Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

III

Сгущались ночные алтарные врата неба над тишью земли, и великая музыка полуночных ветров таинственными сплетениями струн возвышающегося воздуха, звездным мерцанием бурого всплеска огня и покойного белого песка, рассеивала чувство страха перед накрывающими бирюзовые вершины пики дворцовых стен темными сумерками. И так глубока была их темнота, что не могла она сравниться даже с самым темным дном колодца. Мрак наступал, как армия захватчиков, вторгшихся в обличенное миром и спокойствием царство дня, сминая охристо-малиновые всполохи заката. Свет яркого пламени, отражающийся на смиренном и красивом лице молодого мужчины, создавало изысканную мозаику теней на его темно-ореховой коже, и мгла блуждала и никла потускневшим пеплом к его светло-голубым глазам, проникновенным и чистым, как озерная гладь. Он сохранял молчание, любуясь, как вздымаются багряные цветные паруса огненных искр, распаляясь в теплом воздухе и стягиваясь у земли, что впитала в себя ночной и безжизненный хлад, оплетаясь черными всполохами на обнаженных запястьях женских рук. Человек поднял свои глаза к небу, созерцая восхождение серебристо-жемчужных звезд, расцветающих, как камелии на непроницаемо-черном пологе, мысленно взывая к благодетели женщины, лежащей на его коленях. И хотя в потоке представлений он очерчивал ее полные губы, нежился в ласке потускневших от солнца темных волос, обрамлявших тонкие и изящные черты лица, он не смел вновь опустить взгляд к вожделенному лику, понимая, что не совладает с искушением.

Зато он ощущал, как блуждает ее взор по контурам его строгого профиля, как останавливается льдинисто-изумрудный взгляд на длинных каштановых волосах, и как напрягается тело, а с краснеющих губ сходит прерывистый вздох. Тяжесть, окутавшая все ее внутренности и волнение, осязаемое в воздухе, проникало ему под кожу, впитываясь в кровь. Но Анаиэль продолжал наблюдать за пересечением небесных светил в безмолвии, хоть язык и обжигало неутолимое желание любопытства. Он хотел знать многое, но сдерживал себя, уговаривал подождать и дать время человеку раскрыться самому. Но она не произнесла ни слова, после того мгновения, от которого застыло сердце, захваченное в кристальные тиски ястребиных когтей, впившихся раскаленным ядом в предсердие, рассекая ему грудь острыми кинжалами. Его руки все еще лежали на ее лбу, большими пальцами растирая ноющие виски, мягко проводя прямые линии вдоль шелковистых бровей, стирая горячую влагу, проступающую на чистейшей коже. Когда же дыхание ее стало ровным, как морская волна, он сам укрылся в безмятежности сна, и впервые за долгое время наслаждался ночью и охватившим беспокойное сознание покоем. Он глубоко вздыхал прохладный воздух, и клубы серебристой бисени вырывались горячим потоком с его губ каллиграфическими ветвями сплетаясь в ветре. В ушах его звучало биение ее сердца, дыхание возрожденной жизни. Мужчина опустил кончики пальцев вниз, едва дотрагиваясь до опушенных ресниц, нежно проскальзывая по острым скулам. Его длинные волосы накрыли ее спящее лицо, очернив ниспадающими лентами, скрывая занавесом от пугающего мира темноты, когда он склонился над ней, очерчивая мизинцем алеющие перстни полных, чувственных губ. И так близко были их лица друг от друга, что он вкушал ее дыхание, жадно впитывая сквозь стиснутые зубы, давая сладкой вязи проникнуть в свои легкие. Он представил себя каллиграфом, что раскрывает пергамент и набирает в стеклянную кисть густых чернил, он чувствовал себя гончаром, в руках которого мягкий полупрозрачный фарфор, когда тыльной стороной рук он прошелся вдоль длинной шеи, в месте, где бился пульс, где трепетала темнеющая голубая жилка, сжигающая его изнутри. И нежность кожи молодой женщины была столь притягательна, что запястья охватила дрожь, его накрыла одержимость больного и безумного, словно в одно мгновение рухнули все выстроенные преграды. Он впился ногтями в кожу, выпуская красную кровь, освобождая боль, что сможет растаять в предрассветных туманах восхода, опадая аметистовыми слезами на орошенную слезами и углем землю. Он посмотрел на разрезанную ладонь, глубокий и омерзительный шрам, что оставил обсидиановый клинок его прислужника, который он вырвал из ножен, когда проклятые речи были прошептаны, вонзившиеся в самое сердце. Анаиэль помнил день, когда священники раскрыли перед ним свитки из белого нефрита, расстилая на опаловых столах карту города, написанной на шелковой ткани, завязывали тесьмой глаза, смазывая веки ладаном и омывая тело сожженными благовониями из лаванды и адониса. Он до сих пор мог ощутить, как на талии подпоясывали золотой пояс с бриллиантовыми камениями, как сглаживали белоснежную накидку, расписанную вручную на атласном материале. Прислужники осторожно вели его к столу, поставив перед ним стул из темной древесины, возложив черный бархатный настил, на который он опустил колени. Руки одного его слуги были влажными и дрожащими, ладони же другого сухие и крепкие, а на запястье колыхался браслет с четками из темного оникса. Вдалеке он слышал крылатый полет стаи десяти тысяч белоснежных голубей, чьи перья еще долго кружил воздух в высоком небе, и в воздухе еще витал аромат толченых специй для пиршества, объявленного по всему Сиону. Вся столица готовилась к торжеству, и пять знатных семейств Османской Империи собрались под хрустальными сводами белых храмов, оставляя молебны богам, зачитывая суры на алмазных скрижалях и испивая святой воды в белоснежно-прозрачных гротах из хризолита.

Когда его пальцы замерли на невидимой для него карте, он смог расслышать, как тяжело вздохнули люди, окружившие со всех сторон его невысокую фигуру, и как угнетающая тишина, балдахином скорби окутала всю праздничную атмосферу, скомкав, как лист белой бумаги с кровью зараженного холерой. Дрожащими пальцами его послушник храма снял повязку с голубых глаз, и тогда мальчик отнял руку от карты, мысленно вырисовывая каждую букву распахнувшихся образов замшелых и покошенных от сырости построек Квартала милосердия. Один из старейших и самых грязных кварталов города, где жили люди из самых низших слоев населения, куда съезжались торговцы, продавая черную кровь полуночных отпрысков и серебряный наркотик. Средь загрязненных мансард, где всегда был слышен высокий и пронзительный плач тех, кто умирал в приходских домах, доживая последние дни от пагубных лихорадок или напущенной недругом скверны, витал запах гнойников и язв, свернутой крови и зловоний нечистот, рвоты. Анаиэль не изменился в лице, и не дрогнуло его сердце, когда он смог осознать причину всеобщей угрюмости. Плохой знак для выходца из достопочтимой семьи, на протяжении многих столетий прислуживающих при Дворе Императора. Его прадед надевал традиционный свадебный наряд из алого шелка, длинной пурпурной пеленой, сходящейся на половицах, расшитых золотыми нитями и яшмой на плечи покойной Императрицы. Его отец занимал важный пост в Совете, а старший брат, которому в прошлом месяце минуло семнадцать весен, стал одним из лучших в воинском гарнизоне, и многие прочили ему место одного из командующих гарнизонов по достижении двадцати лет. Фамилию де Иссои всегда чтили, уважали и боялись, и как только новость о том, что младший сын семьи в День Толкования пройдется вдоль нечестивых улиц, а шелковые белесые полотнища, по которым будут ступать его оголенные стопы, потемнеют от грязи, скверны и слез, впитавшихся в каменные мостовые, разнесется по всему Сиону, как пожар, пожирающий соломенные крыши. Он не сможет пройтись вдоль аллеи раскосых померанцевых деревьев с распустившимися белыми полными бутонами и вдыхать сладкий аромат кораллово-розовых лепестков олеандра, не услышит звон падающих на выложенные чистейшими мраморными плитами, отражающими голубое небо, золотых пиастров, обжигающих блеском глаза. Он не увидит великолепия высоких ордерных аркад, окаймленных витражами из лунного камня, где ярко-медовый янтарь полного лунного диска вливался в заводи синеющих озер, как и оплетающие постройки и колонны лозы красных роз. Таких же красных и огненных, как малиновый закат перед дождливым утром последующего дня.

Анаиэль поднял глаза на стоявшего рядом с отцом старшего брата. Внешне оба брата отличались друг от друга, и все же в лицах обоих проглядывались единые черты. Смоль волос старшего была темнее сумрачной ночи, глаза же были оттенка расплавленного золота, кожа сияла темной медью. К своему совершеннолетию Илон де Иссои достиг небывалой рослости в сравнении с его ровесниками, он был высок и подтянут, а через плотный материал черной туники проступали рельефные мускулы. Он был сдержан и молчалив, и больше походил серьезностью на отца, нежели на их покойную мать, скончавшуюся после тяжелых родов второго сына по речам благородных мастеров, занимающихся воспитанием и обучением наукам и молвой в людской среди прислуги. У него была удивительная прямая осанка, и каждый контур точеного красивого лица отливал благодушием и мужеством. Илон предпочитал точные науки и тактику, и многие отмечали высокую развитость способностей в высокой математике, быстрому усвоению инородных наречий. Старший брат прекрасно изъяснялся на нескольких славянских наречиях, тогда как читать предпочитал древнекитайские тексты, а его общий язык звучал богаче и ярче родного диалекта. Он всегда почитал богов, отдавая должное коренным обычаям каждого племени и древнего рода, и ни разу его честь не была запятнана непристойностью порока или безнравственного поведения, к которому склонялись многие из дородных чад высоких чиновников. Даже в самые тяжелые дни, которые переживала Империя, сражаясь за граничащие земли с Британией, старший брат оставался хладнокровен и рассудителен, принимая ответственные решения и помогая стоящим по старшинству в звании, находясь в самых опасных регионах среди простых солдат. И Анаиэль во многом мечтал походить на родного брата. Его увлекало восхищение и гордость, испытываемые Илоном за Родину, его искреннее упорство в совершенствовании и приобретении новых знаний, непосильный и нескончаемый труд. Он никогда не предпринимал случайных и поспешных решений, и в каждое действие молодой дворянин вкладывал всего себя. Им гордился весь Сион, и в день толкования судьбы люди выходили с золотыми чашами, полные до краев сладкой мирабели, красного винограда, сочащегося холодным соком и темного крупного изюма, инжира и фиников, открывали бочонки старого игристого белого вина, и раздавали детям в серебряных пиалах варенья из айвы.

Даже сейчас он сохранял спокойствие, которого так не хватало жрецам и собравшимся эмиссарам, подчиняющимся главенствующей ветви семьи, чьи лица пересекла гримаса отчаяния, и тень отвращения легла под поблекшими глазами. Разбились хрустальные фужеры, когда одна из служанок прикрыла руками уродливо раскрывшийся рот, выронив серебряный поднос, и со слезами опустилась на колени, оплакивая несчастный жест судьбы, а Анаиэль заворожено следил за потоком драгоценных рубиновых капель, разливающимися багровыми реками, вышедшими за берега во время бурного половодья, и бьющегося стекла, разметавшегося по половицам. Мальчик мог расслышать, как натянулась кожа толстых пальцев на руках, усыпанных золотыми кольцами, как бросилась кровь на расплющенные толстые щеки, как вздулись вены на шеях мужчин, и как сползали капли пота по вискам разрумянившихся лиц, как проходил густой поток дыхания сквозь стиснутые зубы. Илон стоял возле высоких арочных окон с раскрытыми бархатными красными занавесами, и со сложенными на груди руками, наблюдал за торжественным ритуалом, и лишь кроткий вздох и наклон головы мог говорить о его разочаровании, которого впрочем, не скрывал отец. Руки его безудержно тряслись, даже когда мужчина стиснул их в кулаки, пытаясь остановить в себе вырывающийся гнев. Тогда Анаиэль впервые увидел злость в глазах горячо любимого отца, ярость, отравляющую сердце, и, прочитав в расколотых грезах небес ненависть к себе, горящую в прозрачно-голубой синеве, пристыжено опустил голову, и плечи его поникли, как под сокрушительной тяжестью. Но боль не длилась долго, хотя она раздробила колени. Взгляд его прояснился и отвердел, плечи расправились, а движения были уверенными и действенными, хоть кончики пальцев его окоченели. Он сложил праздничные ленты, смазав их собственной кровью, и когда пламя с деревянной палочки, вырезанной из ветвей грецкого дерева, перебралось на белый атлас, удерживал расшитую жемчугом ткань, пока та не стала черным пеплом над золотым чаном с освященной водой. Крупные жемчужины, срывались с обожженных и растерзанных пламенем нитей, падая белыми гроздьями в стеклянный омут. И когда зазеркалье поглощало бусины, опадающие в самый центр дна, украшенного арабской резьбой и огибающими звезды каллиграфическими надписями, Анаиэль сложил вместе ладони рук, прижимая кончики указательных пальцев к губам, и медленно, но лаконично возобновил чтение молитвенных воздаяний небесному престолу. Голос его лился плавным и нежным стихом, ударения были правильными, дыхание ровным, и многие бы позавидовали столь юному отроку в чтении и изречении поэмы благословения, которые произносил каждый высокорожденный по прохождении ритуала очищения. В присутствии всех близких единокровных родственников, он склонился к образу Януса, и на голову ему легла, вышитое крупными изумрудными камнями облачение жреца. Анаиэль покорно приложил обе руки к сердцу, признаваясь все своих прегрешениях, и самых терзаемых сердце помыслах, грязных и недостойных мыслях, а в завершении признал клятву на жизни.

— Я обещаюсь, что стану всей справедливостью этого мира, — торжественно шептал он, и свет, падающий со стеклянных потолков, медным потоком овевал его голову, нависая ореолом благости. — Я обещаюсь, что стану всем бичом зла этого мира. Не попреку я души и сердца своего, во славу рода великого, одарившей меня жизнью. Не отринуть мне во веки веков добродетели, коей я буду одаривать земных рабов, что воспевают славу небесную. И да примет Царство златых песков и вод лазурных, клятву мою в верности.

В апартаментах, где проводили обряд, стало тихо как в храме во время богослужения, как в мгновение исповеди между женихом и невестой, когда обменявшись признаниями, они испивали чашу холодной воды из рук друг друга.

Два прислужника поднесли серебряные подносы, на одном из которых возвышалась алмазная чернильница, а на другой алмазная кисть со стеклянным пером. И в книге, где расписывались все выходцы из его рода за последнюю тысячу лет, он начертал свое полное имя. Это было равнозначно признанию жизни, и теперь он становился полноправным членом семьи. Если имя человека не было занесено в день шестилетия в книгу имен своего рода, то его признавали безымянным. К таким по большей части и принадлежали кочевники, лишившиеся семьи и памяти о своих корнях, никому ненужные и навеки очерненные. Теперь он мог не подчиняться приказаниям своих учителей и раскрывать любые священные писания, свитки и тексты, нанесенные на древесные таблички, хранящиеся в отдельных драгоценных сундуках, где сохранялись накопленные знания о медицине и древних науках, астрономии и географии, потерянных континентах, их истории и сказаниях за последние несколько сотен лет. И с этого мгновения, когда черная краска сохла на дорогих страницах плотной книги, являлся Первым Господином. Позже лучшие каллиграфы Империи смогут прикоснуться к странице с его именем, чтобы украсить ее красною и золотою красками, вырисовывая удивительные росписи цветов и мелкие орнаментные украшения. Считалось, что чем прекраснее будет произведенные в книге имен символы, тем счастливее и удачливее будет жизнь человека. И к работе относились со всем душевным трепетом, выбирались лучшие из лучших среди мастеров высочайшего искусства. Работы каллиграфов ценились больше произведений достойных пейзажистов и ювелиров, писателей или хранителей священных текстов, что сохраняли историю прошлого и настоящего. И пока его страница оставалась чистой и нетронутой, лишь его имя блестело чернилами посередине огромного холста.

Однажды он испрашивал у отца во время ежедневного пития холодного кофе в кругу семьи, можно ли украсить именную страницу янтарными отблесками, на что отец недовольно нахмурил брови, опуская тяжелый манускрипт в черном кожаном переплете. Несмотря на возраст сорока шести лет, в волосах отца уже проходили мелкие серебряные полосы седины, что говорило о чрезмерной усталости и тревогах. Он часто бывал в отъездах в неблагоприятных районах, где проходили боевые действия, и благодаря старшему сыну отец успевал подготавливать доклады и письменные отчеты на предоставление Императору. Но с каждым новым приездом, Анаиэль начинал замечать, что иссиня-темные полушария под глазами становились все отчетливее, вгрызаясь в лицо, а взгляд яшмы и боярышника в сумеречном союзе мутнел, словно ожесточенность смертей и жалость к павшим солдатам, которых он не мог спасти съедали его изнутри. Не раз он слышал горький плач отца, истерзанный крик умирающего зверя, когда мать поздней ночью в освещении высоких кристально-костных ламп, прижимала воспаленное от пота и жара лицо мужа к своему сердцу, закрывая ладонями уши, дабы уберечь от предсмертных воплей подвластных его воли отроков, пытаясь успокоить от подстерегающих в сновидениях кошмарах, что истребляли храбрость и отравляли разум.

— Почему ты хочешь использовать для орнаментов янтарь? Есть настоящие драгоценные камни, олицетворяющие силу духа и любви, такие как гранат или изумруд. В конце концов, мы с твоей матерью подумывали о сапфире, и нашли прекрасных ювелиров, которые смогут обработать камения. Это самый благородный камень, чистый как слеза моря, зеркальный брат небес.

Устало вздохнув, отец бросил книгу на стол, отчего стоявшие стеклянные приборы задребезжали. И поправив высокий воротник кафтана, раскрывая несколько красных петель, открывая взору сильную грудь, поднял строгий взор на младшего сына, показывая, что полностью готов выслушать его объяснения, не отвлекаясь даже на государственные обязанности.

— Если сапфир отражение небесного покрова, то янтарь дар солнечный, — со спокойствием ответил Анаиэль, глядя отцу прямо в глаза. — Ничто не может существовать без света солнца, огненного покровителя нашей Империи, а что не янтарь, как сияние всемогущего Януса или золотой резьбы на масках Великих Судий, восседающих на белоснежных престолах в высшей обители? Камень используют для исцеления, а еще он символизирует воспоминания. Приносимые морем золотые осколки ископаемой смолы заточают в себе живых существ иного времени.

— Довольно, — резко оборвал его речи отец. — Это проклятый самородок. Из него действительно создают великолепные постройки, и множество дворцов украшены этим камнем в столице Сиона, но не будет у моего сына на именной странице низкого минерала застывшей смолы. Янтарь почитался у русских князей, и до сих пор грандиозные замки ловят солнечный свет, впитывая в себя сияние звезды, удерживая огненное пламя, как пленника, — глубокие морщины прорезали лоб, когда он с ожесточением ударил ладонью по столу, отчего тонкие фужеры с вином из гранатового сока разбились.

— Но, таково мое желание, отец, — попытался вставить свой последний довод Анаиэль, без тени сомнения или страха оглядывая разгневанный образ любимого родителя.

— Нет, — вновь произнес отец, на что Анаиэль лишь в согласии склонил голову, и, поднимая двумя пальцами бирюзово-нефритовую чашу, поднес к губам холодный и горький напиток, который показался настолько невыносимым, что ему пришлось затаить дыхание, чтобы не выплюнуть на мраморный пол черную жидкость. В своем воображении он глотал кровь черных змей. Он закрыл глаза и мысленно приказал себе проглотить горечь, поклявшись себе, что это был последний раз, когда он пойдет наперекор своим желаниям и стремлениям. Отец и мать подарили ему жизнь, и как наследник он хотел, чтобы их мечта о счастливом будущем детей стала явью. Он не посмеет очернить их мечтаний.

И когда книгу имен закрыли, и Анаиэль уловил звук шелеста падающих страниц, на душе стало невыносимо тяжело, словно его сжали невидимые тиски. И провожая хранителей в черных рясах и длинных полупрозрачных мантиях на лицах, скрывающих все, кроме глаз, чувствуя каждой жилой и всем своим существом колебание золотых бубенцов в тонком алмазном стекле, он знал, что больше никогда не сможет раскрыть старинные переплеты и самолично прикоснуться к крупным аметистовым камням, листовым золотом, крупными серым жемчугом, морскими кораллами, как и не сможет разглядеть верхней и нижней миниатюр, вычеканенных на темном серебре. Он знал, что не увидит медного сияния высоких уборов из золотых пластин, прикрывающих головы хранителей, как и не сможет почувствовать провожающий их приход аромат горящего масла, трав, кориандра и розовой воды в кадильницах. Анаиэль с горечью отвернулся от картины, что будет сопровождать его после долгие часы, когда без сна он будет вспоминать эти скоротечные и ушедшие мгновения. Его брат остановился рядом с ним, не подарив улыбки, но протягивал золотой кубок, и мальчик без сомнений и слов взял в руки чашу, когда Илон открывал винный сосуд в виде геральдического барса с клыкастой головой, и мелкие линейные орнаменты имитировали шкуру дикого зверя, символизируя мужскую силу. Вино обжигало небо, холодило горло, и горячность прошлась по всей его коже, замирая пожаром на щеках.

— Добро пожаловать в семью, брат младший, — с торжественным придыханием произнес Илон, и тогда Анаиэль различил, как приподнимаются уголки губ молодого человека в черном кафтане с великолепными золотыми орнаментами, от которого исходило всевластие и величие.

— Спасибо, что встречаешь меня и празднуешь приход мой, брат старший, — ответил Анаиэль.

И только с его языка сорвались последние слоги слов, как на плечи легли сильные и теплые руки жрецов, сопровождающие к алтарным платиновым вратам с чеканными изображениями морских божеств, где водные пейзажи сменялись связками цветущих деревьев кровавого делоникса, и мужчины в белоснежных кафтанах неустанно продолжали читать суры во время их спешного пути. Он не видел и не слышал ничего вокруг себя, все еще ошеломленный произошедшим, и даже не ощущал холода половиц, ступая босыми ногами по плитам, и лишь в окаймленных солнечным светом искрасна-яшмовых пятнах, он мог ощущать жар, впитывающийся под кожу, что согревал замерзшую кровь. Движения его конечностей были одеревенелыми, скованными, как от пробуждения после многолетнего сна, мышцы застыли, а все тело было неповоротливым и непослушным. Глаза его были широко раскрыты от осознания, что пройдет еще совсем немного времени, и его путь будет открыт перед ним. Он узнает предназначение своей жизни, тропу, с которой не сможет свернуть.

У ступеней, ведущих к садам с широкими гранатовыми плантациями, где пунцовые вкрапления цветов распадались на алые лепестки, укрывая живым персидским ковром землю, а ветер уносил багряные россыпи к серебряным прудам, проходивших вольным водянистым потоком меж лазуритных стеклянных троп, он увидел ожидающего его Тора, воссиявшего заразительной и мальчишеской улыбкой при виде своего господина. И на какой-то краткий миг ему почудилось, что сейчас с ресниц этого темного, широкоплечего и даровитого юноши брызнут полные капли слез, таким счастливым и радостным представлялся его громоподобный и титанический облик. Золотой свет карминового солнца застыл в его острых, как у тигра глазах, улыбка осветила угрюмые черты, разгладив загорелую темную кожу, мышцы под кожей крепкого сложения натянулись, растянув белесые лунные шрамы на покатых плечах, когда он в несколько шагов преодолел расстояние между ними и последовал за жрецами, сопровождающего его в пути. И Анаиэль мог почувствовать озноб, прошедший по высоким и худощавым телам тех, кто оглашал приговоры божественные, когда трясущиеся ладони опустились вниз плечам мальчика под пристальным взором его непобедимого стража. На одном из турниров, Тор голыми руками переломил кости десяти взрослым мужчинам, и весть о сильнейшем среди прислужников Сиона, разнеслась быстрее ветра в вышине кремово-вишневых облаков. Или скорее людей пугала дикость и звериная жадность, с которыми двигалось его тело, увлеченное погоней, когда точными и резкими движениями он пробивал грудные клетки, ногами сдавливая ребра, и ладонями разбивая локтевые суставы, наслаждаясь прорезающим воздух звуком длинных клинков, которые ласкали слух и возбуждали одержимый жаром запал. И холодный каменный лик взирал с бесстрастностью на развивающиеся красные гербы на высоких шпилях, на платформы, по которым плелись сусальным золотом лозы шиповника и гиацинта, где восседали рожденные от царственной и благородной крови в пурпурных мантиях и бриллиантовых диадемах, обжигаемые заходящим светом ярчайшей звезды. Глаза Тора наполнились кровью павших под его руками убийцы, кричавших и проклинавших в гневе и злобе его имя, сплевывая с раздираемых болью ртов так, как если бы они произносили вслух родовые княжества темных властителей в Северных Землях. Такой человек заставлял дрожать от страха самого храброго и опытного воина, что же говорить о служащих богам жрецам, что удерживали лишь раз в год ритуальные ножи для подаяния. И Тор не сводил внимательного и пронзительного взора с голов двух жрецов, стоящих по разные стороны плеч от его господина, раздумывая, как быстрее и легче вывернуть шеи до того, как их пальцы дотянуться и коснуться белых широких рукавов идущего между ними мальчика.

Это была странная картина, когда белый шелк омрачался рудо-желтыми и ржавыми оттенками грязи под скользящими от канализационного смрада жидкостями. Когда жасминовые ветви и ароматные свечи с древесными нотками фиалки и цикламена затмевались под натиском зловония копоти и несвежих тел, страждущих от вожделения, а под ноги стлали мшисто-зеленые венки мирта, что темнели на расщепленной потрескавшейся брусчаткой дороге, утопая как в смоле. Мягкая и плавная мелодия лютен и флейт не успокаивала стоны и рев, доносящиеся с верхних этажей, сгнивающих от плесени и влаги домов, но Анаиэль продолжал идти, смотря прямо перед собой. Он сам выбрал себе этот путь, сам указал на карте Сиона, а потому он преодолеет эту долгую дорогу, ведущую к белому храму, чтобы испить чистейшей воды и послушать проповеди молившихся, чтобы пасть ниц на ковер перед толкователем судеб и раскрыть перед ним ладонь. Человек зажжет тростниковые палочки, и сладкий шлейф нероли и пиона заполнят роскошные кельи из белого мрамора, на которых возвышались гравюры восхождения солнца и покорения лунного монолита. Улица милосердия огибала по всей окружности Сион, а потому ему предстояло обойти весь стольный град, чтобы только потом ступить к центральным кварталам, где располагался храм Софии. И проход мог занять несколько суток, и Анаиэль мог только догадываться, сколько бесценной ткани уйдет на то, что покрыть дорогу, по которой он пройдет.

Внезапно Анаиэль остановился, опустив голову на человека, кутавшегося в старый, почти ветхий плащ, который готов уже был рассыпаться в его руках. Он почувствовал огненную боль в переносице, и глаза его приковали старца к серой стене на безлюдной узкой улице, куда почти не проникал солнечный свет из-за высоких стен старинных соборов, с которых опадала надтреснувшаяся расписная штукатурка, но все еще сохранившая очертания белой мозаики, изображающей сплетение белых деревьев. Седая копна длинных волос, затягивалась кожаной шнуровкой в небрежную косу, свисающую с плеч, и когда пожилой мужчина откинул капюшон, резные золотые украшения небесных драконов блеснули в его ушах, а побледневшие татуированные символы на лбу и шеи, что спускались по всей длине позвоночника и ног, заканчивалась тернистыми узорами на кончиках пальцев стоп. Воздух ушел из его легких, когда Анаиэль пораженно отступил, чуть не споткнувшись на мокрой ткани. И еле удержался, чтобы не потерять равновесия. Процессия остановилась вместе с ним, и жрецы, невольно оглядывающие удивленного отпрыска, принялись все с тем же спокойствием и благодушием читать молитвенные письмена. Тор в предостережении покосила на старца, и уже вытаскивал из-за поясницы один из черных обсидиановых клинков, что были темнее угля и сажи, ловко прокручивая в длинных пальцах закругленный и извилистый клинок без гарды и рукояти, ожидая, когда только одним небрежным словом или неловким движением он нарушит покой господина. На то чтобы быстро перерезать ему глотку понадобиться не больше секунды. Но вместо того, чтобы пойти вперед, его господин склонился перед старцем, опустив чело на ладони, и колени его пали к грязной земле, замарав прекрасную белую, как снег и луна, материю. И Тор готов был задохнуться от вскипевшего в жилах гнева и отвращения, когда его господин произнес заветные слова, что подготавливали человека к толкованию судьбы. Юноша ошеломленно посмотрел на людей, что до этого шли с паланкинами, и прислужники уже намеревались опустить с плеч носилки, расправляя широкие атласные штанины, чтобы сесть и также припасть челом к оскверненной земле, в то время, как светлый господин будет вслушиваться в ничтожные речи никчемного проходимца. Тор тяжело выдохнул, казалось, с губ мертвеца сорвался последний вздох, перед тем как бессмертная душа покинет сковывающие дух цепи смертной оболочки, забываясь в беспробудном сне. Ему хотелось закричать и разбивать кулаками камни, сделать хоть что-нибудь, чтобы противостоять окаянному действу, творящемуся на его глазах. Подобное притягивает подобное. Его серебристо-кварцовые глаза осмотрели накренившееся здание со сходящими темными водянистыми разводами вдоль нарядных аркатурных арок на фасаде, с узкими, как бойница, окнами, в которых некогда стояли изысканные миниатюры витражей голубых и лазурных тонов. Это был старинный и заброшенный храм, в котором когда-то проводились мессы и читались суры перед прихожанами и зажигались лампады, где распахивались настежь двустворчатые дымчато-бирюзовые алтарные врата с низкими мраморными панелями из блекло-синего нефрита. В день жертвоприношения сюда могли сходиться горожане, и мужчины надевали льняные белые накидки, а женщины бархатные платья глубокого синего оттенка, как раскрытый бутон астры, и на складках одеяний неприкосновенных жриц метались узоры света и тени. Тошнотворный и болезненный спазм скрутил внутренности, когда юноша прижал холодную ладонь к сухим губам. Анаиэлю не нужно было двигаться дальше, он уже нашел своего толкователя и храм, возле которого свершиться пророчество.

— Нет, — беспомощно вымолвил Тор, и звук собственного надтреснутого голоса испугал его, роднясь со стоном и криком. Но все, что он мог — безмолвно стоять. Стоять и наблюдать, как мозолистые и морщинистые руки старика, как клешни кровавого чудовища с разлагающейся кожей, запятнанные в грехе и пороке, дотрагиваются чистого и возвышенного лика его господина. Он сделал неуверенный, но достаточно громкий шаг вперед, отдавшийся эхом вдоль вознесенных стен, когда черные сандалии коснулись поверхности луж чтобы схватиться за белый шлейф мантии мальчика, но тот предостерег его одним лишь взглядом. И такой неистовый и ожесточенный холод прошелся вдоль его позвонков, что он ощутил, как леденящие копья пронзают его внутренности, Тор мог ощутить боль и призрачный привкус крови, подступивший к горлу, мерзлота сковывала кости. Все внутри него окоченело, и когда мальчик отвел свой небесно-сапфировый взор, Тор снова мог дышать, часто и отрывисто, как если бы не мог надышаться. Он упал на колени, обнимая себя руками за талию и прислоняясь лицом к влажной земле, с трудом сглатывая вставший в горле каменный ком, и тело содрогалось от чувственной агонии. Воспаленными красными глазами он смотрел на свои руки, с которых должна была сползти кожа, срываться суставы, а кости плавится. Зубы охватила мелкая дрожь, которую он не мог прекратить, сколь долго бы ни силился превозмочь унизительную пытку, но страх, который он ощутил от одного брошенного взгляда, все еще представал в воображении.

— Подойди ко мне отрок, что желает услышать заветы жизни своей, — голос прорицателя был скрипучим, мерзким, безжизненным как шепот полуночных призраков усопших, что проводят длинными когтями костяного оттенка по старым деревянным ставням, срывая обереги и заклинания, начертанные на красном пергаменте, расправляя темные крылья с прожилками голубых вен.

— Имя мне Анаиэль, — произнес мальчик, присаживаясь на корточки рядом со старцем, и когда ладонь его оказалась в грязных от золы пальцах, он не дрогнул, и не скривился от отвращения, не брезговал, когда обкусанные и черные ногти водили вдоль углубленных линий по светлой и мягкой коже.

Старец не смотрел на написанные судьбой полосы, и не мигающим взором вглядывался человек в одну точку, словно взгляд его проходил сквозь лицо молодого дворянина. И тогда Тор понял, что мужчина был слепцом, осознание этого настолько потрясло, что стойкость его надломилась. Пустые и лишенные человеческих эмоций и выразительности глаза, прозрачно-серые, как осколок пасмурного неба. Стук его сердца был таким громким, что отдавался рябью в водных разливах, и эхом отскакивало от рушившихся иссиня-васильковых стен.

Когда Анаиэль приблизился, чтобы услышать завет своей жизни, губы его чуть приоткрылись, чтобы сделать последний вздох перед своим падением к краху. Крик застрял в его горле, и венценосные холодные капли нечистых вод застыли на земле в белых росах от мерцающего ветра, что шептался о смерти и клятвенной мести. Лицо молодого дворянина стало настолько бледным, что сама луна позавидовала белизне кожи и темноте, поселившейся в глазах.

— Ложь…, - воскликнул он, нападая в разъяренной дикости волка на старика. — Я никогда не совершу подобного!

— Истребишь ты тысячи из лучших, — шептал толкователь с одышкой, протягивая костлявые руки с серебряными остроконечными наперстками, и цепи с сапфирами звенели на его ладонях, когда покорялся он видениям. — Ветры твои будут сеять раздор по всей Империи, и имя твое будет звучать проклятием на устах матерей тех мужей, чьи горячие сердца пронзят клинки вьюг небесных. И земли златые Османии затуманятся пеленой горькой и алою. И красно-черное оперение твоего сокола, обретенное в пепле и угле земель родных, кровью обольет любимых твоих.

— Довольно, — прошипел Анаиэль, и глаза его потемнели, стали чернее грозовых туч и гуще мазута, волосы темного каштана затрепетали под опустившимися на землю всполохами ветра, когда вглядывался он ненавистным взором в непреклонного чуждой воле старца.

— Виноградники опустеют от скорби, но для нив далеких станешь ты полноводной рекой. Дитя твое не будет знать лица твоего, но построит он державу великую, омытую водами прозрачными, стекающими водопадами с кристальных дворцов. Смерть принесет к твоему порогу дар благословенный, коим не наречен был ни один из смертных поныне. Горькая слава будет сопровождать тебя всю дорогу жизни, но нареченную свою узнаешь ты во мгновение.

— Останови свои искусно-лживые толки, — тихо молвил Анаиэль, и Тор чувствовал, как не хватает ему воздуха в горле, как сжимается крепкий узел удушья на трахеи, и легкие лишаются кислорода. И земля под его сильными ладонями трескалась и истреблялась. Сама заря блекла под неистовством взмахов крыльев птицы, чьи воздушно-белые перья преисполнялись болью, горестью и обидой.

Последнее наречение Тор не смог расслышать, его ослепляла боль и стоны павших на землю слуг, с искривленными от мук лицами, и скрюченными телами, когда выгибались в неестественных позах позвонки и суставы, как ломались кости под звуками ожесточенного ветра. Он мог видеть, как над утесами поднимается серебристо-прозрачный вал потоков вихрей, мелькающих в вечерних очертаниях полной луны, а над ртутным морем мелькают прорези, оставленные ветровыми когтями. Он был среди высоких стволов деревьев, где в чаще черни кренились под яростным давлением крепкие ветви, вырывая их с корнем. И холодная небесная гряда поднималась, обрушиваясь на него со всей своей мощью. Тора вернуло к реальности от леденящего сна резкий звук лезвия, вытянутого из кожаного чехла, висящего на его золотом поясе. Клинок цвета черной мальвы засиял в руках его господина, когда Анаиэль воткнул себе в ладонь острие, вогнав ртутный металл глубоко в плоть, не произнося при этом ни звука, когда сумеречный агат лезвия окрасился в багровый оттенок его крови. Пальцы мальчика сжимали кружевное ножевище, сдавливая с такой силой, что и кожа второй руки разрывалась, и покрывалась черной краскою, смешивающейся с алыми струями, и нефтяные узоры проникали в кровеносные сосуды. Жестокие глаза его сузились, и ресницы затрепетали, когда он надавливал на рукоять без гарды с силою, чтобы разрезать линии на ладонях, затапливаемые алыми водами, падающими на рыхлые и разбитые от ветровых волн земли. Глаза Тора стали двумя впадинами бездны, зрачки его расширились от безумства и паники, одолевшим стойкость сердца, и ему чудилось, что он кричит надломленным голосом, звучавшем в холодном и остром воздухе, истерзанно и безобразно, как глубокие ранения на ладонях его господина.

— Моя судьба лишь в моих руках, — сказал мальчик, поразительно мягким голосом. Обычный человек бы кричал от боли, смотрящий же ужаснулся от вида огненных рек, извивающихся на запястьях и локтях, а он с такой легкостью вытаскивал из окровавленной руки кинжал, отбрасывая его в сторону, и расплавы медно-охристой крови застывали в воздухе гранатовыми драгоценными каплями. Над головами сотен мужей, поднимающихся с колен стеклянно-лазуревыми нишами, нависали облачные вершины, развиваемые и сносимые могучими зефирами. Белая мантия слушателя своей судьбы окропилась красными лентами крови, а перистые облака, громадными горными верхами летели по голубому полотну, и тот же хладный поток, сбивавший снежные лавины с остроконечных черных возвышенностей, овевали их фигуры. Его господин был величественным в сравнении со всеми остальными, кто ползал у его ног по грязной и влажной земле, что могла поймать отражение бесконечного осколка неба, тогда как он стоял над всеми смертными мужами. Но сапфировые глаза его господина были синее раскинувшегося небосвода. В них заточилась недостижимость и бессмертное всевластие. Тор не замечал, что плачет, и лишь когда воздух коснулся его лица, он смог ощутить жар на коже щек.

Анаиэль де Иссои был изгнан из семьи в тот же день. И когда он сходил по широким ступеням белых мраморных лестниц, ступая босыми ногами, прочь из дворцовой обители своих родителей, то не оглядывался назад, даже когда старший брат выкрикивал его имя, кашляя кровью, разрывая голосовые связки. Его истерзанные вопли и рваный плач доносились сквозь заслоняемый в три шеренги барьер из воинов его собственного гарнизона, которым он клялся вырвать глотки и выколоть глаза. Аметистовый закат обжигал красивые и точеные черты лица, и черные кудри волос липли к мокрым от пролитых слез щекам. Когда его отец не мог вынести утраты, и не смел более сопровождать взглядом ровный и спокойный шаг своего сына, он отвернулся, уходя прочь, скрываясь за жемчужными ширмами и тяжелыми золотыми вратами, захлопнувшимися за его спиной. Гул от затворенных ворот раскатом пронесся по заполнившимся людьми улицам столицы Сиона, что выстраивались в плотные массы, чтобы улицезреть каждому уход одного из сыновей прославленного рода, на который наконец-то пала тень за долгие столетия. Зеваки, что жаждали увидеть кровь на белой рясе и разносить молву о падении знатнейшей фамилии своим друзьям, детям и внукам; торговцы с запада, что привозили пестрые ковры, на которых многоцветный орнамент и фон закрывались дивной вышивкой, и сотни ткачих могли прясть тканое полотно, выплетая цветочные каймы; подпольные купцы, привозившие с северных рубежей в темных, как нефть, бутылях сильнодействующий наркотик — все они не могли сдержать зверя любопытства, притаившегося на поверхности души. Останавливались паланкины, и женщины с длинными острыми платиновыми перстами на пальцах отодвигали прозрачные ширмы, что были легче зыблющейся пены морской, и яшмовые капли на тонких звеньях на кончиках ногтей сияли опадающими листами багрового делоникса над редеющим заходом. И как искусно выдыхали с жарких полных губ своих тусклый дым самоцветного кальяна, украшенного резьбой чудесных птиц, где в серо-смольных ручьях табака, вырисовывались пробужденные ото сна причудливые звери и базальтовые фантомы. Каждый изгиб совершенных тел женщин покрывала этническая роспись из натуральной хны с абстракциями и тонкими геометрическими иссечениями, мелкими точками, травяными узорами, протекая паутинами по обнаженной и упругой плоти. В сапфировых клетках с темно-синими гранями, как темнеющее дно водной глубины, выплетались кипарисовые ветви, и колибри со снегирями восседали на рубиновых креплениях, порхая кремневыми и пестро-алыми крыльями. Солдаты в леопардовых шкурах беспокойно переглядывались, стоя средь бескрайних аллей под ветвями тамариска, усыпанных бледно-розовыми лепестками, а золотые бляхи, увешивающие широкие плечи и сильную грудь, и колени сверкали звездным светом. И свинцово-висмутовые копья с двойными закругленными резцами, испещренные восточными завитками дол, нацелились на идущую детскую фигуру, и черные наконечники сотни воинов омывали белесые косы вишневого солнца.

Анаиэль чувствовал боль от натоптанных мозолей и стертую до мяса кожу стоп, жжение в пальцах, разбитых о красный кирпич, когда сломались ногти, жар горящей рассеченной ладони, мокрой и липкой от крови и сукровицы. Но он упрямо продолжал идти вперед, не желая останавливаться, мысленно читая молитву. Уже после того, как он вышел за пределы первой стены, выстроенной из чистого золота, и, выходя за границу райской темницы дворян, проходя в отдаленные районы, где проживали бедняки, он не каялся в своих проступках. Его прошлая жизнь была клеткой, в которую он более не мог вернуться из-за смертного пророчества, и не желал он сеять смерть и разруху в собственном доме. Когда дворянский отпрыск покинул блистающий Сион, проходя мимо идущих караванов, останавливающихся при виде его длинных волос, он не сожалел, отказываясь от помощи добрых путников, что кланялись в его обезображенные и грязные стопы. Через несколько дней пути ноги его стали такими же черными, как и у старца, что давал ему наставления будущего, от одежды исходил тошнотворный и мерзкий запах, смешанный с потом и прилипшей засохшей кровью. В борении со своим происхождением, он снял геральдические персты с пальцев рук, с гравюрами герба его семьи, без сожаления обменяв их на ключевую воду и жесткую одежду, льняное покрывало, вяленое мясо и несколько охотничьих ножей. Простые, но великолепно изготовленные лезвия могли рассечь даже камень, а в пути, который он прокладывал через беспредельные пустыни, где насмехались падшие тени над его несчастливой звездой, и ревели гиены, напевая в глухой ночи гортанные серенады полной луне, хорошее оружие становилось спасением. Теперь он заплетал волосы, скрывая их за безобразными рясами, которые раньше повергли бы в ужас, после дорогих шелковых одеяний, расшитых крупными аметистами, которые он прежде надевал во дворцах; теперь он оберегал каждый глоток воды, а кожаный бурдюк в мешке обретал ценность горсти алмазов, потому-то капли и сверкали, как драгоценные камни, и корил себя за то, что единожды испробовал наслаждение горячих вод в купальне, тогда как грязной не хватало обычным людям; теперь он спал не на нежных перинах и не на перьевых подушках, а на голой земле, и острые камни больно впивались в ребра. Он мог читать столько же книг, как и прежде, и без сомнений одаривал пиастрами книжных торговцев, без колебаний прощался с хлебом, приобретая карты и манускрипты с заклинаниями, считая необходимым продолжение образования, в котором он нуждался больше, чем в воздухе. Окровавленные шкуры убитых его кинжалами белых лисов и зайцев, он опаливал бриллиантовой россыпью и адамантовой пылью, придавая их огню, чтобы охотника не преследовал их угнетенный и враждующий дух. И спустя недолгое время он поселился в небольшом городе, таком далеком и безвестном, что ни один из его бывших прислужников не догадался бы отправиться в засушливые земли среди смертельных буро-шарлаховых каньонов, обнесенных стенами из нержавеющей породы темного металла, поднимающиеся к обжигающему полдневному царю дневного неба, где дороги улиц устилались темно-красным порфиром, а в домах знахарей и астрономов ходили серебристые ирбисы, безмолвно шествуя без цепей по спальням хозяев. Там в ризницах разрушенных белокаменных храмов цвели сикоморы с ярко-красными и розовыми, как кораллы Красного моря плодами, что на вкус были слаще яблочного сока и спелой малины и горячили небо лучше любого старого вина; там глубоко под землей в пещерах плелись прозрачные и прохладные источники минеральных вод; там пленяли благозвучные строфы молитвенных стихов, слагаемых жрецами. И там за золочеными вратами птичника на тростниковых циновках женщины плели из светлых прутьев и ивовых лоз корзины, другие вырезали тонкими ножами с рукоятями из слоновой кости на овальном корпусе карминовых лютен из ореховой древесины украшения; юные девушки собирали травы для целебных снадобий, и Анаиэль со страстностью вслушивался в плавную и красивую мелодию свирели и флейты, сопровождаемые треском сгибаемых лоз и тихих разговоров.

Он подался в ученики к одному из местных врачевателей, что вознаградил его мудростью и терпением, благодаря которым Анаиэль достиг не по годам развитой зрелости. И если бы кто решился спросить его, в чем заключается смысл жизни, он непременно бы смог дать верный ответ. В дни, когда возвращались охотничьи отряды после долгих месяцев дороги с провизией и серебряными сосудами питьевой воды, перевозимых на громадных механических кораблях, со сверкающими агатовыми корпусами, черные пологи накрывали двери домов многих жителей города Амрэса в знак траура по не вернувшимся сыновьям. Окна были затемнены, а калитки перевязаны черными лентами с золотыми бубенцами, шумящими под дуновением горячего ветра, предупреждая прохожих быть тихими и милостивыми к горю лишившихся. Ему не было и восьми, когда он впервые забрал влажное красное полотенце из рук своего учителя, пропитанное насквозь соленой жидкостью. И лишь позже, пронося вымоченную ткань над белыми песками, оставляя за собой нестираемые следы, он понял, что руки его перемазаны в чужой крови, а холодная голубая вода в горных ущельях распускалась бутонами розового дерева, когда он опускал ее в холодные и мощные потоки. Анаиэль усердно отдраивал перепачканные засохшей кровью полы грязными от машинного масла тряпицами, потому что ткани не хватало, и все бинты уходили на перевязи, и большую часть времени мальчик проводил в лазарете, стоя на коленях у каменных столешниц. Просто не имел возможности поднимать головы, смотря на разбитое мраморное покрытие, с которого не сходили бруснично-алые лужи, словно с высоких уступов опадали карминовые ручьи водопада. Он привык к оглушающим и раздирающим крикам, когда отрезали гниющие руки и ноги солдат, что выкрикивали имена своих жен, давившихся и захлебывающихся собственной кровью, сжимающих металлические подлокотники до такой степени, что они деформировались из прямых в дугообразные. Он с бесстрастностью и молчанием наблюдал, как стекает черная кровь падших отпрысков тьмы в золотые урны, и руки его не дрогнули, когда он перевязывал раны тех, откуда все еще сочилась проклятая чернь, он боялся опорочить, или замарать себя. Нестерпимая боль искажала молодые и твердые черты лиц, превращая стойких и храбрых в слабовольных и беспомощных существ. Но слабее всего был он сам. Анаиэль не мог двинуться с места, смотря на застывшие, как стекло, глаза, что потеряли яркость и цвет, лишившись своего оттенка жизни. Тело одеревенело, и он часто дышал, сглатывая тяжелое бремя горечи и раскаяния. Он винил себя за то, что продолжал мыслить и существовать, ощущать тепло солнечного света на своем лице, проникающего сквозь узкие окна золотым потоком, испытывать голод и жажду, тогда как рука в его руке холодела. И Анаиэль с трудом вдыхал в себя металлический запах крови и горьких бальзамов, которыми смазывали тела погибших после омовения. Он не чурался обнаженных тел молодых и старых, когда переодевал в чистые одежды тех, кто изо всех сил хватался за последние остатки разума, что отпускал сковывающую телесную оболочку. И спустя недолгое время его желание быстрее покинуть лекарские залы растворилось из-за солдат, вернувшихся с фронта после долгих месяцев войны с британской армией, чье вооружение и боевая подготовка во много раз превышали обороноспособность Османской Империи. И прислушиваясь к молве, распространяющейся ужасающей легендой, он вздрагивал по ночам, рисуя в воображении картины чудовищных гидр с непробиваемым черным панцирем и игловидными резцами зубов, стоящих в ряд во всем горле, что раздирали жертву на части. И стоило прикоснуться к доспехам стражей цвета копоти, восседающих на их шиповидных спинах, окропленных кровью сумеречных детей, как кожа воспламениться, загоревшись углем. Внутренний огонь пройдется по венам, сжигая изнутри, и кожа покроется чернотою, рассыпаясь прахом. Пять генералов Британской Империи оставались непобедимыми, и на поле битвы они оставались нетронутыми усталостью или ранами. Черные кители с золотой вышивкой, бледно-мраморная кожа и холодность взгляда, необычная красота, притягивающая и одичалая. Многие стремились попасть на передовые линии, лишь бы взглянуть на одного из них, удостовериться сложенным о них рассказам, чтобы спокойно умереть, потому что пройти вперед не мог никто под градом камней и горящего масла, голубого огня, срывающегося с длинных раздвоенных языков крылатых драконов, поедающих своими золотистыми очами. Даже во сне он не мог избавиться от омерзительного запаха, пропитавшего его кожу, волосы и одежду — запах смерти. Ни один зверь не пахнет столь мерзко, как человеческая плоть. И сколь бы долго он не оттирал руки крупным куском мыла, по окончании дежурной ночи, запах не сходил, а кровь не исчезала с рук, вечной татуированной печатью покрывающей кожу до самых локтей, словно отметины, которыми наделяли детей, заклейменных в рабстве при темном дворе в Северных Землях.

Только после полугода, ему разрешено было самостоятельно приступить к изготовлению лекарственных снадобий и применять заклятия на возвратившихся из плена песчаных бурь солдат, или том, что от них оставалось. Адамантовые пески никого не щадили, за колыханием ветра таилось мистическое пламя множества глаз, не спускающих голодного алого взора с одиноких путников под покровом сумерек. И лишь угасали огни вечерние, как призраки бездны забирали людские сердца, скованные от ужаса перед мглою. Нельзя страшиться ночи, иначе тьма поглотит разум, создавая мрачных фантомов, пришедших из-за грани самого потайного сознания. Страх был причиной существования порождений черной ночи, ненависть и гнев были их сладчайшим нектаром, подпитывающих их скверную силу, порабощающую чистоту и свет. Так твердили его учителя, и так утверждали выжившие, что продолжали жить лишь для того, чтобы отплатить долг жизни павшим товарищам, и возвращались в новые военные отряды, организованные для очередного похода на дальние рубежи востока, где шли ожесточенные бои с вражеским государством за граничащие земли.

На каменных столах лежали юноши с обглоданными костями конечностей, растерзанными клыками механических львов трахеями, и помутненным взором вглядывались они в потолки пещер с высокими люстрами из хризолита, ловивших солнечные блики и лунные потоки. Кожа покрывалась испариной, и в свете бриллиантовых капель, остроконечными льдинами свисающих с кристальных ламп, блестела. Когда он исцелил первого, исторгнув из сердца молодого человека отраву, полученную от разящего хлыста британского воина в грудь, Анаиэль позволил себе слезы, и соленые капли падали на лицо излеченного от яда. И в душе его поселилась надежда, что он сможет преодолеть потуги и писания судьбы, что не совершит тех предреченных злодеяний, убеждал себя, что он не встанет на путь убийства и не заполнит голубое небо Империи кровью. Его здравомыслию и верности суждений мог позавидовать любой, достигший совершеннолетия, но уже в тот период раннего возраста, на лицо его лег отпечаток тени, оставшейся после пережитого кошмара, что делало его старше своих лет. В один день мальчик потерял семью и родной дом, покинул род, не объясняя свой уход, отвергая древнюю кровь, так и не оглянувшись назад. И все было для того, чтобы защитить их от самого себя. И, возможно, не будь он таким трусом, то вместо пронзенной ладони, он вогнал бы кинжал себе в сердце. Пускай он не терзался душевными страданиями, не казнил себя прошлого за принятые решения, глубоко внутри он сравнивал себя со срезанным цветком, отделенного от стебля и вращающегося на колеблемой ветром глади мятежных вод. Находящийся вдалеке от родной обители всегда останется чужаком в иных краях, как бы тепло и радостно не встречали его у порога. Воздух и небо будут другими, голоса и речи созвучны бьющимся морским волнам, останутся непонятны слуху, а пейзажи, какими бы яркими и красочными они не представлялись взору, навсегда останутся блеклыми и лишенными природной красоты.

Британские солдаты с детства обучались военному искусству и стратегии, их отбирали среди воспитанников и благородных семей, и беднейших, среди книжных подмастерьев и служителей храмов, подготавливая с ранних лет к жизни хладнокровных убийц и защитников своей земли. Если в гарнизоны входили женщины, то волосы их сбривали, нанося татуированные черные символы на голову, защищающих их от порока и проклятий, что накладывали заклинатели на песчаные долины, окруженные горными хребтами. Анаиэль видел этих женщин, закутанных в серо-темные, переливающиеся глубоким сланцевым оттенком плащи, под которыми скрывалась покрытая черной хной алебастровая кожа. Они восседали на темных гепардах с глазами бездонной черноты, с чудовищными когтями, что рассекали одним ударом каменные валуны, и передвигались бесплодные всадники по занесенным песками окраинам и каньонам неслышные и невидимые для слуха и взора, словно сами были сотканы из теней, которых боготворили, которым отдавали кровавую дань. В золотые стремена на ажурной кайме вдевались тонкие стеклянные иглы, что были тоньше волос и прозрачнее воздуха, но огневая мощь от разрыва остроконечного лезвия создавала пропасти и ямы, затопленные рубиновыми реками раскаленной лавы, омрачала пески кровью и пеплом, расколотой сталью. И небо затоплялось от сгущавшихся туч, что изливали с облаков кислотные дожди, прожигая обсидиановые доспехи и опаляя кожу, разъедая кости. И запах едкого дыма прилипал к коже, впитывался в волосы, оставался темным налетом на языке и деснах.

Его единственной нитью с прежним миром оставался Тор, что преданно и самоотверженно продолжал служить его воли, так и не предав своей клятвы верности, что он давал под яшмовыми сводами храма справедливости у подножия статуи Януса, когда брал чашу, испивая из нее истоки горных вод. Он покинул стены златого Сиона в тот же день, что и его господин, отрекаясь от достигнутого положения и срывая с предплечий золотые украшения, врезанных в плоть, что являлись символом его принадлежности к дворянской знати. На его плечах до сих пор оставались уродливые рубцы, будто те были ошпарены кипятком, и сколько бы Анаиэль ни старался уговорить своего путника исцелить шрамы, тот только улыбался беспечной улыбкой, и тихо смеясь, повторял:

— Вот когда Вы сделаете то, что должно в Вашей жизни, и сможете окунуться в бытность и обыденность счастья своей семьи, тогда я, возможно, подумаю над вашим предложением, — тонкие полосы морщинок в уголках глаз натянулись на загорелой коже лица, когда он улыбнулся, смотря на него, как на кровного и родственного по духу человека. — Но это произойдет не ранее, чем я смогу увидеть своими глазами прелестное лицо Вашего первенца.

Значение такого слова, как семья, для Анаиэля утратило свою ценность в тот же час, когда он раскроил себе ладони, как горячность его крови слезами боли пронзила сердце родного брата, напустила гнев на плечи отца, и растоптала вдребезги честь знатного поколения. Иногда ему казалось, что белесый шрам, по которому он проводил пальцами вдоль шероховатой кожи, все еще болел, и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не взвыть от боли, от тяжелого воспоминания, как огненное лезвие проходит сквозь суставы, и, просыпаясь, он долго отгонял от себя кошмары, что виделись ему во снах. Но с каждой спасенной жизнью, с каждой вылеченной раной, он возвращал себе уверенность в том, что поступил правильно, и жертва его лучшей жизни, не пойдет прахом.

И вот перед ним была еще одна жизнь. Он задавался вопросом, как получилось так, что одинокая в пути девушка, оказалась в забытом городе, в центре пустыни, что стала приютом для хищников и существ ночной обители; как смогла она выжить в городах, великих и малых, при такой обвораживающей красоте; как смогла избежать оков телесного рабства и довольствования грязных желаний мужчин, продавших бы кров и все наследие за одну проведенную ночь с ней; как смогла сохранить трезвость бесстрашия перед зовом смерти, призывающим в свои объятия. Его пальцы вернулись к ее щекам, и мягкость кожи была почти невыносима, и Анаиэля снедала боль, принявшая обличье скелета, чьи костлявые ладони обвивались вокруг его сердца. И хладное прикосновение дыхания смерти, обволокшее складки его плаща, очерняло облик молодого изгнанника, тоскующего по дому. Он походил на падшего, склонившегося над красотою агнца.

У нее был необычный акцент, то, что он успел подметить, когда она бормотала бессвязные предложения во сне. Общий язык в ее устах звучал плавной мелодией, слоги были не отрывистыми, и звучали четко и твердо, что было непривычно для жителей континента ни восточных, ни западных регионов. И за неприятным запахом пыли и пота, он мог различить едва уловимый аромат белоснежных пионов и гладиолусов, что цвели орнаментными полянами в имперских садах и столичных скверах, запах ее кожи. И всю ночь напролет, не смыкая глаз, он читал ей стихи, что успокаивали и дарили безмятежность и покой сна. Он, то шептал под восходящие всполохи огня, то томный тембр голоса его прорезался в порыве ночного ветра. Но не прекращал мужчина своих слов, даже когда заблестела лучезарная полоса рассвета на темно-сиреневом горизонте, раздвигая туманные дымки. И продолжая со всей искренностью и добротою вкладывать в звучание всю нежность, испытываемую к хрупкому созданию в своих руках, доверившему свою жизнь.

— Она все еще спит? — устало пробормотал Тор, заворачиваясь в льняные одеяла, и мягкий кианитовый свет озарил строгие контуры его каменного лица, и Анаиэль смог распознать в голосе своего прислужника скрытую неприязнь. Он не знал, как давно проснулся его спутник, зияло ли в серо-угольных глазах простое любопытство или разгорающийся гнев; как долго наблюдал за открытостью и беззащитностью лица своего господина он из-за крова полумрака, прижимая к груди клинок, когда оберег рубинового камня свисал с рукояти, ловя аметистовые лучи в своих округлых гранях. Сон помог ему отдохнуть, но телесное бремя, когда жизнь его граничила со смертью, еще долго не покинет тело могучего воина. И теперь на его плечах два человека, что с трудом могли передвигаться самостоятельно. Анаиэль посмотрел на разгорающееся зарево рассвета, белоснежно-златой завесой окутывающей глубокие синие разливы небесного свода, словно одно созерцание блестящих вдалеке кремово-белых барханов могло помочь ему собраться с силами. Сияние, испускаемое белыми песками, почти ослепляло, но он не выказывал своего неудовольствия, когда надевал на глаза защитные стекла очков. Он устал и физически, и духовно, и хотя Анаиэль знал, что ему не позволительны мысли о жалости к самому себе, способные вернуть его к началу своего неправедного пути, он не мог противиться нежному чувству, расцветающего в его сердце как полный бутон лотоса на речной глади. Его пальцы осторожно отвели от лица девушки упавшую длинную прядь темных волос, ненадолго задержав локон между большим и указательным пальцами, словно желая сохранить это чувство близости, и чувственной ласки бархата чернильных кудрей. И не сводил он внимательного и цепкого взора от ее трепещущих век, тогда как он в неистовстве желал устами прикоснуться к гладкости кожи, почувствовать на губах ее ресницы. И отчего-то у него было предчувствие, что именно ее прозрачно-малахитовый взгляд принесет ему и страдания, и боль, и утешение, которого он столько ждал, от которого столь долго пытался убежать.

Анаиэль посмотрел на застывшие в песках корабли, чьи белоснежные и черные борта утопали и за далеким горизонтом, докуда не могло добраться его острое зрение, и чуткость духа. Восставали златые флагштоки с бриллиантовыми ромбами на концах, ловя мерцающими краями солнечные ленты, блестя, как водопады горного хрусталя сверкают над бурлящею рекою под снежными вершинами. Видел он и огромных механических бизонов, прикованных к толстой золотой упряжи, чьи длинные и закругленные рога из темного агата впитывали в себя остатки кромешного сгустка ночи. По бортам кораблей плелись в ажурных золотых росписях сказочные существа, создания необузданной стихии воздуха. Роскошные барсы восставали с пологих холмов, распахивая ястребиные пятнистые крылья, белоснежные горностаи с перьевыми хвостами поднимались к носу великолепного имперского фрегата, украшенного бутонами роз из опала, и белая шкурка тех фантастических зверей горела от кобальтовых огней крупных каменьев.

Анаиэль со всей осторожностью подобрал под колени девушку, мысленно подметив, как безвольное тело молодой женщины удивительно ладно покоилось в его руках, как если бы она была его идеальной половинкой, недостающим осколком разбитой души.

И прежде чем двинуться к борту белого корабля, что рассекал просторы неба и раздвигал волны алмазных песков, он обернулся к Тору, чтобы сказать:

— Мы покидаем Даррэс. В этом месте больше нет сокровища, которое я так искал. Теперь призраки пребывают лишь в воспоминаниях о восхождении малахитового града. И совсем скоро их гнев рассеется, оставляя после себя лишь каменные руины, что со временем поглотят пески.