«Если», 2016 № 03

Андрей Столяров
НА ГРУМАНТЕ[5]

/фантастика

/природопользование

/постчеловечество

— Морлоки, — сказала Летта.

Я обернулся:

— Где?

— Вон там, чуть левей саксаула…

Я сфокусировал зрение. Действительно, слева от рощи, раскинувшей бутылочные толстые ветви, стоял снеговой вездеход с рубчатыми лентами гусениц, а перед ним — две фигуры в ярких оранжевых куртках.

Морлоки нас тоже заметили, но отреагировали довольно странно. Обе фигуры немедленно бросились за вездеход, и с кабины его глянули в нашу сторону дула винтовок.

— Что это они? — удивилась Летта.

Я на всякий случай сбросил картинку Бенишу, с которым у меня был наиболее внятный ментальный контакт, а потом поднял руки над головой и медленно, как в воде, помахал ими в знак приветствия.

Один из морлоков приставил к глазам бинокль и некоторое время изучал нас, точно опасных хищников, а затем, отложив винтовку, тоже поднял руки над головой.

— Поехали, — сказал я.

В ушах засвистел ветер. Снежный склон, уходящий к торосам в низине, устремился назад и вверх. Мы описали крутую дугу, чтобы погасить скорость, и, выбросив из-под подошв вихри снега, затормозили метрах в пяти от металлического приземистого чудовища.

— Так в чем дело? — спросила Летта.

Она имела в виду винтовки.

Правый морлок стащил со рта респиратор и мотнул головой к всхолмлениям слева от нас.

— Какие-то тени, — угрюмо ответил он. — Но не йети, по-моему… то есть — не вы…

— Да? — я быстро просканировал эту область. Ничего подозрительного не обнаружил. Вообще ничего, только снег, снег и снег.

— Я тоже их видела…

Вторым морлоком была женщина. Пожалуй, привлекательная, хотя глаза ее скрывал блеск зеркальных очков. Респиратор она тоже стянула, и пухлые губы ловили слишком тяжелый для морлоков воздух. Впечатление портило нелепое одеяние: оранжевая пуховая куртка с бесформенным капюшоном, зеленый свитер, обмотанный вокруг шеи пестрый вязаный шарф, толстенные шаровары, под которыми, вероятно, натянуты были еще одни. И это — летом, когда температура поднимается, как сегодня, аж до минус пяти! Во что же тогда она укутывается зимой? Впрочем, зимой морлоки наружу вообще не выходят.

— Все знают, что здесь обитают снежные дьяволы, — сказала женщина. — У нас за последние месяцы исчезли шесть человек. Никаких следов потом не нашли, никаких примет…

— Ах, при-израки!.. — Летта вскинула голову.

По тону ее было ясно, что она думает о недалеких земляных червяках, которые настолько тупы, что могут заблудиться в торосах. Погибнуть там, где и ребенок дорогу найдет.

Назревал извечный конфликт.

Я поспешно сказал, кивая на откинутый кожух:

— Так что случилось? Мотор заглох? Сели аккумуляторы? Может быть, вам помочь?

Парень неопределенно пожал плечами:

— Наверное, сконденсировалась вода. Сконденсировалась и смерзлась внутри. Ничего, мы как раз собирались вызвать запасной вездеход.

Я почувствовал раздражение. Вот ведь — типичный морлок. Полдня будет ждать, пока притащится вторая машина, промерзнет насквозь, будет как цуцик дрожать, но ни за что не признает, что йети, эти первобытные дикари, в чем-то сильнее его.

Ладно, не бросать же их здесь.

Я мысленно, не оборачиваясь, окликнул Летту и, во-первых, запретил ей провоцировать споры — ни к чему хорошему это не приведет, — а во-вторых, попросил осмотреть окрестности: вдруг мы в самом деле сумеем помочь. Летта также мысленно фыркнула, но согласилась — подняла ладони на уровень плеч и начала сканировать тишину. А я тем времени опять вызвал Бениша и выяснил, что морлоки, оказывается, ставят здесь очередной телеметрический пункт для сбора информации о погоде: температура, влажность, состав атмосферы, что-то еще. С Советом города согласовано. Мол, извини, что раньше не сообщил, кто ж знал, что вас занесет в этот район.

Разговор занял три или четыре минуты. Ментальная связь — вовсе не чтение мыслей, тем более не текстовый документ. Текст, как и мысль, требует слишком утомительной свертки: выстраивания каждого слова из отдельно передаваемых букв. Нет, мы обмениваемся картинками и ощущениями. Или, вернее, ощущениями картинок, которые еще нужно истолковать. И если третье поколение йети воспринимает картинку точь-в-точь, считывает именно то, что отправитель хотел передать, то у второго поколения, к коему отношусь и я сам, часто возникают трудности с интерпретацией. Смысл несколько расплывается. Приходится переспрашивать и уточнять.

В общем, когда я выплыл из коммуникационного хаоса, то услышал неожиданное звонкое «ах!», которое издала женщина, мгновенно спрятавшаяся за меня, и увидел, что парень-мор-лок вскинул винтовку и судорожно передернул затвор. Еще я увидел, как из-за ближайших холмов вынырнула медведица — сама размером с небольшой снежный холм — и, поведя мордой, нюхая воздух, предостерегающе зарычала. А вслед за ней меховым шаром выкатился медвежонок и, подражая матери, грозно разинул пасть. Правда, вырвался из нее не рык, а пронзительный девчоночий визг. Зато клыки у него были сантиметра по три — такой тяпнет шутя за руку — и останешься без руки.

— Но-но, — не пугайте моих друзей, — сказала Летта.

Она легко подошла к медведице и обняла ее за толстую шею. Медведица наклонила голову, и Летта, прильнув к мохнатому уху, начала что-то шептать. Слов было не разобрать, но, видимо, уговаривала помочь. Медведице это не нравилось, ее раздражал запах морлоков, но в конце концов громадная голова дважды кивнула.

— Делаем упряжь!

Они с парнем принялись снимать с саней ременный крепеж и монтировать из него хомут и постромки. Медведица спокойно ждала, а медвежонок, не в силах удержаться от новой интересной игры, тыкал повсюду черную пупырышку носа. Летта оттаскивала его за холку: «Не лезь, дурачок, прищемлю». Медвежонок подпрыгивал и просто таял от счастья.

Женщина рядом со мной спросила:

— Они в самом деле разумные?

Я вздрогнул, потому что совершенно забыл про нее.

Нехотя ответил:

— В нашем, человеческом, понимании — нет. Но какие-то искры разума в них несомненно брезжат. Генетическая основа хорошая…

— Рассчитываете их цивилизовать?

— Не знаю… Пока у нас идут чисто теоретические дискуссии. Сторонники крайней точки зрения настаивают, что все живое должно быть разумным, что вся биота в конечном счете должна стать единым живым существом… Вопрос не сегодняшнего дня и даже не завтрашнего.

— Я вижу, вам никакой мороз не страшен…

На мне был легкий синий комбинезон, расстегнутый на груди. Женщина стянула перчатку и голым указательным пальцем коснулась меня.

Впрочем, тут же отдернула:

— Ах, горячо!..

— Нора!.. — яростно крикнул парень, бросив на снег узел ремней.

Женщина не обратила на него внимания.

— А правда, что ваши мужчины неутомимы в любви?

Я услышал, как зашипела Летта, прилаживающая постромки.

— Нора!.. — снова рявкнул морлок.

Я отступил на шаг:

— Вам лучше надеть респиратор. Есть риск инфекции. Вы знаете, полагаю, что физические контакты между нами запрещены…

Нора медленно улыбнулась:

— Мы все равно пройдем полную обработку. Одежду нашу сожгут, а нас на неделю посадят в карантинный отсек. Четыре стены — с ума можно сойти.

Я чувствовал себя очень неловко. Нора, как и остальные морлоки, совершенно не умела фильтровать своих чувств. Они обрушивались на меня вулканической лавой — эротическими картинками, от которых бросало в жар.

Фантазия у нее была богатая.

Летта, разумеется, тоже воспринимала их, и от этого мне было неловко вдвойне. Я лишь надеялся, что мою неловкость она тоже ощущает. В конце концов, ведь я лично тут ни при чем.

— Так мы едем, наконец, или нет? — все же в голосе ее чувствовалось раздражение.

— А вы готовы?

— Давно!

Я рукой показал Норе, чтобы та отошла, и, подняв ладони, еще раз просканировал местность. Слухи о призраках настораживали. В каждой легенде, какой бы глупой она ни была, обязательно присутствует крупица реальности.

Призраки, говорите?

Нет, ничего. До самого горизонта — лишь снег, снег и снег.

Сияющая под солнцем мерзлая пустота.

— Так что?

— Двинулись, — сказал я.

Летта слегка потрепала медведицу по холке. Та пригнула голову, подалась всем телом вперед, напряглась, так что вздулись под шерстью мускульные бугры. Хрустнул лед, натянулись ременные постромки. И под мертвыми гусеницами вездехода, разламываясь, зашуршал снежный наст…

— Устраивайся, — сказал Сарон. — Приветствую тебя в нашем Аиде.

— Прилипло, значит, название?

— Еще как!

Стены в комнате были бетонные, тщательно зашлифованные, покрытые пластиковой монопленкой, в которой отражались электрические расплывы светильников. Из мебели — столик, три мягких кресла, экран на стене, ступенчатый бар, где расположились кофейник и чашки.

Евлог был здесь впервые.

— Бокс для переговоров?

— Да, — ответил Сарон, разливая по рюмкам коньяк. — Только что оборудовали. Потом его запечатают, заполнят фтором, зальют каолином, проход засыплют землей…

— Что, так серьезно?

— Уже четверо заболевших на сегодняшний день. Кстати, познакомься: моя внучка, Арделия. Она дипломированная медсестра. Берегут меня, видишь; без Арды — никуда, ни на шаг…

Девушка, сидящая слева, чуть заметно кивнула. Глаз при этом на гостя почему-то не подняла. Выглядела она любопытно: белый медицинский халат, под которым, как показалось Евлогу, не было ничего, гладко выбритый череп, какая-то странность в прозрачно-бледном лице.

Какая странность?

Ах да, у нее нет бровей.

— Алопеция?

— Ну, ты сразу в больное место, — сказал Сарон. — Да, почти половина третьего поколения уже без волос. Как только достигают пубертатного возраста, — всё. Главное — непонятно с чего? Биохимия и гормональный фон в норме. Витамины и прочее получают, мы строго за этим следим. Есть гипотеза, что это реакция организма на повышенную патогенность среды. Ну, может быть. Дело, однако, в другом. Без волос жить можно, посмотри на меня. А вот четверо заболевших «чумой» — это в самом деле серьезно. Нам опять пришлось объявить карантин: все сидят в своих боксах, выходят строго по расписанию. Контакты сведены к минимуму — и в семьях, и на рабочих местах. Кроме того, ежедневная общая дезинфекция и ежедневная полная очистка воздуха — прогоняем его через многоступенчатый фильтр. В общем, радости мало.

— Мало, — согласился Евлог. — Только вы совершенно напрасно сваливаете свои проблемы на нас. У вас самих тут достаточно эпидемических факторов. «Семь пар нечистых», я имею в виду ваших кроликов, коз, уток, свиней, непрерывный бактериальный и вирусный мутагенез. Как раз в замкнутых социальных сообществах вспыхивают инфекции. Вспомни, например, средневековые города…

Сарон неприятно сморщился.

— Не надо лекций, пожалуйста! Лекции по гигиене и здоровому образу жизни я выслушиваю три раза в день. — Он кивнул на Арделию, которая упорно не поднимала глаз. — Есть мнение, что ваша биота становится все более агрессивной и потому следует полностью изолироваться от нее.

— Вот, значит, что. Значит, мы с тобой сегодня — прощаемся?

— Когда-нибудь это должно было произойти… Ну ладно — давай!

Они выпили и как будто умерли.

— Фу… — отдышавшись, сказал с усмешкой Сарон. — Пять лет не пил. Теперь мало кто помнит, что такое коньяк. Вообще алкоголь — шампанское, сухое вино. У вас есть хотя бы этот… как его… саксаул.

— Сок саксаула — просто тонизирующее питье.

— Ну раз тонизирующее, значит, скоро выделят из него нужный ингредиент. Найдется светлая голова. Не отмахивайся, не было еще на земле культуры, которая не баловалась бы наркотиками. А вот почему это так — загадка для всех народов и всех времен. И вы, не сомневайся, получите теми же граблями в лоб. Кстати, что такое грабли — уже тоже не помнит никто… Вот ведь промахнулись предки с прогнозами. Считали, что будет глобальное потепление, а получилось черт знает что.

Он покачал головой.

— Ну не томи, не томи, — попросил Евлог. — Я же вижу, что ты хочешь жахнуть меня — пускай не граблями, так обухом или пыльным мешком…

Сарон снова разлил коньяк.

— Значит так, — сказал он, хлопнув ладонями по столу. И в этом жесте ощутилась его привычка командовать. — Пункт первый: со вчерашнего дня все непосредственные контакты между нами запрещены. Не только физические, как раньше, а вообще все. Связь мы, конечно, пока оставим — на экстренный случай, пусть будет информационный канал. Но ни от нас никто больше на поверхность не выйдет, ни от вас к нам в убежище никто не войдет. Теперь пункт второй…

— Со вчерашнего дня?

— Со вчерашнего…

— А как же ты, интересно? Вот мы с тобой — непринужденно сидим…

— Ну, для меня, естественно, сделали исключение. Я тут по статусу если не бог, то нечто вроде памятного тебе генералиссимуса. Просто распорядился, и все. Как в свое время сказал граф Бенкендорф, законы пишутся не для начальства, а для подчиненных. — Он посмеялся: — Хе-хе. Помнишь, кто такой Бенкендорф?

Евлог спросил:

— Монумент в честь тебя еще не воздвигли?

— Скоро воздвигнут, — вполне серьезно ответил Сарон. — Пока что я запретил нерациональное использование материалов, но вот через год, через два, когда я уйду… Ардалия, полагаю, и водрузит.

Веки девушки дрогнули, но глаз она так и не подняла.

— Теперь пункт второй. У нас съехал один из станционных энергоблоков. Вышел в нестабильный режим, отрегулировать, как считают техники, невозможно. Завтра мы его останавливаем. Второй блок пока в норме, но, извини, Боливар не в силах нести двоих. Помнишь, надеюсь, при чем тут Боливар?

Евлог вздохнул и сразу же пожалел об этом. Воздух обжег легкие, как будто их сбрызнули аэрозолем мельчайшего кипятка. Кислорода в нем было с явным избытком. И еще чего-то такого, чего он не мог с ходу определить. Вероятно, какой-то дезинфицирующий компонент. Только не горячиться, мельком подумал он. Только не показать, что для нас это — удар под дых.

— Отключаете энерголинию?

— Миль пардон, — развел руками Сарон. И в дипломатичной его интонации угадывалось злорадное торжество. — Одного блока нам самим не хватает. Он покрывает наши потребности процентов на семьдесят-семьдесят пять. Правда, сейчас мы пробиваем термальные шахты. Между прочим, наткнулись по ходу дела на небольшой угольный пласт, возможно, построим тепловую электростанцию, но это — при всем желании — не раньше чем через пару лет.

— А выхлопы от сжигания будете сбрасывать к нам?

— Ну что такое одна тепловая станция в масштабах Земли? Конечно, было бы полезно нарастить уровень углекислого газа. Вы, йети, можете, если хотите, переходить на азотфиксирующий дыхательный цикл, но та биота, подлинная земная биота, которая еще сохранилась в атлантических полыньях, в сахельских промоинах, в гейзерах дальневосточных долин, — помнишь я посылал вам снимки со спутников года четыре назад? — требует для жизни двуокиси углерода, иначе не из чего будет вырабатывать кислород. Кстати, и вам пока без кислорода не обойтись.

Евлог все-таки не сдержался:

— Начинаем битву за атмосферу?

— Какая битва! Какая битва! — всплеснул руками Сарон. — Зачем этот тон? Ты же образованный человек. Антропогенный фактор, которым в наше время безудержно пугали людей, в действительности представляет собой ничтожную величину.

Не может он ни на что повлиять! Вот если вновь проснутся вулканы, вот если они снова начнут выбрасывать углекислоту и водяные пары, вот если опять проявит себя глобальный парниковый эффект… — он на мгновение замолчал, а затем продолжил обманчиво тихим голосом: — Знаешь, чего я боюсь больше всего? Я боюсь, что к тому времени вы настолько измените всю биоту, не атмосферу, заметь, а генетическую основу живых существ, что нам никогда не удастся выбраться на поверхность, не вдохнуть воздух без респиратора, не увидеть небо над головой. Я боюсь тотальной и беспощадной войны. Наши матери уже сейчас рассказывают детям сказки о прекрасной светлой земле, которую мы потеряли, о тех темных силах, которые ее погубили. Дети вырастут, и эти слова будут в них непрерывно звучать. Они будут гудеть в их душах как тревожный набат. Сколько времени нужно, чтобы явился пророк и провозгласил священный поход против демонов тьмы? Против йети, против злобных, уродливых нелюдей, отнявших у нас солнце, просторы, изгнавших нас в тесный подземный мрак!..

Арделия вдруг положила ладонь ему на запястье и прижала к столу.

— Никто вас ниоткуда не изгонял, — сдерживаясь, сказал Евлог. — Просто техногенная цивилизация полностью исчерпала себя. В изменившихся условиях она оказалась нежизнеспособной. На смену ей идет цивилизация биогенная — точно так же, как на смену туго соображавшим неандертальцам пришли энергичные кроманьонские племена. Да, хомо сапиенс, человек разумный, исчез. Да, он исчез как вид, так и что? Никакой трагедии лично я в этом не вижу. Будет теперь хомо сапиенс новус или хомо сапиенс биогеникус — точное таксономическое название мы утвердим потом. Вы можете называть нас как угодно: йети, биоформами, нелюдью — это значения не имеет. Я тебе лучше вот что скажу: сколько подземных убежищ было, когда мы начинали? Вот таких же — в бункерах, в укрепрайонах, опирающихся на склады военных баз. По-моему, тридцать одно. А сколько их осталось сейчас? Шестнадцать! Для меня это решающий аргумент.

— Четырнадцать их осталось, — мрачно заметил Сарон. — Давненько мы с тобой не виделись. Погибло убежище в Калифорнии: землетрясение, у них почти целиком обрушился свод. И замолчало убежище в Сычуани — что там произошло, мы не знаем. Замолчали, больше не выходят на связь.

Евлог не слушал его:

— Вы хотели достичь звезд, а теперь закапываетесь под землю. Вы хотели подчинить себе всю планету, а теперь боитесь ее. Знаешь, в чем разница между нами? Мы тоже, может быть, звезд не достигнем, хотя это еще не факт. Но вот вы, я ручаюсь, не достигнете их никогда!

— И все-таки два шанса лучше, чем один, согласись. Давай за это.

— Согласен. Давай.

Они умерли еще раз.

Коньяк пылал в теле жидким огнем.

— Есть и третий пункт, — отдышавшись, сказал Сарон. Взял плоский пульт, нажал кнопку включения. Зажегся экран на стене, который раньше казался просто черным прямоугольником. Поплыла по нему снежная равнина в торосах. Солнечный рассеянный свет создавал между ними дымку неопределенных теней. Сарон поднял палец. — Вот сейчас, смотри-смотри, вот!..

Между двумя изломанными торосами что-то мелькнуло. Будто снег на мгновение слипся в непрочную, колеблющуюся фигуру и тут же осел.

— А теперь то же самое в реконструкции…

Картинка стала резко контрастной и пошла кадр за кадром, рывками передвигая пейзаж.

— Стоп! Полюбуйся. Вот — он!

Зыбкая фигура стала вполне отчетливой. На следующем кадре она слегка повернулась, продемонстрировав обезьянью морду-лицо — в белой шерсти с индикаторным красноватым свечением глаз.

— Снежный дьявол в натуре, — прохрипел разгоряченным горлом Сарон. — Призрак, как вы его именуете. Вот тебе третий пункт. Мы здесь не одни…

Он как-то неловко положил-бросил пульт. Тот заскользил и перевалился за край стола. Арделия, которая, казалось, уснула, мгновенно дернулась и подхватила его.

А когда разгибалась, бросила случайный взгляд на Евлога, и тот вздрогнул, внезапно напоровшись на этот ярый, неистовый, обжигающий, беспощадный, вмиг оценивающий врага, светящийся нечеловеческой ненавистью взгляд.

Дом был фатально пуст. Я обежал его весь, дробя хрупкую тишину звуком шагов. Даже заглянул в комнаты на втором этаже, которыми мы не пользовались из-за дефицита энергии.

Никого.

Лежал на тахте альбом, и желтым огнем светила с его страниц репродукция собора в Руане. Лежал синий шарф, которым Летта обматывалась, когда была дома. Неторопливо перебиралась через гостиную стайка муравьев-мусорщиков, иногда останавливаясь, чтобы съесть невидимую мне крошку.

Я вспомнил, как несколько дней назад Летта сказала, что совершенно не может спать из-за них.

— Почему?

— Боюсь, что сожрут. Открою глаза, а они на мне — шебуршат…

Я ей ответил тогда, что бояться нечего, не сожрут, не та генетика, муравьи не на это запрограммированы.

— А если какая-нибудь мутация?

Пришлось ей объяснить, что мутагенный процесс не может мгновенно, как взрыв, накрыть собой всю популяцию. Мутация — это точечное явление, и проступает она сначала лишь у отдельной особи, которая демонстрирует девиантное поведение.

Определить это легко.

— Ты видела на себе хотя бы одного муравья? Ну вот.

Кажется, Летта мне все равно не поверила.

Мерцал не отвеченным вызовом огонек блокнота. Я краем глаза отметил его, как только ворвался в дом. Однако сразу же подойти не решился. Так ждущий казни пытается хоть на секунду оттянуть свою смерть. Так тонущий пытается удержать в груди воздух, который неудержимо вырывается из нее. За последний час я, наверное, раз десять окликал Летту, но ментальная линия между нами была наглухо заблокирована.

Ладно, пусть будет смерть.

Задержав дыхание, я положил ладонь на зыбкую гелевую поверхность. И как будто нырнул в темную глубину, вынырнуть откуда было уже невозможно.

Но я и не собирался выныривать.

Я хотел достичь дна, даже если оно лежит за смертной чертой.

Только бы коснуться его.

Поверхность блокнота меленько, как при дуновении, зарябила. Слегка защипало пальцы — это устанавливался нейроментальный контакт. Теплая электрическая волна прокатилось по телу, и отдаленный шестьюдесятью минутами прошлого зазвучал у меня в голове голос Летты.

Этому предшествовали некоторые события. Предыдущие две недели мы вкалывали как сумасшедшие, пытаясь минимизировать обрушившийся на нас удар. К отключению энерголинии мы оказались абсолютно неподготовленными, и хотя она обеспечивала лишь четверть наших потребностей, выяснилось, что эта четверть чрезвычайно важна.

Хуже всего обстояло дело с плантациями хлореллы. Строго говоря, никакая это была не хлорелла. Это было что-то другое, генномодифицированное, как иногда напоминал нам Евлог. Однако никого это не волновало. Старый мир сгинул, пусть нам послужит хотя бы его язык.

Так вот, с хлореллой была полная катастрофа. Плантации фитопланктона на побережье существовали в открытой среде — им ни ухода, ни обогрева не требовалось. А вот в громадных хлорелловых парниках, укрытых пленочкой синтельда, следовало поддерживать постоянную и довольно высокую температуру. К несчастью, именно в эти дни ощутимо похолодало. На улице даже в безветрии было около восьми градусов ниже нуля. Для хлореллы — температура смертельная. Пришлось реквизировать почти все биологические печки, имеющиеся в домах, оставив лишь по одной, чтобы людям окончательно не замерзнуть. Пришлось также перебросить туда часть теплого воздуха из строений, обогреваемых термальными шахтами: центр игровой адаптации, например, был сразу закрыт. Дошло до того, что пришлось даже вырубить на дрова треть саксаула из фруктовых посадок за городом: костры в парниках горели теперь день и ночь. И все равно хлорелла как бы заснула. Прирост ее вместо стандартных семи процентов составлял сейчас менее одного. Она не умирала, конечно, но и практически не росла. А ведь потребление белковых бульонов, изготавливаемых из нее, оставалось на прежнем уровне. К тому же неудержимо надвигалась зима. И Бениш, который был у нас главным экономистом, уже подсчитал, что пищевые ресурсы, если иметь в виду именно хлорелловые парники, будут исчерпаны к началу весны. Перспективы безрадостные. То есть к весне мы рисковали остаться без ничего.

Пришлось пожертвовать фермами фитопланктона. Объем выемки из собственно фитосных агрегаций и связанных с ними открытых рыбных садков был увеличен аж в пятеро. Буера, везущие пластиковые контейнеры под загрузку, теперь ходили туда каждый час. К маю фермы должны были полностью истощиться, и, чтобы восстановить их до нормы, нам придется все лето хлебать один белковый бульон. Ну и жевать оставшийся саксаул, сладкая мякоть которого раньше шла исключительно на десерт.

Конечно, мы не сидели сложа руки. Были заложены две новые термальные шахты — уже непосредственно в парниках (что, на мой взгляд, следовало бы сделать еще три года назад). Началось сканирование глубинных земных слоев: искали угольный пласт, который, по слухам, разрабатывался морлоками. Были направлены две экспедиции в ближайшие брошенные города, чтобы, еще раз прочесав их как следует, собрать остатки бензина и древесный материал. Однако все это были долгоиграющие проекты. И шахты, и угольный пласт, даже если его удастся найти, мы могли запустить в работу только месяцев через шесть. А энергия, необходимая для выживания, нам требовалась прямо сейчас.

Оставался единственный выход: часть печек, ныне надрывающихся в парниках, из обогрева изъять, вынуть бактериальные ядра и поставить их исключительно на размножение. Бениш опять-таки подсчитал, что температура при этом понизится на два градуса. Хлорелла, конечно, начнет медленно погибать, но недели через четыре, встроив новые печки — молодые, источающие устойчивый жар, — мы сумеем вернуть ее в активный режим, и у нас при этом даже будет запас примерно в десять-двенадцать дней.

Эту программу мы и пытались осуществить. Работа была напряженная, требующая большого количества рук; циклы — круглосуточные, прерывать их было нельзя, многие поэтому отсыпались прямо в цехах, в наскоро оборудованных рекреациях, чтобы не тратить сил на дорогу домой. Вероятно, так трудно нам было только в те легендарные времена, когда Евлог с первыми немногочисленными соратниками закладывал город. Впрочем, тогда было, несомненно, труднее. Не было еще ни хлореллы с ее бульоном, ни саксаула, ни спасительных фитосных ферм. Питались в основном консервами и пайками из военных запасов. Я сам их не ел, но те, кто пробовал, говорят, что вкус отвратительный.

Мне в эти дни выпало заниматься проращиванием синтельда. Дело, в общем, несложное, поставленное у нас на поток, однако две смены без перерыва по семь с лишним часов выматывали меня до предела. До дома, благо недалеко, я все-таки добирался, но — как деревянный, пошатываясь, уже ничего не видя и не соображая — ел, прикрыв веки, и сразу заваливался спать. А ночью вскакивал в ужасе: лед мы для скорости укладывали в один мономерный слой, и я боялся, что на каком-нибудь горячем участке его прорвет. Пока этого, к счастью, не произошло, но я печенкой чувствовал, что рано или поздно мы получим неприятный сюрприз.

Однако не технологические проблемы меня угнетали. Прорвет — починим. Трудности мы, слава богу, научились преодолевать. Угнетали меня перемены, которые именно в эти дни начали ощущаться в Летте. С ней явно что-то происходило: сквозь знакомую домашнюю оболочку проступал совсем другой человек. Должен сказать, что в Летте и раньше присутствовали некие странности. Некий внутренний сдвиг, отдаляющий ее от меня. Еще до первой вспышки чумы, когда контакты с морлоками не были так ограничены, она набрала в подземной библиотеке множество книг — в основном художественных альбомов из серии «Великие города», где мало текста, но много красочных иллюстраций, — и подолгу рассматривала их, устроившись на тахте. Причем погружалась в это занятие так, что порой не слышала, что к ней обращаются. А когда я как-то спросил, что она там такого нашла, загадочно ответила:

— Цветущую сложность. — Впрочем, заметив непонимание у меня на лице, пояснила: — Красочное многообразие. Каким изумительно ярким когда-то был наш мир…

Меня это удивляло. Лично я, глядя на те же самые иллюстрации, не замечал ничего, кроме аляповатого нагромождения красок. От их чудовищной пестроты у меня начинала болеть голова.

К тому же я дважды был в так называемых заготовительных экспедициях и видел своими глазами, что этот мир представляет собой сейчас: скопище оледенелых камней, погруженных навечно не в сон, но в смерть. Трудно было представить, что в этих пасмурных кенотафах, в этих погребальных трущобах кто-то мог жить. Они давили на меня душной, унылой тяжестью. А Летта — вот, ничего. Разглядывала их часами. Она даже выпросила у морлоков некий древесный листок, странно разлапистый, цвета остывающего огня, и, залив его синтельдом, водрузила на стену. Средь белых и синих панелей нашего дома он выглядел, точно догорающая звезда.

Правда, сейчас все стало гораздо хуже. Летта работала на очистке хлореллы и уставала, я думаю, нисколько не меньше меня. И все равно — проснувшись иногда среди ночи, я обнаруживал, что она бесшумно перебралась на тахту, перед ней очередной раскрытый альбом и она лишь встряхивает люминофор, который при нынешней температуре то и дело норовил заснуть. Бесполезно было ее окликать в это время. Ни ментальных, ни звуковых обращений Летта не воспринимала. Точно голос мой, обессилев со сна, не долетал до нее, а где-то на полпути, как пар от дыхания, растворялся в воздухе. Но это еще бог с ним. Это я еще мог, стиснув зубы, перенести. А вот когда Летта внезапно сама поворачивалась ко мне и смотрела глазами, полными светлого холода, будто не понимая, что я здесь делаю, у меня начинали, как ледяные, похрустывать мышцы лица, а мозг слипался в тяжелый, подтаивающий, бугристый, мутный комок. Я отворачивался и притворялся, что сплю, хотя в действительности просто лежал, как в обмороке, и ждал неизвестно чего.

Так продолжалось до дня Первых Птиц. Сам праздник из-за аврала был, разумеется, сильно урезан. Праздник Первого Дерева, например, когда на площади в самом центре был торжественно высажен саксаул, отмечался три дня и запомнился мне непрерывной и нарастающей радостью. Еще бы: это была крупнейшая наша генетическая победа. От обороны мы перешли в наступление, начав создавать новую биоту Земли. Недалеким казался тот миг, когда над снежной равниной поднимутся саксауловые леса, развернут кожистые синие листья, внутри которых течет сладкий сок, и образуют собой среду, пригодную для трав, животных и насекомых. Конечно, все это еще предстояло создать, еще предстояло самое трудное — связать все в единый ценоз, но первый шаг к трансформации биосферы был сделан. Во всяком случае, пробные высадки мхов, грибов и лишайников начались уже год назад.

Сейчас мы не могли отдать ликованию целых три дня. Было объявлено, что церемония в этот раз продлится не более часа, после чего каждый должен вернуться на свое рабочее место. И все равно, когда мы с Леттой взобрались на ступени Дома Собраний — несколько в отдалении, зато какой вид! — у меня дух захватило от открывшейся перед нами картины. Снежная равнина, простирающаяся до горизонта, яркое солнце, синие тени, воплощающие собою мороз, и такие же синие, голубые, аквамариновые узоры — на панелях, на крышах, на арках, на галереях жилых домов. Морлоки не раз упрекали нас за хроматическую монотонность. Действительно, синтелед — это его структурная данность — можно окрашивать только в такие цвета. Как, впрочем, и ткань (его разновидность), из которой проращивается одежда. Синий и белый — вот весь наш визуальный диапазон. Но до чего гармонично он выглядел среди снега и льда! Какое пространство он создавал, какое ощущение света! Не сравнить с душными красками подземелья. Я помнил, как при моем первом экскурсионном спуске в Аид (это было еще до чумы, лет восемь или десять назад), мне просто ударили по глазам ядовито-зеленые, сумрачно-красные, мертво-коричневые угнетающие тона. Как будто на меня обрушился небосвод. Я чуть сознание не потерял.

Не зря Аид назвали Аидом.

Нет, лучше жить наверху!

Думаю, что и остальные чувствовали то же самое. А когда генетики вынесли в клетках чаек, когда извлекли их и подбросили в небесную высь, когда бирюзовые с синим отливом птицы поплыли над городом, осматриваясь и описывая идеальные геометрические круги, вся площадь, все три тысячи человек вскинули руки. Это было как знак того, что теперь нам принадлежит и небо — не только земля. Мы будто сами летели — в морозном солнце, в хрустальном воздухе, — и для нас больше не существовал горизонт.

Тысячи горл одновременно выдохнули:

— Ура!..

Я не удержался и обнял Летту за плечи:

— Смотри, смотри, какие они красивые!.. Смотри, как они великолепно летят!.. Ну что же ты отворачиваешься — смотри, смотри!..

Кажется, я даже подпрыгивал, будучи не в силах сдержать восторг.

— Какие они жалкие, — высвобождаясь, ответила Летта. — Какие они искусственные, зализанные, словно выточенные изо льда. У них ведь даже вместо крови — перфтан. Впрочем, как и у нас.

Я изумленно уставился на нее.

— Ты что?

— Не видел ты настоящих птиц. Хоть бы альбомы мои полистал…

Я неожиданно разозлился.

— Ну да, все настоящее — у морлоков. А между прочим, птицам у них вообще негде летать. И кстати, я видел настоящую птицу. Я видел курицу. Запах от нее, знаешь какой?

— Ладно, я, пожалуй, пойду, — сказала Летта.

— Куда? Праздник же… Есть еще полчаса…

— Пожалуйста, не ходи за мной!

Она сбежала на площадь и растворилась в толпе. Секунды две или три мне казалось, что я различаю ее в бурлении синих комбинезонов.

Потом ее заслонил лес рук.

Я повернулся и принципиально пошел в противоположную сторону.

Не оглядываясь.

Имею я право обидеться?

Я ничего не чувствовал — только легкий, укрепляющий дух и тело мороз.

Я старался идти спокойно, уверенно, не торопясь.

Торопиться мне было некуда.

Тогда я еще не понял, что мир вокруг меня проваливается в тартарары.

— Вон туда, — сумрачно сказал Гримль, показывая на просвет между торосами.

Евлог осторожно, чтобы не затоптать следы, полукругом приблизился к темному пятну на снегу, наклонился, чтобы рассмотреть повнимательнее, хотел дотронуться, но не стал: и так видно, что кровь. Она смерзлась, побурела до черноты, но осталась кровью — спутать ее ни с чем было нельзя. Прилипла к ней полоска зеленоватой материи — не синтелед, сразу видно, а обычная хлопчато-бумажная ткань.

Гримль из-за спины пояснил:

— Я сканировал этот район насчет угольного пласта — и вот… Все было ясно.

Евлог связался с диспетчером, сбросил ему картинку, сделав для этого общий панорамный обзор, и попросил сообщить в Аид, что обнаружены следы их людей. Следы старые, по ним конкретики не определить, можно лишь весьма неопределенно предположить, что они по крайней мере месячной давности.

Ответ пришел уже через десять минут. Сарон за информацию благодарил, но считал, что поскольку последняя пропажа людей у них случилась именно месяц назад, то высылать спасательную команду бессмысленно. И вообще, передал он, это уже не наша, а ваша проблема.

Евлог был с ним совершенно согласен. За эти десять минут он успел осмотреть прогалину, стиснутую нагромождениями дикого льда, прикрикнуть на охрану — шестерых молодых парней, вооруженных кольями, наскоро выструганными из саксаула, — и сделать вывод, что это скорее всего была сознательная засада. Призраки, видимо, залегли на торосах, заметив группу издалека, и спрыгнули разом со всех сторон. У морлоков не было никаких шансов.

Все это время он остро чувствовал свою беззащитность. Солнце уже садилось, меркло, светило вдоль, окрашивая снег полосами синих и багровых теней. В щелях ледяных изломов мерещилось какое-то шевеление. Евлогу казалось, что оттуда, из темноты, наблюдают за ним злобные и внимательные глаза, ждущие лишь момента, чтобы превратить эту злобу в хищную смерть.

Правда, на вершине купольного тороса сейчас стоял часовой и непрерывно — таков был приказ — сканировал местность. Тем же, по идее, должна была заниматься и вооруженная молодежь, однако Евлог понимал, что в случае чего толку от этих ребят будет немного. Вон как они гордо зыркают по сторонам, вон как воинственно, красуясь друг перед другом, размахивают своими кольями. Какие из них бойцы? Два-три снежных дьявола их мгновенно сомнут.

Нет, здесь больше оставаться нельзя.

— Внимание! Возвращаемся! — распорядился он. — Двое — на пятьдесят метров вперед, двое — назад. По одному человеку — справа и слева. Вы, Гримль, идете со мной!

Несмотря на командный голос, он был полководцем без армии. Противник где-то поблизости и вот-вот нанесет мощный удар, а у него ни дивизии, ни полка, ни даже хоть сколько-нибудь боеспособного батальона. Ему просто нечем сражаться. Он мельком подумал, что напрасно они с Сароном спорили, кому принадлежит будущее — йети или морлокам. Будущее не принадлежит ни тем, ни другим. Судя по всему, будущее принадлежит призракам.

Интересно, откуда они взялись?

Хотя если мы сумели включить активный мутационный процесс, то почему природа не могла сделать того же самого? Ей даже проще.

Ладно, это потом.

Перед уходом он взобрался на уплощенный купол тороса. Солнце уже наполовину погрузилось за горизонт, и равнина, открывшаяся перед ним, была затоплена багровыми бликами тьмы.

Нигде никого.

Безмолвие, сумрачное спокойствие, пустота.

Однако он знал, что впечатление это обманчиво.

Оно может взорваться в любой момент.

Часы бьют полночь.

Начинается большая война.

Первая мировая война в истории нового человечества.

Пригороды я промчал в одно мгновение. Народу было немного, из-за аврала большая часть находилась сейчас в хлорелловых парниках, а если кто-то и попадался навстречу, то, видя, как я несусь сломя голову, немедленно уступал дорогу.

Так же быстро я пролетел саксауловые сады. Мелькнули на фоне неба бутылочные черные ветви — и все. Бежать здесь было легко: дорога была натоптана, шла она под уклон, к тому же микроскопическая чешуя на подошвах (генетики позаимствовали этот принцип у рыб) обеспечивала надежное сцепление с настом. Собственно, я не бежал, а скользил — как старинные конькобежцы, отталкиваясь то одной ногой, то другой. Шумел в ушах ветер, морозный воздух струями обтекал лицо. Особых усилий от меня не требовалось, я мог так бежать не сбавляя темпа много часов. Однако за городом ландшафт стал иным — обнаружились кочки, скопления мелких торосов из слипшегося угловатого льда. Скорость пришлось резко сбросить. Я нервничал. У меня в мозгу звучал голос Летты, который воспроизвел блокнот. Летта сообщала, что уходит к морлокам. Она не вернется, не надо пытаться ее искать. Не обижайся, пожалуйста, ты тут ни при чем, все дело во мне: я не могу жить в мире, где существует лишь снег и лед…

По дороге я непрерывно ее окликал. Ответом мне было глухое и непробиваемое молчание. Не ощущалось даже несущего эмоционального фона, который обычно показывает, что у реципиента включена связь. Вероятно, Летта так и не разблокировала коммуникации. Послав общий запрос, я получил лишь срочное извещение от диспетчера, направленное всем группам, находящимся вне городской черты. Им предписывалось немедленно возвратиться, поскольку в окрестностях найдены следы снежных призраков. От этого я попросту отмахнулся. О снежных призраках, то есть дьяволах, нас предупреждали уже множество раз. Только еще никто не сталкивался с ними лицом к лицу. Очередная легенда, рожденная дефицитом сведений о зоографии ледяных пустынь.

Мне было сейчас не до народных сказаний. Летта, судя по записи, ушла больше часа назад, и у меня еще были шансы ее догнать — вернуть ее, пока она не спустилась в Аид. Мне обязательно надо было ее вернуть. Я верил: Летта просто не понимает, что творит. Она не сможет жить там, где над головой вечный каменный свод, где все закупорено и люди чуть ли не вплотную прижаты друг к другу. Биологически она, может быть, и адаптируется, психологически — никогда. Я снова вспомнил свою единственную экскурсию в подземелье: тесные комнаты, где помещаются лишь стул, стол и кровать, узкие коридоры, где едва-едва можно протиснуться мимо встречного, неестественный электрический свет, от которого пухнут веки, лестницы вниз и вверх со множеством безобразных железных ступенек. Самое тяжелое впечатление произвел на меня аквариум в Большом зале. Собственно, «большим» его можно было назвать лишь по сравнению с остальным: размерами он не превышал пятидесяти-шестидесяти метров. Так вот одна сторона у него была сплошь стеклянная, и там, в освещенной рефлекторами мертвенно-зеленой воде, как порождение кошмарного бреда, который вдруг перешел из сна в явь, плавали кровавые пучеглазые рыбы с вуалями вместо хвостов — разевали овальные рты, словно беззвучно крича. Я было сначала решил, что это мутанты, которых сохраняют лишь как экзотический генный архив, но мне объяснили, что на Старой Земле таких уродов выводили намеренно — для красоты.

В общем, полный кошмар! Как Летта будет среди этого жить? Ведь это же не неделя, не месяц, не год — это уже навсегда, до скончания ее дней.

Теплилась, правда, надежда, что морлоки ее не примут. Две недели назад было объявлено, что их Административный Совет запретил с нами любые контакты. Инфекции они, видите ли, боятся! Да патогенных микробов и вирусов у нас на порядок меньше, чем у этих земных червяков! К тому же я понимал, что запрет в данном случае работать не будет. Одно дело контакты, которые в самом деле могут быть опасны, другое — реальный добровольный мигрант. Морлоки ни за что не откажутся от соблазна получить в свою популяцию такой ценный генетический материал. Впрыснуть в старческие, дряблые вены свежую кровь. Боже мой, внезапно сообразил я, ведь они же заставят ее рожать каждый год. И не только рожать — будут брать тканевые культуры, вытяжки, извлекать стволовые клетки, вычерпают ей весь костный мозг.

От этой жуткой картины у меня прибавилось сил. Я снова не бежал, а летел, вполне удачно минуя трещины, всхолмления, снежные ямы. И оставалось, наверное, не более трети пути, когда вдалеке, где начинался бугристый подъем, я увидел спускающуюся с торосов темную человеческую фигуру. Я чуть было не закричал от радости. Впрочем, уже в следующую секунду мои надежды бесследно развеялись. Сфокусировав зрение, для чего пришлось резко затормозить, я мгновенно определил, что это не Летта. И рост не тот, и куртка, как у морлоков, и на лице — овальная пластиночка респиратора.

Минуты через четыре женщина, чем-то неуловимо знакомая, судорожно схватила меня за локти.

— Как хорошо, что я тебя встретила!.. Ты меня помнишь? Я Нора… Вы помогли нам у маяка, вытащили, когда сдох наш вездеход…

— Да-да, — бормотал я, пытаясь освободиться.

Это, конечно, было невежливо, но ведь я дико спешил.

Впрочем, Нора тут же охладила мой пыл.

— Если ты за своей подругой, то можешь не торопиться. Опоздал. Она уже полчаса как внизу.

— Где внизу?

— В изоляторе. Она уже спит и будет спать еще минимум восемнадцать часов. Таковы у нас правила карантина. Пока ее полностью не обследуют, она в общие помещения не войдет.

Я будто натолкнулся на стену.

Я понял то, о чем запрещал себе думать, пока бежал. Бесполезно.

Летта наверх не вернется.

Мы с ней не увидимся больше.

Никогда! Никогда!

— А я уже думала, что замерзну здесь, — весело произнесла Нора. — Иду, иду, кругом — холод, снег, лед. Ноги совершенно окоченели. Уже вечер, солнце садится, а я все иду, иду… Между прочим, я, наверное, последняя, кого выпустили из Аида.

Я начал понемногу соображать:

— Так ты сюда навсегда?

— Ну да, я ушла от них, — так же весело сообщила Нора. — Не могу больше: зарылись в землю с головой, как кроты. Знаешь, наш генерал, ну которого вы зовете Сарон, как-то рассказывал, что в юности, то есть в древние времена, он читал книгу про зимовку на Груманте — это вроде был такой остров, куда занесло рыбаков. Полгода им пришлось ждать весны, припасы кончились, в конце концов начали жрать друг друга… Так вот, они там, в Аиде, тоже не доживут до весны, тоже начнут жрать друг друга — в переносном смысле, конечно. А я никого жрать не хочу. И вообще, я хочу дышать настоящим воздухом — настоящим, а не этой отфильтрованной дрянью с запахами плесени и лекарств, хочу видеть небо над собой во всю ширь, хочу рожать, когда сама это решу, а не когда это предписывается демографическими расчетами…

Нынче она была без очков. Это понятно: в сумерках ей очки ни к чему.

В черной влаге зрачков горел отблеск заката.

Я прикидывал, что мне следует сделать. Было ясно, что оставлять Нору одну на равнине нельзя. Во-первых, еще не было случая, чтобы морлок мог пешком пересечь расстояние от Аида до нашего города. Дыхания у них не хватает, в респираторе такой путь не пройдешь. А во-вторых, и в главных, — скоро ночь. До темноты, как мне подсказывал опыт, оставалось не более получаса. И хоть ночь сегодня по всем признакам обещалась ясная — и звезды вон проступают, и месяц светлым серпом, — лучше было бы укрыться за надежными стенами, а не брести кое-как в обманчивых и опасных тенях.

Провалится она в снежную яму — и что?

Значит, следует возвращаться.

А Нору, видимо, часть пути придется тащить на руках.

— Надень респиратор, — распорядился я. — Скоро начнешь задыхаться, возись тут с тобой.

— А когда я смогу у вас нормально дышать?

— Ну не знаю, я не генетик… Думаю, что месяца через три. Сначала базовые инъекции, чтобы стабилизировать метаболизм, потом геномные трансплантации, затем — подсадка тканей и диффузных культур.

Глаза у Норы внезапно расширились:

— Ах!..

Я обернулся:

— В чем дело?

— Вон там… за торосом… По-моему… там кто-то есть…

Я поспешно отсканировал местность. К сожалению, поддерживать непрерывную фоновую локацию, как это делает третье поколение йети, я не могу. Мне приходится ее специально включать. И потому я только в данный момент ощутил, что мы безнадежно окружены.

Их было шестеро, они укрывались во мраке льдистых холмов, и я чувствовал душную звериную злобу, со всех сторон накатывающуюся на нас.

Так пахнет мокрая шерсть.

К счастью, нынче в диспетчерской снова дежурил Бениш. И он, почти сразу сориентировавшись, прокричал, что неподалеку от нас находится поисковый отряд. Держитесь, они будут через двадцать минут!

Правда, эти двадцать минут еще следовало пережить.

И, также к счастью, всего метрах в пяти от нас раскинулся низкий, но явно уже не молодой саксаул — его тяжелые бутылочные плоды почти упирались в наст.

Не знаю, откуда у меня взялись силы. Со страшным треском я отломил от ствола пару ветвей. Получились крепкие увесистые дубинки с древесными, твердыми, будто камень, расширениями на конце.

Нора подхватила свою и, на мгновение оттянув респиратор, воскликнула:

— Вот это жизнь!..

По-моему, она совершенно не испугалась.

Вновь отражением закатного солнца сверкнули глаза.

В это мгновение призраки вышли из-за торосов. Правда, в сумеречных размывах их все равно было толком не рассмотреть. Только понятно, что клыки, когти, шерсть.

На секунду я увидел это как бы со стороны. Темная величественная равнина, и на ней — двое людей, затерянных среди льдов.

Наш Грумант, наша неприветливая земля.

За эту землю еще придется сражаться. Что ж, мы будем сражаться за нее до конца.

Отступать нам некуда и нельзя.

Мы — люди, мы обязаны дожить до весны.

Снежные призраки приближались.

Мы с Норой встали спина к спине и взмахнули дубинками.

© Андрей Столяров, 2016

© Хатчетт, илл., 2016

Столяров Андрей Михайлович

____________________________

Петербургский прозаик, культуролог и аналитик Андрей Столяров родился в 1950 году в Ленинграде. Окончив биолого-почвенный факультет ЛГУ по специальности эмбриология, работал научным сотрудником в Институте экспериментальной медицины, НИИ геологии и геохронологии докембрия.

Профессиональный писатель, участник петербургской группы «Конструирование будущего», которая изучает закономерности возникновения, развития и гибели цивилизаций. Эксперт Международной ассоциации «Русская культура», руководитель Экспертного клуба ИА «Росбалт». Выпускник двух «высших курсов» фантастики (Малеевских семинаров и семинара Б. Н. Стругацкого), А. Столяров стал ведущим представителем петербургской писательской школы, его творчество почти полностью лежит в русле фантастического реализма. Лауреат многих литературных премий («Бронзовая улитка», «Странник» и др.). Издавался в Болгарии, Венгрии, Польше, Чехии, Эстонии, Японии. На счету автора несколько романов («Маленькая Луна», «Мы, народ…», «Обратная перспектива» и др.), а также несколько десятков повестей и рассказов. В «Если» регулярно публикуется с 1995 года.