Край Ветров: некроманс

— Ну, не на себе же мне тебя тащить, пирожок, — ответил я, прилагая усилие, чтобы сдвинуть кресло с места.

Очевидно, в последний раз это делали давно. Да и ковер мешался. Я, что уж там таить, после нападения чтеца на свою психику был малость слабоват, но мне все-таки хватило сил, чтобы сдвинуть его коляску с места. А дальше дело и того веселее пошло.

— Не смей! — кричал Родн Кои. — У меня агорафобия! Я должен оставаться здесь! Рабы наслаждения уже идут сюда! Они порвут тебя на розовых карасей!

— О, как заговорил, — умилился я, — надо будет запомнить метафору. А вообще — не дергайся. Мы с тобой, веришь ли, не такие уж и разные. Я даже не знаю, кому из нас больше повезло — мне или тебе. Честно — не знаю.

— Ты за это еще поплатишься! — рычал Родн Кои, но сделать ничего не мог. На кресле его удерживали ремни, протянутые между складок жира и промеж ног — так что, извиваясь, он даже с кресла не соскользнул бы.

Я докатил плюющегося словесным ядом чтеца до самой входной двери и открыл ее с ноги. Оказалось, она открывалась вовнутрь. Раньше открывалась. Ну, бывает. Что уж мне после того, как я ударил тщедушную женщину. Пару выбитых дверей я себе, так уж и быть, как-нибудь прощу.

Прежде, чем выкатывать Родн Кои под свет луны, я вышел туда сам, чтобы проверить, как там без меня Камориль, Эль-Марко и Никола.

Увиденное слегка меня озадачило:

Никс и Эль-Марко сидели на лавочке, Камориль вольготно развалился прямо на крышке стола, смоля сигаретку и поглядывая в синие небеса. В нескольких метрах от стола вповалку лежало человек пять бомжеватого вида без каких-либо признаков жизни. А, нет. Оборванцы все же дышали, а один еще и сопел.

— Это что? — спросил я.

— А, фиг их знает, — ответил Камориль. — Выползли из окрестных канав. Пытались прорваться в дом.

— А вы?

— А мы уложили их обратно спать, — поведал Эль-Марко. — Чтобы тебе не мешали.

— Людишечки, — протянула Никс презрительно.

— О, — смекнул я.

— Никс, — проговорил Эль-Марко наставительно, — Зря-зря-зря ты так. Мы не так уж от них отличаемся, не надо так говорить…

— Так, Камориль, — я не стал дослушивать, — дай мне свою рубашку.

— Это зачем это? — удивился некромант. — Мне снимать ее медленно, убивать спящих бомжей и петь?

— А, ну тебя, — я махнул рукой и развернулся, на ходу стягивая с себя майку.

— Во дает, — протянул мне в спину некромант.

Я вернулся во тьму ветхого домика и обнаружил Родн Кои там же, где его оставил. Чтец, разве что, материться перестал. Я набросил свою майку ему на стратегически опасные для восприятия Никс места и, снова поднажав, выкатил кресло наружу.

Родн Кои весь аж съежился.

Я подкатил инвалидное кресло к столику, на котором теперь уже сидел Камориль и, рядышком, Никс. Эль-Марко стоял рядом, закатывая рукава.

— Ребята, знакомимся, — произнес я. — Это — Родн Кои, он же — Родион Сизый, брат Тайры Кои и одно из вместилищ их единого на двоих сознания. Ну, и родственник Абеляра Никитовича, как я понимаю. Вот такие пироги с гипсокартоном. Чтец, лжец, и, вероятно… хотя, кто его знает.

— Сейчас мы все узнаем, — заулыбался Эль-Марко, характерно шевеля пальцами обеих рук. — К гадалке не ходи.

Я указал на целителя:

— Эль-Марко Кападастер. Штопальщик и… как там вас еще называют? Коновал.

— Камориль Тар-Йер, — сам представился некромант, — кондуктор и трупоед, раз уж у нас сегодня ночь нетривиальных прозвищ.

— А почему кондуктор? — спросила Никс. — Кто это все вообще придумывает?

— Потому что, как бы, проводник душ на тот свет, — проговорил Камориль замогильным полушепотом. — У-у!

— Ой, — вздрогнула Никс.

— А это — Никола Рэбел, огонек, — завершил я представление своих друзей.

Родн Кои молчал. Ему, очевидно, было страшно. Он, что ли, правду про агорафобию сказал?.. Да ну.

Камориль обратился ко мне:

— Так, ну и что этот молчаливый юноша, он тебе помог?

— Не совсем, — замялся я. — Полагаю, этих ваших оборванцев он призвал себе на помощь. Он довольно сильный чтец, торгующий забытьем типа наркотического. Очевидно, в обход Заповеди.

— Да уж, — протянул Камориль.

— Я вырубил его сестрицу. Надо было для этого что-нибудь вещественное использовать, но я об этом запоздало подумал. В общем, он попытался через нее проникнуть мне в голову — так что я теперь знаю, чего ты натерпелся от Зореи.

Я поглядел на Родн Кои — не покажет ли он чем-нибудь, что имя «Зорея» ему знакомо. Но нет, чтец не шелохнулся. Я продолжил:

— Имя Абеляра Никитовича его, очевидно, никак не трогает, и зачем именно Абеляр нас к нему послал тоже не ясно. И если Абеляр хотел, чтобы Родн Кои ему помог, то… как?.. В его-то состоянии. В общем, я предлагаю не думать, а довериться чутью и интуиции. Итого у нас есть только два варианта.

И я слегка приподнял правую бровь. Камориль сначала нахмурился, а потом, поняв, чего я от него хочу, широко улыбнулся:

— А-а, ты предлагаешь убить и его, и сестрицу? — проговорил он радостно. — Так сказать, избавить от напрасных мук унылой жизненной тщеты? Или поглощающим сдать? Если убьем — то это будет весело. Они ж наверняка боль друг друга чувствуют. Я таких еще ни разу не пытал! А если сдадим, то могут какой артефакт в награду дать, чернодырые, небось, давно на этого толкача зубы точат…

— Ну нет, — отмахнулся я. — На самом деле я предлагаю его вылечить и с сестрицей в покое оставить, мы же не звери какие. Я и так уже им неприятностей причинил, а ведь за помощью пришел. Что мы, изверги, что ли? Врываться вот это, уклад менять… Мы же добрые.

— Хватит разыгрывать свое дрянное шапито, — злобно прошипел Родн Кои. Он смотрел куда-то вниз и говорил, брызжа слюной: — Нас никому не вылечить. Только протезы. Деревянные обрубки. Целители — шайка бездарей. Сначала у нас не было только кистей и стоп. И что дало их лечение? Тела становилось все меньше и меньше. Они наращивали конечности, а те не приживались и отпадали. Сгнивали. Воспалялись. Пять раз. Пять гребанных раз мы прошли эту кровавую баню! А потом у нас кончились деньги и нас вышвырнули вон. И кто вы такие, чтобы приходить и врываться в нашу жизнь?

— Слушай, ты, — тихо и спокойно проговорил Эль-Марко. — Я сам не в восторге от гильдии целителей. А знаешь, почему? Знаешь, зачем маги собираются в гильдии? За тем же, зачем собаки собираются в стаи. От того, что сам по себе, в одиночку, целитель беспомощен, наг и слаб. Как ты сейчас, только хуже. Целитель — как смазливая девчушка в расцвете лет, гуляющая по опасному району с декольте до пупа. У них есть то, что нужно всем. Но даже эта красотка, имея ножичек, может покалечить или убить. И то, что в гильдии тебе не помогли, еще раз подтверждает мое убеждение: не каждому суждено исцелиться, как и не каждый достоин того, чтобы быть исцеленным.

— Говори-говори, — проворчал Родн Кои себе под нос.

Эль-Марко вздохнул. Глянул на меня:

— Мйар, помоги мне уложить эту тушу на стол.

— Вот прям на этот деревянный? — удивился я.

— Да.

— Ты правда собрался..?

— А куда он от меня теперь денется?

— Ну, уж точно не убежит, — захохотал Камориль гнусно.

— А те неудачные попытки, о которых он говорит? — все-таки спросил я у Эль-Марко.

Тот улыбнулся мне немного грустно:

— Мйар, ты не бойся. Просто поверь в меня. Мир — это волна. Душа — это струна. Думаешь, себе я ее не зажму?

— Ни разу не видел, чтобы ты это делал, — сознался я.

— Надобности не было, — ответил он. — Ну, поможешь?

Я почесал лоб, думая, как бы нам водрузить на деревянный стол хмурые и злобные полтора центнера живого веса.

— Так, давай не будем отвязывать его от коляски… — придумал Эль-Марко, — берись за подножку, а я — за спинку, и погнали.

Я сделал, как он сказал, и вдвоем мы почти без проблем уложили кресло с Родн Кои на стол так, что чтец оказался как бы лежащим на спине.

Эль-Марко потянулся рукой, чтобы коснуться чтеца для первичной диагностики, но Камориль его остановил.

— Погоди, — сказал, приобнял за плечо и вперил взгляд в Родн Кои: — Ты, ватрушечка, только попробуй Марику изнутри боль причинить. Не успеешь сообразить, как я вырву тебе голову из тушки вместе с позвоночным столбом. Как только мне покажется, что с Эль-Марко что-то не так. Уяснил?

Эль-Марко глянул на Камориль косо и тяжело, мол, ну что ж ты человека обманываешь, ведь претворить в жизнь подобную угрозу у тебя все равно не получится.

— Делайте, что хотите, — обреченно прошептал Родн Кои. — Вам же хуже.

— Ох, там же в доме его сестра еще, — спохватился я. — Может очнуться и сотворить чего. Пойду, принесу на видное место!

Заходя в дом, я расслышал, как Эль-Марко зачем-то просит Камориль найти где-нибудь в округе несколько костей побольше.

Тайру я обнаружил на том же месте, все еще в отключке. Взял на руки и отнес наружу, уложив под ивой прямо на землю.

— Эль-Марко, ты еще не приступил? — спросил я целителя. — Ее еще глянь, а? А то, боюсь, я ей сломал чего — челюсть или нос. Вон, смотри, крови сколько.

Эль-Марко отошел от стола с коляской и присел рядом с женщиной, коснулся ее щеки:

— Нет, ничего ты ей не сломал. Челюсть вывихнул — да. Сейчас поправим.

Пока Эль-Марко возился с Тайрой, из камышей показался Камориль с охапкой хвороста, как мне сначала показалось. На самом деле некромант нес в руках несколько длинных грязных костей, кажется, даже человеческих.

— Столько хватит? — спросил он у Эль-Марко, складывая кости на землю возле стола.

— Вполне, — ответил тот. — Никс?

— Я здесь, — отозвалась девчонка. — Если что, я к этому существу прикасаться не собираюсь! Ни разу! Даже и не проси!

— Никс, сожги эти кости, — попросил Эль-Марко.

— А! — обрадовалась она. — Это легко! Сейчас!

— И прах их чтобы там остался, не размажь его по земле случайно, — наставительно проговорил Эль-Марко. Поднялся. — Здесь — всё. Ну, пора начинать.

Он подошел к Родн Кои и, наконец, прикоснулся к плечу чтеца. Закрыл глаза. Замер. Потом глаза открыл и произнес:

— Ну и ну. Да вы ведь тоже не молоды. Очень не молоды. Но ваши клетки регенерируют и отмирают хаотически. Вы — просто бурлящий суп. Но ваших ресурсов хватит, чтобы все исправить. Так что расслабьтесь.

— Я — все! — сообщила Никс, стоя у тлеющего «костерка».

Эль-Марко благодарно кивнул ей. Потом глянул на меня с улыбкой:

— Спецэффектов не жди, струна уже зажата.

Я вздернул брови:

— Ну, отлично. Тогда желаю тебе… хм, плодотворно поработать.

— Спасибо, — улыбнулся целитель и положил обе руки на плечо Родн Кои.

Камориль внимательно наблюдал за ними, а Никола направлялась к иве с колесом на веревке, намереваясь, очевидно, покататься.

— Эй, Никс, — позвал я.

— М-м? — она остановилась и повернулась ко мне.

— А можешь мне тоже помочь?

— А что вы хотите сжечь? — спросила она заинтересованно.

— Их дом, — просто ответил я.

— Хм, — она на секунду замешкалась. — Хорошо.

Она подошла ближе к крыльцу и снова обернулась ко мне:

— Пойдемте со мной, сзади зайдем и начнем, как бы, с конца. И надо еще следить, чтобы огонь на деревья не перешел.

— А ты умеешь отзывать огонь? — спросил я.

— Я слышала, что это возможно, — серьезно проговорила Никс, — но еще не пробовала ни разу. Вот и потренируюсь.

Я смотрел, как девчонка прижимает ладошку к деревянной стене, и та воспламеняется ровно по контуру ее пальцев. Огонь начинает стремительно разрастаться, сжирая дерево, как бумагу. Никс отошла от стены и подошла к другой, метра через четыре, и снова прикоснулась к белой облупленной поверхности и та вспыхнула от ее прикосновения необычайно ярким, живым, кроваво-красным огнем.

Вскоре весь дом Тайры и Родн Кои, который, конечно же, не был их по праву, пылал. Дым от пожарища поднимался вертикально вверх толстым, клубящимся столбом, еще более черным, чем беззвездное небо. Мы с Никс вернулись к Камориль и Эль-Марко, колдующему у стола. Горящее здание источало жар и резкий, контурный свет, красный, тревожный. Шум костра почти заглушил крики лежащего на столе Родн Кои.

И к лучшему оно.

— Ты можешь мне как-то логически объяснить, зачем вы это сделали? — спросил у меня Камориль.

— Нет, — честно ответил я. — Но я знаю, что этот огонь очистит это место. Так оно лучше будет.

— И много светлее! — поддержала Никс. — И теплее!

Камориль покачал головой, скрестив на груди руки.

— Ребята, это — поджог, — сказал он слегка растерянно.

— В старом городе много заброшенных домов, — ответил я. — Пока мы сюда бежали, я успел заметить. Найдут себе новый. А сюда можно подбросить чужих костей — пускай Тайра и Родн Кои, какими были, исчезнут.

— Ох, не думаю я, что этих людей можно так просто спасти, — проговорил Камориль.

Была глубокая ночь. Погорелые останки дома тлели, еще до конца не обрушившись. Каждый раз, когда в пепелище падала прогоревшая балка, вверх вздымался сноп ярко-красных искр.

Я не мог предположить, что дом сгорит так быстро. Мне казалось, что он будет гореть часа два — сыро ведь, рядом — река, да и не то чтоб уж очень жарко. Но пламя, как оголодавший зверь, поглотило ветхий домик за каких-то полчаса.

Так что, остаток работы Эль-Марко творил почти в темноте, если не считать света луны и отблесков тлеющего кострища. Кападастер справился с этим вызовом своему мастерству через час, показавшийся мне, смотрящему на огонь, коротким, а вот Родн Кои, наверное, наоборот, успел пережить за это время не только свою, но и все подсмотренные им ранее жизни…

Теперь на столе перед Эль-Марко, уже без кресла, лежало тело, совсем не похожее на то, что мы туда водрузили. Вокруг в беспорядке валялись ошметки какой-то органики, что не мудрено. У молодого на вид мужчины, представшего перед нами, наличествовали все недостающие ранее конечности, а количество жира, как, впрочем, и мышц, было минимальным. Новые руки и ноги были красноватыми, на вид немного скользкими. Рот мужчины был измазан сажей — я так понимаю, Эль-Марко зачем-то всыпал в него сожженные Николой кости. Наверное, это было необходимо для того, чтобы новым рукам и ногам было, из чего строиться.

У Родн Кои были открыты глаза и он смотрел в темное ночное небо вообще не шевелясь.

— Ну… как оно? — несмело спросил я у Эль-Марко.

— Жить будет, — ответил тот. — Не знаю, долго ли и счастливо ли — это уж полностью в его ведомстве, — но я лично все, что мог, сделал. И даже стабилизировал ему регенерацию и метаблизм.

— И что с ним было? — осведомился Камориль.

— С ним все было относительно хорошо, — проговорил Эль-Марко задумчиво. — Не понимаю, почему нескольким целителям, что им занимались, не удавалось с ним справиться столько раз подряд. Мне даже кажется, что его «чинили» неправильно нарочно.

— А почему просто не убили? — Камориль задал свой коронный вопрос.

— Кто знает, — Эль-Марко пожал плечами. — Или и правда денег хотели, или — насолил чем, и добрейшие штопальщики пошли против клятв для того, чтоб он подольше мучился. Очевидно, история, кроющаяся за этим всем, не так проста и, боюсь, весьма неприглядна.

— Может, ему просто не повезло, — предположил я.

— А ничего так юноша, — задумчиво протянул Камориль. — Задатки… гм. Ну, в смысле… толщина ключиц у него такая… То есть…

Я ухмыльнулся:

— Знал, что он тебе понравится! Но это все худоба и волосы, Камориль.

Некромант хотел что-то возразить, но осекся.

— В любом случае, дальше это все — не про нас, — сказал я. — Пойдемте… выбираться отсюда.

— А как же то, зачем нас сюда Абеляр Никитович послал? — спросила Никола.

— Мы сделали, что могли, — сказал я. — И даже больше, чем мог бы кто-нибудь другой.

— Я бы сейчас поспал бы с удовольствием, — Эль-Марко потянулся. — Сначала баб Паша, потом тот мелкий тролль, теперь вот этот чтец…

— Что бы мы без тебя делали, — ответил я ему без доли сарказма.

— Так мы их что, тут так и оставим? — спросила Никс.

— Угу. Теперь у них есть все, чтобы жить припеваючи, — сказал я.

— То есть мы им, получается, добро причинили? Насильно? — уточнила Никола.

Я пожал плечами:

— Теперь полностью от них зависит, что делать и куда деваться.

Мы двинулись прочь, сначала — к мостику через речку. Я оглянулся посмотреть в последний раз на то, что мы натворили: на тлеющие останки кострища, на исцеленного чтеца, что лежит на столе неподвижно, на тела его «рабов наслаждения». И еще Тайра, прислоненная к иве.

Да уж. Похоже на поле боя из какого-нибудь низкобютжетного фильма. И ни одного мертвеца, что самое главное. Если оным, и правда, не считать мою надежду касательно восстановления памяти при помощи Родиона Сизого, оказавшегося таким удивительным кромешным ужасом.

И когда Камориль, Эль-Марко и Никс уже скрылись за камышами, а я все еще оглядывался на произведенный нами погром, Родн Кои приподнялся на локте. Чтец посмотрел на меня исподлобья так, что влажные тяжелые космы свесились ему на лицо, и произнес дрожащим полушепотом, злым, но честным:

— Я помню только это: «Чтобы порвать связь, проследи путь — солнце в щели. Спой его. Море всегда поймет».

Говорил Родн Кои тихо, но я уверен, что ни слова не напутал. И тут дело было даже не в моем остром слухе. Это как будто бы какая-то связь между нами все-таки установилась, хоть он и не смог проникнуть в мой разум.

Я кивнул ему, мол, «и на том спасибо» и отвернулся. Его же тяжелый взгляд преследовал меня до тех пор, пока я не скрылся за стеной камышей.

Вот так. И все-таки он дал мне ответ.

Подкинул, стало быть, надежду — призрачную, как никогда.

И я теперь понимаю, почему он не смог мне сразу помочь. Родн Кои и сам, скорее всего, не знает, что бы значили эти слова и что именно нужно делать с бусинами памяти. А я… А я что натворил.

Но моя голова была как будто бы какой-то хмельной: мне совсем не хотелось думать о том, что я, возможно, искалечил человеку жизнь, и так не самую радостную. Ну, как искалечил… выбил его из зоны комфорта. И это — насилие, да. Пускай и во благо, как мне кажется, но все же, все же…

— Он тебе что-то сказал? — тревожно спросил Камориль, когда я перешел мостик через речку.

— Угу, — я кивнул, — загадку загадал. Мол, выкручивайся — как хочешь.

И я повторил для Камориль и насторожившихся Никс с Эль-Марко слова Родн Кои.

— Просто красота, — произнес Камориль. — Я так понимаю, ключ к шифру — последняя фраза про море. Собираешься устраивать мозговой штурм и пытаться яростно разгадать все это?

— Сейчас я собираюсь вместе с вами выбраться из этой дыры куда-нибудь в цивилизацию, и начать предлагаю с той заброшенной станции. Эль-Марко надо бы поскорей уложить спать.

— Чувствую, мне и лавочка в парке подойдет, — Эль-Марко зевнул и снова потянулся. — А если мы не найдем ее в течение двух часов, то и любая горизонтальная поверхность.

До заброшенной станции электропоездов мы добрались без труда. Я нашел там, в облупленном здании, полном проржавевшей арматуры, старую схему путей, и, свершившись с ней, определил, что, если мы пойдем на восток, то наверняка выйдем к городскому железнодорожному вокзалу. Так, двигаясь по втопленным в землю шпалам, под оборванными во многих местах электрическими проводами, через тихий, не выказывающий никаких признаков жизни старый город, мы достигли вагонных депо — темных, высоких ангаров, в которых ночуют «обезглавленные» поезда, а оттуда добрались уже и до пассажирских перронов, и до самого здания городского вокзала, в котором каждый из нас бывал.

Какое бы время суток ни стояло, вокзалы всегда остаются одинаково оживленными. Здесь можно присесть на одну из массивных деревянных скамей и слиться с толпой, которой ты целиком и полностью безразличен, и крепко подумать о том, что делать дальше и куда идти.

Да, пожалуй, на вокзалах толпа смущает меня меньше всего.

Было два часа пополуночи, у меня не было сна ни в одном глазу, а вот Эль-Марко, сказав «О, лавочка!» немедленно на нее прилег, устроив голову на коленках Никс. Никола же казалась какой-то подавленной и грустной, что, в принципе, немудрено. Даже Камориль помалкивал — а это для него крайне несвойственно.

Я перебирал в руках бусины памяти, а в голове — подсказку чтеца, пытаясь ее понять. Мне казалось даже, что ответ невероятно прост, — уж не чета расшифровке того пророчества Мари, что о ключе, — но прост для того, кто знает. Знает больше, чем я. Разбирается во всем этом символизме. Владеет, стало быть, контекстом. И это своего рода замкнутый круг: я, какой есть, не знаю ответа, а чтобы стать тем, кто, возможно, знает не один ответ — мне надо решить эту задачу, имея лишь себя самого, такого, какой я есть здесь и сейчас.

— Сегодняшняя ночь напоминает мне о молодости, — сказал Камориль. — А потому я предлагаю сесть на трамвай и кататься кругами.

— Ну, нет, — ответил я.

— Тогда давайте пойдем в ближайшую церковь Потерянного, — предложил некромант. — Исповедуемся! Я, кстати, ни разу еще не пробовал. Говорят — занимательно.

— Никаких церквей, — я отмахнулся.

— Может, тогда в бар — напьемся с горя? — хмыкнул Камориль.

— С какого горя? — встрепенулся я.

— Не знаю, с какого именно, но, судя по твоему виду, оное имеет место быть. Хотя, казалось бы — все живы.

— Я спать хочу, — сказала Никс, — но не настолько, чтобы, как Эль-Марко, на лавочке заснуть. Там жестко очень.

— Ну, тогда чего сидим? — спросил некромант. — Ловим такси и ко мне?

— Я не могу, — сказал я твердо. — Я не могу сейчас спать, и куда-либо деваться мне нельзя. Я должен решить эту задачу. Сейчас. Сегодня.

— Ну, так кто ж заставляет тебя спать, — Камориль пожал плечами.

— Мне к морю надо, — сказал я. — Раз ты говоришь, что это — подсказка. Я, на самом деле, ни разу бусины в море не макал. А вдруг поможет?

— Ну, какой-то смысл в этом проглядывается, — неуверенно согласился Камориль. — Все же ритуал давешний тоже был проведен на берегу. Кто знает, какая именно связь у этого всего с морем. Значит, идем купаться…

— А Эль-Марко куда? — спросила Никс. — Он же спит!

— Я не сплю, — пробормотал целитель, поворочавшись. — С вами уснешь.

— Ребята, едьте в поместье, отоспитесь, — предложил я. — А я к морю пойду. Сам. Ничего со мной не случится. Там чутка побуду — и тоже к вам приеду. Если разгадки там не найду, то успокоюсь. Правда.

— Вот уж нет, — фыркнул Камориль. Ему мой план явно не понравился. — Разделяться нам нельзя. Чую нутром. Как пить дать — отпустим тебя одного к морю — и поминай, как звали. Без телефона-то. Ночью. После всего, что было. Да и вообще.

Эль-Марко сел на лавке, освободив коленки Никс. Потер глаза пальцами правой руки, приподняв очки. Сказал сонно:

— Если тебе, Мйар, так хочется к морю, то… я как-нибудь дотащусь. Но уж не обессудь, если я буду зевать, нудеть и проклинать все живое.

— А может, все же, к Камориль? — повторил я, уже не особо надеясь на согласие.

Эль-Марко глянул на меня мрачно и сказал со вздохом:

— К морю — так к морю. Давайте только двигать уже.

Он встал с лавки и поплелся вперед, к арке, ограничивающей территорию вокзала. В сторону моря, получается.

А до моря отсюда добираться далеко — почти через весь город придется идти. Поймать какое-нибудь такси будет очень кстати, но ловить его стоит подальше от вокзала — факт.

Мы, было, последовали за Эль-Марко на выход, когда кто-то окликнул Никс.

Я обернулся и увидел мальчишку лет двадцати, что смотрел на Никс с улыбкой и оживленно махал рукой. За плечом у него была гитара в чехле, а еще на нем были, кроме прочего, зеленый галстук, жилетка черная и широкие босяцкие джинсы. Я узнал по описанию Ари, который привел Никс в памятный фрик-клуб «Колбаса». Юный элементалист уже подбежал к нам и, улыбаясь во всю пасть, вдохновенно вещал о том, что он де прибыл только-только с выступления в другом городе и вот-вот едет на другое выступление в какое-то кафе на берегу.

Он держал смущенную Никс за руку и, оглядываясь то на меня, то на Камориль, спрашивал, можем ли мы ее с ним отпустить, так как она, де, самый большой фанат их группы. По Николе, что правда, этого особо заметно не было. Эль-Марко наблюдал за перфомансом немного со стороны, склонив голову на бок.

Да уж, Ари стоило отпрашивать Никс у него, а не у нас. Но, видать, Ари не просек, кто именно из нас троих наиболее ответственен за честь и здоровье девушки, а потому изображал щенячьи глазки и лепетал «Пожалуйста-пожалуйста-пожадуйста!» мне и Камориль.

Наконец Никс удалось спросить у этого весьма настойчивого и крайне болтливого юноши следующее:

— Ари, а что за кафе и на чем ты туда едешь?

— Меня брат забирает на машине, вон стоит, — Ари махнул рукой куда-то вбок. — А кафе называется «Моя скумбрия», и печеная барабулька там прелесть, как хороша! Или оно называется «Плыла камбала»… или… а-а! «Осётр Пётр!» Точно! Столько концертов случилось с тех пор, как с тобой встретился, все в голове перемешалось совсем! Но ничего, брат знает, куда везти, так что все пучком!

— Но оно точно у моря? — уточнила Никс.

— Совершенно точно! — кивнул Ари.

Никс глянула на меня, потом на Камориль. Некромант улыбнулся:

— А что, Мйару — море, мне — бар, тебе — сияющая юность, а Марика уложим в уголок потемнее на какой диванчик, — некромант обратился к Ари: — Диванчики в этом твоем «Осетре» есть?

— Были в прошлый раз, — кивнул тот. — О, а вы тоже наши фанаты будете? Да-да-да, чем больше людей, тем лучше! Публика! Аудитория! Аудитория артиста — это его капитал!

— Дело говоришь, — Камориль улыбнулся.

— А вы случайно не..? — Ари подозрительно уставился на Камориль, как будто бы запоздало кого-то в нем узнал.

— Не-не. Многие путают, но я не, — Камориль сделал большие глаза.

— Так, мы едем или нет? — вмешался Эль-Марко, которому надоело ждать.

Ари отвлекся, неожиданно молча махнул рукой, мол, «за мной», и зашагал под арку.

Мы двинулись следом.

Оказалось, что брат Ари приехал забирать его на стареньком черном минивэне. Машина, будучи чем-то средним между легковушкой и микроавтобусом, отлично годилась для того, чтобы развозить не слишком большие компании. Еще на ней имелась задорная аэрография — языки стилизованного пламени, превращающиеся, конечно же, в оскаленную драконью морду. Остались, значит, в этом мире какие-то непреходящие ценности, и одна из них — вот этот вот, казалось бы, банальный пафос молодых, чурающийся излишнего шика и лишенный какой-либо застенчивости. Старый черный минивэн в огне. Учитывая начало ночи — символично.

Мы забрались внутрь, расположившись очень даже комфортно. Я поймал в зеркале взгляд с прищуром — вестимо, братец Ари, которого нам юный гитарист еще не представил.

— Поклонники творчества? — осведомился он с усмешкой.

— Типа того, — ответил я за всех.

Тем временем Ари уселся на переднее сиденье рядом с водителем и, вывернув шею, обратился к нам:

— Все влезли? — перевел взгляд на брата. — Ну, Тиха, погнали! — и снова к нам обернулся: — А это мой брат — Тихомир!

— Экие у вас родители затейники, — заметил Камориль.

Это он зря. Всю дорогу, до самого бара, Ари рассказывал, какие еще странные имена случались у них в роду, а так же о некоторых курьезных случаях вроде тех, когда бедные девочки-секретарши разнообразно и отчаянно путались в написании непривычных имен в каких-нибудь важных официальных документах. Тихомир же поглядывал на нас в зеркало заднего вида и помалкивал. Но парень этот тоже, пожалуй, не так-то прост, или хочет таким казаться: волосы выкрашены в ярко-зеленый цвет, а уши испещрены проколами и серебристыми серьгами.

Эк люди любят себя по-всякому украшать.

Никс всю дорогу смотрела в окно, а Эль-Марко, наконец, уснул, устроившись на самом дальнем широком сидении.

Бар, к которому мы в итоге добрались, не назывался ни одним из упомянутых Ари имен. Заведение красовалось большой светящейся вывеской с фигурной надписью «Ремора», подчеркнутой снизу стилизованной рыбкой из неоновых контуров. Название это о чем-то мне напомнило, но — смутно, и не совсем понятно, о чем.

«Ремора» стояла в некотором отдалении от городской набережной, возведенная на толстых бетонных плитах, поддерживаемых сваями, что терялись в черной, неспокойной воде. Слева от входа в бар была широкая каменная лестница, ведущая на пологий песчаный пляж, ограниченный спереди — морем, а сзади — собственно, набережной. Дальше и правее возвышался один из больших двухэтажных пирсов, которые мы наблюдали давеча, на закате, направляясь в недра старого города.

Эль-Марко мы решили оставить досыпать прямо в машине — тем более, что Тиха тоже собирался поспать внутри своего минивэна. Ему надо было еще отвозить Ари домой после концерта, а идти в бар и слушать творчество брата в тысячный раз ему не хотелось.

Я стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей к морю.

Камориль, задержавшись рядом, произнес:

— Ты, замерзнешь если, внутрь к нам иди, да?

Я кивнул, ничего не сказав.

Некромант, покачав головой, последовал внутрь «Реморы» следом за Никс и Ари.

Да уж. Мы, конечно, немного рассредоточиваемся. Но, вроде бы, не так, чтобы уж совсем. Если что — я успею. Надеюсь, что успею. Куда уж я денусь.

И вот передо мной море — опять и снова. Черное, шумное, с небольшими вихрастыми волнами, дышит, бьется, живет, снова поет мне о чем-то. Над нами — синее небо, на котором на удивление мало звезд. Линялый светоч луны уплыл за двухэтажный пирс, запутавшись в его ажурных металлических арках. Ветер треплет мне безрукавку и волосы, связанные в хвост, бьется в лоб, остужая мне голову. Это он молодец.

Я сделал свои пять шагов вниз, к песку. Присел на лестнице, не доходя до песка, разулся. Посидел немного, вглядываясь вдаль. Достал ожерелье из золатунных бусин и посмотрел на него внимательно.

— Чтобы порвать связь, проследи путь — солнце в щели. Спой его. Море всегда поймет, — повторил я слова чтеца вслух. Негромко, так, чтобы слышал только я сам. Да и некому меня здесь слушать: пляж совершенно пуст. А, нет. Там, на втором этаже пирса, сидит какая-то компания и, очевидно, яростно употребляет алкоголь — судя по силуэтам, что мерещатся мне на фоне еще не до конца округлившейся луны, похожей на серебряный пятак с обломленным краем.

Порвать связь. Порвать нить? Нет же, не может все быть так просто. Иначе зачем все это, зачем сами бусины? Из рассказа Камориль следует, что Зорея тогда специально подчеркнул, что, попросту уничтожив ожерелье, памяти не вернуть. Мол, защитный механизм такой, — то ли от вандалов, то ли от вражеских шпионов.

Проследи путь. Какой путь? Может быть, свой путь? Может, надо постараться вспомнить всю свою жизнь — какую можешь и… и что? Сочинить о ней песню и спеть? Ну, я бы мог, конечно, вот только, не знаю точно, о чем бы эта песня была… Наверное, это был бы смешной «неудачник блюз», или, скорее, просто мелодия без слов. Но это тоже не шибко похоже на верный ответ. Это досужие мысли недалекого глупца, возомнившего, что жизнь, чуть более долгая, чем положено, может сделать его умнее.

Нет. Не может.

И не сделала.

Я провел пальцами по песку. Холодный. Море, наверное, тоже не слишком-то похоже сейчас на парное молоко. Ну, что уж тут поделаешь.

Я расстегнул застежку золатунных бус и, обернув нить вокруг шеи, снова застегнул. Стянул через голову безрукавку и майку, сложил ровненько и положил рядом с обувью. Ветер, торжествуя, тут же обнял меня прохладными юркими пальцами, пробежавшись по плечам и животу. Я расстегнул ремень и, замешкавшись ненадолго, стянул с себя джинсы. Их бросил как попало и двинулся к воде.

Холодное море. Что я ему, еще не согревшемуся. Поглотит и не заметит. Не хватит моего тепла никак, чтобы его согреть.

Я вошел в ледяную воду по щиколотки, когда расслышал со стороны «Реморы» первые приглушенные аккорды. К своему удивлению, песню я узнал. Почти сразу, причем. Это была одна из тех, давних, сочиненных Камориль в приступе отчаянной нежности, когда он все еще надеялся на что-то. Да нет же, верил, что сможет меня сломить и очаровать. Вот же упрямец, а. Отобрал у Ари гитару, что ли?

Я смотрел в сторону «Реморы», чувствуя, как холодные волны тычутся мне в ноги ледяными влажными языками. Слова песни всплывали у меня в голове, хоть в реальности их и не звучало:

Океан — тёпел, говоришь? Ну, что ж. Пусть будет так. Самый яростный холод почти неотличим от огня, который оставит ожег. Так и это холодное море, может быть, просто кажется мне таким.

Я сделал несколько шагов вперед, войдя теперь уже в волны по пояс. На руках и загривке мелкие волоски встали дыбом. Я обнял себя руками, но потом этот инстинктивный жест остановил. Выдохнул, решился и нырнул, быстро, сразу — далеко и вглубь. Открыл глаза под водой для того лишь, чтобы увидеть кромешную тьму. Руками развел, вонзаясь в холодную толщь, скользя в черной ледяной пустоте ниоткуда и в никуда. Ногами оттолкнулся от песка и вырвался из воды наверх, жадно глотая прозрачный ночной воздух.

Холод сковывал меня, и, чтобы противостоять ему, я стал двигаться. Я плыл, загребая ладонями упругую волну, то и дело скрываясь в воде с головой, лишь раз в три-четыре взмаха руки поворачиваясь, чтобы вдохнуть. Это длилось недолго — время всегда бежит для меня быстрей, если и я куда-то бегу. Или плыву — так быстро, как умею.

Я развернулся в воде, оглядываясь на побережье, на набережную, пирсы, на усеянную огнями «Ремору», возле входа которой, как я отсюда заметил, начал толпиться люд. Наверное, подходят настоящие поклонники творчества Ари и компании, которым не лень плестись на набережную глубокой ночью.

Остановка была напрасной — мне снова стало пронзительно холодно. Я вывернулся и, вопреки всякой логике, нырнул на глубину, стараясь ввинтиться так далеко в черную темень, как только сумею. Может, достану дна. Наберу в ладони песка — чтобы самому верилось, что я до этого дна доплыл. Жидкий лед заполонил все вокруг, объял меня, всепрощающий, ласковый и жестокий. Я, рискуя уже не вернуться, выдохнул немного воздуха, чтобы, может быть, стать тяжелей — но дна так и не достиг. Легкие стало жечь и я, развернувшись, поплыл снова наверх. А потом, гонимый не разумом и не чувствами, но инстинктами, стал грести к берегу.

Скорее, скорее. Вылезти и согреться.

Но в этом еще одно коварство моря — в нем всегда теплее, чем снаружи, когда ты выходишь на воздух и тебя начинает обдувать прибрежный ветер. Я шлепал по мелководью к берегу, и меня охватила дрожь. С волос по спине стекала ледяная вода, лишая меня даже надежды на то, что высушенному ветром телу станет теплей. Зуб на зуб не попадал. Я, растирая себе плечи, выбрался на холодный песок. И тут мой взгляд снова привлек ближайший двухэтажный пирс. К нему как раз пришвартовывалась лодка — небольшая, черного цвета. Из нее вышел некий пожилой мужчина с окладистой бородой, одетый в спортивные штаны, дутую куртку и кепку с козырьком. Он ловко закрутил канат вокруг фигурного держателя и направился куда-то в сторону набережной.

Я проводил мужчину взглядом, а потом снова уставился на его лодку. Я даже дрожать перестал.

Кажется… кажется море приняло меня, не понимая, — слишком уж оно велико, — но я… я понял его. Кажется. Понял.

Я аж бегом бросился к месту, где оставил свою одежду. Натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки. Майку и ветровку перекинул через плечо и быстро взбежал по лестнице, а потом, на ходу расстегивая золатунное ожерелье, стрелой преодолел расстояние от выхода на берег до входа в «Ремору».

У самого входа в бар терлись какие-то мутные личности и разглядывали меня без всякого стеснения. А я как раз там и притормозил, прямо под яркой неоновой вывеской, вцепившись взглядом в свое ожерелье, пристально изучая его так, как будто бы вижу в первый раз.

А так бывает. Так всегда и бывает — когда ты видишь что-то бессчетное количество раз, глаз «замыливается». Ты перестаешь понимать, помнить детали, перестаешь обращать на них внимание.

А семнадцать золатунных бусин были нанизаны на шнурок, бывший, наверное, белым когда-то, а от времени ставший бурым. И они не болтались на нем свободно, нет. Их нельзя было перебирать, как четки. Они были строго зафиксированы — каждая на своем месте, при помощи двух маленьких узелков с обеих сторон каждой бусины.

И я только сейчас понял, заметил и осознал, что узелки все — разные. Нет, не так. Некоторые узелки были одинаковыми, например — ближайшие к застежке на одном и другом конце, и следующие за ними… Некоторые повторялись и посередине тоже.

Это же, очевидно, — шифр. Осталось его разгадать.

И чтецы дали потомкам на самом деле невероятно прозрачную и понятную подсказку. «Море всегда поймет». Конечно, поймет… А может, там в оригинале было «моряк поймет»? Не суть. Суть в том, что это, наверное, морские узлы. Нет, не наверное — я почти уверен в этом.

Но я, так уж вышло, не знаю морских узлов. Надо… найти моряка?

Я беспрепятственно вошел внутрь «Реморы». Там, на удивление, оказалось довольно темно, по крайней мере, в том коридоре, что находился сразу за парадным входом. Почему-то никто не спрашивал у меня билета и не пытался меня остановить. Ну, оно и к лучшему.

Я прошел мимо гардероба, мельком глянув на себя в большое зеркало: полуголый, с мокрыми волосами и сумасшедшим взглядом. Красавчик!

Но это все не важно. Люди, что смотрят на меня из темноты глазами испуганными и заинтересованными — не важны. Где, будь он неладен, Камориль, когда он нужен? Может, у него есть знакомые моряки?

Я вошел в основной зал «Реморы», — тоже полутемный, но подсвеченный по углам цветастым неоном. Зачем они смешивают неон и антураж рыбацкой хижины? Дерево, спасательные круги, канаты, сети — и мигающий электрический свет. Экая эклектика.

Я огляделся по сторонам. Ага. Вон, за столиком, балбес Ари наливает Никс в бокал что-то красное, не переставая болтать, естественно. У Никс довольно отсутствующее выражение лица. Она то ли не понимает, кто она, где находится и что вообще творится, то ли это уже не первый бокал. А Камориль как будто бы и нет нигде.

Так, что за дела? Это ж неслыханно вообще — чтобы наш некромант да слился с толпой! Обычно ж его за версту по блеску штанов опознать можно…

Я еще немного пооглядывался, потом таки подошел к Ари и Никс, спросил:

— Ребята, Камориль не видали?

Никс тоже начала оглядываться. Ари ответил:

— Вроде у стойки был, нет его там? Может, в уборную пошел?

Я цыкнул. Сказал:

— Ладно, пойду дальше искать.

Я еще немного порасхаживал по клубу, пугая своим видом аудиторию «Негорюй», даже на второй этаж пробежался, а когда спустился снова, наконец углядел некроманта. Он восседал чинно у барной стойки, облокотившись на нее полубоком, смолил свежезакуренную сигаретку и что-то вещал какому-то беловолосому юноше в очках, крайне молоденькому на вид. Вот же!

Я, пробираясь мимо слоняющихся по помещению без дела людей, подошел к некроманту и, не придумав ничего лучшего, выпалил самое для меня важное на тот момент:

— Камориль! Мне надо найти моряка!

Парнишка — обладатель белоснежной волнистой гривы, — вздрогнул. Камориль медленно повернулся ко мне, глядя на меня из-под фирменно выгнутых бровей.

— Мйар, ты в баре у моря. Тут, наверное, повсюду моряки.

— Не думаю, — сказал я. — Как мне, по-твоему, опознать моряка?..

— Ты мне лучше скажи, зачем тебе моряк, — терпеливо произнес некромант.

— Мне нужен человек, разбирающийся в морских узлах, — сказал я.

— Ага, — кивнул Камориль, начиная что-то понимать. — А что, если… может, мне поискать эти морские узлы в сети?

Я отмахнулся:

— Да ну. Мы же их не знаем, времени уйдет слишком много. Мне нужен живой, говорящий человек, знающий названия морских узлов и как они выглядят. И бумажка. И ручка!

Я обнаружил, что на меня внимательно смотрит бармен. Это был характерный ширококостный мужчина с квадратным подбородком и рельефными высокими скулами, одетый в форменную матроску «Реморы». Большими шерстистыми ручищами он ловко жонглировал металлическим шейкером, не сводя с меня взгляда глубоко посаженных, темных глаз.

— Э-э, чего? — глупо спросил я. — Майку сейчас надену, если что. Если нельзя…

— Заказывать будешь? — спросил бармен, не отреагировав никак на мою реплику. — Бери ром.

— Да-да, Мйарчик, бери ром! — поддакнул Камориль.

— Да хоть что, — я забрался на стул возле стойки, слева от Камориль, и наклонился чуть ближе к бармену: — Рома мне! И им тоже рома! — я указал на Камориль и молчаливого юношу. — Побольше! И темного, пожалуйста, чтобы карамелью аж несло!

— Мйар, ты меня пугаешь, — заметил некромант.

— Камориль, я близок к разгадке, как никогда.

И тут прямо передо мной материализовались клочок бумаги, ручка, а так же глиняная кружка с настолько ароматной жидкостью, что от запаха этого я чуть не прослезился.

— Ну, где узлы? — спросил бармен, упираясь в стойку кулаком.

Я протянул ему золатунное ожерелье, что сжимал до этого в ладони.

Бармен принял украшение из моих рук. В его толстых узловатых пальцах бусины памяти казались чуть ли не бисером. Он, хмуря широкие брови, долго вглядывался в ожерелье, а потом важно кивнул:

— Да, это все узлы для утолщения троса.

— Вы знаете, как они называются? — спросил я.

— Записывай, — протянул мужчина благодушно и даже, пожалуй, как-то радостно.

Он разложил расстегнутую нитку бус вдоль листка и, указывая квадратным пальцем на узелки, стал диктовать мне их названия. Я послушно записывал. В итоге оказалось, что узлы одной половины бус в точности повторяли другую, только были как будто бы отзеркалены. Почти в самой середине, между восьмой и девятой бусинами, обнаружился, правда, дополнительный узел. В общем и целом, у нас получился этакий узловой палиндром.

Я пробормотал бармену «спасибо» и уставился на листок. Попробовал прочесть, для начала, первые буквы названий каждого узла. Выходила бессмыслица. Я попытался прочесть последние буквы — то же самое. И тогда я выписал средние буквы всех названий, если число букв там было нечетное, и две срединные буквы, если четное. Я корпел над этим листком, наверное, минут тридцать, полностью отмежевавшись от всего вокруг. Мозг вскипал, с трудом просчитывая варианты. Про ром я забыл. Про Камориль забыл, про майку тоже. Про все забыл. Сопоставлял буквы и так и эдак, пока, наконец, у меня не получилась фраза, более-менее осмысленная, хоть и странная весьма:

Я отложил ручку. Это оно. Да. Это именно оно. Не могло там этого просто так оказаться. Эти слова — прослеженный путь. Да? Так и есть. Это, правда, мало похоже на то, что мог бы выдумать фанатик-чтец, склонный к шизофрении… Это, скорее, бред кого-то, отчаянно влюбленного в наш береговой ландшафт. Или этот Зорея, кроме того, что чтец, в душе еще и поэт? И эту фразу мне теперь надо «спеть». Спеть? Просто вот взять и спеть? А если проговорить?

Я, не мешкая, произнес тихо, себе под нос, глядя на золатунное ожерелье:

— Не видно яром у дорог и город у моря. Он дивен.

Ничего не произошло.

Тут же раздался пронзительный визг микрофона откуда-то со сцены. А, это на нее, наконец, вышли Ари, еще двое парней и давешний светловолосый собеседник Камориль. «Доброй ночи, мои волшебные», — произнес он торжественно и бойко. Грянули аккорды, забилось сердце ритм-секции. Пел юноша на языке нездешнем, и этот язык я знал. Это мешало немного, но я все же смог абстрагироваться и снова сосредоточиться на ожерелье.

Ну, спеть, так спеть. Пускай думают, что я подпеваю «Негорюй», если услышат.

Я, подстраиваясь под мелодику чужой песни, затянул свою странную фразу-перевертыш. Терять было нечего, останавливаться — бессмысленно, и потому я продолжал с настойчивостью, достойной, наверное, какого-нибудь лучшего применения. И когда я «спел» палиндром в восемнадцатый раз, шнур, на который были нанизаны бусины памяти, осыпался на деревянную столешницу легким пеплом, перед этим вспыхнув — коротко и тускло.

На бумажке, испещренной моим корявым почерком, остались лежать семнадцать золатунных бусин, золатунная же застежка и немного мельчайшего пепла, похожего, скорее, на пыль.

Я собрал бусины в пригоршню и сунул их в карман джинсов. Звуки «Реморы» хлынули на меня безудержной волной. Вот так, просто и обыденно, сгорбившись над барной стойкой в одних лишь кроссовках и джинсах, я переменил течение своей жизни, кардинально все поменял. Как бы и в толпе, и сам. И сложно, и просто, почти играючи.

Я не мог осознать, что теперь будет. Я просто сделал то, что должно и то, что мне хотелось сделать. То, что сделать было нужно.

Никаких перемен я не ощущал. Все было, как было. «Ремора». Рыболовные сети на стенах, приглушенный свет, юноша — Рин Даблкнот, двадцатипятилетний элементалист льда, что выглядит на восемнадцать — поет на сцене о любви и смерти, хотя сам, я точно знаю, ни разу себе не верит. Да и как он может верить себе, если даже имя его — подделка, ширма, заиндевелое стекло спасительной лжи?

Я поднимаюсь и бреду прочь от барной стойки, на выход. Камориль давит сигарету в пепельнице, обжигается, облизывает обожженный палец, спешно бросает бармену купюру, в два раза более ценную, чем стоило бы, и идет за мной. Он настигает меня возле гардероба, смотрит на себя в большое зеркало, поправляет выбившуюся прядь, упавшую на лицо, но ни коснуться меня, ни заговорить со мной не решается. Идет следом, на расстоянии в шаг.

Я выхожу наружу. Меня обволакивает ночная прохлада. Небо — высокое, как никогда, кружится. Я иду прямо и оказываюсь снова по колено в воде. Как я добрался до моря? Не понимаю.

Вода теплая. Море любит меня. Этот мир любит меня. Он прекрасен.

И все, что в нем — тоже. Пожалуй.

Почти все.

Я оборачиваюсь и вижу Камориль. Некромант не решается зайти в воду. На его лице играют отблески этой воды — яркие, золотые.

Может быть, это все — ром? Похоже на то.

Я понял, что некромант за мной в воду не пойдет — а его оставлять одного нельзя. Я сам вышел к нему на берег, и, взяв за тонкую, холодную руку, притянул к себе и обнял. Надо его согреть. Он дрожит — от прохлады ли, или от страха, и, на самом-то деле, он очень хрупкий. Как все в этом мире.

И, как и все в этом мире, он любит меня. Прямо сейчас. До глубины души.

И этого никак не изменить, этого не превозмочь, это не плохо и не хорошо.

Это за гранью добра и зла.

Я могу только принять эту любовь и быть благодарным. И, в свою очередь, я тоже должен беречь его, и все, что вокруг, потому что этот мир — мой. И этот человек, эта беспокойная душа, это удивительное чудо бытия — не что иное, как последний подарок судьбы, что от меня отвернулась, мое спасение, мое благословение, моя смертельная удача и мой нелегкий рок.

Я прижимал его к себе, гладил по голове, по плечам и спине. Мне хотелось спасти его от тревожного прошлого, от ранящего настоящего и от будущего, исполненного боли и слез. Но желание оберегать стремительно и неудержимо превращалось в желание обладать — стоило мне провести рукой по его щеке и коснуться губ. Я вдохнул его запах, зарывшись пальцами в шелковистые волосы, я прижал его за талию к себе еще крепче, потянулся и поцеловал в шею. Он не отвечал мне, — понятно, конечно же он этого от меня не ждал, — но и не отстранялся. Я прикусил мочку уха, пронзенную тонкой дужкой серьги, провел языком по внешней его стороне. Некромант почти не дышал, смотрел куда-то вниз, не решаясь, будто бы, обратить на меня свой взор. Я опустил руку ниже, настойчиво поглаживая упругие мышцы под блестящей черной материей. Левой рукой я легонько потянул его за волосы так, что он запрокинул голову назад и приоткрыл рот. И тогда я поцеловал его — глубоко, страстно и горячо, проникая в него языком, встречая его податливый язык, кусая и терзая его тонкие губы.

Вот она, цена поцелуя, и вот он, вкус его крови — солоноватый, слегка отдающий медью и ромом.

Я почувствовал его ладонь у себя на плече — наконец некромант начал отвечать мне. Он обнял меня обеими руками, крепко-крепко, вжался в меня весь, как будто бы не хочет никуда отпускать, но поцелуй прервал, превратив его в почти что целомудренные объятия.

— Мйар, — произнес Камориль тихо и глубоко.

И это имя прекратило сумасшедшее вращение небес.

Я сидел на песке. Звезды были ярки. Какие звезды? Откуда звезды? Не было же их, тусклые же были… Камориль держал меня за руку, смотрел на меня пристально, сидя рядом, на этом же холодном песке.

— Мйар, — повторил он.

Я посмотрел на него и все понял. В который раз я понял очередное свое «все».

Я чувствовал, как сжимается и щемит в груди сердце. Я взял в свою правую ладонь вторую его руку и заставил посмотреть на себя.

— Камориль, — произнес я, и мне было совсем не до смеха, — прости.

Некромант кивнул, ничего не отвечая. Запястьем потер глаз. Неужели он… плачет?..

— Ну что ты, как девочка, Камориль? — спросил я. — Все будет хорошо.

— Да не реву я, — огрызнулся некромант. — «Хорошо» — скажешь тоже. Целует, как ни в чем не бывало, извиняется, а мне вот это благоразумие проявлять. Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Ладно, я. Тебе-то что — ты вон, магическое явление какое-то необъяснимое, а я-то — просто ошибка природы! Но ты… Ты море согрел, ты понимаешь? А ты ведь ни разу не маг. Был. И ты снова… вылинял. Соскочил с наших рельсов, как никто никогда не мог. Даже в войну. Прочь из реальности. Я… Почему я тебя не остановил с этим всем? Что ты такое, Мйар Вирамайна?

Я глянул ему в глаза и сказал правду, какую ведал:

— Я — это он, но он — это не я. Ты, главное, помни об этом.

Некромант поджал губы, вздохнул, покачал головой. Мы сидели на песке рядом друг с другом. Камориль опустил взгляд на свои руки, которые я сжимал в ладонях.

Потом он снова посмотрел мне в глаза — печально и тепло.

Этот взгляд я вряд ли когда-нибудь забуду.

Потому что в это мгновение я, каким был, умер.

Бешеный хоровод теней кружился над синей бездной, пронзенной тысячей светящихся нитей. Кем были эти тени Ромка не знал. Они казались какими-то вовсе потусторонними сущностями, пришедшими откуда-то извне, проявившимися на пределе восприятия, на пределе даже видения изнанки. Может, это были тени истинно мертвых, а может, призраки спящих в иных мирах.

Силуэты становились все более материальными. В них смутно угадывались юные обнаженные девушки, укрытые, вместо одежды, длинными распущенными волосами, что переливаются в потоках цветного ветра, вьются виноградными лозами, трепещут крыльями, мешая разглядеть их лица.

Двигались силуэты в такт речи старика-чтеца, который не то чтоб говорил — скорее, пел. Голос у него был глубокий, сильный. И управлял он им ловко, играя на обертонах. Что именно он вещал — Ромка не понимал тоже, но видел, что эти слова — всего лишь подспорье, этакий вербальный костыль, без которого чтец не свершит того, что нужно. И в свершении этого чтецу помогает, кажется, само мироздание: нити пронзают его, грозя вот-вот оторвать от земли, наполняют невидимым для простого глаза сиянием кончики его пальцев, ниспадают на плечи и под ноги, свиваясь кольцами. А проходя через душу его — сверкающий полупрозрачный бутон, похожий одновременно на не ограненный драгоценный камень, — нити стают еще ярче, еще толще, свиваются канатами, уходят в темное небо синусоидальными векторами.

Кратер, наполненный сияющей синевой, бурлил. Из него горящими протуберанцами вздымались, тут же опадая, фигуры, похожие то на каких-то неведомых зверей, то на уродливых людей, а иногда, почему-то, на корабли.

Ромка не знал языка, на котором чтец «поет», но каждое произнесенное чтецом слово оставалось у мальчика в памяти и приобретало смысл. Так, он даже начал кое-что понимать. И самым странным в этом понимании было то, что заклятие это — не заклятие, а, скорее, молитва. Обращение к неким высшим силам, которые почему-то обязаны исполнить просьбу. Как будто бы у них нет иного выбора. Будто бы они созданы для этого. Будто бы слова заклинания — код, дающий власть над ними, и это — именно то, как все и должно быть. Мол, так вот оно все работает.

И в сияющей синеве этой, бурлящей, как суп, как котел колдуньи в представлении слушающих сказку детей, проявилась, наконец, фигура, к которой, как только она сформировалась, устремились все те сияющие нематериальные нити, что вились вокруг.

Танцующие призрачные силуэты разом опали, опустившись на колени и склонив головы. Лишь один из них остался стоять. А потом этот силуэт как будто бы совместился с фигурой из светящейся синевы — рывком, нырком, сбоем программы, сдвигом реальности. Как моргнувшая голограмма.

Тысячи нитей тут же окружили фигуру, впитавшую в себя тень. Они прошили искристую синеву, прострочили, завязали миллионом узлов. Все это не прекращало светиться и пульсировать, переливаться, звенеть и петь. Голос чтеца совсем потерялся в атональном гуле потустороннего хора.

Но старик все равно читал, пел, тянул, — держа в руках древнюю на вид книгу, перелистывая ее желтые истрепанные страницы, он сверялся с ними и, не запинаясь и не останавливаясь, взывал к древним богам и тем силам, на которых зиждется мир.

Маги старины и правда могли. Имели власть.

Как мир вообще выжил? При таких делах… Ромка подумал, что таким силам наверняка должен быть какой-то противовес. Ведь если до войны маги могли такое (и не такое, — он был в этом теперь уверен), то должно было быть что-то, сдерживающее их. Или, может быть, что-то уравновешивающее. Ведь иначе — как?.. Никак иначе.

А реальность изнанки тем временем успокаивалась — будто бы сама собой. Музыка волшебства тревожно замерла, затаилась, приглушила фанфары, звуча теперь тонким, нежным голосом ксилофона или цимбал.

Фигура, стоявшая посреди притихшего кратера, сделала первый шаг к берегу. Уверенный, спокойный шаг. Она все еще походила на статую из светящейся синевы, но теперь эта статуя ожила. Контуры ее утончались, приобретая знакомые очертания. И когда фигура прошла свои десять шагов к краю, сияние схлынуло с нее, как вода, явив в ореоле мерцающих брызг человеческую кожу — смуглую, оливковую, — и волосы до самых бедер — черные, вьющиеся, скручивающиеся тугими тяжелыми кольцами.

Сияющий мир померк — это Ромка прикрыл ладонью глаза, устыдившись того, что стал невольно разглядывать обнаженную женщину. Ее саму это, вроде бы, никак не смущало, но все же, все же… Какие бы великие вещи ни случились в эту ночь — есть такое, что существует этому величию совершенно параллельно. Вот например — смущение. И в самом смущении ничего постыдного нет. Даже если ты — судьбоплет.

По крайней мере, так Ромка сам себя успокаивал.

— Лет через десять тебя будет трудно удивить голой женщиной, — послышался голос Варамиры. — Вот же, дитя человеческое, а… Какие же мы все, все-таки, люди…

— Смотреть уже можно? — спросил Ромка, не отнимая ладоней от глаз. — Я к этому привыкну когда-нибудь, обещаю. Но не сразу.

— Надеюсь, тебе не придется к этому привыкать, — сказала Варамира. — Открывай глаза, я уже.

Ромка несмело глянул сначала сквозь пальцы, а потом и вправду убрал руки от лица.

— Ты увидел, что происходит, когда Зорея читает «Возвращение»? — спросила «бабка», застегивая последнюю пуговицу на блузке.

— Да, — кивнул Ромка. — Пожалуй, увидел. И понял. Но эта связь… она….

— Что она? — Варамира насторожилась, ловя каждое слово мальчика.

— Эта связь, кроме того, что требует больших затрат и очень сложна — она… распутывается, если потянуть за ниточку. Она как бантик против морского узла. Ненадежная.

— Вот я о том же, — кивнула Варамира. — Это именно то, что я хотела тебе показать.

— Но с этой ненадежностью тоже не все просто, — задумчиво проговорил Ромка.

— Ты не видишь нужной нити, — кивнула Варамира.

— И именно эта ненадежность связи не дает тебе доступа к резервам души, кроме прочего.

— Прочего — чего?

Ромка, задумчиво потерев подбородок, стал излагать, как ему все это увиделось:

— К тебе будто бы по умолчанию привязан «слепой узел». То есть — сколько ни перевязывай, он все равно с тобой. А накладываясь на общечеловеческое ограничение, он существенно снижает все твои способности. Наверное… наверное, если все это развязать, узел удалить, снять «глушитель», укрепить связь, то… — Ромка замялся. Варамира смотрела на него пристально. Мальчик сглотнул. — То ты станешь очень могущественной.

Он хотел сказать «опасной». Но это было бы опасно само по себе. Рискованно.

— И здесь, — продолжил мысль Ромка, — тебе нужен тот, кто умеет плести нити, у кого к этому дар. Я так понимаю, этот кто-то — я.

— Так и есть, — кивнула Варамира удовлетворенно. — Ты поможешь мне.

— Но, — произнес Ромка осторожно, — мне кажется, что, хоть я и могу, но я… не сумею. Мало того, что я не знаю, как… так ведь и мои собственные силы ограничены общечеловеческим «глушителем». Из нас троих только Зорея имеет доступ к душе. Но, не будучи судьбоплетом, дать этот доступ кому-то еще он не может. Разве что какое заклятие…

— Тут у нас два пути, — сказала «бабка». — Первый — освободить все человечество от Оков Тишины. Но от этого слишком несет человеколюбием, как по мне. Или… наоборот. Да и, кроме прочего, для этого нам понадобится Исключительный Чародей — а я видала такого только один раз в жизни. И то, это мне чуть было ее не стоило. И второй вариант: мы должны достичь горы Антарг, Сердца Мира. Игольное Ушко — само по себе заклинание. И если его настроить, как надо, и активировать мощью судьбоплета — то у нас все получится. Оно послужит катализатором. Я стану полноценной. Целой. Я перестану мучительно умирать.

Варамира наклонилась к Роману и заглянула в глаза:

— Ты ведь поможешь мне, правда?

Ромка знал, что медлить с ответом нельзя. Ведь иначе она не поверит. Все прочтет по глазам. Все поймет. И потому он сказал:

— Конечно. Мы ведь… как это говорится? Семья?

Варамира улыбнулась — вполне искренне, как показалось Ромке.

— Семья, — кивнула она. Приобняла мальчика за плечо. — Пойдем. Мы не будем мешкать — надо отправляться в путь прямо сейчас.

Ромка послушно двинулся рядом с ней.

Старик-чтец, которого Варамира назвала Зореей и который помог ей возродиться этой ночью, шел сразу за ними на расстоянии в пару шагов.

Ромка, на самом деле, не понимал, как Варамира может надеяться на его помощь, не рассчитывая дать хоть что-то взамен. Ничего не предлагая. Не пытаясь прельстить его хоть чем-то. Все, что она обещала — это научить пользоваться силой. Что ж. Теперь он видит изнанку и понимает ее. Теперь проще. Теперь можно даже полагаться на себя самого. Главное ведь тут не столько практика, сколько восприятие и понимание. А они поменялись. Качественно. И это первый и самый главный шаг к обретению власти над своими способностями.

Ромке подумалось даже, что «бабка» так наивно надеется на помощь потому, что мыслит иначе. Она просто… другая. Для нее и он, и все остальные люди — части нее. Как рука или ухо. И она искренне не понимает, как ее воле можно противиться. И правда, что за нонсенс — восставшая против хозяина рука? Ухо, выражающее несогласие?

Бред.

Но Ромке не хотелось ошибаться, — а ошибка тут вполне могла быть. Может, он все не так понял и просто оправдывает Варамиру, как умеет, как понимает. Может, не стоит этого делать.

И совсем не известно, что будет, если он ей воспротивится.

Не захочет ли она отрубить взбунтовавшуюся «часть тела»?

Ромка понимал, что ждать от этой женщины можно чего угодно. И что никакая они не «семья».

Знал он теперь и кое-что еще. И даже подобрал для этого слово, — вроде как, емкое и передающее суть. Когда тысячи сияющих нитей привязали к новому, практически рукотворному телу душу Варамиры, проявившуюся в реальность из Морока, Ромка почуял, какова она. Он осознал, какой силой обладает Варамира, что она за колдунья. И представил себе чем эта сила обернется, если Варамира станет окончательно живой и, с его помощью, обретет доступ к резервам души.

Это будет эпическая ошибка. Это будет неконтролируемая беда. Это будет самый темный, жгучий, ласковый, кровавый хаос, который можно себе представить.

И если от нее убежать — она найдет его во сне. И наяву найдет. Наплодит подобных себе тварей и пошлет по следу.

И будет снова пытаться убить его друзей — это наверняка.

Она затеяла фарс, заранее обреченный быть раскрытым. Как будто бы иначе попросту не умеет.

Но — все это ни в коем случае нельзя произносить вслух.

Пока Ромка молчит — Варамира играет пьесу под названием «Семья». Плохо играет. Не достоверно. Мальчик знал — стоит ему раскрыть рот и озвучить все это… сюжет представления останется тем же, а вот декорации сменятся враз.

А потому пока — не стоит. Надо молчать и изображать дурачка, пока нет четкого плана. И пока есть время его придумать.

Ну и гнилое нутро оказалось у этой истории. Кто б знал.

Как это дед с ней жил? Неужели здесь и правда замешано родство? Может, врет она все?

Ромка поднял взгляд вверх, обратив внимание на россыпь звезд, ставших в одно мгновение особенно яркими — а потом потускневшими до обычного состояния.

Что за шутки шутит с ним зрение? Со всей этой магией недолго и с катушек съехать — вон уже, мерещится всякое.

Варамира на странное поведение звездного света внимания не обратила, продвигаясь вперед очень даже целенаправленно. Теперь она вела Ромку на другую сторону Шелковичного острова. Очевидно, где-то там и начнется путь к Сердцу Мира… каким бы он ни был.

По аналогии с тем именем, что назвала ему баба Паша в памятном домике в лесу, Ромка придумал слово для Варамиры: «Судьбоед».

— Ну… и… как оно? — спросил Камориль. — Мйар? Тебя уже опустил приступ божественного великолепия?

Они все так же сидели на берегу, очень близко к воде, вот только молча, и уже, наверное, полчаса как. Некромант, наконец, решился спросить у Мйара, что это такое было вообще. Но тот, как это у него частенько случалось, будто бы ничего не понял:

— А? — Мйар моргнул. — В смысле?

— Ну, глаза у тебя больше не светятся, сожрать меня ты тоже, вроде бы, не пытаешься — вот я и подумал, может, с тобой все снова, как было, — проговорил Камориль, откидываясь назад и опираясь на песок ладонями. — Ты ж, выходит, вспомнил всё. Ну и… каково оно? Что ты вспомнил?

Мйар молчал. Хмурился. Поглядел в обе стороны от себя, потом уставился на Камориль как-то растерянно:

— Ну… Да, я… я все вспомнил. Но…

— Что «но»?

— Но я… не могу это все объять. То есть, сейчас мне кажется, что весь этот массив информации гораздо больше меня. Больше того, что я могу понять и осознать за раз.

— Ага. Вот как.

— Как-то так, да.

— Ну, попробуй как-нибудь в этот свой массив запросы целенаправленно слать. Может, поможет.

— Боюсь, — доверительно сообщил Мйар. Вздохнул. — Но делаю. В общем… Мне нужно пойти домой и забрать ключ.

— Ключ? — Камориль склонил голову набок. — Уж не тот ли, что от всех дверей, кроме одной? Ты хочешь сказать, что, следуя всем законам жанра, он валяется где-то у тебя дома, просто ты об этом забыл?

— Типа того, — Мйар улыбнулся криво. — Этот ключ нужен мне, чтобы вернуть мою силу, понимаешь ли.

— А это вот шоу, что ты мне устроил только что — не она?

— Она, отчасти, — кивнул Мйар. — Но это что-то типа остаточного эффекта. Полагаю, больше во мне запаса сюрпризов не предусмотрено. Хотя, кто его знает, конечно… Но без ключа нельзя просто так взять и начать вершить нужного качества волшебство.

— Нужного качества волшебство… — Камориль удивленно приподнял брови. — Нужного для чего качества?..

— Для того, чтобы убить, наконец, эту суку, — произнес Мйар жестко. — Полностью. До конца. А это задачка далеко не из легких, Йер.

Мйар решительно поднялся на ноги, отряхивая с джинс песок.

— Пойдем, — сказал он.

— Куда? К тебе? — Камориль тоже поднялся. — А как же Никс и Эль-Марко?

— Пускай развлекаются. Ну, в смысле, отдыхают. Когда солнце встанет, мы снова встретимся все вместе. Это тоже нужно будет для дела, так бы я их уже отпустил с миром.

Некромант поглядел на Мйара искоса.

— То есть — отпустил бы? А как же те морфирующие твари, которых хрен убьешь?

— Она больше не будет на нас их натравливать. Ей теперь важнее добраться до Игольного Ушка и заиметь былую мощь. И тогда она будет способна избавиться от меня. Ну, по крайней мере, ей так кажется. На самом деле все, конечно же, не так-то просто. И если эта тварь все свои жизни искала власти и наслаждений, то мне как-то раз посчастливилось обрести знание. Я знаю, как порешить такую, как она. Теперь знаю. И в этот раз у меня получится. Варамира должна умереть — раз и навсегда, раз и насовсем. И я ей в этом помогу.

— Какая страсть, — Камориль покачал головой, улыбаясь. — Тебя тот чтец сферический не кусал случайно, нет?

Мйар промолчал, разумно проигнорировав риторический вопрос.

— Тебе стоит поподробнее рассказать мне обо всем, — произнес Камориль наставительно. — Мне было бы крайне интересно узнать, что именно она тебе сделала. Ежели ты единожды убил ее и хочешь убить вновь… я-то — ладно, мне-то — можно, но вот от тебя я такой готовности кого-то порешить никак не ждал.

Мйар провел рукой по волосам, развязывая удерживающий их шнурок. Ветер тут же подхватил легкие пряди красновато-медового цвета и затрепал, путая. Мйар смотрел на море, и слова, которые он произнес, заставили Камориль вздрогнуть:

— Она и правда богиня, Камориль. Что-то типа того. Она им ни разу не врала — этим своим адептам, по крайней мере, по поводу себя не врала. Она на самом деле многое может, или могла бы, — если только к ней вернутся все ее силы. А сил она лишена неспроста. Думаешь, зря боролись все те, кто раньше нас умер? Нет. Так или иначе, им удалось ослабить ее, очень сильно ее силы сковать… А мне удалось даже убить ее — как я тогда думал, — но я ошибся. Так просто ее не уничтожить. Но, раз уж я нашел ключ (или он нашел меня), я могу надеяться на то, что в этот раз все получится.

Камориль тяжело вздохнул. Произнес:

— Я слишком стар для всего этого.

Мйар улыбнулся ему:

— Да ладно!

— Нет, правда. Я не видел этой твоей Варамиры в лицо — только слышал твой рассказ и то, что говорили Эррата и Вера, читал предсмертные мысли тех странных гибридов в катакомбах, да фотографию мельком глянул… Я хорошо помню тех тварей, которых, как ты говоришь, она на нас натравила. Но в моей голове все равно никак не могут уместиться ты и твое желание эту Варамиру убить. Я почему-то думал, что, когда ты все вспомнишь, ты придумаешь что-нибудь еще…

— Тут без вариантов, — Мйар сказал, как отрезал.

— Что такого она тебе сделала? Что ты не в силах простить?

Мйар помолчал.

— Я знаю, ты не привык от меня слышать такие слова, — наконец произнес он, на Камориль не глядя. — Ты привык иметь дело со мной в состоянии, когда у меня нет ни целей, ни желаний. Когда я все встречаю фразой «А почему бы и нет?». Ты помогал мне с работой, с выбором музыки, с техникой этой самой… Ты пытался найти мне смысл и радость, или хотя бы помочь найти их самому. Но знаешь… Это все за меня не цеплялось, потому что было истинно не моим. И я гораздо счастливее теперь, когда, наконец, вспомнил о том, каков мой долг и предназначение.

— Долг перед кем? — спросил Камориль.

— Перед самим собой, — ответил Мйар, взглянув на некроманта твердо. — Этого достаточно.

— Но ты… ты все-таки расскажешь мне, что там такое произошло? Отчего ты теперь так смертельно ненавидишь эту женщину, если сам говоришь, что любил ее, а потом убил?

Камориль хотел еще добавить, что это все попахивает то ли мелодрамой, то ли скорым визитом к психотерапевту, но не стал.

— Ну, видишь ли, — Мйар неопределенно повел плечом, — я ж из тех, кто сначала рвет и мечет, позабыв себя самого, а потом горько плачет над телами поверженных. Дурацкая привычка, на самом-то деле. Собственно, чего стоим? Пойдем.

Камориль не сдвинулся с места.

— Мйар, я хочу знать всё. Все, что было до того, как я тебя нашел. То есть, до того, как мы встретились. Кто ты и что ты? Я считаю, что я имею право знать.

— Пожалуй, — кивнул Мйар, обернувшись. — Пожалуй, если ты все узнаешь, то ничего не изменится.

— Ты уже говорил как-то раз что-то похожее… И все равно. Расскажи мне. Может быть, я пойму тебя.

— Может быть. Но меня не нужно понимать, Йер.

— Но я хочу.

— Пойдем, — повторил Мйар. — Ночь впереди долгая. В самом деле, сильные желания стоит ценить. Зная тебя… ты же не успокоишься, пока своего не получишь, а? Запасайся терпением. История длинная и не то чтоб особо увлекательная.

Когда они добрались до жилища Мйара, что в подвале четырнадцатого дома, некромант понял, что очень устал. Усталость, как рессора, сгладила все те эмоции, что нахлынули на него, когда Мйар рассказал ему событийную часть своей жизни, имевшую место быть до их встречи у пика Сестрицын Зуб.

От набережной они добирались около двух часов: часть пути одолели пешком, часть — до поворота на маяк — проехали на нулевом маршруте попутного троллейбуса. Когда они шли по полю, а до спального района, в котором Мйар жил, оставалось всего километра два, к ним из темноты, фыркая, выбежал черный неоседланный конь. Животное было большим, холеным, своенравным на вид. Оно терлось мордой Мйару об плечо ласково, пытаясь зажевать бархатными губами волосы. Конь, как пришел, так и ушел — поведя ухом, умчался рысью куда-то в ночь, оставив путников в недоумении. Камориль предположил, что животное сбежало из какого-нибудь конезавода в окрестностях.

Мйар тогда, после паузы, продолжил рассказ, и финальное свое «…а потом я увидел тебя, и об выражение твоего лица можно было орехи колоть. Кедровые.» произнес с усмешкой. Камориль вспомнил, что именно тогда он старался скрыть свои эмоции от непредсказуемо психованного Зореи (хоть тот и ушел уже, когда Мйар очнулся), а оттого, и правда, усиленно изображал на лице выражение типа «кирпич». Видимо, оно застыло на нем аж до Мйарового пробуждения.

Они, наконец, зашли вдвоем внутрь полутемной холостяцкой берлоги. Там все оставалось нетронутым, только, разве что, пылью слегка поросло. Мйар сказал, мол, теперь все в порядке и можно расслабиться, и Камориль присел на большое удобное кресло посреди комнаты. Кресло приняло его, как родного, и в полусне, накатившим теплой волной, мелькали перед ним образы и видения из Мйарового рассказа. Слишком уж все это впечатлило Камориль. Не потому, что он такого не ожидал. Наоборот, слушая рассказ Мйара, Камориль отмечал про себя, что всегда догадывался о чем-то таком. Мол, а что же еще может быть в прошлом у такого, как Мйар, если не это? Разволновался некромант и близко к сердцу все принял, скорее, потому, что ждал этой правды давно, и правда эта была о том, кто являл собой центр его мироздания последние три десятка лет.

Не разволнуешься тут, как же.

И в нахлынувшем на него полусне-полубреде виделись ему картины чужого прошлого, может быть, измененные его собственным восприятием, приукрашенные, преувеличенные, а может, и наоборот, куда менее величественные и пугающие, чем те события, что имели место быть в реальности.

Камориль не мог наверняка отличить сон, навеянный рассказами Мйара, от своих собственных воспоминаний о войне. Он видел, как падают с высокой скалы, поросшей черными, тонкими, изогнутыми соснами, каменные башни замка-тюрьмы, как над ними кружат огромные черные птицы, ревущие, как гром. Этот замок-тюрьма был лагерем, где создали и вырастили Мйара — человека без юности. Существо, лишенное детства, как такового. Тело, изготовленное с одной лишь целью — принять в себя душу исключительного чародея прошлого, того, кому суждено было преломить ход войны.

И лагерь подвергся нападению, и были взорваны вмурованные в стены предохранители. Огромный секретный комплекс взлетел на воздух за полторы секунды. Это место всегда было особенным. Оно постоянно касалось краешком своим морока, а оттого здесь были возможны эксперименты с самой жизнью. И когда лагерь был атакован и разрушен, вся та диковинная живность, что сумела выжить, разбрелась по миру, не контролируемая ничем и никем.

Камориль снились отрывки операции «Романтицид» и бескрайние поля, над которыми гуляет ветер, перебирая склоненные травы, вызывая из небытия волны, словно это не высокая рожь, а подвижная морская гладь.

Некромант видел в своем сне цепочку следов, наискось пересекающую белую простыню снежной пустыни. Вдалеке он заметил скорченный силуэт огромного дерева.

Ветер стих, снежный туман выкристаллизовался, осел, сделав воздух прозрачным и звонким. Камориль увидел, что дерево, выросшее посреди снегов, — велико. Его ветви задевали низко летящие облака. Его корни уходили глубоко под землю, разыскивая и находя там недостающее тепло тогда, когда на эти края спускается долгая снежная ночь.

И когда каждая рана, которую получает Мйар, заживает, на этом древе прорастает новая ветвь.

Камориль видел маленькую фигурку с рыжей копной волос, что стоит под этим древом и смотрит на него снизу вверх.

Мйар касался шершавой коры руками.

Он исходил множество дорог, и вот, наконец, нашел этот величественный древний кедр, укрытый зеленой пушистой хвоей даже в самый смертельный мороз.

А потом Камориль увидел лицо древнего старика, лежащего под капельницей в пропахшей лекарствами полутемной палате. Обшарпанные стены, гул аппаратуры, отдаленные шаги медсестер.

Мйаровы пальцы — сильные, крепкие, красивые, а в них — старческая рука, увитая вздутыми венами, усыпанная коричневыми пигментными пятнами. Рука дрожит. Старик похож на сморщенный овощ, оставленный гнить на солнечном подоконнике. У него глаза — синие, и взгляд этих глаз пронзителен, как рентген.

Старик ни о чем не жалеет. Он сделал все, что мог и что должен был.

И вдруг — жаркое дыхание, полные, гладкие, теплые груди, упирающиеся Мйару куда-то в плечо. Красные влажные губы шепчут что-то на ухо, женщина трется скулой о Мйарову шею.

А потом — кровь.

То ли это ее платье скользнуло на черный мраморный пол.

То ли кишки разметались по рыхлой черной земле.

Фиолетовый яд стекает прозрачными тугими каплями с тонкого лепестка крапчатого гладиолуса.

Луна становится красной, каменные ладоши хлопают, и с высокой скалы, усыпанной кривыми тонкими соснами, летят в бездну обрушившиеся башни замка-тюрьмы, превращаясь в черных и белых птиц.

Камориль резко сел. Первые две секунды он не мог понять, где находится. Потом он обнаружил, что спал, укрытый пуховым одеялом, на кровати, у Мйара в спальне. Он глянул по сторонам — всё, как всегда, стены насыщенного персикового цвета, ближе даже к темно-оранжевому; полки с милыми декоративными мелочами; в окошко под самым потолком пробивается свет, на вид почти осязаемый, и в нем трепещут пылинки и какая-то совсем беззвучная мошкара. Тепло.

Как будто бы это тот редкий случай, когда Мйар пригласил Камориль к себе и они отчаянно наглотались вдвоем какого-то убийственного пойла, и Мйар разрешил некроманту остаться, а сам ушел спать на диванчике в соседней комнате, там, где у него плита, сервант, комод, столик и, собственно, диван с креслом.

Было бы так.

Камориль почти уже сам себе поверил, что так оно и есть, и что все эти мистические неприятности — просто сон.

Он сел на кровати, стараясь не скрипеть. Пятерней закинул волосы назад, раз уж они сбились за ночь и разметались по плечам, как попало. Уставился прямо перед собой.

На стене висела картина — темный морской пейзаж, изображающий ненастье, написанный широкими свободными мазками. Камориль задержал взгляд на переливах нарисованных маслом волн. В его голову, откуда еще не выветрились остатки странного сновидения, стали стучаться слова и фразы, так похожие на воспоминания о далеком прошлом, которое случилось с ним самим. Но прошлое это было не его.

И он не мог видеть этого прошлого, но ему все равно казалось, что он видел. Что был там.

В этом лагере, который Мйар описывал скорее как лабораторию по созданию разнообразных гибридов и химер.

На далеком севере.

Стало быть, Мйар — по крайней мере, его тело — искусственное. Выращенное, вылепленное некими сугубо талантливыми целителями и чтецами, гениями в своем роде. Давно погибшими, вестимо. Мйар не был никогда рожден женщиной. А как же пупок? А что пупок — делали не идиоты. И создан он был для того, чтобы вместить в себя душу исключительного чародея прошлого, умершего много веков назад.

Мйар не назвал имени этого чародея — может, сам не знал. Камориль читывал когда-то, в юности, несколько приключенческих интерпретаций деяний великих древних чародеев, да пару учебников истории. Но его эта тема никогда особо не интересовала. Его интересовали способы колдовства, действующие формулы, заклинания, когда они еще были доступны — словом, практика. А умершие давным-давно «вершители судеб» ему были безразличны, буде он сам не стремился стать одним из них.

И каково же это — узнать однажды, что ты — лишь инструмент в руках властьимущих? И не идиоты ли они, если думают, что ты им не воспротивишься и будешь починяться во всем?

Расчет должен быть очень тонок. Даньслав Никанорович Заболотницкий, он же «Белый Коготь», — последний из династии личных пророков на службе у последнего же монарха ныне покойной державы, — пользовался доверием в общем-то параноидального правителя. Отчего пользовался-то? Кто знает. Может, человек был хороший. А, вероятно, был. И вот этот самый Даньслав предложил своему королю рискованное мероприятие, и вызвался сам исполнять в нем одну из главных ролей. Знал ли кто, что Даньслав — не пророк, а самый настоящий судьбоплет? Кровь предков наконец «загустела» до нужной кондиции, явив миру судьбоплета, и тот решил использовать свою силу самым страшным и опасным способом.

Поиграл, стало быть, в «дочки-матери».

И выиграл.

Мйар рассказывал, что на протяжении всего периода его «взросления» — а именно, те четыре года, что он провел в лагере, ему, так или иначе, внушалась идея о том, что он должен преломить ход войны, сделать так, чтобы «наши» победили. А «чужие», соответственно, проиграли.

Но наличие в нем души исключительного чародея не гарантировало стране победы. Наличие души — это как наличие резерва, этакий запас мощи, позволяющий при правильном с собой обращении творить немыслимые дела. И для того, чтобы осуществить то, для чего предназначен, Мйар должен был сначала найти свою суть, а потом — узнать «слова».

И Даньслав почему-то верил, что Мйару это удастся. И говорил ему, мол, если не сможешь сделать так, чтобы мы выиграли — сделай так, чтобы проиграли все.

Но это всё ладно, это же не лирика, а факты. Факты пресны. А история без лирики не обошлась.

Возможно, как раз эта ее часть и является основой, костяком, камнем преткновения. То есть — что та война существу юному и совершенному, каким Мйар был тогда? Ну да, да, было ему от «рождения» четыре года. И потому совсем не удивительно, как он воспринял то, что случилось.

Камориль отвлекся от мыслей о Мйаровом прошлом, задумавшись, как он сам попал на кровать, если заснул, вроде бы, в кресле. Неужели Мйар перетащил? С чего бы ему проявлять такую заботливость… И где он сам, в таком случае?

Некромант прислушался: никто нигде не шумел. Значит, Мйар или спит еще, или его в доме нет.

И всю эту историю — с походом на Север, с рассказом о том, как на руках его умирала, захлебываясь кровью и ядом, любимая женщина — Мйар вещал спокойно, на диво мирно, чуть ли не с отсутствующим выражением лица. Его все эти страсти более не трогали. Он, что ли… вырос?..

Но, в то же время, он был решительно настроен убить Варамиру еще раз.

Стало жарко. Камориль откинул одеяло вбок. Сел на кровати, нащупав пятками прохладный деревянный пол.

Ему подумалось, что в Мйаровом жилище, все же, довольно уютно, хоть и просто, и дёшево.

Значит, при разгроме лагеря-лаборатории Мйару, Даньславу и Варамире удалось сбежать. Притом, что, по идее, в случае проникновения врага внутрь, все живое там должно было погибнуть. Такая вот, вроде, перестраховка — чтобы наработки ученых и магов не достались врагу. Но убежать удалось не только Мйару и его «опекунам», но еще и многим другим тварям — вот, например, Вере, которая прихватила с собой Лунь, эту мерзкую моль-переросток.

И Даньслав, прежде, чем отправиться на юг и найти себе новый дом в городе у моря, сказал Мйару, чтобы тот отправлялся на далекий север, искать «слово» и свою суть.

Мйар говорит, что сутью его оказалось огромное дерево — северный золотистый кедр. Такие деревья в высоту достигают шестидесяти метров, а диаметр ствола бывает от метра до трех. Именно этот кедр в свое время и посадил тот исключительный чародей, вместилищем чьей души Мйар оказался. И кедр этот был его сутью… нет, основным и главным вместилищем, этаким сосудом для силы, которая томилась там, скованная, разделенная, все то время, что чародей был мертв.

Выходит, дерево и было душой? Или душа была как-то привязана к этому дереву? Мйар говорит, что дерево оберегало утраченные душой связи и было как бы «якорем» того чародея- и понимай его, как знаешь.

А еще Мйар сказал, что этот кедр стал и его «якорем» из-за действий судьбоплета.

Этот момент Камориль понял не до конца. Вроде как, Мйар сказал, что Даньслав «привязал» его к этому дереву. Не его самого, а как бы его судьбу. И что Мйара будет очень непросто убить, пока дерево стоит. А что будет, если дерево умрет? Сколько живут такие деревья?

Камориль обнаружил на тумбочке у кровати свой телефон. Вышел в сеть, нашел информацию о золотистых кедрах. Значит, шестьсот-восемьсот лет.

Очень даже не мало. Хороший целитель — и тот, если ему позволят, себя до такого возраста не «дотянет».

А что же будет, если кедр срубят? Мйар ответа не знал, но подозревал, что это может значить и его собственную смерть. Тогда, ночью, когда они шли по полю и Мйар рассказывал о том, что вспомнил, он глянул на Камориль с кривой усмешкой и произнес: «Когда мне это всё начисто надоест, я знаю, как мне следует поступить».

Мйар рассказывал свою историю не по порядку. Он все кружил вокруг да около, выхватывая из нее куски, то пускаясь в описания мелких деталей — будь то узор на платье северной колдуньи или снежный закат у неких безымянных гор, — то говорил просто, скупо и в общем — о том, например, как вершил свое справедливое возмездие и по одной резал глотки парламентариям неприятельской стороны.

И о том, как вернул своё знание, впитал суть, перетянул на себя нити судьбы и выучил Слово. И как прочел его…

Камориль снова откинулся на простыни, разглядывая белый потолок в трещинах и сырых потеках: очевидно, соседи сверху не раз заливали Мйарову берлогу. В штукатурке при таких делах образуется грибок, и его надо бы травить, но, очевидно, Мйару было не до этого, или просто лень.

Трудно поверить в то, что человек, живущий здесь, однажды произнес Слово, остановившее войну. Ну, как остановившее.

Камориль помнил тот день отчетливо. Ему было шестнадцать. Веритас и Эррата спали, обнявшись, укрытые каким-то тряпьем и брезентом. Грязные, чумазые, тощие… Они тогда были похожи друг на друга, почти как зеркальные отражения. Разница между ними еще почти не проявилась.

Над осажденным городом брезжил рассвет. Снег, вальсируя, опускался на полуразрушенные дома, укрывал тонким слоем следы крови на камнях, кутал в белые саваны мертвых солдат, валяющихся, коченея, в оврагах и посреди улиц.

Был черед Камориль сторожить сон братьев. Охранять их надо было и от «своих» тоже. Мало ли, какой чтец или целитель съедет с катушек и припомнит древнюю вражду. И их не испугает обилие мертвецов вокруг. Они могут успеть убить.

Потому Камориль сидел не на земле, а на сваленных друг на друга трупах. Они с братьями притащили в свою нору пятерых мертвецов, «законсервировали» тела и предприняли все нужные меры, чтобы, в случае чего, поднять их мгновенно.

А люди были озлоблены, люди были опасны. Люди верили, что некроманты и вправду могут есть покойников. А правда была в том, что поедать падших собратьев мог кто угодно, вот только трупный яд и болезни не давали насладиться «пищей» никому, а остальных магов и ополчение от этого удерживали еще и моральные принципы.

Самые слабые уходили доказывать, что они — боги. Сильные пытались, проникая в стан врага по подземным тоннелям, использовать диверсионную тактику, чтобы ослабить осаду. А такие, как братья Тар-Йер, попросту выживали.

И вот в один из дней, особенно холодный (Камориль запомнил это, потому как на холоде он становился медлительным, апатичным и рассеянным), мир замолчал.

Камориль не сразу понял, что произошло. Он сам не мог вымолвить и слова. Проснувшиеся Эррата и Веритас тоже молчали. Нет, они пытались говорить, но из глоток их, как бы они ни напрягались, не вылетало и звука.

Братья, не отходя друг от друга слишком далеко, но и вместе не собираясь, выбрались из своего убежища, чтобы понять, что происходит.

Город был погружен в молчание. Даже снег не скрипел. Собаки разевали рты и пытались лаять, — но ни звука не вырывалось из их глоток. Люди бродили вокруг молчаливыми черными призраками. Молча тащили мертвых на костер ответственные за это рабочие.

Так же тихо, вовсе беззвучно, пролетали над городом черные вражеские самолеты. И так же тихо полыхали взрывы вдалеке, освещая серые облака тусклым рыжим огнем.

Этот день прошел, и настал следующий. Голос вернулся. Но маги (в том числе и братья Тар-Йер) обнаружили, что больше не могут читать заклинаний. Ну, читать-то могут — но толку от этого никакого. Слова стали просто словами. Они перестали быть ключами, что открывают путь силе. Это было последней каплей. Осажденный город вконец обезумел. И тогда братья Тар-Йер подняли столько мертвецов, сколько смогли (ведь для этого им не нужно было слов) и, укрывшись за этой стеной, глубокой ночью выбрались из города. Молчаливую колонну заметили, остановили, расстреляли. Окоченелые тела тормозили пули. И, хотя мертвецам это было нипочем, братья скомандовали телам падать и «умирать», выплескивая изо ртов «кровь» — заранее набранную туда красную краску. Братья Тар-Йер затерялись среди горы трупов, а потом начался снежный буран, и тут уже Камориль ничего не помнил, потому как потерял сознание из-за холода. Эррата и Веритас вытащили его, и, видимо, какое-то время по очереди несли на себе.

Потом было много чего еще.

Но после того дня, когда никто не мог вымолвить и слова, война закончилась. До близнецов, направляющихся на юг, докатились слухи о том, что кто-то, де, вырезал правление вражеской стороны. Всех, подчистую. А последний монарх державы погиб от остановки сердца.

Камориль и предположить не мог, что вся его жизнь, выходит, прошита этакими взаимосвязями. Что это именно он нашел дитя Драконьего Бога и привязался к тому, кто, по сути, остановил войну. Как там Мйар сказал? Это было великое заклятие «Тишина». Предполагалось, что Мйар найдет и прочтет «Погибель», — и вражеская армия испустит последний вздох в один момент.

Но это, видимо, Даньслав монарху так вещал, мол де, не волнуйтесь, дражайший — все будет в лучшем виде. Мол, стоит воспитать это существо, как человека, как родного ребенка — и он, чтобы не лишиться родительской любви, сделает все, что угодно.

Все. Что. Угодно.

Так, собственно, и стало. Мйар, судя по его рассказу, и правда любил Даньслава и Варамиру. Очень. Сильно. Может быть, даже чересчур.

Но, выходит, не как родителей, что ли? Выходит, хоть и было ему четыре года от роду, когда он свершил все эти свои эпические подвиги, — но Варамиру он любил иначе, чем было задумано. Он любил ее, как женщину, любовью страстной и неразумной, наполовину животной, и очень болезненной.

И здесь тоже было не все понятно.

Мйар сказал Камориль так: «Она была предназначена мне. Эта женщина. Она попала в лагерь случайно — читай, это была судьба. Она скрывала свою суть очень долго, совершенно невероятным образом. Она обвела вокруг пальца всех, и Даньслава тоже. А уж меня-то — наверняка. Но суть в том, что она, в самом деле, была моим предназначением. Мы с ней были связаны судьбой. Но Даньслав отвязал нити моей судьбы от ее, а ее — от моей, и через кедровое зернышко привязал меня к тому дереву, и сказал, мол, иди, ищи свою судьбу и исполняй свой долг. А Варамиру привязал к себе. Но мы оба тогда не знали, кто она такая».

А может, Даньслав и ведал. Сразу. И «пожертвовал» собой, — как это было свойственно людям той эпохи, — ради великой цели.

Камориль фыркнул.

Да всем он, чем мог, тем и пожертвовал. Вот уж дурацкая история. Почему они все, обладая такими силами, не смогли разрешить дело так, чтобы жить долго и счастливо? Почему им всем так хотелось поскорей умереть?..

Снова сев на кровати, Камориль услышал звук открывающейся входной двери и шаги. Через некоторое время он увидел в дверном проеме мужской силуэт. Мйар принес с собой полный пакет (с едой, судя по всему) и теперь что-то творил, повернувшись лицом к плите. Из-за стены и дверного косяка Камориль видел только фрагмент его силуэта — левое плечо, половину головы, завязочку фартука на уровне пояса и верхнюю часть штанов.

Какие-то новые, темно-фиолетовые. Замшевые, что ли? А еще в утреннем свете волосы Мйара казались какими-то другими. Он, очевидно, собрал их в неаккуратный пучок, чтоб не мешались, а оттого Камориль не мог понять, что с ними. То ли все, как всегда, то ли, и правда, цвет какой-то другой.

Некромант продолжал, не двигаясь, смотреть, как Мйар колдует над едой. Послышалось шкварчание масла на сковороде. Следом подтянулся запах жареного лука и помидор. Мйар ловко, одно за другим, разбил в сковороду четыре яйца. Посолил, поперчил. Накрыл яичницу крышкой, снял фартук и развязал волосы, оборачиваясь.

Он сделал пару шагов по направлению к некроманту — а тот, как сидел, так и остался, только глядел на Мйара удивленно, глупо приоткрыв рот.

— Ты… — наконец произнес он, когда Мйар зашел в спальню и оперся плечом о дверной косяк. — Ты, что ли, волосы выпрямил и покрасил?..

— Нет, блин, брови выщипал, — фыркнул Мйар. — Ну, а вообще, теперь будет так, да. Мне с красными как-то привычнее. Всегда так носил раньше.

— Погоди, ты что… ты…. То есть… — Камориль нахмурился. — Ночью их покрасил, что ли?..

Лицо Мйара стало непроницаемым:

— То есть рыжие кудряшки мне, по-твоему, больше шли?

— Нет-нет, — Камориль отрицательно покачал головой. Потом всполошился: — Ну, в смысле… Нет, не так! Я имел в виду…

— Яичницу будешь? — спросил Мйар, подобрев.

— Буду, — кивнул Камориль.

— Хорошо, — Мйар развернулся и вышел.

Камориль потер лоб. Это что ж такое… что ж такое творится. Он во второй раз за утро откинулся на кровать, распластав руки в обе стороны. Это выходит, что Мйар… пускай и не совсем такой, как обычно… готовит ему яичницу! Нет, не так… Мйар готовит им завтрак! Прелесть какая. Радость какая! Это же что-то невероятное.

Что происходит вообще? Камориль никогда даже и не мечтал о таком. Ну, то есть, он, конечно, ждал чего-нибудь в этом роде, но никогда не думал, что это будет так. Тут, вроде, не было ничего такого уж особенного — но все равно сердце некроманта стало биться сильней и чаще, исполнилось легкой, звенящей радостью, теплой, искрящейся. Сердце просто напросто трепетало, дыхание — тоже.

Камориль сграбастал одеяло в охапку и заключил его в крепкие объятия, широко улыбаясь и пряча эту улыбку в белых хлопковых складках. А потом отпустил одеяло, разлегся на кровати «звездой» и негромко рассмеялся вслух.

— Ты чего? — спросил вернувшийся от плиты Мйар, высунувшись в комнату наполовину. — А, предвкушаешь завтрак?.. Точно, ты ж со вчера ничего не ел, как пришел, так сразу и уснул. Или…?

Камориль замер на кровати в позе, чересчур открытой и беззащитной, как ему показалось. Но шелохнуться он не смел. Собственно, потому, что Мйар сделал два медленных расслабленных шага к кровати и поставил на ее край колено.

Сердце Камориль тут же закатилось куда-то в пятки. На Мйаре были только одни эти замшевые штаны с широкими кожаными вставками — и все, никаких тебе маек. Бытовая такая, получается, эротика. Ну, то есть, Мйар-то не понимает, что эротика, но видел бы он себя!

Пуговицы и клепки на темно-лиловой замше блестят тусклым серебром. Мйару на плечи, ключицы и голую грудь свешиваются ярко-красные прямые пряди, лишь чуть волнистые. У него глаза спокойные, внимательные, какие-то даже лукавые, и в них бликует свет из окна над кроватью, делая взгляд еще более глубоким и звонким, ярким и каким-то остро-густым. И губами своими мягкими, чуть улыбаясь, он произносит жуткое:

— А ты знаешь, как это трудно — держать себя в узде? Насколько это тяжело и страшно, — когда ты думаешь о ком-то так, как не стоило бы?

Камориль позволил себе ничего не отвечать. Он только чуть голову повернул набок и ноги вместе собрал.

Мйар поставил на кровать второе колено, а потом встал на нее на четвереньки и стал медленно приближаться к Камориль, нависая сверху. Кончики волос Мйара щекотали некроманту плечи. Он попытался отползти назад, отстраниться, вжаться в подушки — инстинктивно.

Мйар был все ближе, и отступать было некуда. Камориль видел перед собой его лицо, и плечи, и голую спину, и лукавую улыбку, и даже ресницы — густые, темно-красные. Но никакого возбуждения он не испытывал. Как-то все это было неправильно. Неверно. Не так. Мйар был какой-то… совсем другой, и дело не только в цвете волос и нехарактерной одежде.

— Бу, — произнес этот «другой», потянувшись куда-то вверх и что-то оттуда достав. Потом оттолкнулся от спинки кровати и уселся на край, держа в руках буковое веретено.

— А вот и ключ, — сказал он. Глянул на Камориль весело: — Ты чего, как в воду опущенный? Расслабься. Вот, смотри лучше. Это — ключ от всех дверей.

Камориль выдохнул. Сел. Сглотнул.

— Веретено? — спросил некромант.

— Да, — кивнул Мйар. — Видишь, как оно бывает… Порою трудно понять, которая именно вещь — главная твоя драгоценность. Как и непросто бывает решить, кто в истории — главный герой.

Он глядел на Камориль искоса, продолжая улыбаться.

— И даже непонятно бывает, о тебе ли эта история вообще, — произнес некромант.

— Моя сила не разделилась, — сказал Мйар доверительно, отвернувшись и уставившись куда-то в пустоту. — Она была дублирована — если хочешь, — на тебя, на мальчика, на не рожденную девочку, и чтецу, конечно, тоже досталось. Но ты не волнуйся. Я никуда ее не заберу, ни у тебя, ни у Марика, ни у девочки-огонька. В прошлый раз себе я ее стер, да. Потому что так было нужно. Но вам ее стирать не обязательно. Я просто заново дублирую ее на себя, при помощи вот этого, — он держал веретено между двумя указательными пальцами. — Вот он, мой наиценнейший артефакт. Дерево здесь только сверху, сердцевина, придающая ему вес и баланс — чистая золатунь. Это веретено — ключ.

— Так в чем же был ответ? — спросил Камориль. Сел на кровати. Любопытство заставило его избыть нахлынувшее было недоверие. — В чем секрет? Это все-таки вещь, получается? Абеляр врал? Или нет? Каково понимание этой загадки — про «от всех дверей»?..

— Веретено позволит мне взять все, что угодно, — ответил Мйар, — сделать моим. Открыть для себя. Подчинить. Кроме того, что мне открыть не судьба. Может быть, когда-нибудь ты догадаешься, что именно я имею в виду.

— Сейчас мне кажется, что… Ты, по сути, решил бороться с судьбой, — проговорил некромант, потирая висок. — Это так? Имея все, что возможно иметь, ты хочешь добиться того, чего иметь нельзя? Ты хочешь доказать, что ты… сильнее судьбы?

Камориль сам не верил, что произнес это. Слова казались ему патетичными и глупыми, исполненными истового фатализма — но он их уже сказал. Дергаться поздно.

— Нет, — Мйар вздохнул. — Я ничего не хочу доказать. Но я должен кое-что сделать. Кое-что закончить. И вообще. Ты говоришь об этом так, как будто бы это что-то плохое.

— Просто… мне сложно это все понять.

— Ну я же так и сказал тебе. Это не нужно понимать. По сути, нам даже не стоит об этом говорить. Я все равно сделаю то, что должен, так, как знаю.

— А жив-то ты останешься после этого? — спросил Камориль.

Этот вопрос очень его волновал. Несмотря ни на что.

— А не ты ли говорил, что ждешь моей смерти? — улыбнулся Мйар.

Камориль решил смолчать. Мог бы ответить что-нибудь насчет того, что убежать Мйару таким образом не удастся, что это не то, чем стоит испытывать привязанность некроманта; или сдаться, наконец, перестать лукавить, смеяться и объяснить, что все его разговорчики про смерть — всего лишь эвфемизмы для неуместных, глупых клятв. Но этот вот новый Мйар — обладатель огненной гривы и странной, лукавой улыбки, похожей из-за клыков на оскал, — казался опасным. Он был… ну, словно нож, словно высота без перил. Он знал и помнил все, о чем Камориль с ним разговаривал раньше, но реагировал совсем не так, как обычно. И эти вот поползновения… Камориль знал и умел вести себя, когда его отвергали, но он очевидно терялся, когда с ним заигрывали. Точнее, когда это делал Мйар. Остальные-то что… Остальные не имеют значения, они не важны.

А здесь…

— Пойду, разложу по тарелкам яичницу, пока не сгорела, — сообщил Мйар, сунув буковое веретено в карман. — Тебе гречку к ней насыпать? Кофе уже на столе, кстати. Стынет.

Он встал с кровати и вышел.

Камориль закрыл лицо руками. Вздохнул. Принял все, как есть. И решил, что, покуда этот новый Мйар в настроении (а оно почему-то казалось некроманту в перспективе непостоянным), нужно спросить у него все, что кажется непонятным. И пускай это будет неэтично. Пусть. Пускай это будет навязчиво и невовремя.

Но ведь… Судя по тому, что Мйар рассказал… Камориль уже — избранный. Это существо, которое до поры скрывалось в мозгу у его рыжеволосого друга, эта эпическая нереальная тварь, решившая бороться с самой судьбой — она выбрала Камориль сама. А это значит, что бояться избранным не стать уже поздно. Все. Выбор сделан.

Камориль взял в руки телефон и набрал Эль-Марко.

— Привет. Спишь? — хохотнул. — Да, знаю, отличный вопрос. Уже нет? Еще лучше! Значит, у нас такие дела… Мйар вернул себе память и нашел ключ от всех дверей, кроме одной. К тому же, он говорит, что мои превращения, твои умения касательно зажимания струн и живой огонь Никс — это все составные части его былой силы, которую он на нас как-то спроецировал тогда, у Сестрицына Зуба. Сейчас мы позавтракаем, и я узнаю, что он планирует делать дальше. А вы как?

Оказалось, что Эль-Марко вместе с Никс сидят дома у Тихомира, брата Ари, и рассматривают его коллекцию корабельных моделей. Камориль продолжил:

— Никс, наверное, ты от этих ошеломляющих интриг и открытого всего, что было скрыто, побереги. Ну и сам не волнуйся, пожалуй. Мйар сказал, что, дублируя силу обратно, у нас ее не отберет. Представляешь, как чудесно? Вот и я о том же.

Эль-Марко в ответ почему-то молчал. Больше ничего не спрашивал, но и не прощался. Камориль тоже молчал и не вешал трубку. Произнес наконец:

— Он, выходит, рукотворное воплощение какого-то исключительного чародея древности. Ага. Живут же люди. Ну… я еще позвоню.

Камориль, наконец, поднялся с кровати и прошел в соседнюю комнату. Мйар сидел на диванчике и деловито уплетал завтрак прямо со сковороды. Отвлекся:

— Садись вот на кресло! Присоединяйся. Я решил на тарелки не раскладывать, а сразу все в сковороду высыпать. Вот тут помидорки тоже, обязательно бери.

Камориль сел на кресло.

— Это, что ли, вино столовое? — спросил он, приподняв за ножку тонкий бокал с красной жидкостью. — Чего это ты вдруг?

Мйар жевал, а потому молчал. Дожевав, сказал, жестикулируя вилкой:

— Есть вариант напоить тебя до невменяемости для того, чтобы ты со мной не пошел.

— Интересный поворот событий, — Камориль нахмурился. — Игры, в которые играют нелюди? Я теперь должен стать жертвой? А, нет, нет. Не так. Я должен спросить: куда не пошел?

Мйар наколол на вилку ломтик поджаренного хлеба:

— Ну как, куда. К Сердцу Мира. На вершину горы Антарг, где высится Игольное Ушко и где Варамира будет пытаться вернуть себе былое могущество.

— Насколько я знаю, Антарг — гора мифическая, в реальности не существующая.

Камориль, наконец, взял в руки вилку, предназначавшуюся ему. Ковырнул яичницу. Продолжил, раз Мйар молчал:

— Но, с другой стороны, я в жизни многое повидал, так что утверждать, что этой горы не существует, не стану. Раз ты говоришь, что пойдешь туда, значит, она есть.

— Более чем, — кивнул Мйар. — Правда, последние, кто там был — это северная колдунья и менестрель-шаман. Кажется, я тебе рассказывал эту историю вкратце? Ну, так вот, взамен на ключ от всех дверей, кроме одной, который оказался веретеном, я помог им найти путь к Сердцу Мира. И там они смогли воспользоваться Игольным Ушком, чтобы стать иными.

— Какими — иными? — спросил Камориль.

Мйар пожал плечами:

— Не знаю. Может, смертными.

Камориль наколол на вилку две помидорные дольки и кусочек хлеба. Отправил в рот. Вкуса он не чувствовал.

— Сейчас поедим, соберемся и пойдем к морю. Куда-нибудь, где людей поменьше, — сообщил Мйар. — Ты Эль-Марко и Николе позвони, скажи. Мне нужно с ними встретиться прежде, чем отправляться в путь.

— Опять к морю? — спросил Камориль.

— Ну, а куда еще?

— И правда.

— Ешь давай, а то я скоро сам со всем справлюсь.

— Я… не голоден.

— Да ладно.

— Правда, — Камориль оставил вилку в сковороде. Откинулся на кресло. — Видишь ли, ни в коем разе не хочется жаловаться, но, похоже, твоя история меня… по-настоящему впечатлила, — он подпер подбородок ладонью. — А ты так просто об этом всем говоришь.

— Ну, а как мне еще говорить? — Мйар развел руками. — Какой мне прок страдать из-за событий, имевших место быть более тридцати лет назад?

— И с этой твоей горой, — задумчиво продолжал некромант, — ты же не ответил мне, вернешься ли оттуда живым. Ты знаешь, что будешь делать там? Знаешь, как будешь убивать женщину, которой было предназначено погубить тебя, как ты говоришь, самой судьбой?

— Камориль. Я не знаю, как оно все сложится, — Мйар вытер руки об кухонное полотенце, на некроманта не глядя. Потом посмотрел все же, и взгляд этот был тяжелым и очень решительным: — Но я знаю, что я должен делать. У меня в голове есть примерный план и он кажется мне вполне годным. Более того, я уверен, что в этот раз у меня есть все шансы сделать так, чтобы удача была на моей стороне, окончательно и бесповоротно. Зря я, что ли, столько лет ждал.

Камориль встрепенулся. Догадка поразила его: неужели?.. Неужели все, что произошло, было не просто так? Возможно ли, что все это спланировано с самого начала?..

— Так ты… — проговорил некромант и запнулся. Он так и не решился высказать свою гипотезу вслух.

— Ешь, — наставительно сказал Мйар, не дождавшись вопроса. — Не хочешь есть — кофе пей. То есть, не так. Не вынуждай меня кормить тебя с ложечки. Мне, знаешь ли, не лень. И это не угроза — я просто предупреждаю тебя о том, что собираюсь сделать. И нет, мило это не будет.

— Ну и дела, — протянул Камориль, послушно берясь за вилку.

На этот раз «к морю» оказалось поездкой на один из городских пляжей, ставший диким из-за обвалов. На неширокой полосе песка, обрамленной с торца высоким каменистым склоном, практически перпендикулярным линии горизонта, все же сохранилось несколько больших шиферных навесов, защищающих от солнца в ясную погоду.

Но погода выдалась хмурой. С неба, затянутого блеклым, сероватым тучевым полотном, срывались мелкие холодные капли, покрывая песок темной рябью.

Камориль с Мйаром спустились сюда по лесенке в ущелье, собранной вручную местными из камней и темных деревянных балок.

Навесы, под которыми они прятались от мелкой мороси, покоились на железных столбиках, окрашенных в синий. Справа вдаль уходил узкий песчаный берег, ограниченный высоким обрывом, а слева в море выступал мыс, в основании которого громоздились огромные темно-серые валуны. Их то и дело омывали волны, разбиваясь налету, рассеиваясь тысячами белых брызг и снова оседая бурлящей пеной.

Камориль сидел на металлической лавочке возле такого же металлического столика, что был впаян в поддерживающие шиферную крышу столбы. Так, некромант мог наблюдать за Мйаром, который, в свою очередь, вглядывался в пустынную морскую гладь, опершись об один из столбов плечом.

Ветер трепал темно-красные пряди, спутывающиеся в толстые тяжелые жгуты. Точно, сыро же. Оттого и цвет так темен, а пряди тяжелы.

Эль-Марко с Николой опаздывали. Они обещали быть минут через двадцать, и Камориль предпочел им верить.

И правда, куда они денутся.

Некромант вздохнул. Он понимал, что не должен, как бы, печалиться о чужой судьбе — но как-то не получалось в этот раз. Чужое горе обычаем его не трогало. А тут… Да и Мйар, вроде бы, не горевал совсем. Пока они сюда добирались, Камориль все же задал вопросы, уточняющие самую суть. Вопросы о том, откуда взялся Драконий Бог, а так же зачем и почему Мйар убил Варамиру.

И Мйар ответил, что в Мертварь его обратила сила, вышедшая из-под контроля. Силу же заставила кипеть и неистовствовать ярость, смертельная, разрушительная. Ярость, порожденная чудовищным по сути совей предательством — как это ему тогда показалось.

Мйар был молод. Нет, он был крайне юн и доподлинно несмышлен, хоть и проницателен, и начитан. Ему было всего четыре года, — но это были его, особенные четыре года. Здоровая психика тоже здесь близко не ночевала. И вот, всемогущий ребенок в теле взрослого мужчины… Душа исключительного чародея прошлого, выражающаяся через искусственно взращенный интеллект. И чувства — человеческие, естественные, сильные. Неконтролируемые.

Или же, наоборот — контролируемые слишком легко. Ежели умеючи к ним подойти. И этот его друг — светловолосый, красивый, умный… Этот его последний пророк и, неожиданно, судьбоплет — взял и перевязал нити Мйаровой судьбы. Уничтожил связь Мйара и Варамиры. Перевязал ее на себя. И стала она его предназначением, а не Мйара.

И этот удар судьбы Мйар принял на удивление стойко. Да, он ее любил. Как мать, как женщину, — одна беда, любил и всё тут. Любил, как мог и как умел. Хоть не умел и не мог, строго говоря.

Мйар говорит, что Даньслав тогда смотрел ему прямо в глаза, терзая взглядом своим ледяным самую душу, и говорил, мол, что у каждого есть предназначение. А у тех, кто избран, кто сильнее толпы и лучше, предназначение страшнее, опасней и выше. И что Мйар должен следовать своему пути, иначе жизнь его окажется пустой и бессмысленной. Что путь его лежит на далекий Север, не к женщине, не к любви, но к самой судьбе.

И Мйар бежал. Он не шел навстречу своей судьбе — а правда несся, стремился, убегал от того, что ему было не суждено познать. И клятвы старые он сдержал, и смерть обходила его стороной. Нашел кедр. Впитал суть. Встретил северную колдунью. Прочитал «Тишину» и свершил свою «месть», омыв кровью врага свои чистые детские сны.

А когда Мйар вернулся и разыскал город у моря, желая найти своего первого (и единственного) друга, то нашел древнего старика, высохшего, слабого, похожего на тень себя прошлого. Даньслав Заболотницкий был размещен в одиночной палате в военном госпитале. Когда Мйар пришел к нему, Даньслав был в сознании, но под капельницей.

С того момента, как они расстались, прошло четыре года. За четыре года здоровый человек не мог так постареть. И, тем не менее, судьбоплет был выжат, как лимон. Официальный диагноз был таков: «прогерия взрослых», то есть — преждевременное старение, со всеми его «дарами» — сединой, катарактой и склерозом.

Даньслав сказал Мйару, что такова была цена «любви». Мол, это не болезнь, — раз с ней не могут справиться самые талантливые из целителей, но — судьба. Женщина, которую они оба любили, оказалась «судьбоедом» — странным и страшным воплощением колдовства, существом, которое, кроме всего прочего, выпивает жизненные силы тех, с кем рядом находится. «Судьбоед» перетягивал на себя людскую удачу и все то хорошее, что было человеку предназначено. А так как Даньслав еще и «завязал» ее на себя, то ему досталось по полной. Он отдал ей себя самого целиком, без остатка. И если бы он этого не сделал, такая же участь ожидала бы Мйара.

Мйар не выпускал из рук ладони Белого Когтя до тех пор, пока сердце старика билось. Умер Даньслав спокойно и тихо.

Камориль, слушавший эту историю, мог только представить себе, какие чувства переполняли Мйара тогда. Он, наверное, ненавидел Даньслава яростно. И не мог не понимать, что судьбоплет избавил его самого от скорой смерти, беспощадной и неотвратимой. Каково было ему осознавать, что женщина, которую он любил, «выпила» его друга, его названного отца до дна? Женщина, бывшая ему названной матерью, пускай и его чувства к ней были не самыми правильными.

И тогда Мйар допустил ошибку. Он не смог перебороть себя и избавиться от желания увидеться с ней снова. Он хотел поглядеть на нее в последний раз прежде, чем уйти навсегда. Куда угодно. Хоть бы опять на север.

И они встретились, и она не выглядели ни расстроенной, ни подавленной. Эта женщина очень любила жизнь. Пускай и жила «взаймы». Мйар сказал ей, что сделал все, что должен был. И спросил, правда ли то, что Даньслав умер из-за нее. Варамира ему ничего не ответила. Она тогда скинула наземь красный струящийся шелк, подошла к Мйару близко-близко и, прижавшись к нему жарким молодым телом, поцеловала.

Она обещала ему всю свою страсть и огонь свой. Она обещала быть с ним, как он того хотел. Навсегда, до конца времен.

Но Мйар не смог этого вынести.

Все это было слишком.

Сила Варамиры, доселе спасавшая ее от всех житейских невзгод, отводящая от нее пули, дарящая ей вторые, третьи и пятые шансы, хозяйку свою подвела. Видно, не только она пила жизненные силы у Даньслава. На протяжении всех тех лет, что они жили вместе, судьбоплет работал над тем, чтобы ослабить ее могущество. И ее ничто не спасло.

Мйар убил ее быстро и милосердно. Первые раза три. Он съехал с катушек напрочь и не мог контролировать себя. Зверь внутри него не успокаивался, покуда от тела женщины не осталось кровавого месива. Потом он бежал в горы, в лес, скитаясь между вековых деревьев и медленно теряя рассудок. Чем меньше оставалось в нем разума, тем чудовищней становился он сам, изменяясь и внешне, и изнутри. Лишенная контроля сила исключительного чародея обратила Мйара в того огромного черного зверя, которого местные прозвали Драконьим Богом. Мйар не знал, сколько он так бродил и скольких он так убил, потому что в один прекрасный миг сила поглотила его разум целиком. Его самого не стало. И все, что было дальше, он не помнил.