Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

II

Безликая мелодия смерти наступала канувшей белой иллюзией. Смерть прозрачна и бесцветна, у нее нет имени и воспоминаний, нет боли. Ее окружает вечная как полная луна чернота, жар ее всемогущ, как пламенные слезы солнца. И даже самый самобытный мираж в чертогах ее обители являет ужас на самые стойкие и бесстрашные сердца.

Она знает лицо смерти. Иветта видела ее силуэт, когда распускаются вороновые крылья в студеной и холодной ночи, как отражаются в оледеневших озерах, покрытых инеем и алмазным снегом глубокие, как бездна глаза смертельных венценосцев, как раскрываются клыкастые пасти, орошенные людскою кровью и миазмами. Нагие высокие тополя, искореженные тонкие ветви, напоминающие призрачные щупальца, тянущиеся по чистейшему полотну адамантовых снегов и свистящий вой ветра в ушах. Тело было горячим от переполнявшего чресла ужаса, и снег, забившейся под меховую парку, кипящими струями стекал по позвоночнику и шее, обжигая кремовую, как пудра кожу. Девочка слабо дышала, и, сбившись с ног, смотрела на расходящиеся черные реки мглы, сходящие от гигантских, безобразных под алебастровым сиянием лунного света крон деревьев. Призраки ночи шептались меж собой, они смеялись, радуясь ее трепету, вскипающей багряной крови под холодной, мягкой кожей. Она бежала так долго, что уже потеряла счет времени, и силы оставили ее, покидая утомившееся тело, клонившее в сон остатки сознания. Холод сковывал пальцы ног и рук, и если раньше каждый шаг доставлял боль, и стопы прожигали леденистые иглы, то теперь она не чувствовала своих конечностей. Есть чудовища, которые проникают в самые потаенные дебри сновидений, в ночи воплощая их в реальные кошмары. Они двигаются медленно, но они достигнут своей жертвы, где бы ни прятались страждущие от страха путники, блуждающие по владениям сумрака.

Из покрова тьмы вышла человеческая фигура, и земля под его темными сапогами звенела. Великолепное одеяние идеально облегало его статное и высокое тело, сотканное из первозданной мглы, и ореолы теней блуждали в завитках черных волос, что были темнее дегтя. И под ворохом густых чернильных ресниц ее детскому не мыслящему взору открылись удивительные глаза цвета крови и спелой рябины. Но если вглядываться в рубиновые глубины слишком долго, алые фантомы, заключенные в дивных очах, унесут с собой душу в карминовые дворцы, что возносятся старинными и кружевными шпилями высоко к темному небосводу. Туда, где в вечном полумраке венчаются сады жасмина, и цветет акация, и яблоня распускает бутоны белого нефрита. Туда, где восстают из изумрудной глади озер, укрытых туманной пеленой, кремовые павильоны, и золотистые восходы расписною филигранью украшают платы, полные яств и хрустальных сосудов сладчайшего винного нектара и меда. Мужчина смотрел на нее своим чарующим и увлекающим взглядом, что уносил в просторы бесконечной ночи и россыпи бриллиантовых звезд на пустоши, окаймленной временем ушедшего заката. И чем больше они смотрели друг на друга, тем отчетливее становилась привязанность и теплота, проникающая под саму кожу и кости, и аромат табака и вишни заострял обоняние, побуждая вдыхать полной грудью сладкий дурман.

От его силуэта падала длинная тень, но она видела, как из черной бездны пробираются существа ужасающие, бесформенные и клыкастые, медленно выползающие из-под плаща своего блюстителя и бича их жизни. Они старались выкарабкаться, звеня тяжелыми и непосильно грузными цепями, издавая слабые и хриплые звуки, напоминающие шаткое дыхание человека, взбирающегося в горы. Мужчина обратил свой пламенный взгляд на выползающую тень, тянущие когтистые лапы в сторону распластавшейся на снегу девочке, и длань удлинялась тонким шиповидным лезвием в свете полного жемчужного диска. Он вздернул свой плащ, и чудовищные образы растворились в густой дымчатой иллюзии, развевая вдоль заснеженной дубравы извилистые сизые дорожки, венчающиеся в ночную высоту. Никаких сомнений, один из бессмертных аристократов. Весь его облик громогласно провозглашал об этом, как торжественное восхождение лилейно-белой луны. И хотя могущественная невидимая длань простиралась во всю округу, нависая над дальними плоскогорьями, устремляясь за окраину южных фьордов, тяжким и немыслимо огромным давлением прижимая к земле, истощая силу и душу. Иветта чувствовала его силу, и безмерную власть, что сводило с ума здравость рассудка. Не способная противостоять всколыхнувшимся и натянутым до предела чувствам в чреве своего тела, что стремились познавать и вкушать черные флеры, спускающиеся темно-адамантовыми валами с его великолепно-сложенной фигуры, она прерывисто дышала от счастья видеть безупречность, от ужаса ощущать проклятость. Золотые вставки украшали полы его одеяния в форме роскошных цветущих лоз, что на распахнутом настежь воротнике раскрывались в полных розах, и лишь крохотные капли рубиновых камней сияли в оправе серег в его ушах. Выходцы из высшего сословия всегда дополняли свой образ драгоценными камнями, что символизировало их положение в обществе сумеречных господ, и чем больше крупных и увесистых каменьев нанизывались и вплетались в волосы, вшивались в одежду, тем выше твой статус. Королевские аметисты, гранаты и рубины могли позволить себе носить лишь приближенные к монаршему дому детей сумрака.

— Смертная, — сказал мужчина, будто подтверждая свои мысли, и голос был столь прекрасен, столь невообразим, что от одного звука сердце билось так сильно и часто, что, казалось, выпорхнет из груди полетом иволги. — Что делаешь ты дитя земная в моих краях?

Но она не могла ответить, в горле застрял непроходимый, твердый и болезненный ком, при каждой попытке вдоха, причиняющий несоизмеримую агонию всему телу, каждому члену и каждой частице ее естества. Она смотрела на него, и тело ее бросало в неимоверную дрожь от восхищения перед лицом, что приведется в самых отдаленных кошмарах сознания, в самых близких и забвенных мечтаниях. Кожа была его чистейшим алебастром и холодным мрамором, и золотые украшения свисали с кончиков темных кудрей, полыхающих в прядях тьмы восходом, поднимающимся с восточной стороны. Черный волк вышел из лоскута его плащаницы, смиренно присаживаясь возле стоп хозяина и заостряя уши, прислушиваясь к вою дикого леса, стонавшему от ступивших в запретные владения неживых. Шелковистая шкура блистала темным илом, и кровь его горела пламенем бессмертным, а когда раскрыл он пасть, чувство смерти сковало ее жилы. Волк повернул голову в сторону, и из мощной груди вырвалось утробное рычание, и призывный оскал окрасил морду зверя в гневном чувстве. И в том же направлении обернулся мужчина, недобро сощурив глаза, прикрывая рукавом темного пальто ноздри, словно ему был противен запах, доводящий до исступления. Но девочка не ощущала фимиамов, что чудились мужчине и его чудовищному волку, чьи когти вгрызались в замерзшую землю, а заостренно-узкие черные зрачки всматривались в качающиеся нагие ветви, что раскраивали беленое снежное полотно сумеречными шрамами. Вой ветра сбегал со студеных окраин, и льдинистые вихри снегов алмазной пылью вздымались туманной метелью с глубоких оврагов, и седая дымка, клубившаяся между деревьев, раскатистой рекою вливалась к заснеженной роще. Но за проседью туманной тьмы и беспросветного мрака, Иветта слышала тернистый шепот, каркающий и смакующий ее имя, словно поглощая саму ее суть вместе с произнесенным именем, слышала взлет полета стаи черных воронов, сгущающихся тучами в холодных небесах, и агатовые перья опадали на белоснежные полотна. Иветта прижимала дрожащие руки к отчаянно бьющемуся сердцу в груди, вдыхала свежий и морозный воздух, делая незначительные вдохи трепещущими обледеневшими губами, неотрывно наблюдая за движениями, стоявшего перед ней мужчины. Взмах его длинных и густых темных ресниц, что были чернее вороновых крыльев, а кожа белее самых бескрайних и далеких иллюзий в оледеневших пустынях, и глаза, что багровели, как утекающий в забвение сумерек закат.

Он мягко и осторожно опустил руку вдоль тела, как если бы ладонь и пальцы провожало дыхание зимних ветров и дуновение молочной вьюги.

— По твоим стопам пришли блуждающие, что вкушают соки людской жизни, — его глаза надменно сузились и потемнели, превратившись из рдяного оттенка в глубокий карий, такой цвет окрашивает небеса, когда златокудрые лучи солнца окунаются в сумеречные волны.

И те, кто пробирался сквозь тернистый хлад ночных дебрей леса действительно явились на зов, когда одно упоминание о них было произнесено вслух. Кровавые тени пали на снежный покров, превратив его в толстый слой льда, сиявшего в лунном свете как хризолит, а конечность, растекающаяся рубиновым потоком, вскипала, как если бы касалась опаленного огнем зеркала, и змеиные пары вздымались в воздух, разнося зловонный трупный запах гниющей плоти. В стылых глазах рябинового сока, восходила в мрачном небосводе алое новолуние, и дразнящая мгла черных ресниц обнимала излияние полуночных звезд. Дыхание его стало дорогами призраков, несущихся из-за грани сновидений и самых ужасных кошмаров, самых прекрасных мечтаний.

— Низшие не нарушают законов в моих владениях, — говорил мужчина, так и не приблизившись к оцепеневшей девочке, сжимающейся от страха на холодном снегу и ощущавшей, как небо пристало к стенке горла. Но правда была в том, что она не могла говорить, жуткое и скользкое прикосновение черноты овеяло ее взгляд, и даже сам свет луны погас под тяжелой и сгущающейся за спиной массой из людских костей и страдальческих гримас, и с каждой секундой все ближе придвигались смоченные кровью щупальца к ее ногам. Человек в нежном прикосновении погладил морду дикого зверя, прижавшего к макушке уши от удовольствия, и из темной, как бездна груди вырвался довольный и утробный рык, отчего вскипала в жилах кровь. И пока он задавался праздным вопросом, кровянистая костяная ладонь красными туманами сползающая на грудь тронуло ее плечо, оставляя позади кровный след на снегу и клацая зубами и чудовищными клыками. Белоснежная парча с расшитыми лазурными узорами, что рождаются при млечных путях на небесах в морозных ночах на стеклянных окнах домов, опачкались черной свернутой кровью павших под нещадными лезвиями их безжалостных и неумолимых когтей, готовых в мгновение разорвать на части, разодрать хребет. Иветта сделала последний вдох, когда теплая влага прошлась жидким языком, облизывая пульсирующие вены, и обернулось вокруг шеи, сдавливая трахею, впуская под кожу нервные отростки, что вливали в тело смертельный яд.

— Возможно, — продолжил человек, наблюдая за ее скудными попытками высвободиться из-под натиска жгучего жара, сковавшего позвоночник и обволакивающего икры ног в причмокивании, и в винно-вишневых глазах отражалась ее брыкающаяся детская фигура, — это ты потревожила покой ночной дремоты. Стражи леса не охотятся на смертных беспричинно. Быть может, согрешила ты среди пучин ночной блистательной державы?

Глаза ее распахнулись в недоумении, и сердце застыло, когда с висков потекла горячая чужая кровь, вокруг кружились кристальные завихрения зимнего буйства белизны, и слабо слышала она удалые напевы снежных вихрей, бередящих безмолвие ночных окраин. Иветта ощутила зловоние, раздавшееся из раскрывшейся пасти создания, сотканного из жил, суставов и мышц, распадающегося на многоликие и безобразные образы, и огранка бирюзовых глаз затуманилась, когда горячие слезы потекли по ее щекам, а клыки уже опустились на лоб, стискивая чело.

Но страшный кошмар растворился, и несколько раз моргнув водянистыми глазами, девочка вновь оказалась на прежнем месте. Исчезло чудовище, поджидающее ее за спиной, и в панике Иветта поднялась на трясущихся ногах, оглядываясь в те темные и невидимые во мгле пространства, откуда выступали карминовые тени. Но лишь серебряный диск луны освещал раздолье усыпанного снегами леса, сияя алмазными ветвями, маня величественною красотой, и ветер все так же завывал в ушах. Девочка обернулась к мужчине, стоявшему в опасной близости с ней, всего в нескольких шагах, и ему ничего не стоило преодолеть краткое расстояние, отделявшее смертность от бессмертия. Лицо его никогда не коснется старости, а тело не прикует болезнь, и красота, что неподвластна сладчайшему влечению видения. И когда Иветта канет в бытие, он продолжит свое существование, созерцая переменчивый и незыблемый ход жизни, наблюдая со своего мраморного трона, что стоял в агатовом зале и дворцах в небесной обители средь пышных облаков, где у подножия гор растекались белокаменные города, подвластные его справедливому правлению. Ночь всегда тепла среди кремовых улиц и по стеклянным мостовым, и хрустальным дорогам сходили воды чистые и прозрачные, как сам воздух и дыхание влюбленных, и цвел жасмин и ирис, и хризантемы венчали скаты крыш из алмазной черепицы. Среди белых, как нежнейший лебединый пух гранитных стен, возвышались балюстрады плетущихся драконов, чешуя их переливалась оттенками чистейшего моря, и сопровождали грозные блюстители шедших по длинным холлам. Сквозь арочные сплетения колоннад, что открывали вид на далекий пейзаж из воды и стекла, где на горизонте опускалась огромная лазурная луна с багрово-пурпурными и фиолетовыми отливами. Вдалеке возвышались заснеженные горы, застеленные туманным безмолвием, чьи высочайшие пики на рассвете омывались красками запекшихся алых губ и терпкого красного вина, и томимые ветрами покровы снега в серебристых искрах сносили снега в вышину, в бездну низин и узких канав, рассекающих пьяными извивами долины. Там дышали облака, там слепящий свет прорезал темноту, взнося белокаменные дворцы у подножия скалистых обрывов, врезанных в вечные хребты в златое и кораллово-розоватое одеяло. И власть была его столь безгранична, что само дыхание застывало, а душа разбилась хрусталем.

— Тебе верно страшно, милое дитя? — полюбопытствовал мужчина, проводя большими пальцами вдоль сведенных на переносице шелковых бровей, и столь нежным и проникновенным было прикосновение его кожи, что она прикрыла глаза, оборачивая вокруг себя истому удовольствия, вдыхая свежий, едва различимый аромат его кожи. — Ночи никогда не нужно бояться, в ней воплощаются твои страхи, что увлекут не познавшие любви и доброты сердца глубоко во тьму, из которой уже нельзя будет выбраться. И навеки ты будешь заточена в кошмарах, созданных обманчивыми иллюзиями, — тыльной стороной пальцев провел он по ее скуле, и сон дурманным войлоком испытывал сознание. — Ночь нужно любить, как и день. В ней рождаются самые заветные мечты и самые чудотворные желания преображаются в явь, и то, чего боялась ты, обернется иным.

И со словами его, словно снизошедшими символами заветных волшебных манускриптов, несколько алых капель из сочившихся шаровидных, ярко-красных ягод брусники упали на расстеленный пласт замерзшей земли, настолько желанных и аппетитных, что у девочки пересохло во рту от всепоглощающей жажды. И из окрашенного в нежно-розоватых переливах снега возникла рубиновая чаша, инкрустированная мелкой россыпью бриллиантов, формируя звездные расположения на ночном небе. И по краям чудотворно очерченной пиалы плелись растения и лозы прекраснейших цветов, мельчайшей филигранью. От чаши веяло теплом и сладостью, и когда ладонь мужчины подняла со снега разгоряченный фиал, по окружности пришли в движения и звездные карты и лепестки, срывающиеся с миниатюрной росписи, опадали на снежные ковры. И протягивая девочке питье, он говорил, и голос его разносился трепещущим эхом по широкому плоскогорью, по равнинным окраинам вдалеке и средь одиноких облачных лоскутов в чистом небе:

— Сколь ни была бы глубока ночь, не отворачивайся от ее объятий, даже если покажутся они тебе холоднее пережитого ужаса этой ночью, и пусть бесстрашие твое будет закалять сила воли, — он взял свободной рукой ее обледеневшие пальцы, склоняя красивое лицо к покрасневшей коже, и теплота его дыхания окутала все тело. Порванные унты сменились черными меховыми сапожками, расшитыми толстыми шелковыми алыми нитями с изображениями волчьей охоты, и золотые подвязки шнуровкой стягивались у колен. Темный сатин брюк с растительными узорами и жаккардовым переплетением облегал ноги, затягиваясь поясом из чистого золота, а изорванная парча обратилась в тяжелую шубу из черного меха с изумрудными вставками, идущими по оборкам и широким рукавам. Грязные волосы омылись и были уложены в замысловатые бриллиантовые украшения, сцепляя мелкие пряди между собой в роскошные косы. С лица сошли мелкие рассеченные царапины, оставленные жестокими ветвями деревьев, что не пропускали ее вглубь пестрого действа лесной обители. Когда же он отпустил ладошку, в последнее мгновение задержав ее в своих пальцах, сжав кончики пальцев небольшим усилием, на руках до самых локтей уже красовались иссиня-черные рукавицы с аметистовыми камнями в форме кружевных ромбов. Несколько золотистых, почти серебряных прядей волос выбивались из-под капюшона, и мужчина осторожно заправил их девочке за ухо. И поднося к ее лицу чашу с питьем, он тихо прошептал, и огонь мерцал в его завораживающих кардамоном глазах:

— Расскажи мне, что совершила ты, когда такие видения снятся тебе?

Иветта опустила ресницы, с глубоким сожалением смотря себе под ноги, и язык не по ее велению расплывался в речи:

— В нашем селении люди живут благодаря тому, что перевозят на нартах в упряжке овчарок товары из одного региона к другому. Туда, где людям не хватает пищи и одежды, лекарств. И еще мы перевозим энергетические генераторы. Они старые и одного может хватить лишь на стуки, но моя семья все равно идет на риск, отправляясь в путь с таким тяжелым грузом. В ночи мои родители пытались, как можно быстрее добраться до ближайшего населенного пункта, но так гнали своих псов, что один сломал ногу, не выдержав нагона, — Иветта инстинктивно сжалась в себя. — Мы должны были двигаться дальше, ночь опасна для людей, чьи сердца переполнены страхом перед невиданными образами, что скрываются в чащобах. Но мы не могли взять с собой или остаться с раненным псом, поэтому…, - она запнулась, как если бы слова причиняли ей боль. Так оно и было, горькая расплата совести клеймила расплавленной сталью горло. И слова грешного и стыдливого признания сорвались с мертвенных губ:

— Я попросила отца дать мне разрешение самой убить собаку. Потому что это был щенок, о котором я заботилась, мой первый воспитанник и близкий друг, с которым я делила кров, и тепло своей постели. И когда я с жестокостью оборвала его жизнь, во мне была только оголенная пустота, я ничего не чувствовала, как если бы мне было все равно. Разве я не чудовище? — страстно вопрошала она, и соленые слезы горячили промерзшую кожу. Разве не заслуживаю наказания за предательство существа, которое так мне верило?

Мужчина пал ниц на колени, сжимая в своих крепких и сильных руках ее предплечья, и через мех его шубы, она могла ощущать тепло беломраморной кожи. В проникновенные глаза его скользнуло сияние меди и яшмы, и привкус горечи и гнили застрял у нее во рту, когда Иветта вновь вдохнула в себя приторный запах, поднимающейся от зачарованной чаши, словно он корил и порицал ее за содеянное. Этого красивого мужчину окутывал и манил в свою ласку гневный сумрак, но девочка не чувствовала от него зла или угрозы, лишь продолжала смотреть в назидательный, обрекающий взор. В нем клубилось очарование ночи, в коей гуляли вольные и неистовые порывы ветра, и вздымались на сносящие дыбы жеребцы одичалого пламени. В его темных глазах было потустороннее царство, мрачное, но манящее своей необузданной красотой и величием, запретами и тайнами.

— Я дарую тебе Судьбу, Иветта, — говорил он, и мир затих в ожидании его обрекаемых и одаряемых слов. На краткое мгновение она обомлела, широко распахнув бирюзово-мшистые, чистые как стекло озер, глаза, и дыхание покинуло ее телесную оболочку. Она не называла своего имени, но он произносил имя, данное ей по рождению. Он же смотрел на нее тем взглядом, которым смотрят на близкое по духу и разуму создание, как если бы знал ее все те годы, что оставляла она в пути пересечения многих заснеженных границ. И когда мужчина, коему были подчинены и подвластны смерть и время, и глубина мрака и бездонность снов, толковал ее предназначение, вырисовывая на ладонях искусные чернильные линии, исчезающие при соприкосновении с мягкостью лунного света. Ветер подхватил предречение, унося его в холодную высь. И выслушав толкование переплетений и встреч своей жизни, Иветта без сожалений и колебаний взялась ладонями за обжигающую чашу, испивая отвар до последней капли. Жар впитывался в каждую крупицу ее естества, в каждый нерв, сухожилие и потоки вен, соединяясь в самом сердце. И сделав последний глоток, пиала исчезла в бурых дымчатых миражах. Когда же его руки легко подняли дитя и усадили в красное кожаное седло с золочеными стременами, а в руки вложили узда на тонкой золотой цепи, волк встал с замерзшей земли, вслушиваясь в заветное веление своего бессмертного властелина.

— Отвези девочку к родителям, — властно наказывал человек, и тени заклубились в штормовом вихре за его спиной, поднимая снопы пепла и угля, обнажая образы тени, расползающиеся вдоль далеких утесов и подножий, и даже остроносая ладья луны не освещала его горделивый стан.

— Сохраняй в пути дитя заката и рассвета до самого конца.

Мужчина осторожным касанием провел на прощание указательным пальцем по детской щеке, в медленном и чутком мановении, наблюдая, как на золотисто-светлые ресницы опускаются кристальные снежинки, как отражается ночная темная вода неба в пораженных и сонных глазах. Спешно надвинул он на светлые кудри капюшон из меха черно-бурой лисицы, чтобы снег не мог насладиться мягкостью шелковистых лент, отсвечивающих солнечные блики.

— Не отпускай златые поводья, пока не доберешься до места, в котором желаешь очутиться, — говорил он нарицательным голосом, как если бы в нарушении его слов, последовало страшное наказание. И взмахнув рукой, в приказе послал мужчина волка вперед через запорошенные инеем и прозрачно-голубой изморосью снежные долины, а сам же растворился в полете взмывающей стаи черных коршунов, рассекающих широкими крыльями воздух. Тело волка с шкурой темного оникса стало огромным, хищная пасть удлинилась вместе с разрывающимися изнутри мышцами, выпирающими из-под свинцово-серой кожи, и заструилась смоляная кровь на снег, воспламеняя крепкий слой льда. Земля под его мощными, почти каменными лапами разверзлась, когда в прыжке он воссоединился со струями хладных бризов, растворившись в тенистом мраке. Иветта в страхе и волнении ухватилась за шкуру хищника, мчавшегося со скоростью северных бурь вдоль скалистых склонов и скованных под толстыми льдинами рекам, неподвластной ветру и звуку. И лишь протяжный вой, раскатившийся из его стальной груди, являл собой разбившиеся берега и взрыхленную землю, и черная вода полуночных теней плескалась в зеркальных ветвях, застывших в гололедице, вольно раскидывая острые прутья в хрустале. Его бег прошелся вдоль земель, как ненасытная, алчущий разрухи шторм, и все же дикость его образа была невидима для человеческих глаз. Люди оставались слепцами, не видя, как природа рвется на части вместе со стремительным путем северного стража. Каждый лепет ветра был глуше, отзываясь песнью в ее ушах, и поднимая взгляд к расстеленной ночной тиши, Иветта созерцала яркость млечного пути, и переменчивое движение звездных светил, вслушивалась в хоровые песнопения жестокой вьюги. Она чувствовала тревогу лесов, как могильная зыбь впитывалась в кору вековых деревьев, в сизый воздух, как бились сердца зверей, населявших густые пущи, и отзвук волчьей гонки от громадных черных лап разносился эхом по истомленным краям. Она сама стала тенью, пересекающей множество границ, темнотой, что нависала над пушистыми облаками, что запечатывалась в черных глубинах продольных рек, что обращалась в чудотворные образы, сгущаясь над высокими кострами, разожженными у ночлега путников. В ноздри ударил сладковатый запах имбиря и зеленых летних трав, и девочка инстинктивно натянула золотые поводья. Не сильно и не смело, но этого мановения хватило, чтобы волк остановился, принимая из расплывчатой, естественную физическую оболочку, ровным и спокойным шагом везя ее под остекленевшими рядами деревьев, сохранявших молчание, пока великий и гордый черный волк отпускал навозницу домой. Иветта прислонилась грудью к его мощной гриве, чувствуя под собой натужное и прерывистое дыхание, как отдается в собственных костях движение сильных мышц, как проскальзывает через жесткую от снега шерсть ветер. Аромат имбиря, перемешанный с тяжелым смогом сигар и дыма костра, именно такой запах вздыхала Иветта, прижимаясь лицом к широкополому теплому пальто своего отца, упиваясь мгновением нежности, когда любимые и сильные ладони гладили ее по голове, ласково проводя пальцами меж ее густых волос, что так напоминали пшеничные злаки. С особой и незаменимой родительской пристальностью и заботой разбирал он тончайшие локоны на аккуратные завивающиеся кудри, пока по скупым и бедным апартаментам разносился звук прядильного станка. Сокровище всего их дома было выполнено из эбеновой темной древесины, с фантастическими кружевными ножками, покрытых золотой краской, изображающих восточные сады с птицами, перекладины и валки украшала замысловатая и причудливая тонкая и мелкая резьба. И вечерами, пока отец рассказывал истории о ночных духах как добрых, так и лукавых, разрезая сладкие яблоки серебряным охотничьим ножом с гравировкой рысей и секачей, свободных в лесных раздольях, Иветта вслушивалась, как натягиваются нити, как ловко управляются мягкие руки дорогой мамы с темным челноком и трепалом. Деревянные корзины были переполнены шерстяными нитями, в большом комоде в отдельных ящичках располагались спицы, заостренные ножницы различной формы и длины, иглы. И когда у них оказывались свободные деньги, например, после продаж шкур или вяленого мяса и копченой рыбы, отец никогда не брезговал потратиться на дорогостоящие катушки шелковых нитей ярких и пестрых оттенков. Иветта никогда не стремилась научиться искусству вязания, хотя определенная доля таланта матери передалась ей по кровной линии, она изумительно могла выплетать амулеты, и из-под ее тонких и худощавых пальчиков вырисовывались удивительные браслеты из бисера и речного жемчуга. И столь необычны и изящны были создаваемые предметы, что многие купцы съезжались из дальних городов севера, чтобы приобрести ажурные украшения, сотканные из ткани и лесок с тщательностью и аккуратностью ювелира. Но такая работа быстро наскучила ей, требующая многодневного терпения и сосредоточенности, Иветта быстро отказалась от свойственного женщинам рукоделия, больше увлеченная пристрастиям охоты на дичь. В натуре ее живилась удалая прыть и храбрость, и воля, которой не хватало столь многим начинателям жестокого ремесла, сыновьям замечательных отцов. В те далекие и незыблемые памятью вечерами, полными спокойствия и будничными хлопотами отзывались в ней горечью. Именно тот едва осязаемый аромат потухшего пламени и сгорающей листвы впитался в шерстяное пальто отца, которым он укрывал ее в холодные и необузданные ночи, когда пурга управляла жизнью за оледеневшими окнами. Сколько бы раз ее не оставляли в соседней комнате, в глубокой ночи Иветта все равно пробиралась в опочивальню родителей, не боясь бегать босыми ногами по холодным как таящий снег плитам, не страшась формировавшихся узорчатых теней на белых стенах, а затем тесно прижиматься к бьющимся в унисон сердцам, с довольством и блаженством чувствуя, как ее укутывают в мягкие одеяла и рачительные объятия. Но если тогда половицы оставляли тепло ее тела, то теперь девочке чудилось, что башмачки, подаренные незнакомым мужчиной, выведшим душу из ночного мрака, оставляли за собой кровавые следы на безупречном покрывале снегов.

Волк вышел на свет вместе с ней, когда удивленный и безумный взгляд темных глаз отца приковал ее к месту под деревьями, под которыми стояла бледная, призрачная фигура девочки. Ее все еще согревало иное тепло, не жар огня, и не любовь человеческая, а черная шуба, которой не мог достичь света пламени и поднимающихся рыже-багряных искр, даже воссиявшая луна не освещала черноту смуглой шкуры.

Иветта подняла беззащитный и полный мольбы взор на испуганного и пораженного мужчину, на захлебывающуюся в слезах отчаяния женщину, опускающую на колени дрожащие от холода и внутреннего испуга руки. На лицах обоих читалось неверие, словно они увидели, как проклятие расплывается по нависшим веткам деревьев, что опускались льдинисто-голубым водопадом на ее голову. И вместо замерзших крон к ее мертвенно-белому лику опускалась громадная змея, чьи резцы сочились черным и рубиновым ядом, омывая в окаянных темных водах. Бледный призрак выползал из пасти змея, обнимая в сизо-пасмурных туманах ее плечи, заливаясь озорным и довольным смехом, ухмыляясь коварством. Иветта сделала шаг в сторону света, и ее отец мгновенно вытащил из-за спины серебряное ружье, в молниеносном движении распарывая кожаную кобуру, заскользившую по снегу, но его горящие от слез и возбуждения глаза быстро переместились на чудовище в безмятежном хладнокровии не спускавшим алых глаз с заостренными черными зрачками с широкого дула. Дыхание мужчины было тяжелым, черты его лица искривились, когда он тихо произнес надтреснутым и строгим голосом:

— Иветта, иди сюда.

И не оглядываясь на зверя, девочка медленно двинулась в сторону матери, поднявшейся с расстеленных циновок, опираясь на колени обоими руками, словно боялась упасть. Иветта не страшилась острых клыков и когтей, что в секунду могли распороть брюхо и вырвать внутренности наружу, как в туманных тенях разойдется черная оболочка, а рык разнесется эхом средь чернильной пущи, когда его блестящие зубы вонзятся в горло остальных людей, что находились в бараках недалеко раскинувшегося у подножья гор каравана. Она знала, что черный волк, сопровождавший ее, не причинит зла, а будет защищать. Будет охранять покой и благостную тишину ее мирного сна глубокими ночами, когда снаружи будет распоясывать метель. Когда она ступила в спасительный щит объятий матери, то услышала оглушительный выстрел, от которого стая воронов, притаившихся на деревьях, взметнулась вверх, оставляя после себя хор грубого и гневного карканья. Она не оборачивалась, когда останки волка пали на белоснежный снег, и адамантовый оттенок его шкуры сливался с молочной белизной. И прижимаясь всем телом к знакомой нежно-бежевой парке из зайца, ей хотелось плакать. Все еще не оборачиваясь, она видела наяву, как пуля пробила правый волчий глаз, пройдя сквозь твердую черепушку, раздробив кости, и кровь растекалась багряной рекою по застывшей и затаившейся в молчании земле. И не закрывая глаз, с кончиков ресниц ее потекли слезы скорби и непереносимого горя, как если бы ее только что лишили бесценного и дорогого друга. Под кожей своей она чувствовала жар, что жаждал вырваться наружу, но трепещущие пальцы, сжимавшие друг дружку, удерживали ее от всплеска рыданий. Родители решили, что эмоции вызваны пережитым и увиденным, услышанным и вкушенным, но она не рассказывала им того, с чем столкнулась, и они больше никогда не упрашивали ее открыться. Шубу и украшения, и красные башмачки сожгли в ту же ночь, а Иветту не показывали людям, боясь навлечь ярость верующих и послушников, что поклонялись высшим отпрыскам ночи, надеясь в молебнах и проповедях найти толику услады продолжая существование в бедноте. Хотя на площадях городов и рынках они надевали дорогие одежды и браслеты из чистого золота, уверяя остальных, что благодаря их искренним служениям, аристократы щедро одаряли их. Отец был убежден, что все богатства они собирали с прихожан, наведывающихся в их храмы, обирая до последней нитки и юнцов, и стариков. Той ночью она так и не смогла заснуть, ей все еще виделись очертания черного волка. Иветта свернулась калачиком в шкурах рыси, смотря, как тлеют еще не погасшие угли в палатке, а громадная тень волка возлежала на больших лапах возле огня. Чуть свесив уши, он продолжал наблюдать за ее ничтожными попытками уснуть, прикрывая ярко-красные глаза вместе с ее иссиня-изумрудными глазами.

Когда ранним утром, едва солнце озарило зимний горизонт, и небо рассыпалось в цветах розоватого и златого, их караван поспешно собирался, чтобы покинуть границу и отправиться подземным поездом, украденным повстанцами, в Османскую Империю, отец снова отправился в чащобу, где прошлой ночью пытался отыскать потерявшуюся дочь и проверить тело падшего волка. Ее отец был лучшим среди охотников, и нигде он не мог чувствовать себя более уверенно, нежели в лесу. Он не боялся ни диких зверей, ни одичалых призраков, рыщущих в поисках духовной пищи и кровавой расплаты. И в тот день он безошибочно нашел место, которое искал. Но, ни волка, ни кровавых следов от оставленных выстрелов не было, и только золотые вставки, завалявшиеся среди золы и угля, красовавшиеся на ее ботинках сверкали в свете зари, словно являя собой напоминание, что произошедшее ночью не было сновидением и обманчивой иллюзией непослушного разума.

Сны о прошлом редко навещали ее, но если приход горьких видений был неизбежен, то они беспощадно осыпали ее буйным потоком, который она не могла остановить, даже применяя всю силу выдержки. Воздух был спертым и затхлым, с густой примесью сладкого дыма, и в то же время холодным. Ей отчаянно не хватало кислорода, и когда растрескавшимися губами она приоткрывала рот, девушка глотала дыхание ненасытно и вожделенно, жадно. Одежда мешалась, затрудняя путь воздуха к легким, ей хотелось все сорвать с себя, а не мучиться в горячей влаге, пропитавшей старую и изношенную ткань потом, кровью и нечистотами и объятиями безгласных духов, изодранный в клочья плащ походил на клещи, смазанные ядовитыми жидкостями. И Иветта с удовольствием бы разрезала тунику на мелкие полосы кинжалом, но слабость в теле была столь непреодолимой, что любая мысль или попытка пошевелиться, вызывали отчуждение и рвоту, как если бы от одного движения, вся желчь, копившаяся неделями от скудной пищи и постоянного голода, мгновенно вышла наружу. Влажные темные пряди прилипали к загорелой коже, ресницы слипались между собой, а по кончикам пальцев плелась тонкими струями алая кровь, прямо из кутикулы, подушечки пальцев налились свинцом, в них словно вставили раскаленные иглы. Захлебнувшись тихим плачем, она попробовала открыть плохо видящие глаза, но пространство мутнело и бледнело, очертания стирались в дымке, как исчезают небосклоны на рассветах, занесенными облаками. Зрение ухудшалось каждый раз, когда ее навещали видения, особенно если с ними проступали приступы в реальности, а не во сне. Со сном можно было справиться, тогда как в бодрствовании, она медленно сходила с ума, и порой, не успев скрыться до того, как бездна полностью завладеет телом, она валилась наземь в том месте, где останавливались ноги. Физическая форма становилась дряблой, она не ощущала присутствия собственного духа внутри тела, кости становились ватными и хрупкими, сознание терялось впотьмах. Она просыпалась в бараках обездоленных болезнями и чумой, в глубоких мусорных ямах, кишащими существами хуже вшей и столичных крыс, в домах наслаждения на красных улицах. И новое пробуждение не дарило ничего кроме неистового желания погрузиться в новое забвение, что унесет ее в вечность. Каждый нерв тела отзывался болью, и душный полог мрака надменно озарялся над ее челом, глаза подернулись поволокой, когда Иветта попыталась повернуть голову и заставить себя разлепить отяжеленные ресницы. Она бессознательно пошевелила рукой, но ощутила на плече тяжесть и прикосновения чужих пальцев, кожа к коже, но руки прикасавшегося были мягкими, как бархат, и холодными, как зимняя ночь. И Иветта готова была бесстыдно стонать, когда умалявший внутренний жар хлад покинул ее, нещадно отпустил мимолетное наслаждение, ввергая в пучину новых страданий. Голова металась из стороны в сторону, как в лихорадочном бреду, и заботливые руки мягко обвели ее плечи, приподнимая, со всей осторожностью, и нежным вниманием укладывая голову на воздымающиеся перины. Она приоткрывала свои губы, упиваясь глотками воздуха, когда в рот полилась вода, игристым и свежим ручьем наполняя горло влагой, прекращая страдальческие муки последних часов, что показались вечностью. Она со всей неумолимой жадностью припала губами к фарфоровой пиале, стараясь поднести руки к подбородку, чтобы полностью насытить тебя, но глубокий голос, сочившейся спокойствием и ласкаю, твердо произнес:

— Если будешь слишком торопиться, то очень быстро накопившееся в теле силы, покинут тебя. И ты опять скроешься в сонное забытье, чего бы мне особенно не хотелось, когда солнце третьего уже начало клонится к заходу.

Иветта попыталась разглядеть человека, сидевшего перед ней, но могла различить только его очертания в глубокой темноте. Она хотела произносить слова, но голосовые связки, натянувшись, пронзили гортань нестерпимой резной болью, и все же, хрип вышел из ее пламенеющих уст:

— Кто?

И в ответ прохладная ладонь легла на ее воспламеняющееся огнем чело, убирая черные кудри в сторону.

— Все будет хорошо, — шептал человек, мужчина, которому принадлежали эти невероятно нежные и мягкие руки, сотканные из покрывал небесных и пальцы, словно прохладный газового шелк, что проводили вдоль ее ресниц, очерчивая тонкие скулы, так гончар осматривал завершенный труд. — Не открывай своих глаз, — продолжал сетовать он, вытирая пот с впалых раскрасневшихся бутоном акации щек, — пока ты еще не сможешь окончательно привыкнуть к полуденному свету. Через несколько часов, быть может, — и в голосе его она смогла различить теплую, едва различимую насмешку.

Иветта делала отрывистые и небольшие вздохи, примечая в воздухе необычайный аромат жасмина, столь сильным и острым было сладострастное веяние, что ей почудилось, что она стояла посреди цветущих садов, украшающих имперские дворцы, возведенные из цельного золота. И, раскрывая алтарные высокие врата, кружевной тесьмой плетясь темным и богатым гагатом, перед взором воздымались великолепные деревья под стеклянными куполами, отсвечивающие бриллиантовым свечением на прозрачно-аквамариновые половицы, вдоль которых выстилались нежно-кремовые лепестки жасмина и фиалок, и воздушных хризантем. По хрустальным дворам бежала прохладная вода, и в украденных кипарисом тенях, скрывались музыканты в белоснежных туниках, отороченных серебром и золотом, создавая безупречность из струн ажурных арф из слоновой кости с волнообразными завитушками, выгравированными на концах белоснежных колонн. В нефритовых чашах плещется золотистый мед с лепестками красной розы, и женщины золоченой охрой покрывают тела, одевая сливочно-атласистый наряд в праздник равноденствия, окрашивая хной веки, кистями проводя по полным и зовущим губам. Мужчины же прячут лица за звериными масками, пугающими и причудливыми, и по ониксовым краям блуждают тени, отбрасываемые диким и неукротимым пламенем, вздымающимся высоко к черным хребтам неба. И выходят юноши в черных накидках на поединок с золотой символикой благородного дома на груди, проливая кровь в честь полной луны, поражая искусством войны блистательных владык, снисходительно и торжественно наблюдая на зовущую их юдоль с небесной, царственной обители. Она слышала, как разносится звук металла у многочисленных костров, что сияли буро-красным и изумрудно-голубым, а алые искры восходят ввысь, когда соединяются в реве черные лезвия заостренных клинков и напрягаются отточенные мускулы парных воинов, чьи тела накалены до предела от напряжения и изнурительной битвы. Она могла почувствовать запах разгоряченной стали, сталкивающейся с собратом, почувствовать жар острого, как промерзший воздух, лезвия на своей коже…

Иветта резко распахнула широкие и испуганные глаза, что были зеленее бирюзы, и ярче падающей звезды в безлунной ночи, как у загнанной в угол лани, борющейся за остатки утекающей жизни, и, превозмогая боль, девушка извернулась на простынях, чтобы остановить приближающейся к ключицам кинжал, застывшей в полуметре от ее болезненного лица. Но запястье, к которому она прикоснулась, не дрогнуло, остановилось в воздухе, словно не решаясь продолжить начатое грехопадение. И она подняла горящий взгляд к человеку, что намеревался лишить ее воспоминаний о людях, которых она отчаянно любила, память о которых лелеяла больше собственной жизни. И с ее памятью в бездну канут и те, кто продолжал жить вместе с ее бьющимся сердцем. Казалось, что минула вечность, когда их взгляды встретились, и время застыло, когда черные локоны ее волос затрепетали под дрогнувшим дыханием, а губы в изумлении раскрылись, и она не смела и не желала отводить глаз, плененная чистотой его неприкаянного и светлого взора. Она увидела прозрачную синеву моря, и алмазный лик полнолуния, заволоченный дымчатым флером павших на землю сумерек. Лицо его было создано из самой прекрасной и нежной сказки, из дальней и давно забытой сердцем мечты, из глубин забвения прошлых жизней, когда они были единым целым, еще не расколовшись на две одинокие половины. Глубоко в себе, Иветта подсознательно ощущала, что где-то прежде уже видела эти завораживающие, глубокие глаза, сиявшие ярче любого сапфира. Было нечто интимное в том, как два незнакомых друг друга человека вглядывались в свое отражение в глазах другого. Увиденное захватывало и поражало, в то время как на своих губах она ощущала вкус его дыхания, тяжесть кинжала, что он держал в руках. Хватка ее цепких пальцев немного ослабла, но руки она все равно не отняла, и после того как мужчина, стоявший над ней заговорил, ей понадобилось несколько секунд, чтобы зрение смогло обрести четкое очертание окружающего пространства.

— Я не собираюсь причинять тебе боли, просто хотел помочь сменить одежду и омыть, — говорил он, неотрывно глядя в ее дымчато-зеленые глаза, полыхающие огнем и яростью, надеясь, что она сможет прочитать истину в его глазах, распознать искренность в произнесенных словах, почувствовать равномерность и хладнокровное спокойствие в пульсе, бьющемся в ее ладонь. Но аккуратные древесно-угольные брови сошлись на переносице, когда она гневно прошипела сквозь зубы:

— С чего мне доверять человеку, поднесшему ко мне обсидиановый клинок? Человеку, которого я не знаю?

— Я и не прошу доверять мне, — мягко ответил мужчина, расцепляя своей второй рукой ее пальцы, и кожей своей она ощутила остроту и холод золотых перстней. Он ловко вывернул кинжал в своей руке, да так быстро и искусно, что глаза могли лишь поспевать за отсветами черного серебра, мерцающего в тенях просторных и широких апартаментов, свистящий звук клинка разносился эхом, отскакивая от стен, и перламутровых балюстрад фантастических зверей, винтовых мраморных лестниц, ведущих к прозрачно-изумрудным куполам, как невидимый призрак. Мужчина положил кинжал рядом с собой на небольшую столешницу из лунного камня, но будто вовсе и не заметил, что Иветта также с легкостью могла дотянуться пальцами до обжигающей рукояти, а может, сделал это преднамеренно, не боясь, что она сможет причинить ему хотя бы каплю физического вреда. Он потянулся вперед, взяв небольшой кожаный мешок, лежащий у изголовья огромной кровати, и развязав шнуровку, достал темную тунику и светло-серые брюки с белоснежным поясом, и черные сандалии из натуральной кожи, расшитые золотыми нитями.

— Я хотел переодеть тебя в чистую одежду, потому что те тряпки, в которые ты облачена при первом же твоем движении разойдутся по швам, превратившись в пыль, что исчезнет под маревом османских пустынь быстрее, чем капля воды, — он смерил ее недовольным взглядом, чуть сузив глаза, и серьезность, с которой он изучал черты ее юного лица, заставили щеки облачиться в алеющий пурпур. — Полагаю, что после обычной смены одежды и омовения тебе должно стать хотя бы легче дышать, потому что вся твое верхнее платье пропитано твоими же нечистотами и потом, и поверхностные ранения, которые я не успел исцелить при помощи своей духовной силы, могут загноиться. Будет лучше, если ты позволишь мне перевязать тебя, — с тяжелым вздохом признался он, опуская взгляд на ее руки, в которых торчали тонкие металлические иглы, сочащиеся лекарственным раствором.

Мужчина отвел взгляд в сторону, как если бы ему было трудно вынести ее взгляд, поспешно возвращаясь к содержимому кожаного мешка, доставая оттуда несколько чистых льняных полотенец и тесьму. Он с силой разорвал ткань, разделив ее на три крупных пласта, и Иветта заметила, как натянулись стальные мышцы на его предплечьях.

— Будет немного больно, — пояснил он с полной апатией в голосе, все еще не поворачивая головы в ее сторону, — раз ты очнулась, мне нужно быстро вытащить иглы. Это хорошее снотворное, но в бодрствующем состоянии, у него абсолютно обратный эффект, и ты можешь заработать сильнейший анафилактический шок, а мне бы крайне не хотелось, чтобы ты потеряла способность двигаться. Этой ночью мы должны немедля покинуть стены Даррэса.

— Мы? — невольно переспросила Иветта, со страхом следя за его волнительными, но решительными движениями рук, а окинув взглядом собственные пальцы, она увидела, как длинные закрученные штыки выходят из-под ее ногтей, но боли она не ощущала, лишь тяжесть инородного тела под кожей. — Что Вы собираетесь со мной сделать?

— Не волнуйся, — говорил мужчина, перетягивая ей запястья, чтобы проступили голубые вены, разглаживая большими пальцами тыльную сторону ее рук, и от этого нежного прикосновения ей хотелось плакать, — все будет хорошо. Он поднял ее за плечи, резко подтянув к себе, так, что черные волосы пеленой легли ей на спину, укрывая гнедой волной, так тучи скрывают голубой полог неба за грозовыми терниями, и, обессилив, Иветта устало вжалась лицом в чистую и свежую ткань его рясы, вдыхая сладкий аромат цикория. Такой далекий и знакомый аромат, напоминающий о доме. С глаз ее брызнули слезы, алмазными ручьями стекаясь по щекам и подбородку, когда ее грудь опускалась вместе с его, словно он хотел, чтобы их дыхание было единым. Успокаивая свой бешеный сердечный ритм, она думала о том, что с радостью запустила бы свои пальцы в его волосы, казавшиеся такими мягкими, как текущая вода в предгорных долинах, и ей хотелось просто утолить любопытство в сравнении — действительно ли они были такими же шелковистыми, какими представлялись ее болезненному взору.

— Все будет хорошо, — продолжал ласково шептать ей слова утешения мужчина, поглаживая ее по волосам, мягко пропуская между пальцев темные пряди, движения его были полны забытой для нее нежности, почти усопшим прикосновением доброты, но она упивалась благостью, оказанной незнакомым человеком. И в разуме своем она молила его не прекращать, благословляя на ласку, даруемую его руками, сильными и теплыми.

— Будет больно, — продолжал говорить он, но она не слышала его слов, не внемля предостережениям, продолжая дрейфовать в блаженном забытье, — поэтому, если станет совсем невыносимо терпеть, лучше сожми зубы на моем плечи, а иначе откусишь себе язык. И тогда она в полной мере ощутила эту боль, закричав яростно и дико. Иветта пыталась отбиться от его жгучих рук, которые со всей силой намеревалась вырвать из нее кости, и она представляла, как скелет вытаскивают из-под кожного покрова. Когда первый золотой штык из мизинца вышел с хлюпаньем, развеяв веретеном кровь, звонко упав на каменные блестящие плиты, она смогла выдохнуть, но не успела сделать очередного вдоха, как паутина агонии вновь сковала тело, проникнув в каждый нерв.

— Хватит…, - задыхаясь, шептала она, пронзенная новой стихией боли, вжимаясь в его тела и желая отстраниться от него. И когда сил не оставалось, чтобы кричать, Иветта вонзилась зубами ему в плечо, заглушая его кровью собственные стоны и рвущейся наружу крик, стискивая пальцами ткань его рубахи, в надежде разорвать цепи, сковавшие позвоночник и кости. Она ощутила на своей шее его тяжелое дыхание, как если бы он желал отдышаться, и ему было мучительно пытать ее. Он упирался подбородком в то место, где сходились ключицы и плечо, посылая сладкую истому по спине. Она так хотела причинить ему ответную боль, и в то же время плакала, что смогла поранить того, кого так хотела благодарить. Грудь сдавило под тяжестью камней, и ей чудилось, что ребра трещат, превращаясь в мелкую крошку, как стекло, но, то была неимоверная усталость, с которой она ложилась обратно, чувствуя, как отступает проклятая боль, терзавшая ее столь долгие минуты, бесконечные и изможденные. Она не ощущала ног, перед глазами все рябилось и расплывалось, но оттенок синевы, как раскрывшиеся лепестки шалфея, все еще проникал в саму ее суть.

— Все хорошо, — продолжал говорить человек, стирая влагу с ее лба, убирая пальцами смешанную кровь, и его, и ее, скатывающуюся с губ рубиновыми росинками, переливающуюся пламенем и раскатом грома, которые он поддевал подушечками пальцев, оставляя на своей коже. Крупные капли крови застыли на его пальцах, окаменели, став драгоценными. — Теперь все будет хорошо, — бормотал он, склонившись над ней, а она не смела прикрыть свой изучающий и пронзающий взгляд от его пристальных глаз, следящих за каждый чертой, каждым мановением приоткрытых губ, каждым трепетом ресниц. И едва дыша, она вспомнила, как он назвал ей свое имя. Она вглядывалась в очертания его красивого и мужественного лица, сильного подбородка, строгих линий темных бровей, высоких скул и длинных ресниц, полных губ, и прошептала, как мольбу или воззвание:

— Анаиэль…

Он улыбнулся, но в глазах его затеплился сгусток мрака, черного и необъятного, как море.

— Похоже, ты все-таки что-то помнишь, — глаза его запылали яркостью и теплотою солнечного света, который обличает золотые тропы на пресноводных озерах, расстилающихся меж высоких тополей; огнем, горящим в ночном раздолье, уносимого к звездам. — Это хорошо, — говорил он, поднимая ее на руки, убаюкивая, словно малое и неспособное дитя, — это очень хорошо. Голова ее упала на его широкую грудь, и краем глаз она заметила, как стекает кровь по белоснежной одежде с раны, оставленной ее клыками. Мужчина с легкостью нес ее, словно она была невесомой, но нечто подсказывало ей, что то сделала с ее телом безжалостная пустыня, высушившая кожу и плоть до самых костей, и голод, сморившей к погибели сотни жизней путников, пересекающих на караванах песчаные долины и каньоны, кишащие разбойническими бандами и пиратскими флотилиями. Когда-то у нее была полная и округлая грудь, красивая и мягкая кожа, и в самые тяжелые и непосильные времена, она никогда не оставляла гребней для волос или ароматических масел. Такие предметы являлись напоминание для нее, что она все еще оставалось женщиной. Но гребни раскололись под причудливыми сплавами солнечных валов, стеклянные бутыли затерялись, когда она скрывалась в каменных гигантских алых небоскребах старинного города, затерянного среди белесых долин, чьи шипастые стены и двурогие бриллиантовые зубцы башен, сгорали в яшмовом зареве закатов. И она наблюдала, как обсыпаются стены, испещренные мозаичной росписью ирисов, как нисходят ночью твари, сплетенные из черноты и пепла, как из теней выплывают прихотливые образы иллюзий и сновидений, захватывая сознание в тиски ужаса. Их образы блуждали по подземным прозрачным рекам, их сопровождали голоса, полные боли и криков павших солдат на полях сражений, где все еще лежала кольчуга и меч, разодранные доспехи. Озаренные луной скалистые коридоры, вырезанные в горах, затопляли древние сводчатые дворцы из белого мрамора, что сверкали опаловым сиянием, а в зеркальных миражах расцветали белые лилии. Алмазно-костяной свет, ниспадая, освещал узкие улицы и золотые мостовые, что даже со временем не померкли, а рубиновые камни в соцветиях зачарованных роз на парапетах мерцали также ярко, как пролитая горячая кровь.

— Куда ты ведешь меня? — слабым от усталости голосом пролепетала девушка, хватаясь окровавленными руками за ворот его дорогой туники, и хотя раны выглядели ужасными, боли не было, она прошла вместе с бывалым ужасом видений, надвигающихся смерчем, когда они спускались вниз по широкой длинной лестнице в огромный зал. И движение вперед пугало ее больше, чем физические страдания, испытываемые прежде. Вторгающийся в сознание сон смежил ее веки, и расплывчатым взором, она всматривалась в танцующие фантомы резвых черных коней, что когда-то пересекали дворцовые залы вместе со сметающими все на своем пути всадниками; видела, как танцуют женщины в белоснежных мантиях светлых и прозрачных из тканого шелка, как сам воздух, а движения их рук и кистей были столь легки и плавны, как течение волн средь океанских просторов, и злато браслетов на тонких запястьях были мерцанием солнца в реках. Призраки прошлого навещали ее, чтобы поведать об истории забытых времен, о крахе великих стен, что сияли каменьями в короне Османской Империи многие столетия назад.

— Мы должны выйти за стены Даррэса до того, как стемнеет, — пояснил человек, с враждебностью и непомерной злобой оглядывая темные полосы на мраморных плитах, неосвещенные заходящим солнцем, и ощущение времени постепенно покидало ее. Лишь неясные колебания тени обрушивались на стены, обретая чудовищные формы, и длинные когтистые лапы и костяные руки тянулись к его мерной, уверенной поступи. Иветта знала, что он чувствовал то же противоречивое и волнительное давление, окружившее их со всех сторон, жаждущее отрезать путь к свету и запереть в ловушке из мрака. Скованность накрыла черты ее лица, покрывшись плотной древесной корой, когда дыхание холода коснулось ее щеки, и она болезненно изогнулась в бережно несущих ее руках. Она держалась на кайме сознания благодаря его рукам, теплым рукам, что с такой заботой прикасались к лицу, стирая грязь и кровь. И убаюканная звуком его шагов, она задумывалась, прикрывая глаза и наблюдая за терзаемыми отсветами черноты, пытающейся пробиться сквозь бархатные занавесы, скрывающие бестеневой свет, проскальзывающий через высокие арочные окна с извилистыми рамами, украшенные пальмовыми листьями из изумрудов. И тонкие световые оси, проникающие через распахнутые двери, освещали их путь к выходу. Анаиэль остановился, ощутив дрожь в теле молодой женщины, резко обернувшись и недобро покосившись в сторону, откуда проистекала черная сила, утягивающая девушку в кошмарные сны, пытаясь отобрать у него то, что принадлежало одному ему.

— Чернь, — мертвенно-зловещим тоном произнес он, и одеяние северных ветров, что держат упряжь грозовых бурь, овеяло его облик, подхватив полы белоснежной рясы. — Как смеешь ты простилать свою мглу на меня? — яростно прошипел он, и черты лица его исказил гнев, присущий созданиям, купающимся в темноте. Полы под его ногами надтреснулись, трехъярусные торшеры изогнулись пополам и статуи богинь, стоящих под нишами раскололись надвое, ровной и прямой полосой рассекая прекрасный лик, а возлежащие у их ног львы, обратились в пыль. Анаиэль прижал к себе темноволосую девушку, что слабо дрожала, с чьих побелевших губ сорвался тихий стон, чьи пепельные кудри сливались с завесой тьмы. И золотые скрижали над гранитными дверями пали под свирепым натиском ледяных вихрей, разбив мраморные полы, острые осколки которых накрывали полотном стены и расходились в серебристой россыпи песка от волновых ударов. Смог черноты, что шлейфом влачился за падающей тенью мужчины, развеялся, и над карнизами, вырезанных из янтаря, отделяющий орнаментные стены и покрытой восточной росписью стеклянный потолок, поползли волнистые существа, раскрывающие в чернильной покрове многоголовые пасти гидры. Глаза Аниэля презрительно сузились, когда он сделал ленивый и нерасторопный шаг в сторону полосы света, поворачиваясь спиной к призракам лютости и полуночных туманов, оставляя позади ужасы теней протягивающих свои звериные морды все ближе, почти касаясь волочащейся по запыленному полу плащаницы, когда их бесформенные лики разрезали полосы ветра, затягивая дымчатые фигуры в ветряную воронку. Когда он сошел с последних ступеней, ошеломленной белизной света, то скрыл лицо за капюшоном и ветры накинули на него плащ, спустившийся на плечи. Анаиль посмотрел в уставшее, спящее лицо девушки, судорожно сжимающей побледневшие губы, в мучении сводящей брови, как если бы боролась с болью во сне, причиняемой посланными видениями. Губы мужчины тронула коварная улыбка, когда он обернулся к стенам дворянского особняка, наверняка, принадлежавшему некогда чтецу и хранителю имперской библиотеки. В залах, которых он побывал, увидел множество разбитых стеклянных летописей и рукописей, некоторые из которых продолжали покоиться под заклятыми печатями и замками, отворяемыми лишь мертвым наречием, позабытым собственными наследниками, другие хранились в кристаллах. Скрижали из мутно-голубого стекла можно было прочесть, лишь смазывая плотные и острые по краям страницы собственной кровью, другие лишь при свете полной луны в комнатах астрономов под оптическими стеклами в золотом обрамлении, что теперь покрылись пылью и щебнем от разбитой мозаики, опадающей с раскрашенных стен. Дотрагиваясь до папирусных текстов в зеркальных свитках, можно было затеряться сознанием, и темнота затянет душу в пучину иного мира, что прятался за рукописными символами. В окнах, задрапированных старинными занавесами, он разглядел размытые силуэты стражей, охраняющих бесценные артефакты, что все еще горели желанием насытить пересохшие горла кровью живущих, что посмели потревожить их вечный покой.

— Ваша ненасытность помогла мне найти ее, — произнес Анаиэль, и ветер прочертил сапфировые полосы в воздухе, описывающие расцветшие лилии в полукруге, что свистящими ударами сильнейших мечей прорезали пространство, подорвав основание огромного сооружения, и столпы песка вырвались на свободу, как вулканическая магма, сдерживаемая столетиями под оковами камня, поглощая в себя разрушенный ветряными лезвиями дворец. Темно-каштановые волосы разметались от волновых вихрей, расплетая тугую косу и сцепляя золотые украшения, удерживающую тяжелые пряди, сметая с плеч дряхлую накидку, унося ее с собой в глубины песка. Анаиэль безмолвный и равнодушный к погибающим под песчаными волнами знаниям и призракам, после недолгого созерцания продолжил путь вперед, теснее прижимая к себе драгоценную ношу, слушая эхо разбитых изгородей и колонн, осыпавшихся на землю разбитых и некогда высившихся рдяно-красных шпилей. Следы его сандалий отпечатались на белом песке, тянущиеся к вышине золотые кроны жакарды с рубиновыми лепестками, впитывали отражение его мужественно-красивого лица, и тишина глубокого голубого неба, как высохшее соленое озеро, накрывала стольный град, застывшей в своем неподвижном величии — и виртуозные золоченые надписи на высоких стенах, и бриллиантовые завитушки кипариса на изумрудных мечетях, и черные зерцала масок, что вглядывались в мир из бассейнов прозрачно-светлых вод. И все же жизнь билась в этих землях, заклейменных словами зла и скорби, крови и слез. Он чувствовал это через пульсацию в жилах, когда вслушивался в гробовое затишье, через горячность опускающегося к горизонту солнца, через удары стойкого сердца.

Возле врат снаружи, прислонившись головой к разрушенному парапету каменного моста, восседал Таор. Трудно было представить себе этого гигантского воина, что мог справиться голыми руками с шестью сильнейшими оруженосцами Империи обессиленным и неспособным к движению. Глаза его были исполнены страданием, и он едва мог дышать, тело его было в поту и огне, и лишь мужество и сила воли, укрепленные в самых страшных и долгих сражениях, давали ему силу, чтобы молчать, прикусывая грубые губы зубами, болью возвращаясь из пелены мерной тишины, в которую его сбивали слепота зрения и глухота слуха.

Таор медленно повернул голову к подошедшему к нему Анаиэлю, осторожно укладывающего девушка на расстеленные львиные шкуры, и с горьким смехом прошептал:

— Красавица опять уснула?

Анаиэль старался не смотреть в лицо своему спутнику, по правому предплечью которого ползли к плечам и ключицам гнойные извилистые тропинки, стремящиеся к мощной шее и лицу, соединяясь с венами под кожей. Рука начинала разлагаться изнутри, и болезненные красные пятна покрывали остальную часть тела, совсем скоро Таор начнет задыхаться, а внутренности сжиматься и окисляться. Он присел на корточки, чуть сморщив нос от отвратительного запаха белых гнойных ран, лопающихся при каждом трепете руки, с выступающими наружу растягивающими сукровичными выделениями. И примерно секунду наблюдая, как разрывается новая полоса ядовитых клейм, посмотрел на Таора.

— Если все так, как я полагаю, — с трудом ворочая языком, говорил Таор, и Анаиль заметил толику сарказма в его слабом голосе, — то лучше расскажите честно, Первый Господин. Я с достоинством приму свою погибель, ведь я смог защитить Вас.

— Ты не умрешь, — просто и твердо сказал Анаиэль, снимая с длинных и ухоженных пальцев золотые кольца с геральдическими символами своего дома. — Но мне придется отрезать тебе правую кисть, — он бросил взгляд на тающие в сумерках корабли, погребенные под высокими раскаленными, багровыми холмами, выстроившуюся в ряд флотилию фрегатов. — Когда мы вернемся в столицу, я обещаю, что достану лучшую зеленую сыворотку и предоставлю свободу на несколько ночей с лучшими дочерьми вельмож Императора. Кажется, ты как-то упоминал, что тебе нравится младшая дочь благородного семейства Иллириса, — спокойно продолжал разговор мужчина, подув на начертания колец, что раскрыли самоцветные каменья, и со дна которых он достал три тонких прозрачных лески, что были тоньше паутиной вязи. Серебристые нити стали горячими и твердыми, как алмаз, засияв кристальными отсветами в лучах бархатного сияния захода.

— К чему ей такой грязный и огромный мужчина, как я, — выдохнул он, сжигаемый звуками натянувшихся игл и запахом азота. — Она может подыскать себе более привлекательного и достойного по положению человека, — шептал Таор, вглядываясь в расплавленное злато уходящего дня, — который сможет вместе с ней по вечерам у камина читать и ходить на утренние мессы в храмы, поклоняясь Янусу, слушая лучших арфистов у святых источников и смазывать чело шалфеем после покаяния служителям храма.

Анаиэль усмехнулся краешками своих чувственных губ, когда открыл бутыль с раствором, сбрызгивая несколько крупных капель на песок, которые обратились в кованные платиновые наручники, оцепившие локоть и предплечье:

— Почему же ты так уверен, что она не обратит свое внимание на такого статного воина и мученика родных земель?

Таор закатил глаза, коря себя за развязный язык и презирая накатившую сонливость и тяжесть дыхания, и с силой выталкивая из себя каждое слово, пробормотал сквозь сжатые губы:

— Я такой же изгнанник, как и Вы, мой добрый Господин. И я лучше приму смерть от рук темных отпрысков, что создают павильоны для пиршества, омывая их человеческой кровью, или навсегда лишусь конечности, нежели решусь отдать Вас под суд столицы и надзор батюшки и старшего брата, которые отвернулись от родной крови. Он услышал резной звук, когда сошлись звенья на стеклянных орудиях, и, посмотрев с отчаянным нетерпением на зубчатые кинжальные наросты на пальцах его господина, готов был завыть от страха, сведшего жилы.

— Ненавижу, когда ты достаешь эти лезвия, — признался Таор, отворачиваясь и припадая лбом к палящему камню, но ему почему-то думалось, что жар сможет помочь вынести последующую боль, а бездонная темнота, сгущающаяся по краям глаз, сможет унести его туда, где находились светлые лесистые местности, лоснящиеся блекло-малахитовые заводи Османской Империи. Там, где под аллеей цветущими сиреневыми лепестками глицинией проплывали кремовые ладьи с высокими волнистыми носами, на которых красовались халцедоновые светильники, зажигающиеся в вечерние часы, вдоль водных улиц, где юные девушки слагали стихотворные песнопения и гласили молитвенные речи, играя на стеклянных цитрах.

— Ты сильный, Таор, — сказал Анаиэль, и тогда воин с телом титана, чьи руки перевивались мускулами, как и сильные длинные ноги, изогнулся дугой, когда леденящая стужа игл коснулась его палящей кожи, и он увидел за гранью боли, как расходится сияние звезд под его криком и расталкивается лилово-рыжий окрас плывущего неба. — Докажи мне, что ты достоин быть моим эмиссаром и прислужником.

Таор скрепил зубы, и когда ледяной огонь прожигал его кости, он не произнес ни звука, как и тогда, когда его запястье истекало блестящей кровью, и из сосудов по склизкой рдяной лужице проскальзывали черные змеи, оросив краснотою сверкающую чистоту песка.

Когда его руку перебинтовали, а сила постепенно начала возвращаться, он с отрешением смотрел на отрезанную культю. Если бы девчонка не отбросила его в сторону, один из золотых смычков, вполне мог угодить в предсердие или порвать грудь, и у него бы в теле была зияющая дыра, затемненная его собственной кровью, который бы он захлебывался, пытаясь утихомирить разрастающуюся муку, тогда те червяки сожрали бы его куда быстрее. Краем глаз он бросил взгляд на девушку, укутанную в пледы из шкур, и тело ее содрогалось, как от холода, словно она возлежала не в жаркой пустыне, а на озере, покрытым льдом, расходящемся узорными трещинами от тающих снегов. Анаиеэль вновь обтирал ее скулы тряпицей, смоченной охлаждающим раствором, но каждый раз, когда он убирал руку, он растирал ткань между пальцев, всматриваясь в алые отметины на коже, как если бы его укусило стихийное пламя бурого огня. Когда солнце зашло, они развели костер, и снопы горящих искр развевались на теплом ветру, и тогда Таор заметил, что волосы молодого господина не заплетены, и лишь длинная золотая вставка в форме кружевного лепестка сцепляла его ниспадающие на плечи волосы. Голос Таора готов был сорваться от волнения, пытаясь встать, но предательское тело не слушалось его команд:

— Первый Господин, Ваши волосы…

— Все в порядке, — с напускным безразличием выдохнул Анаиэль, проводя пальцами по длинным лентам, не переставая пожирать глазами, беспокойное лицо незнакомки, встретившейся им на пути, не замечая нахмуренного выражения своего воина. — Мне не дает покоя, что она не может проснуться от своих видений. Похоже, что она провидица. В месте, где я отыскал ее, было полно призраков усопших, они не хотели отпускать меня, не побоявшись ворваться в пространство реальности в светлое время и исчезнуть под прикосновением света. Она может стать настоящим пиршеством даже для ночных дворян.

— Мы не можем просто оставить эту женщину здесь? — ледяным тоном заявил мужчина, грубым жестом указывая на девушку. — Меня не очень радует идея, что до ближайшего селения за нами поплетется слабая женщина, которую еще будут населять недобрые видения, а во снах она будет предрекать смерть и погибель всему сущему. Да и Вы пророков не особо жалуете, еще не хватало, чтобы за нами шли существа из низших слоев, в некоторых окраинах их столько, что и луча серебристой луны не видно.

Анаиэль устало потер шею, и не глядя на своего прислужника бесстрастно, но твердо сказал:

— Она пойдет с нами.

Непоколебимая связь между хозяином и слугой натянулась, и Таор вкусил горький металлический вкус, стывший на языке. Ему отдали приказ, которому он обязан повиноваться ценой своей жизни, которому не сможет противиться всей силой сердца и воли. Он почувствовал невидимую силу слов на волосах и ресницах, кончиках пальцев, в новом глотке воздуха, и ничего не ответив на желание мужчины, что со смирением пил похлебку из разбитой деревянной чаши, которую Таор не мог вытерпеть даже под страшнейшими пытками, но которую приходилось глотать от неимоверного чувства голода, обратил взгляд к мерцающему звездами небу. Он не станет перечить, как и не станет упрекать, а пойдет по любому пути, избранному его господином, даже если он будет выстелен грехами и кровью тысячи. Так он решил, однажды, когда Анаиэль де Иссои спас его от наказания получения металлическими и раскаленными розгами пятнадцати ударов. Взрослый мужчина не мог вытерпеть двух, а для пятнадцатилетнего мальчишки это означало распластованное мертвое тело, чей дух мог покинуть оболочку после нескольких размашистых взмахов. Перед тем, как погрузиться в неспокойный и болезненный сон, он подумал, что вместо того, чтобы слуга защищал господина, он больше полагается на того, кому сам обязан служить и в жизни, и после смерти. Возможно, и на том свете его господин будет спасать его, а Таор будет прощать, и никогда не будет осуждать за безрассудство и опрометчивость.

Анаиэль же не спал, томимый желанием помочь той, что сжималась под толстыми и тяжелыми шкурами. Ее частые вздохи резали его сердце, и каждый раз, когда красивые губы выгибались в стоне, ему приходилось стискивать кулаки, впиваясь ногтями в плоть, чтобы заставить разум подчиняться, а не пойти на поводу зову смертельного ветра, гласящего разбить старинный город в молниях и расколоть в ветровых смерчах. Так, чтобы сама земля забыла об имени, данным древними картографами. Когда взошла полная луна, бледным сиянием прильнув к ее лицу, он смог довольствоваться нежным и ранимым благоухающей красы обликом в тиши, в покое от чужих и осуждающих взоров, бросаемых его подчиненным. Девушка происходила из бедного слоя населения, на теле не было ни единой татуированной руны, которые накалывались на кожу новорожденным для защиты от злых духов, и даже самые неимущие и обездоленные отмечали детей крохотными символами с черной или алой краской. Но, так или иначе, она каким-то чудом должна была добраться в такие дали, возможно, путешествовала на одном из караванов перевозящих специи и ткани. И вот, оказалась у стен окаянного Даррэсса, чья молва о чудовищных заклятиях, наложенных на мраморные врата, и населявших усыпанные богатством особняки простиралась до самых крайних границ Северных земель. Что делала она среди развалин старинного города проклятых? Искала бессмертные сокровища или нечто иное? Он с сомнение в искалеченной душе, раздираемым внутренним противоречием, тыльной стороной пальцев, не дотрагиваясь, проводил по воздуху по мягким черным завиткам волос, представляя, какими мягкими они могли бы оказаться на ощупь. И в этот миг, он расслышал тихий всхлип, и каким-то неуловимым образом все еще зажмуривая в фантомном испытании глаза, простерла тонкие, хрупкие руки к горящему огню, словно хотела почувствовать жар полыхающего костра на своей изумительной коже. Такого оттенка он не видел никогда прежде ни у одной простолюдинки или наследницы высокой крови, кожа была загоревшей, но гораздо светлее, как топленое молоко или ореховая пахта. Анаиэль взглянул на ее израненные руки, стараясь приглушить раскаяние, но все равно не смог побороть в себе угрызения совести за то, что причинил ей такую боль. Ему виделось, как кровь стекалась лужицей, оставляя за собой алую тропу там, куда она перебрасывала в истомляемом и одержимом сне руки, так алые туманы, вьющиеся над белыми горными кряжами, расталкивая яшмовые блики рассвета. Кутикула и ногти ухоженных пальцев все еще кровоточили, он так и не сумел ее перевязать, пытаясь спасти Таора, но пугающая и сладкая правда была в том, что ему было страшно дотрагиваться до нее. Анаиэль вспомнил свои ощущения, когда прижал к себе тонкую талию и изящную спину, с укором про себя подумав, что сожми он ее плечи сильнее, то определенно смог бы расслышать треск ломающихся костей. И жилка на его лице нервно дернулась, когда он представлял себе, как держит в руках безжизненное тело, не сумев защитить и спасти свою мечту, выточенную из восхитительной иллюзии. Отблески света играли на тенях, поднимающихся черными волнами на высокие стены из желтых кристаллов, проплывали по каменной ограде, выложенной в форме кольца, вокруг горящего костра, на отяжелевших веках грозного воина, прижимающего во сне гигантских меч, на угольных волосах небрежной копной раскинутых на мягких шкурах, на красивых и легких скулах, отбрасываемых длинными ресницами, что украшали ночные эфиры, застывшие над крышами дворцов, усыпанными солнечно-золотыми самоцветами, что в отблесках восходящих виражей небесным одеянием укрывали широкие лестницы, ведущие к тронным залам.

Свет не проникал в глубину его сердца, и строгие, но тонкие черты лица приобрели странное скованное выражение, лишенное каких-либо чувств, зато глаза переполняло желание и нужда, и когда мятежные ленты огненных всплесков отражались в лазоревой синеве, они приобретали исчерна-лиловый оттенок. И спустя долгие секунды, когда он уже не мог противиться неровному дыханию, он обернулся к девушке, чьи необузданные кошмары прожигали ядом его грудь. Она безудержно моталась во сне, не давая своему наблюдателю успокоения. И тогда он опустился рядом, положив ее горящее чело себе на колени, поглаживая большими пальцами шею и нежность кожи, утонченность контуров опалили его ладони. Кристальная капля пота, катившаяся бусиной по подбородку пала на ключицы, вкрадываясь прозрачной полосой к полной груди, и он с бережливостью поймал утопающую росу на шелковистой коже кончиком указательного пальца, рассматривая, как переливаются цвета мрака и света в переливах грезы. И пока ладонь его покоилась на ее лбу, блаженный и глубокий вздох вырвался из ее приоткрытых губ, нежных как бутон розы, и он смог разглядеть ровные белые зубы. И тогда она распахнула свои глаза, всматриваясь в его собственные, как в седой обелиск полнолуния. Грудь ее тяжело опускалась и поднималась вместе с его бьющимся пульсом, но она продолжала молчать, смотря в бездонные озера его заворожительных глаз, не отпускающих в своем расплывающемся буйстве огня и моря. Превозмогая себя, Иветта попыталась произнести то, чего так требовало тело, в чем нуждался трезвый ум, но не смогла, горло сжалось от сухости и колкой боли, и она, согнувшись пополам, прижала руки к груди, пытаясь откашляться.

— Открой рот, — мягко попросил человек, заботливо поглаживая ее по голове, будто надеясь придать сил ласковым движением. Иветта вновь посмотрела на человека, раскрывшего зубами тонкую флягу из бамбука с водой, и она послушно раскрыла губы, ощущая холодный вкус воды. И испробовав, впитав в себя, ощутила тонкий вкус лаванды на устах. Она сильнее припала к открывшемуся источнику влаги, но мужчина отобрал целительный нектар, наполнявший ее жизнью, и она расслышала укоризну в гортанном смехе, когда он тихо прошептал в ночь:

— Много нельзя.

Женщина безвольно откинулась на его колени, не заботясь о приличиях и благодарности, наслаждаясь свободным дыханием и вольности движений, нечувствительности к кипящим мышцам, ноющим суставам. Ей думалось, что нет ничего прекраснее дыхания, и холода кожи рук. Все еще находясь в полудреме, она вспоминала, как уже думала об этом прежде — у этого человека невероятно нежные руки. Руки, которые ей так хотелось оторвать, когда он причинял ей боль; руки, которые она мечтала осыпать поцелуями, когда он поднимал ее из пучины отчаяния. Он смотрел на нее, внимая каждому вздоху, с терпеливостью и искушением любопытства изучая каждое изменчивое выражение лица, сменяющееся также быстро, как и танец пламени. Они были вместе, одаренные нерушимым, неодолимым молчанием, тишиной горячих пустынь, простирающихся далеко за горизонт. И роскошные раскосые украшения искр костра распахивались златокрылыми птицами, обрамляя двух людей, встретившихся на перепутье сотканной судьбы. Иветта заглянула в его глаза, а он со всей полнотой и открытостью сердца принял изумруд, сияющий в ее живых глазах.

— Меня зовут Иветта, — блаженствуя от звучания своего имени, промолвила она, слабо улыбаясь краешками губ.

— Иветта, — не спеша выдохнул он, и когда его губы слагали ее имя, ей казалось, что в черном небосводе, она узрела восходящую в небосводе обратную сторону сивой луны, озаряющей блестяще-белыми потоками покрывало тихой пустоши.