Кредо Хилицера

Глава 20

Стальной блеск инструментов отражался в его глазах, холодных и пустых, словно у мертвеца. В лаборатории гудели работающие приборы, а в воздухе смешивались запахи формальдегида и крови, застывшей на белых халатах. Я стоял перед ним, окружённый стеклянными сосудами и пробирками. Он был огромен, как медведь, но вместо меха его тело покрывала серая, как песок пустыни Сахара, чешуя. Его лицо было искажено, челюсть отвисла, обнажая зубы, похожие на клыки дикого зверя. Глаза, голубые, как лёд, были глубоко посажены в пустые глазницы, и в них не было ни жизни, ни разума, только пустота безграничной злости. Он издал устрашающий рык, и этот звук эхом разнёсся по лаборатории, отражаясь от холодных стен. Его шесть рук были покрыты острыми шипами и когтями, и он размахивал ими с неистовой силой, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки. Он бросился на меня, но я лишь равнодушно хмыкнул, активируя заклинание для нарезки «мяса», что часто использовал в походах, а затем и на волнах вражеской армии.

Щелчок пальцами прозвучал оглушительно громко, но чары привычно активировались. Пара секунд, и мясо нарезано тонкой соломкой, хоть соли, хоть копти, хоть запекай. За первым ящером последовал и второй, и третий, а Николь лишь наблюдала за мной с холодной маской задумчивости на лице. Признаться, вышло неудобно, но за столько веков нескончаемых битв я уже позабыл, что такое конспирация, так что так ли это важно?

Дым от выстрелов еще не рассеялся, а я уже видел, как новый ящер отряхивает с белоснежных крыльев пули, словно сбрасывает пыль с одежды. Я стоял среди осколков разбитого стекла, задыхаясь от порохового газа, и не мог поверить своим глазам. Я видел не раз чудовище с чешуей и уже даже шестью руками, но крыльев у них никогда ещё не было. Они были белоснежными, как снег в самый холодный день, и сквозь них проступало нежно-голубое свечение. Какого чёрта?

Ящер стоял, словно величественная птица, и его небесно-голубые глаза, раздвоенные, как у змеи, смотрели на меня с нескрываемым презрением. Я вспомнил легенды о мифических существах, о драконах и грифонах. Но я не мог понять, что произошло. Что заставило этого монстра обрести крылья? И какая сила скрывалась в этой «неземной красоте»?

Задумчиво хмыкаю, по большей части из-за того, что не знаю, что сказать. Это было так предсказуемо неожиданно, так странно, что во мне проснулось ощущение любопытства. И порой вокруг происходило нечто такое, что превышало все мои ожидания. Ну да с кем не бывает, так что я просто кивнул сам себе, принимая сей факт как должно, и прожёг грудь мутанта светляком размером с кулак, на этом крылатый и закончился.

Нарезав ещё тройку простых ящеров, замечаю огромного быка с телом человека. А это ещё что за минотавр и что он забыл в нашем «лабиринте»?

Он был огромен, выше любого человека, что я когда-либо видел. Его тело, покрытое темно-коричневой кожей, было мускулистым и мощным, словно высеченное из гранита. Грудь была широкой, как у быка, с грубыми ребрами, проступающими под кожей. Руки у него были длинными и толстыми, а пальцы походили на когти. Но больше всего пугало его лицо — лицо не человека, а какого-то зверя.

Голова быка была огромной, с широким лбом и густыми черными бровями, над которыми выступали острые, как кинжалы, рога. Они были черными, словно полированный оникс, и сверкающими от блеска, словно отражали тайны подземного мира. Нос быка был широким и плоским, с широкими ноздрями, которые дышали тяжело и неравномерно, словно он только что прошел через тяжелый бой.

Глаза были темными, как ночь, и сверкали не живым светом, а тусклым, как у зверя, потерявшего разум. В них таились не только злость и ярость, но и нечто более глубокое, более мрачное. В них я видел бездну страданий, отчаяния и глубокую тоску по утраченному человечеству. Это было лицо не монстра, а неудачного эксперимента, существа, вырванного из своего мира и брошенного в темные глубины нашего «лабиринта».

Сердце колотилось в груди, как дикий зверь, запертый в клетке. Я смотрел на минотавра, на его боль, на его тоску, и в моей душе родилось сочувствие, не к монстру, а к несчастному существу, потерявшему свой путь. Но у меня не было времени на раздумья. Я не мог позволить ему выйти из-под контроля. С резким движением я щелкнул пальцами, и в моей свободной руке появился призрачный клинок. Он был блестящим, как лед, и холодным, как смерть. Он был не просто ножом, а призрачной саблей, выкованной из духа павшего воина и покрыт дуновением смерти. Я невольно улыбнулся. В этом была моя сила, моя магия. Я не убивал без цели или ради удовольствия, а делал мир лучше, хоть и не без жертв.

И я бросился вперед, словно вихрь, устремленный к неизбежной смерти своего оппонента. Мое сердце стучало в такт моему бегу, а призрачный клинок дрожал в моей руке, словно живой, словно он чувствовал опасность и тоску минотавра.

Одно скупое движение по сочленению позвонков, и голова быка падает вниз, оставляя после себя идеально ровный разрез. Но не успел я переключиться на новых врагов, как ощущаю спиной что-то теплое, а затем меня со всей дури выкидывает из корабля ударной волной. Развернувшись в полёте, я уже замечаю, как по всему кораблю раздаются взрывы, и он следом за мной теряет высоту, но спустя миг всё же выравнивает своё положение.

(Спустя какое-то время в песках Мавритании)

Солнце палило нещадно, превращая пески Мавритании в раскалённую пустыню. Жар проникал вглубь костей, заставляя и без того измотанного меня двигаться медленнее, с каждым шагом всё тяжелее волоча за собой уставшие ноги. Взгляд блуждал по бескрайнему песчаному морю, где лишь изредка встречались одинокие кустики колючих растений, жалкие остатки былой растительности. Небо было выжженного цвета, словно его опалило огнём. Оно не имело ни единого облачка. Цвет его напоминал выцветшую охру.

В голове крутилась мысль: «Какая разница, Мавритания или другая страна, ведь везде здесь одна и та же Сахара — вечная, безжизненная пустыня?». Но в глубине души я знал, что это не так. Мавритания, со своей особенной атмосферой, своими неповторимыми барханами, с древними наскальными рисунками на скалах, с призрачными руинами забытых городов — была уникальна. И я, странник, жаждал узнать её тайны. Но не прямо сейчас, сейчас бы чашечку латте, да лазанью Мэй, а не какую-то там пустыню.

Вдали показалась группа бедуинов, вернее, их верблюды, силуэты которых выделялись на фоне красно-коричневого песка. Их караван, словно мираж, не спеша двигался по извилистым тропам, оставляя за собой следы в песках. Бедуины, одетые в просторные хлопковые лохмотья, защищающие от солнца, сидели верхом, их лицо было закрыто тёмными очками, защищая глаза от яркого света. Они были не просто путешественниками, а настоящими детьми пустыни. Они знали все её тайны и умели жить в согласии с её непредсказуемым характером. В этих людях я находил нотки спокойствия и умиротворения, словно они походя познали нирвану и дзен. Мне казалось, что их караван не просто двигается по пескам, а ведёт меня к новым неизведанным горизонтам, ну или хотя бы к оазису или какой другой цивилизации.

Солнце, словно раскалённый диск, висело над горизонтом, испепеляя всё вокруг своим жаром. Песок под ногами был настолько горячим, что я чувствовал, как жар проникает в саму душу, заставляя дышать чаще и глубоко. Ощущение было, как будто меня запекают в печи. Мой взгляд устремился к каравану, который неспешно двигался по пескам, словно мифический корабль, плывущий по морю из золотого песка.

Я подходил к каравану всё ближе, и вдруг один из бедуинов, который сидел на переднем верблюде, сделал резкое движение. Он снял с головы арафатку — белую ткань, защищавшую от солнца, и впервые позволил мне увидеть его лицо. Лицо загорелое, морщинистое, но в его глазах блестела озорная искорка, словно он увидел что-то необычное, что-то, что вызвало в нём интерес. Его глаза, цвета тёмного шоколада, были глубокими, как колодцы, в которых отражалась мудрость и тайны пустыни. Он смотрел на меня внимательно, словно пытаясь прочитать мою душу, понять, кто я и что ищу в этой безжалостной пустыне.

Внутри меня зародилось неуверенное желание заговорить, но как это сделать, когда мы говорим на разных языках? И в этот момент я вспомнил о своих способностях. Незаметно для всех я призвал в помощь магию. А следом я перешёл и на арабский, дабы не терять нить понимания между нами.

— Мир вам, добрые люди, а далеко ли отсюда хоть какой-нибудь город? — произнёс я, и мой голос, как казалось, звучал для бедуина на его родном языке.

Бедуин улыбнулся, его губы с морщинами расширились в добродушной улыбке, и он ответил, его голос звучал ясно и чётко:

— Далеко, странник. Очень далеко. Но если идти по этому пути, через три дня ты увидишь оазис. Там есть небольшой поселок, где живут люди. А город… Город ты найдёшь, только если поищешь его в своём сердце. — Он улыбнулся, словно просвещённый дервиш.

— Но ничто не мешает тебе прокатиться на сахарском экспрессе. — Улыбка старика стала по-отечески тёплой. — Мы как раз собираемся торговать и взять себе немного свежей рыбы и специй, но раз тебя направил к нам творец, то будь моим гостем и следуй с нами. На всё воля его! Ну а мы угостим тебя сладким чаем. — Бедуин засмеялся и на секунду был похож на скрипучую дверь в забытой всеми хибаре.

— Спасибо, добрый человек, а то скитаться по пустыне мне уже надоело, солнце, песок и никакой тебе компании, кроме стервятников, — старик хмыкнул.

— Ну раз творец вёл тебя так долго, славный джигит, то я и подавно не смею тебе отказать в гостеприимстве, лепёшке и бодрящем чае. Голоден ли ты? — бедуин продолжил расспросы, но мягкость его речей успокаивала мою паранойю. — Как долго он вёл тебя по пустыне? — старик всё никак не унимался, видимо, выжить одному в таком «море» песка — та ещё задачка.

Солнце уже скрывалось за горизонтом, окрашивая пески в нежные розовые оттенки. Это было похоже на работу художника, который умело проводит кистью по холсту. И тем самым создавал свою магию, но не устану повторять, что природа — это лучший творец и художник.

Мы сидели у костра в окружении верблюдов и бедуинов, наслаждаясь традиционным мавританским чаем.

Чайник из красной глины стоял на углях, медленно кипя и излучая аромат черного чая с мятой. Бедуин наливал чай в маленькие самодельные стаканы, сделанные из тонкого стекла с широким горлышком, и подавал чай с финиками и сладкими печеньями. Чай был крайне вкусным, сладким, с нежным ароматом мяты и корицы. Он согревал изнутри, успокаивал нервы и помогал забыть о жаре и усталости в пути. А подача чая была не менее интересной, чем его вкус.

Бедуин, наливая чай, высоко поднимал стакан, словно он держал в руках священный предмет. Потом он делал резкое движение кистью, и чай струился из стакана в стакан, словно живая вода. Затем он опускал стакан на уже остывший песок и подносил его ко мне с улыбкой на лице. В этом жесте я видел не просто подношение чая, а ритуал, который идёт из поколения в поколение. Я чувствовал в нем историю этого народа, их традиции и их отношение к жизни. И я понимал, что этот чай — не просто напиток, а символ гостеприимства, теплоты и доброты, которые я обнаружил в сердцах этих простых и крайне скромных людей.

Ночь, окутанная бархатным покрывалом звезд, прошла быстро. Звезды, рассыпанные по черному небу, сияли с необыкновенной яркостью, освещая пески своим мягким светом. Мы сидели вокруг костра, греясь от его тепла и слушая рассказы бедуинов о жизни в пустыне.

С рассветом, когда первые лучи солнца прорезали пелену ночи, мы встали и приготовились к дальнейшему пути. Верблюды, словно живые корабли, готовые к отплытию, терпеливо ждали свой черед на завтрак и были накормлены первыми, как важнейшая часть каравана. Бедуины погрузили необходимые вещи и уселись верхом на своих верных спутников. Я также занял свое место на любезно предоставленном мне верблюде, и мы тронулись в путь.

А путь наш лежал через бескрайние песчаные моря, где только изредка встречались оазисы, и не всегда они были обжиты или имели хоть какой-то налёт цивилизации. Так что мы передвигались от оазиса к оазису, останавливаясь на ночлег и пополняя запасы воды и провизии, нечасто встречая людей.

И, наконец, перед нашим взглядом предстала неожиданная картина — железнодорожные пути, которые лежали прямо в песке, словно черная лента, протянувшаяся сквозь бескрайнюю пустыню. Они были единственным рукотворным знаком цивилизации в этой безграничной пустыне. Спустя пару часов к нам начали стекаться и другие местные обитатели, которые также спешили на Транс-сахарский экспресс. Они приходили из разных оазисов и прочих уголков пустыни, все они стремились оказаться на этом поезде, который был для них как мостик между двумя мирами.

Как мне рассказали попутчики, транс-сахарский экспресс — это не просто поезд, а настоящий символ пустыни, соединяющий разные культуры, верования и жизненные уклады. Этот поезд, словно железный змей, пробирается сквозь пески Сахары, соединяя города и оазисы, расположенные на протяжении тысяч километров. Транс-сахарский экспресс — это не только транспортное средство, а нечто большее, хотя не столько и транспортное, по своей сути это открытый товарняк, чей культ сделали уже местные. Но это всё равно остаётся единственным источником «сообщения» через Сахару, доступным каждому.

Этот поезд повидал многое: он встречал песчаные бури, видел звёзды ночного неба, улыбки и нескончаемые слёзы путешественников, которые садились в него в поисках новой жизни или просто ради того, чтобы увидеть мир. Он видел все красоты и трудности пустыни, и каждый раз, когда он проезжал по пескам, он писал новую главу в своей истории. А теперь и мне сужденно прокатится на этой махине.

Солнце уже стояло высоко в небе, изливая на пески Сахары раскаленный свет. Мы ждали поезда, окруженные толпой людей, которые также спешили в путь. Воздух дрожал от жара, и даже тень от высоких барханов не могла укрыть от нещадной жары.

Вдруг вдалеке показался дымок, словно призрак, медленно плывущий над песками. И вот уже в контурах стали вырисовываться вагоны поезда, окрашенные в ржаво-коричневый цвет, словно обветренные от времени и жары. Этот поезд был не таким ярким и величественным, как тот, что уже представлял в своих мечтах. Он был крайне простой, рабочий, как и люди, которые в нем ехали, устроившись на руде, угле и чем только можно.

— Пора! — крикнул старик-бедуин, указывая на снующих тут и там людей.

Тепло попрощавшись с кочевниками, я устроился в компании местных, и меня пригласили на ковер, что уже был гостеприимно расстелен, мои новые попутчики также пили чай и ели и поделились со мной курочкой, чей от которой аппетитно пахло травами.

Поезд медленно тронулся, и рельсы отозвались глухим скрипом. В вагонах сидели рабочие, одетые в поношенную одежду. Их лица были усталыми, а в глазах читались следы тяжёлой работы и жизни в пустыне. Они никуда не спешили, их движения были медленными и размеренными, словно они были частью этой пустыни, частью её вечного ритма.

Поезд медленно продвигался сквозь песчаное море. Следом ворвался поток солнечного света, озарив пыльные ковры и лицо мавра, который сидел рядом со мной. Он устремил свой взгляд вдаль, его глаза словно впитывали в себя краски пустыни, которая проплывала мимо.

Вдалеке проплывали пейзажи пустыни, такие похожие и в то же время колоритные. Барханы, покрытые песками разных оттенков — от золотого до красно-коричневого, — меняли свою форму и цвет под лучами солнца, словно живые существа. Редкие кусты колючих растений, упрямо растущие в песках, отбрасывали длинные тени, словно призраки прошлого. И всё это было окутано нежной дымкой миража, который в пустыне может ввести в заблуждение и заманить в бездну. Но я не чувствовал страха, я ощущал умиротворение. Я видел красоту этой бескрайней пустыни, красоту, которую можно увидеть только в глубине души. Я понимал, что этот поезд, эта пустыня — это не просто место, а опыт, который останется со мной навсегда.

— Вы никогда не забудете этот поезд, — сказал мавр, словно прочитав мои мысли. — Он оставляет в душе неизгладимый след, который не исчезает со временем.

— Ты прав, но я никогда больше не поеду на этом поезде, — ответил я. — Но и не забуду сей опыт. Ибо это было очень познавательно. — Мавр улыбнулся, и в его глазах сверкнула искорка мудрости, словно он видел все мои мысли и чувства. Он знал, что этот поезд оставил во мне неизгладимый след, и он был рад за меня.