Круги времён

ТЕНЕТА ЖИЗНИ

Бедно и сурово обставленная комната. На стене и в углах оружие: старые винтовки, копья, рогатины, топоры. Еще более постаревший Глеб и младший сын его, Лев, сильный юноша, но поэт, пламенный мечтатель, мастерят ульи. Реб Лейзер сидит, устало опершись на клюку. В окна угрюмо смотрит непогожий осенний день и слышно, как бушует море…

— Что ты такой хмурый сегодня, Лев? — проговорил реб Лейзер. — Молодой человек должен быть бодр и весел, — на то он и молодой человек…

— Я все думаю о нашей осенней поездке по побережью… — отвечал Лев. — Сколько мертвых городов обошли мы в поисках за патронами и вообще за добычей, которая могла бы пригодиться нам! Как богато цвела тогда тут та, угасшая жизнь, которой я не застал… Я знаю о ней только из рассказов отца да из тех разрозненных книг, которые иногда случайно мы находим… И многие из них на незнакомых языках… Как жаль, отец, что ты не учил нас в детстве этим языкам…

— Уверяю тебя, друг мой, что нам было не до языков… — сказал Глеб. — Нам нужно было неустанно биться за завтрашний день для вас. Очень трудно было, милый…

— Хотя бы книг достать побольше… — сказал Лев. — Сколько видел я их в Одессе, в развалинах, но как только возьмешь в руки, так она и рассыплется…

— Я все мечтаю о переселении на мою старую родину… — сказал Глеб. — Очень я тоскую иногда по ней. Да как-то и тесно становится здесь от всех этих ссор и раздоров между соседями… Так вот там, в нашем дедовском доме, была очень богатая библиотека. Когда я был там в последний раз — вот когда мы встретились с твоей матерью, — она была почти вся цела, хотя дом и очень пострадал. Но боюсь, мальчик, большие разочарования ждут тут тебя… Чего ждешь ты от книги?

— Как чего? Всего… — отвечал сын. — Вот ночью звездное небо раскинется над темной землей, — поднимешь глаза и затоскуешь: что значат эти золотые письмена? Есть ли там, действительно, Тот, Большой и Ласковый, кого чует там, кого зовет сердце? А сам я кто? И зачем? И откуда? И куда? И как проходить мне путем моим? О, иногда я целые ночи напролет не сплю и все думаю, думаю…

Глеб, оставив работу, печально и проникновенно посмотрел на сына и, качая головой, сказал:

— Не найдешь ты, милый, ответа в книгах на беспокойные вопросы твои…

— Как? Так зачем же было написано столько книг? — воскликнул юноша.

— Миллионами книг своих люди, в сущности, только спрашивали то, о чем спрашиваешь и ты, но… ответа они так и не получили… — тихо сказал отец. — И все тысячи тысяч книг, который тихо тлеют теперь по лицу опустевшей земли, в конце концов заключают в себе только четыре маленьких слова: я ничего не знаю…

Реб Лейзер укоризненно покачал своей седой головой.

— На днях я был на религиозном собрании в Учан-Су… — продолжал Лев. — Если бы ты видел, как все ссорились и кричали там!.. Одни утверждали, что среди установленных праздников не было праздника св. Духа, что все эти новшества опасны и вызывают только расколы; другие кричали, что раз установлены праздники в честь великих пророков, то нельзя не установить и праздника в честь Того, чьею силою глоголали пророки. Я осмелился выступить и сказать, что надо все минуты жизни своей посвятить Богу, чтобы вся жизнь была одним сплошным гимном, но на меня со всех сторон сердито закричали, что я не должен учить старших, что мы вообще слишком уже хотим во всем верховодить, что тот же Эдвард всюду и везде говорит, будто бы, что ты повел людей по ложной дороге, что не надо было уступать толпе ни в чем… Потом стал говорить старый Сулейман о многоженстве: по его мнению, в этом нет никакого греха, ибо установлено оно самим Магометом, которого мы сами же признали великим пророком…

Дверь вдруг растворилась и в комнату вешним вихрем влетела хорошенькая Маруся, и дерзкая, и нежная, и хохотушка…

— Папочка, с Перекопа вернулись Боря и Андрей… — радостно крикнула она. — Они сейчас придут к тебе вместе со стариками. Идем, Лев…

— Да постой ты, стрекоза!… — улыбнулся отец. — А мама где?

— У себя… Молится, как всегда… — отвечала девушка.

— Ну, бежим же, Лев…

Вместе с братом она унеслась опять.

— Ну, слава Богу, что вернулись… — сказал Глеб. — Я начал было уже бояться за них…

— Но напрасно говоришь ты, друг, так с сыном твоим… — проговорил реб Лейзер. — Горечь жизни и сам узнает он в свое время. Он верит и ты делай вид, что веришь вместе с ним. Время цветению и время плодам и время усыханию и смерти, — всему свое время и не надо мешать все это вместе…

— Мне кажется, лучше предупредить разочарование… — сказал Глеб. — Пусть не требует он от жизни невозможного…

— Зачем обрывать у бабочки крылья только потому, что первым же утренником ее все равно убьет?… — возразил ласково старец. — Пусть попорхает, пусть порадуется. Да и не последователен ты: то горечью седого Экклезиаста исполнены речи твои, то горячо стремишься ты к людям, чтобы научить их, устроить, как лучше…

— В этом ты прав, старый друг… — вздохнул Глеб. — Две души живут в груди моей: одна — полная безнадежности, а другая — влекущая к людям, чтобы в бестолковую суету их внести хоть немного мира, гармонии, красоты, хоть немного, хоть на миг один… И никак две силы эти не могут победить одна другую. Устал, устал я от людей, опять устал, и хочется уйти дальше, но чувствую, как тенета жизни все более и более запутывают меня, и тяжки они мне, и нет у меня сил разорвать их…

За стеной послышался шум.

— Вот жизнь идет… — печально усмехнулся Глеб.

Маруся, улыбаясь, широко отворила дверь и впустила в комнату старейшин, а за ними Бориса, Андрея и Льва. Все они были вооружены.

— А-а, милости просим… — приветствовал прибывших Глеб. — Здравствуй, Боря… Андрей, здравствуй… Ну, садитесь, садитесь… Вот так… Ну, как там? Все слава Богу?

— Пока слава Богу… — отвечал Борис, поставив винтовку в угол. — Тревога оказалась преждевременной. Мы вышли за Перекоп в степи и скоро один из дозорных увидал небольшой отряд всадников, который подвигался на запад. Мы издали, скрываясь, стали следовать за ними, и вот, когда стало уже смеркаться, у одного из них расседлался конь, он отстал и я его заарканил так, что он и пикнуть не успел. Мы взяли его, но допросить нам не удалось, потому что он говорил на каком-то совершенно незнакомом нам языке. По виду же он был похож на тех азиатов, что подходили к Перекопу весной: маленький, коренастый, с раскосыми звериными глазками…

— Вы привезли его сюда? — спросил Глеб.

— Нет… — отвечал Борис. — Ему удалось как-то незаметно перерезать аркан и он с ножом бросился на меня, но Андрей ударом сабли успел положить его на месте.

— О!… — восторженно воскликнула Маруся, не сводившая влюбленных глаз с Андрея, сильного и простого. — О!…

— Коня я привел… — сказал Борис. — Годится. Хотя очень зол, — настоящий азиат…

— Да, князь, жить с той беспечностью, с какою мы жили до сих пор, больше нельзя… — сказал, шевеля своими густыми бровями, старый Григорий, бывший некогда богатым крестьянином. — Земля наша прекрасна и обильна, а порядка в ней нет… Нужен порядок… Этот отряд прошел стороной, другой прошел стороной, а третий, глядишь, и к нам завернет… И горные татары опять же все тревожат добрых людей. И распределение того добра, что привозят наши молодцы из старых городов, надо наладить как следует. Надо краю порядок дать. Без пастуха стадо не живет…

— У нас есть пушки, а пороха почти нет уже, есть пара самоходов и человек, знающий это дело, есть, а нет бензина или спирта какого-то там, что ли… — вставил сухой и сердитый Николаев, бывший офицер. — Так и все развалится. Нужен хозяйский глаз…

— И нужно прочно укрепить Перекоп на всякий случай и иметь там постоянный и хорошо вооруженный гарнизон… — сказал Куртыш, кузнец-молдаванин с оливковой кожей и агатовыми глазами. — Да и внутри страны нужно установить постоянную стражу для охраны спокойствия и порядка: вон в пещерах Чатыр-дага появились какие-то молодцы, которые работать не хотят, а чужим полакомиться не прочь. И всего-то их, говорят, четверо, а покоя от них нет. И пропавшая девушка из Алушты это непременно их рук дело… И суд народу нужен…

— Что тут говорить? Нельзя больше жить так, как до сих пор жили, это верно… — сказал Рахмет, старый черкес с вытекшим глазом. — И вот насчет веры ошибка у нас вышла: нельзя судить всякому вкривь и вкось в этих делах… И опять насчет храмов: поставить новый, как мы хотели, у нас не хватает сил, — так, может, из старых какой приспособить пока. Что им так, зря пропадать-то? В Симферополе хорошая мечеть уцелела… Да и вообще я так полагаю, что надо, где можно, старинки придерживаться: оно так-то вернее будет… Всего заново не придумаешь… Давайте соберем собор стариков со всей Тавриды, пусть все обсудят, закрепят, а потом пусть выберут главу церкви, чтобы и ведал один он этими делами.

— И главу церкви надо, и главу стране… — сказал Григорий.

— Да ведь управлялись же мы до сих пор советом старейшин… — сказал Глеб.

— Я сам, князь, член совета, — учтиво сказал г. Сервэ, бывший учитель из Женевы, — а должен прямо сказать: в данное время это не дело. И споров много, и разговоров, и эта борьба самолюбий… Теперь время тяжелое… Бог знает, что значат эти передвижения кочевников в степях. Хорошо, если это только остатки монгольских орд рыщут, а если это первые ласточки нового потопа из Азии? Нам нужны теперь не разговоры, а железная рука, которая навела бы внутри страны порядок, Перекоп укрепила бы, поставила бы там хороший отряд стражи. Сейчас нас горсточка, раздавить нас ничего не стоит, а услышат люди, что у нас порядок, станут собираться все под крепкую крышу и будем мы жить в силе и потому в покое.

— И надо договаривать до конца, старики… — сказал Николаев. — Дело серьезное и в прятки играть нечего. У нас давно уже идет речь обо всем этом и мы думаем просить вас, князь, взять власть в стране на себя…

— Да что вы, господа?… — воскликнул Глеб. — Я об этом никогда и не думал…

— Не думал, так подумай… — сказал Куртыш. — А если ты дашь свое согласие, мы подготовим народ и уже всем миром будем просить тебя стать царем над Тавридой…

— Нет, старики… За честь благодарю, но увольте… — сказал Глеб. — Уж лучше взять Эдварда, — он и помоложе, и потверже…

— Нет, его народ не примет… — возразил Григорий, двигая бровями. — Холодный человек он. А ты и роду хорошего, и первый поселенец тут, и все тебя уважают… И наследники опять же есть…

Григорий не договаривал: ему Эдвард был неприятен еще и тем, что ему хотелось над русской землей, как Таврида, иметь и царя русского.

— Нет, увольте, господа… Устал я, не могу… — повторил Глеб.

— А тогда старшего сына вашего, Бориса, просить будем… — сказал Николаев. — И воин храбрый, и голова на плечах хорошая, и рука твердая…

— Это его дело… — сказал Глеб, польщенный. — Пусть послужит стране, — если может, конечно…

— Благодарю, старцы, за великую честь… — сказал Борис, вставая. — Я готов отдать все свои силы родине. Воинское дело я люблю, а в делах управления и вы поможете мне своим советом, и отец не откажет…

— Вот и хорошо… — сказал весело Григорий. — И бери вожжи в руки… Только вот женить тебя надо — без наследника не порядок.

— А мы подготовим народ… — тоже повеселев, заметил Рахмет. — Все рады будут, всем порядка и покоя хочется…

— Ну, слава Богу… Доброе дело начато… — сказал Кур-тыш. — А теперь, старики, и по домам пора: уже темнеет… Идемте-ка…

— Да, да, пора… — согласились все, вставая. — Вот только как с главой церкви быть, надо думать… Идем… Прощай, князь… Молодежь, прощай…

— И мне тоже пора… — прошамкал реб Лейзер устало.

— Прощайте друзья мои… О-хо-хо-хо… — тяжело вздохнул он.

Глеб, Борис и Лев вышли, провожая стариков.

— Как шумит море… — смущенно, после долгого молчания проговорил, наконец, Андрей.

— Очень мне нужно твое море!… Ха-ха-ха… — насмешливо бросила Маруся. — Нет, ты вот посмотри, что я в старой отцовской книге нашла… Ах, Боже мой, да где же она?… Ах, вот!… — воскликнула она и, схватив старую Библию, торопливо стала перелистывать ее. — Да где же это?… А вот… Ну-ка, прочти… Вслух, вслух!…

— «В горах распустились цветы и вновь заворковали горлинки, — смущенно прочел Андрей. — Что же не идет возлюбленная моя?..»

— Вот… — сказала Маруся насмешливо и уверенно прибавила: — Только тут ошибка…

— Ошибка? — удивился Андрей, подняв на нее зачарованный взгляд.

— Да… — кивнула она головой. — Тут написано «возлюбленная», а надо «возлюбленный»… Ну, что, как? Понимаешь? — насмешливо говорила она и вдруг, звонко расхохотавшись, крикнула: — У-у, чучело гороховое!..

И — убежала…