Красный сфинкс

ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ОДОЕВСКИЙ

Родился 31 июля 1804 года в Москве.

Окончил Благородный пансион при Московском университете.

Писатель, журналист, философ, глубокий знаток музыки и литературы, педагог.

Служил по ведомству иностранных исповеданий, редактировал (совместно с Ф. Заблоцким-Десятовским) «Журнал министерства внутренних дел» и «Сельское чтение». Известный судебный деятель и литератор А. Ф. Кони, в молодости знавший князя, писал о нем: «Одоевский всю жизнь стремился к правде, чтобы служить ей, а ею – людям. Отсюда его ненависть к житейской и научной лжи, в чем бы она ни проявлялась; отсюда его отзывчивость к нуждам и бедствиям людей и понимание их страданий; отсюда его бедность и сравнительно скромное служебное положение, несмотря на то, что он носил древнее историческое имя, принадлежа к старейшим из Рюриковичей и происходя от князя Михаила Черниговского, замученного в 1286 году в Орде и причисленного церковью к лику святых». – «Его звали: Monmorancy russe (Русский Монморанси) по древности его рода», – подтверждал музыкант и юрист В. Ленц.

Несколько лет возглавлял петербургское «Общество любомудрия».

«Они – (члены Общества, – Г. П.) – собирались тайно,– вспоминал один из «любомудров» А. И. Кошелев, – и об его существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. Одоевский, Ив. Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров…»

Сотрудничал в пушкинском «Современнике» и в альманахе А. Дельвига «Северные цветы». С Вильгельмом Кюхельбекером в середине 20-х годов выпустил четыре части литературного альманаха «Мнемозина». На страницах этого альманаха появилась известна аллегория В. Ф. Одоевского под названием «Старики, или Остров Панхаи» – о некоем необычном острове, на котором живут старцы-младенцы. «Одни старцы, – с присущим ему юмором комментировал аллегорию Одоевского А. Ф. Кони, – с чрезвычайной важностию перекидывают друг другу пестрые мячики, и игра эта называется светскими разговорами. Другие старцы окружают дерево с красивыми, но гнилыми плодами, к которым каждый из них лезет, изгибая спину, отталкивая одних и хватаясь за других, рукоплеща достигшим доверху и немилосердно колотя упавших. Подводя к этому дереву юношей и показывая растущие на нем плоды, старцы-младенцы уверяют, что плоды чрезвычайно вкусны и составляют единственную цель человеческой жизни, а ее лучше всего можно достигнуть перекидыванием пестрого мячика».

Писал сказки для детей, некоторые из них до сих пор переиздаются.

Назидательность этих сказок почти всегда густо замешана на практичности.

«Между тем Рукодельница воду процедит, в кувшины нальет, да еще какая затейница: коли вода нечиста, так свернет лист бумаги, наложит в нее угольков да песку крупного насыплет. Вставит ту бумагу в кувшин да нальет в нее воды, а вода-то знай проходит сквозь песок да сквозь уголья и каплет в кувшин чистая, словно хрустальная…» Такой подход – учить играя – оказался как раз ко времени. В самой известной сказке «Городок в табакерке» Одоевский успел рассказать не только о самих приключениях маленького героя, но попутно – о законах перспективы… о пользе снегов, покрывающих поля… о внутреннем устройстве часов… даже о вреде привыкания к некоторым поговоркам…

События 14 декабря (восстание декабристов) напугали Одоевского.

Он сам предложил закрыть вполне безобидное «Общество любомудрия», и уничтожил все относящиеся к деятельности общества бумаги. Но и после этого Владимира Федоровича мучили ужасные сны, в которых явившемуся его арестовать полицейскому офицеру он «красноречиво доказывал всю пользу своей особы и приводил многие примеры своей добросовестности».

Друзья поражались необыкновенной широте интересов Одоевского.

Привлекали князя химия и алхимия, магия, музыка, кулинария, педагогика, медицина, философия, еще ряд совершенно необыкновенных предметов. «Способность все усложнять, – вспоминал Д. В. Григорович, – отражалась даже в устройстве его квартиры; посредине большой гостиной Румянцевского муземума, когда он был там директором, помещался рояль; к нему с одного боку приставлялись ширмы, оборотная их сторона прислонялась к дивану, обставленному столиками и стуликами разного фасона; один бок дивана замыкался высокою жардиньеркой; несколько дальше помещался большой круглый стол, покрытый ковром и окруженный креслами и стульями. От входной двери шли опять ширмы, отделявшие угол с диваном, этажерками и полочками по стенам. Гостиная представляла совершенный лабиринт: пройти по прямой линии из одного конца в другой не было никакой возможности; надобно было проходить зигзагами и делать повороты, чтобы достигнуть выходной двери…»

«У графини Б. было много гостей, – начинается фантастический рассказ „Два дни в жизни земного шара“ (1828). – Была полночь, на свечах нагорело, и жар разговоров ослабевал с уменьшающимся светом: уже девушки перетолковали обо всех нарядах к будущему балу, мужчины пересказали друг другу обо всех городских новостях, молодые дамы перебрали по очереди всех своих знакомых, старые предсказали судьбу нескольких свадеб; игроки рассчитались между собой и, присоединившись к обществу, несколько оживили его рассказами о насмешках судьбы, произвели несколько улыбок, несколько вздохов, но скоро и этот предмет истощился. Хозяйка, очень сведущая в светском языке, на котором молчание переводится скукою, употребляла все силы, чтобы расшевелить болтливость усталых гостей своих; но тщетны были бы все их усилия, если бы нечаянно не взглянула она в окно. К счастью, тогда комета шаталась по звездному небу и заставляла астрономов вычислять, журналистов объявлять, простолюдинов предсказывать, всех вообще толковать о себе. Но никто из всех господ не был ей столько обязан, как графиня Б., в это время: в одно мгновение, по милости графини, комета соскочила с горизонта прямо в гостиную, пробралась сквозь неимоверное количество шляп и чепчиков – и была встречена также неимоверным количеством разных толкований, и смешных и печальных. Одни в самом деле боялись, чтобы эта комета не напроказила, другие, смеясь, уверяли, что она предзнаменует какую-то свадьбу, такой-то развод и проч. и проч. „Шутите, – сказал один из гостей, который век свой проводил в свете, занимаясь астрономией (для оригинальности), – шутите, а я помню то время, когда один астроном объявил, что кометы могут очень близко подойти к Земле, даже наткнуться на нее, – тогда было совсем не до шуток…“

Так умел писать Одоевский.

«За картами нельзя думать ни о чем, кроме карт, – иронизировал он в романе „Русские ночи“ (1844), – и, главное, за картами все равны: и красавец, и урод, и ученый, и невежда, и гений, и нуль, и умный человек, и глупец; нет никакого различия: последний глупец может обыграть первого философа в мире, а маленький чиновник – большого вельможу. Представьте себе наслаждение какого-нибудь нуля, когда он может обыграть Ньютона или Лейбница и сказать им: „А вы, г. Ньютон, играть не умеете; вы, г. Лейбниц, не умеете карты в руки взять…“

Или: «Вот человек, написавший несколько томов о грибах. С юных лет обращал он внимание лишь на одни грибы: разбирал, рисовал, изучал грибы, размышлял о грибах – всю жизнь свою посвятил одним грибам. Царства рушились, губительные язвы рождались, проходили по земле, комета таинственным течением пересекала орбиту солнцев. Поэты и музыканты наполняли вселенную волшебными звуками – он, спокойный, во всем мире видел одни грибы и даже сошел в могилу с мыслию о своем предмете – счастливец…»

Или рассказ о портном, к горю близких заболевшем холерой.

Врач, не зная, что предпринять, приказал дать несчастному больному кусочек ветчины и тот чудесным образом выздоровел. Естественно, рукой врача в медицинский журнал было занесено: «Лучшее средство против холеры – ветчина». Но сапожник, заболевший холерой, как ни прискорбно, при абсолютно том же лечении умер. Врач тут же уточнил запись: «Ветчина – превосходное средство против холеры у портных, но не у сапожников».

В. Ф. Одоевского постоянно привлекали необычные проекты.

В 1833 году он писал, например, А. С. Пушкину о задуманном Гоголем альманахе «Тройчатка», для которого сам Одоевский берется описать гостиную, а Гоголь хочет описать чердак, тогда почему бы ему, Пушкину, не описать… погреб?! Вот и получится «разрез дома в три этажа»!

«С тех пор, как Одоевский начал жить в Петербурге своим хозяйством, – вспоминал друживший с ним М. П. Погодин, – открылись у него вечера, однажды в неделю, где собирались его друзья и знакомые – литераторы, ученые, музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородных, часто даже между собою неприязненных, но почему либо замечательных. Все они на нейтральной почве чувствовали себя совершенно свободными и относились друг к другу без всяких стеснений. Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец, – барон Шиллинг, воротившийся из Сибири, и живая, миловидная гр. Растопчина, Глинка и проф. химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь явился на сцену большого света Гоголь, встреченный Одоевским на первых порах с дружеским участием. Беспристрастная личность хозяина действовала на гостей, которые становились и добрее и снисходительнее друг к другу.

Музыка оставалась любимым предметом его занятий, трудов и бесед, – и было с кем ему делить свои мысли об этом дорогом для него искусстве: Глинка был самым близким к нему человеком, граф Михаил Юрьевич Виельгорский, брат его Матвей Юрьевич, Даргомыжский, а после Серов, знатоки, любители и сочинители, были постоянными собеседниками. «Жизнь за царя» разыграна в его кабинете. «Руслан и Людмила» также…»

«Личная жизнь князя Одоевского, – писал А. Ф. Кони, – представляла те же привлекательные черты, как и его жизнь общественная. Женатый на сестре благородного деятеля по освобождению крестьян графа Ланского, которая была старше его на несколько лет, он нашел в ней существо, оберегавшее его с нежною заботливостью, в которой материнская тревога соединялась с сочувствием и пониманием истинной спутницы жизни. Более чем скромный по средствам и обстановке дом Одоевского в Петербурге отличался теплым и разумным гостеприимством, соединяя под своим кровом, наряду с представителями высшего круга, все, что было выдающегося в области науки, искусства и литературы. Вечером в приемные дни вновь приглашенному приходилось проходить через гостиную, где вели беседу подчас чопорные светские знакомые княгини, но едва отворялась дверь в кабинет, откуда неслись клубы табачного дыма и шумные голоса, как посетитель оказывался в приветливом и внимательном кругу гостей князя, среди которых, наряду с Пушкиным, Жуковским, Гоголем, князем Вяземским, Плетневым и графом Соллогубом, виднелись оригинальные фигуры Кольцова, Белинского, Глинки и Рубинштейна, и слышались живые речи какого-нибудь путешественника или ученого, которым жадно внимал начинающий писатель-провинциал или какой-нибудь еще неизвестный изобретатель…»

Современники (в том числе А. С. Пушкин) высоко оценили романтические повести «Княжна Зизи» и «Княжна Мими», но все же Одоевский остался в русской литературе прежде всего как создатель необычных фантастических новелл. Он первый обратил внимание на науку. В утопии «4338-й год. Петербургские письма» (1840) прогрессивная монархическая Россия к пятому тысячелетию со дня Рождества Христова одну за другой поглощает многие страны мира, при этом самодержавный строй процветает именно за счет развивающихся наук, а управляет всем «первый поэт». О предполагаемом авторе «Петербургских писем» сообщается только то, что он человек не совсем обычный, скромный, а главное, этот человек с помощью неких месмерических опытов способен свободно переноситься в любую эпоху. Так, например, он побывал и в 4338 году, когда над миром висела замечательная комета Вьелы.

Что провидел князь, заглядывая в грядущее?

Чувства и душевные движения людей князь Одоевский, как это ни странно, посчитал в веках вполне неизменными и не видел в этом ничего особенного, но при этом его тревожила постоянная утечка бесценной информации, многие тысячелетия скапливаемой человечеством. Понятно, князь имел в виду непрочность бумажных книг. «Скажите, что бы мы знали о временах Нехао, даже Дария, Псамметиха, Солона, если бы древние писали на нашей бумаге, а не на папирусе или того лучше, на каменных памятниках?» – «В огромных связках антиквария находят теперь лишь отдельные слова или буквы, – сообщает читателям посланец из грядущего, – и они-то служат основанием всей нашей древней истории». Владимиру Федоровичу в голову не могло прийти, что когда-нибудь в России появится академик А. Т. Фоменко и беспощадно посягнет на все, что казалось самому князю Одоевскому и его современникам неизменным и верным…

«Мы с быстротою молнии пролетели сквозь Гималайский туннель, – сообщает читателям еще один герой романа, некий китаец, торопящийся в Петербург, – но в Каспийском туннеле были остановлены неожиданным препятствием». Оказывается, там упал аэролит, забросав землей и камнями дорогу. Ничего не поделаешь, путь пришлось продолжить на русском гальваностате. У русских отношения с наукой самые близкие. «Они так верят в силу науки и в собственную бодрость духа, что для них летать по воздуху то же, что нам ездить по железной дороге, – признается китаец, пораженный необыкновенным развитием русского воздухоплавания. – Каждым отдельным гальваностатом управляет особый профессор. Весьма немногие из русских подвержены воздушной болезни; при крепости их сложения они в самых верхних слоях атмосферы почти не чувствуют ни стеснения в груди, ни напора крови – может быть, тут многое значит привычка».

Сверкающие стеклом гостиницы для прилетающих в русское полушарие – вот она великая овеществленная мечта русского футуриста Велимира Хлебникова. Из Пекина к необыкновенным хрустальным сооружениям Северной Пальмиры на почтовом аэростате можно добраться всего-то дней за восемь. На берегах полноводной Невы раскинулись специальные хранилища тепла, зеленеют крытые сады – русские давно победили свой холодный климат. Кстати, китаец, прилетел в столицу России не просто так. У него весьма безотлагательное дело: правительства разных стран должны собраться и обсудить, какие срочные меры нужно совместно предпринять против надвигающейся на Землю ужасной кометы Вьелы, каким образом спасти людей и животных? Впрочем, тут же уточняется, что животные на Земле к 4338 году выродились – они стали совсем крохотными и существуют в мире лишь как объект моды. Никто не верит, например, что когда-то на таких вот лошадях ездили верхом. А древние изображения многочисленных животных, выполненные в их натуральную (когда-то) величину, принимают за особые символы, которые могли, скажем, выражать победу человека над природой.

«Дамы были одеты великолепно, – сообщает пришелец из будущего, – большею частию в платьях из эластичного хрусталя разных цветов; по иным струились все отливы радуги, у других в ткани были заплавлены металлические кристаллизации, редкие растения, бабочки, блестящие жуки. У одной из фешенебельных дам в фестонах платья были даже живые светящиеся мошки, которые в темных аллеях, при движении, производили ослепительный блеск; такое платье, как говорили здесь, стоит очень дорого и может быть надето только один раз, ибо насекомые скоро умирают…»

«Я увидел, что она (одна из дам, – Г.П.) играла на клавишах, приделанных к бассейну: эти клавиши были соединены с отверстиями, из которых по временам вода падала на хрустальные колокола и производила чудесную гармонию…» Деревья в искусственных садах покрыты экзотическими плодами. «А вокруг этих деревьев стояли небольшие графины с золотыми кранами; гости брали эти графины, отворяли краны и без церемонии втягивали в себя содержавшийся в них, как я думал, напиток. Я последовал общему примеру: в графинах находилась ароматная смесь возбуждающих газов; вкусом они походят на запах вина и мгновенно разливают по всему организму удивительную живость и веселость, которая при некоторой степени доходит до того, что нельзя удержаться от беспрерывной улыбки…»

Веселящий газ?

Почему бы и нет?

Нужное настроение достигнуто.

«Часто люди, дотоле едва знакомые, узнают в этом состоянии свое расположение друг к другу, а старинные связи еще более укрепляются этими неподдельными выражениями внутренних чувств…»

Среди членов Правительственного кабинета весьма влиятельной фигурой является Министр изящных искусств. Числятся в Правительственном кабинете и замечательные поэты, и великие философы, и всяческие историки первого и второго классов, уверенные в том, что «история природы есть каталог предметов, которые были и будут». Кабинет первого сановника «…завален множеством книг и бумаг; между прочим, я видел у него большую редкость: свод русских законов, изданный в половине XIX столетия по Р.Х.; многие листы истлели совершенно, но другие еще сохранились в целости; эта редкость как святыня хранится под стеклом в драгоценном ковчеге, на котором начертано имя Государя, при котором этот свод был издан».

Между прочим, Одоевский не раз указывает на то, что по самым различным причинам великолепный столичный Санкт-Петербург в прошлом не раз менял название (в одну из эпох северная столица носила даже имя Ленина, правда, об этом князь не догадывался, – Г.П.)

«В нашем полушарии, – ядовито объяснял читателям автор „Петербургских писем“, – просвещение распространилось до самых низших степеней; оттого многие люди, которые едва годны быть простыми ремесленниками, объявляют притязание на ученость и литераторство; эти люди почти каждый день собираются у передней нашей Академии, куда, разумеется, им двери затворены, и своим криком стараются обратить внимание проходящих. Они до сих пор не могли постичь, отчего наши ученые гнушаются их сообществом, и в досаде принялись их передразнивать, завели также нечто похожее на науку и литературу, но, чуждые благородных побуждений истинного ученого, они обратили и ту и другую в род ремесла: один лепит нелепости, другой хвалит, третий продает, кто больше продаст – тот у них и великий человек; от беспрестанных денежных сделок у них беспрестанные ссоры, или, как они называют, партии: один обманет другого – вот и две партии, и чуть не до драки; всякому хочется захватить монополию, а более всего завладеть настоящими учеными и литераторами; в этом отношении они забывают свою междоусобную вражду и действуют согласно; тех, которые избегают их сплетней, промышленники называют аристократами, дружатся с их лакеями, стараются выведать их домашние тайны и потом возводят на своих мнимых врагов разные небылицы».

Правда, науке это не мешает. «Нашли, наконец, способ сообщения с Луной; она необитаема и служит только источником снабжения Земли разными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая земле по причине ее огромного народонаселения. Эти экспедиции чрезвычайно опасны. Путешественники берут с собой разные газы для составления воздуха, которого нет на Луне».

Фрагменты и заметки, дополняющие «Петербургские письма», не менее интересны.

Вот герой заказывает обед. «Дайте мне: хорошую порцию крахмального экстракта на спаржевой эссенции; порцию сгущенного азота а ля флер-д-оранж, ананасной эссенции и добрую бутылку углекислого газа с водородом…»

Юноши и взрослые мужчины живут на севере, стариков и детей селят на юге.

Часы определяются собственными запахами: есть час кактуса, час фиалки, резеды, жасмина, розы, гелиотропа, гвоздики, мускуса, ангелики, уксуса, эфира. У богатых людей в нужное время перед глазами попросту расцветают соответствующие кусты.

И главное: «Увеличившееся чувство любви к человечеству достигает до того, что люди не могут видеть трагедий и удивляются, как мы могли любоваться видом нравственных несчастий, точно так же, как мы не можем постигнуть удовольствия древних смотреть на гладиаторов».

Ну, а еще есть многочисленные управляемые воздушные корабли, электропоезда, пересекающие всю империю, одежда из синтетических материалов…

«Принято считать, – отмечал исследователь фантастики Евгений Харитонов, – что ироническое определение инопланетян „зеленые человечки“ родилось в США в середине 40-х годов прошлого века вместе с появлением другого „инопланетного“ термина – UFO (НЛО). Но так ли это? Откроем утопическую повесть князя В.Ф. Одоевского «4338-й год. Петербургские письма». Как известно, произведение это не было завершено, и последняя часть публиковалась только в виде разрозненных фрагментов. Немало интересного мы там найдем. Например, такую загадочную фразу: «Зеленые люди на аэростате спустились в Лондон». Что это за люди? Скорее всего просвещенный князь имел в виду все-таки прибытие пришельцев. Может, тех самых пресловутых марсиан, вторжение которых спустя 63 года описал Герберт Уэллс? Во всяком случае, Владимир Федорович первым использовал образ «зеленых человечков…»

В 1846 году князь Владимир Федорович был назначен помощником директора Императорской публичной библиотеки в Петербурге.

«В Петербурге, – вспоминал И. И. Панаев, – Одоевский продолжал заниматься литературой, но не более, как дилетант. Главной целией делается служба. Убеждения и надежды его юности поколеблены. Но служба не может наполнить его – и он беспокойно хватается за все для удовлетворения своей врожденной любознательности: он занимается немножко положительными науками и в то же время увлекается средневековыми мистическими бреднями, возится с ретортами в своем химическом кабинете и пишет фантастические повести, изобретает и заказывает какие-то неслыханные музыкальные инструменты и, под именем доктора Пуфа, сочиняет непостижимые уму блюда и невероятные соусы; изучает Лафатера и Галля, сочиняет детские сказки под именем „Дедушки Иринея“, и вдается в бюрократизм. Литератор, химик, музыкант, чиновник, черепослов, повар, чернокнижник, – он совсем путается и теряется в хаосе этих разнообразных занятий. Поддерживая связи с учеными и литераторами, он с каким-нибудь профессором физики или с математиком заводит речь о поэзии и советует ему прочесть какую-нибудь поэму; с Белинским, не терпевшим и преследовавшем все мистическое, он серьезно толкует о неразгаданном, таинственном мире духов, о видениях, и насильно навязывает ему какую-то книгу о магнетизме, уверяя его, что он непременно должен прочесть ее.

Преследуя пошлый бюрократический формализм, он вводит его, как председатель, в общество помещения бедных и в то же время уверяет, что хочет писать роман, в котором будет осмеивать этот формализм. Не имея никаких придворных способностей, он делается придворным, и это стоит ему страшных усилий.

Один раз я заехал к нему часу в восьмом вечера. В ту минуту, когда я вошел в его кабинет, он стоял у стола в вицмундире, в белом галстухе и в орденах, и держал в руке кусочек сахара, на который княгиня капала чем-то. Сахар почернел.

– Что это вы делаете, княгиня? – спросил я, улыбаясь, – Вы отравляете князя.

– Я всегда принимаю несколько капель опиума, – отвечал за нее князь, – от этого я становлюсь бодрее… Я должен ехать на вечер к великой княгине…»

В 1862 году Одоевского назначили сенатором в Москву. Одним из первых общественных деятелей он начал создавать в России благотворительные детские приюты и школы. К делу этому он относился, как к чему-то в высшей степени естественному, не требующему поощрения. Когда великий князь Константин Николаевич представил его к награде, Одоевский ответил: «Я не могу избавить себя от мысли, что при особой мне награде – в моем лице будет соблазнительный пример человека, который принялся за дело под видом бескорыстия и сродного всякому христианину милосердия, а потом, тем или иным путем, а все-таки достиг награды. Быть таким примером противно тем правилам, коих я держался в течение всей моей жизни; дозвольте мне, Ваше императорское высочество, вступив на шестой десяток, не изменить им…» А в статье «Недовольно» отвечал непонимающим его оппонентам: «Не один я в мире, и не безответен я перед своими собратиями – кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет».

«Человек небольшого роста, – вспоминал А. Ф. Кони, – с проницательными и добрыми глазами на бледном, продолговатом лице, с тихим голосом и приветливыми манерами, часто одетый в оригинальный широкий бархатный костюм и черную шапочку, вооруженный старомодными очками, – Одоевский принимал своих посетителей в кабинете, заставленном музыкальными и физическими инструментами, ретортами, химическими приборами («У нашего немца на все свой струмент есть», – говаривал он с улыбкой) и заваленном книгами в старинных переплетах. Средства у него были скромные, да и теми он делился щедро с кем только мог».

Скончался князь Одоевский в 1869 году, устраивая в Москве съезд археологов.

При открытии съезда ученики Московской консерватории должны были под руководством князя исполнять древние русские церковные напевы. К сожалению, Владимир Федорович Одоевский этого уже не услышал.

Погребен на кладбище Донского монастыря.