Наследник огня и пепла. Том ХI. Кровь вассалов

Глава 13. Домашние хлопоты

— Рассказывайте, — велел я, присаживаясь.

Они переглянулись. Фанго молчал, как всегда осторожен — его работа была скорее слушать и хранить в памяти. Вокула, напротив, медленно склонился и выпрямился, словно хотел подчеркнуть вес момента.

— Люди недовольны, — начал он осторожно. — Особенно в Контадо. Новый налог с домов и земель… он оказался тяжёл для них.

Я вздохнул. Это был тот самый налог, о котором я когда-то предупреждал Великие Семьи, но даже не успел толком утвердить правила. И вот — его уже перекрутили так, что горожане вышли на улицы.

— Так значит, я отменю его, — сказал я.

Фанго поднял брови, но промолчал. Зато Вокула задрал подбородок. Дерзко, словно бросающий вызов молодой рыцарь. Даже глаза его блеснули похожим выражением.

— Нельзя! — выдохнул он. — Милорд, нельзя так легко отнимать то, что уже объявлено. Если народ привыкает, что власть меняет решение под давлением толпы, — власть перестаёт быть властью. Лучше один раз быть жестоким, чем много раз милосердным! Народ скорее простит резкость, чем колебание.

Я рассмеялся. Я любил этого человека. И ценил его мудрость. И все же, он был порождением своего мира. Поэтому я ответил ему так, чтобы он понял.

— Кто мне запретит?

Вокула помедлил, словно надеялся, что я пошутил. Но я смотрел прямо.

— Я… я поищу подходящие законы, прецеденты… — начал он, чуть сбавив тон.

— Нет, — перебил я его. — Это и будет первым таким случаем. Таково моё право. Право вето. Пусть привыкают.

Я наклонился вперёд.

— Ты сам говорил, что людям нужно понимать, что значит быть герцогом. Так вот, отличный пример. Герцог — это тот, кто может сказать «нет», и слово его неоспоримо.

Фанго тихо усмехнулся. Он всегда радовался, когда кто-то ставил Вокулу на место.

А Вокула прикусил губу. Я видел, как в нём борется раздражение и почтение. Ему хотелось спорить — но в то же время он понимал, что сейчас не время.

— Хорошо, — наконец сказал он медленно. — Пусть это будет первый случай. Но, милорд, знайте: люди забудут щедрость быстрее, чем силу.

— А я знаю другое, — ответил я. — Люди запоминают, когда их слышат. Молчи, не спорь более.

И в зале повисла тишина.

Вокула кашлянул, словно хотел смягчить то, что только что было сказано. И, сделав вид, что не заметил улыбки Фанго, решил разорвать дистанцию, чтобы ударить с другого фланга:

— Да, собрать деньги налогом не удалось. Но зато удалось кое-что иное.

Он помолчал, дожидаясь, пока я кивну.

— В Караэне не прижились лотереи. — Голос его стал сух и чуть насмешлив. — Люди покупали билет, проигрывали… и шли драться с хозяином розыгрыша. Забирали деньги обратно. Видимо, не понимали самого принципа: что выиграть может только один. Или, напротив, слишком хорошо понимали — и потому дрались, чтобы не остаться в дураках.

Я невольно усмехнулся. Да, жаль. На лотереи я возлагал большие надежды.

— Но зато, — продолжил Вокула, чуть оживившись, — сработало то, чего вы, милорд, сами не ожидали.

Он достал из-под стола аккуратно свёрнутый лист, развернул. На нём густая вязь узоров, мелкие буквы, печати.

— «Серебряная запись», — произнёс он почти торжественно, явно заменив иностранное слово своим, караэнским. — Именная долговая расписка.

Я взял бумагу. Тщательно отпечатано, даже красиво. И главное — просто. Человек отдаёт сольдо сегодня, а через пять лет получает вдвое больше. Всего двадцать процентов годовых. Я помнил, как Вокула уверял меня, что эта затея обречена: какой купец согласится на такую смешную прибыль, когда в городе деньги дают под пятьдесят, а то и все сто процентов за год?

Но купцы тут и ни при чём.

— Вы настояли, милорд, — сказал Вокула, — чтобы номинал начинался с одного сольдо. Не с дуката, не с двадцати сольдо, а с медяка в руке крестьянина.

Я почувствовал, как уголки моих губ дрогнули.

— И?

— И они раскупили всё. Пришлось печатать ещё. Те, что выше дуката, лежат мёртвым грузом: богатые находят деньгас иные, более выгодные применения. А вот бедняки… — он развёл руками. — У бедняков оказалось немало меди и серебра. Уже собрано почти тысяча дукатов. Двадцать тысяч сольдо, если считать серебром. Шесть тысяч держателей.

— Шесть тысяч… — повторил я.

Вокула довольно улыбнулся:

— И это только начало. Облигации переписываются, торгуются, иногда даже дешевле номинала. Людям нужны деньги сегодня. А мы… мы берём несколько медяков за каждую запись. Писцы уже не справляются.

Фанго нахмурился, но промолчал. Я же рассмеялся и похвалил Вокулу.

— Молодец. Вот это ум.

Постричь бабло на ровном месте? Да, Вокула не подвел. Я на секунду задумался над различием моего и этого мира. Есть ли оно тут? Пока бедняки хранят деньги на депозитах в банке, богатые удваивают свои миллионы за год. Нет, в этом, как раз, миры схожи. Я снова рассмеялся.

Фанго при этом помрачнел ещё сильнее — словно похвала, сказанная Вокуле, была ударом ему лично. Но я видел, что он тоже понимает: это было сделано хорошо.

А у меня впервые за этот день улучшилось настроение.

Я откинулся на спинку кресла и жестом велел обоим вельможам удалиться.

— Можете идти, — сказал я. И, когда они уже попятились к двери вместе с серым шлейфом своих писцов, уронил. — Только вы, сеньор Вокула. Вы, сеньор Фанго, останьтесь.

Вряд ли я был похож на лысого Бормана из старого советского фильма. Да и тон у меня был довольный и почти мурлыкающий, как у сытого кота. И все же, сработало неплохо.

Вокула замер на месте. Смотрел то на меня, то на Фанго, будто ища предлог остаться. Но слова не находились. Наконец он склонился в поклоне и, развернувшись, направился к двери. Серая тень — один из тех бесцветных человечков, что всегда следовали за Фанго, — тоже вышел, а потом плавно закрыл створки, при том сам остался за дверью. Точно, они подслушивали за дверью. И теперь Фанго поставил там охранника, чтобы Вокула не грел уши. Но это меня лишь забавляло.

Фанго едва удерживал довольную улыбку.

— Ну? — спросил я. — Говори.

Он мялся. Было заметно: язык у него не такой гладкий, как у Вокулы. Но я хотел именно его правду, а не чужую риторику.

— Расскажи мне о Лоренцо, — велел я.

Фанго помрачнел.

— Говори прямо, — добавил я, и голос мой прозвучал жёстче. — В конце концов, мой друг, я плачу тебе за то, чтобы ты лгал другим, а правду оставлял для меня.

Он вздрогнул, но кивнул. Помолчал, собираясь с силами, и начал осторожно:

— Милорд, в городе всё хуже. Цены на хлеб не падают. Наоборот, выше прежнего. Люди едят брюкву и овёс… то, что раньше оставляли скоту. А ведь зима только началась.

Я кивнул.

— Маделар?

— Я уверен, — сказал Фанго, — что без них не обошлось. Хотя доказательств нет. Но большая часть урожая у них в руках. Не меньше половины. Конечно, они не действуют прямо, горожане бы им не позволили.

Он замялся, ища слово.

— Через подставных людей, — подсказал я.

Фанго на секунду задумался, сверяя услышанный термин со своими представлениями о явлении. Осторожно кивнул.

— Да, мой сеньор. Люди, которых используют как маски. Но за ними Маделар. И они, похоже, готовы скорее скормить пшеницу крысам, чем горожанам. Мои люди в Луминаре рассказывают о кораблях, доверху груженых зерном, что продают его вдвое дешевле обычного. И, хотя это торговцы и команда утверждает, что корабли прибыли из Королевства, в это не верит никто. Даже они сами.

Я отметил это про себя. Обдумаю позже. Сейчас мне нужно было другое.

— А Лоренцо?

Фанго снова замялся. Он явно хотел уйти от этого разговора. Только после моего повторного «не лги» выдавил правду.

— Лоренцо был нашим мастером. Печатал газету. Всем повезло, что Вокула заранее приставил к нему учеников. Благодаря этому цех работает. Но его самого убили. Открыто. Без стыда. Люди Вирак. Среди них были и благородные.

Я нахмурился.

— Последняя капля, — продолжал Фанго. — Город был уже озлоблен. Теперь он на грани бунта. Все требуют справедливости.

— Почему Вирак пошли на это?

— Всё просто, — выдохнул Фанго. — После вашего отъезда госпожа Адель велела печатать в газете заметку. Несколько строк, высмеивающих одну даму. Ту самую, с которой она повздорила на пиру. Сеньора Левентия. Жена Гарвина Алнеза. Та обратилась к своей родне. Видимо, муж её защищать не решился. Или, скорее, не захотел.

Фанго замолчал, глядя на меня снизу вверх. Словно ждал взрыва.

Я только потер переносицу и устало закрыл глаза.

Я поднялся в донжон. Волок и стража остались у двери, по моему знаку. В спальню я вошёл один.

Адель стояла у очага, её лицо подсвечивал пляшущий свет пламени. В глазах блеснуло что-то злое, и голос прозвучал неожиданно резко:

— Если бы я не была беременна, я бы вызвала тебя на бой!

Я не ответил. Просто подошёл и молча обнял её. Сначала она сопротивлялась, потом сдалась и прижалась ко мне. Мы поцеловались — коротко, но в этом было всё: тоска, ревность, усталость.

— Хорошо хоть, следующие месяцы ты будешь рядом, — прошептала она.

Я смотрел на неё молча. И она сразу всё поняла.

— Но ведь зимой никто не воюет... — её голос сорвался.

Я молчал.

Она вырвалась — не руками, магией. Сила, будто волна, оттолкнула меня. Я и не думал удерживать.

Я сел в кресло у стены, провёл рукой по лицу и устало сказал:

— В этом походе я потерял друга, Адель. Не нужно больше упрёков.

Она фыркнула — гордо, обиженно.

— Все, кто поднимается наверх, теряют, — сказала она, и голос её был как клинок. — Друзей, мужей, сыновей. Такова доля тех, кто нежится в славе и получает блага. Вместе с ними он принимает и риск, и скорбь.

— И потому тем важнее, чтобы время, что нам отпущено, ничем не было омрачено, — я снова попробовал успокоить её. Это была ошибка. Она лишь почуяла слабость. Брешь в защите.

Адель досчитала до трёх и вдруг, будто вспыхнувшая искра, перешла в наступление. Её голос стал тихим — но в этой тишине сверкала сталь.

— Ты называешь себя рыцарем, — сказала она, не отводя глаз. — Ты носишь доспехи и знамя, а утром садишься за стол с людьми, которые ждут от тебя закона. Но скажи мне честно: что это за рыцарь, который возвращается домой усталым от лавров, а не от дел? Что это за муж, который хвалится победами, а не заботой о тех, кто остался под его кровом?

Она сделала паузу, и в её лице — и в голосе — мелькнуло острое, почти театральное презрение.

— Я могла бы выйти за Короля, — продолжила она вдруг. С таким лицом, пренебрежительно брезгливым Магн в юности швырял монеты на стол в таверне, платя за всех. — Я могла бы быть королевой, жить в зале, где за окнами пахнет кипарисом и где придворные гудят как пчелы от восторга при одном моём появлении. Я могла бы обрести почёт, владения, почести, которые ты даже не можешь представить. Но я вышла за тебя. За кого? За мужчину, который предпочёл меч семейному покою. И ты называешь это любовью?

Она шагнула ближе, и в её голосе опять зазвучала уязвлённая требовательность:

— Я не прошу тебя быть маленьким фермером, Магн. Я прошу быть мужчиной, который защищает то, что ему дорого. Защищает так, чтобы сосед видел и боялся заступить за межевую черту. А не таскается с девками по дальним углам, еще и доверяя им нести свое знамя! Отвратительно! Как же низко!

Потом она вдруг улыбнулась — холодно и горько — и ударила точнее, чем меч:

— Сравни: король даст мне двор и пиры, но я выбрала ночи покоя у очага с тобой. Другой муж мог бы быть дома. Другой муж мог бы согревать тебя утром своей рукой. Другой муж — да хоть тот же король — не ушёл бы, неизвестно зачем, непонятно для чего. Защищая мужиков, городскую грязь, крестьянский навоз! Может, он и забрал бы от меня часть воли, но дал бы безопасность моему сыну. И что теперь? Ты хочешь, чтобы я благодарила судьбу за то, что ты выбираешь боевые знамена и чесночные рожи вместо нас?

В её голосе появилась жалость, искусно поданная как укор:

— Ты любишь свою славу, Магн. Ты пьёшь её, как вино, и от этого тебе становится жарко, но не спокойней. Если ты такой великий — докажи это здесь. А не там, где за каждым рукопожатием скрывается чужой интерес. Докажи тем, кто рядом, что им не страшно ночью. Докажи мне, что я не ошиблась, выбрав тебя, а не власть, не удобную жизнь у трона.

Она отступила на шаг, собрала волосы за плечо, и её голос стал мягче, почти шепотом, но каждое слово было как клеймо:

— Я не прошу невозможного. Я прошу быть мужем. Быть тем, кто возвращается. И бьется за свой род, а не ради черного быдла. И если ты не можешь этого дать, — сказала она ещё тише, — то помни: люди замечают слабость. И слабость, увиденная однажды, растёт как плесень.

Я стоял и слушал, чувствовал, как слова саднят, ранят, как ножом. В груди — смесь злости, стыда и бессилия. Хотелось кричать, объяснять, защищаться, выдвигать логические ряды причин и следствий. Но слова застряли горьким комом: голос Сперата, его молчаливое понимание — вот чего мне не хватает в этот момент. Я молчал. И молчание моё говорило за меня больше, чем любая оправдательная речь.

Я молча поднялся и направился к двери.

— Куда ты? — рявкнула Адель, словно на нерадивого слугу.

Я резко обернулся. Рука сама метнулась к Когтю, но я заставил себя остановиться. Прикрыл глаза, медленно досчитал до пяти. Открыл — и, глядя мимо неё, сказал:

— Знаешь, почему люди боятся змей? Часто даже больше, чем вооружённых мужчин?

Она фыркнула, но потом, заметно напрягшись, задумалась.

— Потому что не знают, когда она укусит? — наконец предположила Адель.

Теперь пришёл мой черёд издевательски хмыкнуть.

— Нет. Подумай ещё.

Я не стал объяснять. Просто вышел.

В Горящем Пике пустовали палаты для гостей. Сегодня я переночую там. А завтра уеду в поместье Караэна, чтобы быть ближе к городу.

Для этого надо было пройти по стене. Я вышел наружу — ветер ударил в лицо, пахнуло дымом и холодом. Внизу темнели склоны, а вдали, как россыпь светляков, горели огни Караэна.

Позади почтительно застыл отряд: стражники-щитоносцы и Волок. Я протянул руку и поманил своего пажа.

— Волок… то есть, Адреан. Подойди. Смотри — видишь огни Караэна? Красиво, правда?

Парнишка смущённо кивнул, не зная, что сказать.

— Никогда не молчи на прямой вопрос, если его задал не враг, — мягко пожурил я. — Так ты кажешься слабее. Не знаешь, что ответить — скажи, что думаешь. Или спроси о том, что тревожит тебя.

— Что случилось между вами и сеньорой? — выпалил через секунду этот змеёныш.

Я молчал. Потом усмехнулся уголком губ.

— Я спросил её, почему люди боятся змей. И она не смогла ответить.

— Потому что они могут укусить… и, может быть, ядовитые? — осторожно предположил Волок.

— Поэтому люди не шарахаются от стражников с алебардами? — уточнил я. — Они не кусаются?

— Нет, — Волок замялся. — Ну… они же… не кусаются. Смотря какие люди.

— У нас есть мечи и копья. Надёжнее, чем клыки. Ты ведь и сам знаешь, видел в деле, — возразил я. — Но нас боятся не так, как змей.

Волок нахмурился. Фарид учил его думать — и это было заметно. Но долго он не тянул.

— Змея... Она… противная, — наконец сказал он. — От неё не знаешь, чего ждать.

Я усмехнулся.

— Тоже мимо. Змеи почти всегда предупреждают перед атакой. Шипят, поднимают голову, скручиваются. Мы боимся их по другой причине. Очень опасно, если ты её не заметил. Даже если что-то лишь похоже на змею, в нас, в нашей крови, просыпается память предков: «опасность». Мужчины хватают палку, женщины визжат и бегут. Это древнее. Оно спит в нас — и вдруг встаёт во весь рост, если мы видим змею.

Волок нахмурился ещё сильнее.

— Вы ведь намекаете на Итвис, сеньор? Все знают, что вас называют змеями. Но… я не понимаю, к чему вы ведёте.

Я кивнул.

— Хороший вопрос. Молодец, Адреан. Змея не страшна, когда ты видишь её перед собой. Её и ребёнок может забить палкой. Опасна она, когда её не видно. Её единственный укус почти всегда смертелен. И незаметнее всего змея в высокой траве.

Я перевёл взгляд на огни Караэна.

— Меня прозвали Золотой Змей. Люди этого города и земель вокруг него. Это похоже на правду. Вот только входит так, что они сами, это трава, что скрывает меня. И я не позволю никому её скосить. А Адель… Адель придётся когда-то понять, что у меня есть дела важнее, чем она.

Я помолчал. А потом тихо добавил:

— Интересно, как назовут тебя, Адреан Итвис?

Он даже не успел что-то понять, как я уже развернулся и пошёл прочь, оставив его стоять в ночи среди мерцающих огней.