосложения, одна нога прихрамывала, но в стопах заключалась сила и воля. Рядом лениво ступали белые львы, тяжело дыша и фырча при каждом новом шаге, и принюхавшись, Таор уловил витающий в воздухе сладковатый запах цветов и мыла, душистой воды, влажных волос.

Длинные темные волосы занавесом укрыли от него мир сияющей жасминовой луны в объятиях голубого пламени. Глаза, как драгоценные изумрудные камни, мерцая во тьме, вглядывались в его усталое лицо. Молодая женщина несколько раз моргнула, будто никак не могла осознать, что ей не мерещиться, и мужчина, распластавшийся на песках, не был видение, посланный жарким воздухом.

— Что ты здесь забыла? — спросил Таор, стараясь не смотреть на ее лицо, задавая вопрос куда менее озлобленным тоном, нежели намеривался.

Тонкие брови девушки неосознанно поднялись вверх, когда она осмотрела человек с ног до головы, и равнодушно заключила:

— Выглядишь побитой собакой, Таор.

Глаза мечника мгновенно уставились на ее спокойное выражение, и он невольно задавался вопросом, неужели она не думала, что ему ничего не стоит сломать одной рукой ее хрупкую и тонкую шею. И когда он не ответил, смиряя ее холодным взором, она расплылась в странной и загадочной улыбке, на свой женский лад, растолковав его серьезный взгляд, и беспечно пожав плечами, погрузила длинные пальцы в белоснежную гриву львов, наблюдая как тонкие нити лоснящейся шерсти проскальзывают между фалангами. На ветру темные ленты ее волос двинулись из стороны в сторону, как небесные валы подступающей грозы.

— Тебе же сказали оставаться на корабле, — в абсолютной тиши гнева произнес мужчина, все больше раздражаясь и хмурясь при виде беспечности женщины, от красоты которой застывала кровь.

— Я не знала, чего ожидать, и мне было страшно в одиночестве, — прямо ответила она, вглядываясь в черное небо и признаваясь в своих опасениях, но глаза смотрела так, словно она чувствовала, что тьма в одно мгновение может обрушиться вновь, и плечи ее слегка подрагивала, как от холода.

— Я решила последовать за вами, — неуверенно продолжила Иветта, сдвигая брови на переносице, словно обдумывая, следует ли произносить следующие слова. — И я могла бы пригодиться.

Таор изумленно изогнул брови, смотря на исхудавшее за многие месяцы пути по жаркой пустынной равнине тело, и с сомнением поинтересовался:

— Ты умеешь держать в руках оружие? Даже самый маленький нож выпадет из твоих пальцев, как только ты прикоснешься к рукояти. Странно, что от ветра ты не рассыпаешься на части, девчонка, слишком слабая, хоть и пытаешься держаться изо всех сил. Ты против обычного человека не выстоишь, чего уж говорить о том, что тебя поджидает в стенах Кашира, и с какими кошмарами тебе придется столкнуться. Ты не видела ночных господ, — молвил он, взирая на ее малахитовые глаза, — а я видел, как в громадных клыках застревает плоть, и как кричат люди от страха, как безумным становится рассудок от кровавых пейзажей. Если переживешь эту ночь, то скорее лишишься здравомыслия и спокойного сна.

Иветта кивнула, бросая взгляд на его окровавленные ладони, и сказала:

— То, что ты говоришь верно, но я действительно могу пригодиться тебе и твоему хозяину, так я смогу расплатиться за спасение своей жизни и вернуть свой долг, ибо не создания ночи поджидают его за вратами Кашира, а нечто более грозное и пугающее.

Таор нахмурился, опираясь на локти, не сводя с женщины задумчивых, непонимающих глаз, и тихо, как падение пера иволги в ветрах, спросил:

— Кто ты?

Иветта печально улыбнулась, откинув сплетенные в искусные косы волосы за спину, и едва слышно ответила:

— Я прорицатель, и мне дано видеть то, что лежит за пределами снов и этого мира. Я помогу тебе вернуться к человеку, которого ты так хочешь защищать, а я хочу спасти.