Красный сфинкс

АБРАМ РУВИМОВИЧ ПАЛЕЙ

Родился 11 (23) февраля 1893 году в Екатеринославе (ныне Днепропетровск, Украина). В Полоцке закончил четырехклассное городское училище. В 1908 с родителями вернулся в Екатеринослав, где его отдали в известную по тем временам частную гимназию А. Л. Фовицкого.

Окончив гимназию, в 1913 году уехал на лечение в Швейцарию – в маленький городок Кларан. Чтобы не терять время, поступил в Женевский университет. Но в основном писал стихи. «Не расскажу о трепетном влеченьи, Моя душа твоей чужда. О тайне дум, о муке преклоненья Не расскажу тебе я никогда. И лишь когда мне слишком станет больно, И слишком грусть тревогой затомит, В строке стиха любовь моя невольно Непонятым намеком прозвучит».

С началом Первой мировой войны вернулся в Россию.

В 1916 году перебрался в Петроград, поступил в Психоневрологический институт.

«Это было весьма оригинальное учебное заведение, – вспоминал позже А. Р. Палей, – и название отнюдь не дает полного представления о его подлинном характере. То был настоящий университет с различными факультетами – как естествоведческими, так и гуманитарными. Только университет не государственный, а основанный общественными организациями. Программы и порядок обучения в нем были направлены на то, чтобы воспитывать не узких, а всесторонне образованных специалистов. Поэтому курс обучения продолжался на год более, чем в государственных университетах. Чтобы закончить медицинский факультет, требовалось не пять, а шесть лет. Первый курс был общеобразовательным – будущие врачи проходили гуманитарные предметы. Программа юридического факультета укладывалась не в четыре, а в три года – за счет интенсивности занятий. Но перед этим надо было пройти два годовых курса общеобразовательных предметов. Будущие юристы знакомились также с анатомией, физиологией, только в объеме не медицинских факультетов, а фельдшерских школ. Курс же русской литературы был обязателен для всех факультетов. Но и название института – психоневрологический – было совсем не случайным. Недаром одним из его главных руководителей был академик В. М. Бехтерев».

После февральской революции вернулся в Екатеринослав.

Много печатался – в газетах, в альманахе «Вершины», достаточно регулярно издававшемся «Кассой взаимопомощи Екатеринославского университета». Между прочим, в этом альманахе появилась «Неопалимая купина» Максимилиана Волошина. В 1922 году отдельной книгой вышли стихи А. Р. Палея «Бубен дня». В том же году он уехал в Петроград, где незамедлительно присоединился к шумной группе поэтов-неоклассиков. «Я вступил в эту группу в Петрограде – а зачем, сейчас никак не пойму. Скорее всего из желания как-то примкнуть к литературному процессу, – признавался позже писатель. – К числу моих личных грехов молодости относится сочинение „руководящего“ документа – декларации неоклассиков…»

На самом деле – пришло время прозы.

В 1927 году в «Альманахе приключений» появилась фантастическая повесть «Война золотом», в 1928 году в библиотечке «Огонька» – «Гольфштрем», за ними фантастический роман «Планета КИМ» (Харьков, 1930), а в Москве сборник научно-фантастических рассказов «Человек без боли».

С 1935 года А. Р. Палей – член Союза писателей СССР.

С книгой стихов «Бубен дня» связана не совсем обычная история.

«В первые годы советской власти, – вспоминал поэт В. Ф. Ходасевич, – живя в Петербурге, Горький поддерживал отношения с многими членами императорской фамилии. И вот однажды он вызвал к себе кн. Палей, вдову великого князя Павла Александровича, и объявил ей, что ее сын, молодой стихотворец, кн. Палей, не расстрелян, а жив и находится в Екатеринославе, откуда только что прислал письмо и стихи. Нетрудно себе представить изумление и радость матери. На свою беду, она тем легче поверила Горькому, что вышло тут совпадение, непредвиденное самим Горьким: у Палеев были в Екатеринославе какие-то близкие друзья, и спасшемуся от расстрела юноше вполне естественно было бы найти у них убежище. Через некоторое время кн. Палей, конечно, узнала, что все-таки он убит… Не помню, по какому случаю, в 1923 г. он (Горький, – Г.П.) сам рассказал все это – не без сокрушения, которое мне, однако же, показалось недостаточным. Я спросил его: «Но ведь были же в самом деле письмо и стихи?» – «Были». – «Почему же она не попросила их показать?» – «То-то и есть, что она просила, да я их куда-то засунул и не мог найти». Я не скрыл от Горького, что история эта мне крепко не нравится, но никак не мог от него добиться, что же все-таки произошло. Он только разводил руками и, видимо, был не рад, что завел этот разговор.

Спустя несколько месяцев он сам себя выдал. Уехав во Фрейбург, он написал мне в одном из писем: «Оказывается, поэт Палей жив и я имел некоторое право вводить в заблуждение граф. (sic!) Палей (sic!). Посылаю вам только что полученные стихи оного поэта, кажется, они плохи». Прочитав стихи, совершенно корявые, и наведя некоторые справки, я понял все: и тогда, в Петербурге, и теперь, за границей, Горький получил письмо и стихи от пролетарского поэта Палея, по происхождению рабочего. Лично его Горький мог и не знать или не помнить. Но ни по содержанию, ни по форме, ни по орфографии, ни даже по почерку стихи этого Палея ни в коем случае невозможно было принять за стихи великокняжеского сына…»

Я привел тут эту историю только потому, что сам Абрам Рувимович всегда рассказывал ее с непременным удовольствием и энтузиазмом. «В ту пору, – вспоминал Палей, – я отправлял стихи во многие журналы. Иные редакции их печатали, другие отвергали. Случалось, что стихотворение, не принятое в одном месте, охотно публиковалось в другом. Это приводило малоопытного автора в недоумение, и однажды я спросил Николая Александровича Рубакина, как объяснить это. Рубакин ответил кратко, но исчерпывающе: в журналах печатаются не те стихи, которые хороши или плохи, а те, которые нравятся редакторам».

А. Р. Палей был влюблен в Петроград.

«Я жил на Петроградской стороне. В тот день (наводнение 23 ноября 1924 года, – Г.П.) я отправился в центр города по каким-то делам. Дул ветер. Постепенно он усиливался, и наконец дошло до того, что полетели обломки кровельного железа: ведь многие крыши были неисправны. Это было довольно опасно, приходилось идти с оглядкой. Зазвенели разбитые стекла, неподалеку со стуком ударилась о тротуар оконная рама. Вдруг я увидел такую картинку: налетевший порыв ветра раздел проходившую по Невскому женщину – он сорвал с нее платье и вывернул его наизнанку, она осталась в одном белье и, едва успев схватить платье, чтобы его не унесло, скрылась в ближайшем подъезде… На Фонтанку, в Союз писателей я в тот день не попал: набережная была залита водой и дорога отрезана. Собственно говоря, ничего в этой картине не было страшного, но почему-то до сих пор вижу ее во сне: рябь небольших волн там, где полагается быть суше, и медленно-медленно прибывающая вода…»

В Петрограде Палей работал в журнале «Бой за технику». «Вел отдел „Транспорт в научной фантастике“. Отдел составлялся так. Приводилась выдержка из какого-либо фантастического произведения, излагающая ту или иную идею автора о транспорте будущего. В последующих номерах журнала печатались статьи специалиста с оценкой научной обоснованности этой идеи. А иногда сами ученые предлагали свои идеи в этом плане».

В 1926 году переехал в Москву.

Техническая фантастика того времени редко приводила к большим литературным открытиям. Радостный крик героя рассказа А. Р. Палея «Человек без боли»: «Мама, мама, мне больно!» – говорил не столько о трагедии человека, сколько об еще одном попавшем в книгу любопытном техническом положении.

Сюжет повести Палея «Гольфштрем» был прост.

К королю свиных туш (так в повести) приходит военный инженер Том Хиггинс.

«Я предлагаю акционерское общество, – сказал он. – Цель – постройка плотины для изменения направления Гольфштрема. Климат Северной Америки изменится в сторону потепления. Расходы окупятся, самое большее, в 3–4 года. Европа, конечно, погибнет. Плевать».

Свиной король так жестоко отнесся к Европе по той причине, что она уже десять лет представляла собой свободный Союз Советских Республик Старого Света. Естественно, Союз не собирался уступать американцам Европу и весьма озаботился агрессивными планами короля свиных туш. А поскольку к Союзу как раз присоединилась еще Япония, решено было дать решительный ответ зарвавшимся американцам. В Женеве собирается заседание ЦИК, там же в рабочем порядке создается Реввоенсовет Старого Света.

Итак, война. Как всегда в таких произведениях – последняя.

«Необходимо напрячь всю энергию, чтобы уничтожить постройку (плотину, воздвигнутую поперек Гольфштрема, – Г.П.) и раз навсегда сломать военные силы Америки». Союзником Реввоенсовета Старого Света становится в этом нелегком деле сознательный пролетариат Америки, а победу советскому воздушному флоту приносит изобретенный советским инженером некий оранжевый луч. Подозреваю, что этот луч несколько раньше изобрел инженер Гарин, но в данном случае это не имело никакого значения. «Страшная злоба против угнетателей выросла в сердцах рабочих за тяжелые годы порабощения. Уже раздавались возгласы проклятия и мести. Надо было найти русло, в которое можно было бы направить гнев трудящихся».

Такое русло найдено – это Гольфштрем.

Плотину, поставленную поперек теплого течения, взрывают.

Освобожденный мир рабочих и крестьян празднует свою победу.

«Планету КИМ», еще один фантастический роман А. Р. Палея, известный популяризатор науки и фантастики Б. В. Ляпунов оценил так: «…несмотря на некоторые сюжетные неувязки, в целом он давал интересную картину возможного путешествия во Вселенную. Автор следовал идеям Циолковского в описании ракетного корабля и условий полета на нем. В выборе же цели путешествия он оказался оригинальнее многих своих предшественников: его герои, правда не преднамеренно, а случайно, попадают на крошечную планетку-астероид Цереру, переименованную ими в планету КИМ».

17 марта 1941 года (с этого начинается роман) к Луне стартовал космический корабль, построенный по проекту советского профессора Вячеслава Сергеева. Экипаж формировался на конкурсной основе: из восьмисот кандидатов было отобрано всего десять человек. «Ни одного солидного ученого не оказалось среди людей, решившихся испытать риск первого межпланетного полета. Это сначала несколько обескуражило организаторов полета. Но профессор Сергеев, твердо веривший в благополучный исход предприятия, решил, что так даже лучше: пусть этот полет не даст особенно ценных научных наблюдений; зато он будет очень важен в другом отношении: он наглядно покажет безопасность межпланетных полетов, и в следующих экспедициях уже не побоятся принять участие ученые – астрономы, физики, геологи. А теперь – вполне естественно, что молодежь, меньше оглядывающаяся назад и с большей смелостью и бодростью стремящаяся вперед, первая заносит ногу на борт межпланетного корабля». В детали предстоящего полета посвящен, собственно, только один член экипажа – пилот Семен Тер-Степанов. Остальные мало что знают о космосе, ну разве что по книжкам Фламмариона, читанным в детстве. К тому же профессор Сергеев ошибся в расчетах, и ракета не попала на Луну. Зато она попала на астероид Церера, который астронавты тут же переименовали в «планету КИМ», то есть в «планету Коммунистического Интернационала Молодежи».

«Вообще-то Палей задумал очень интересный эксперимент: показать, как будет выживать человеческая колония на обломке космической скалы, – писал один из критиков, не очень, правда, расположенный к автору. – Однако автору явно не хватило собственных знаний, и вполне реальные проблемы, встающие перед „кимовцами“, он навострился решать фантастическими методами: то обнаружится какой-то особый состав, скрепляющий алюминий, то среди оборудования ракеты вдруг появится прибор, преобразующий чистый графит в питательные таблетки, – подлинной робинзонады в духе „Таинственного острова“ не получилось. В итоге приключения одиннадцати молодых людей на Церере свелись к строительству дома, чтению лекций и образованию семейных пар с последующим рождением потомства и перераспределением комнат. В конце концов космическим робинзонам удается обнаружить на Церере озеро перекиси водорода, которую они электролизом разлагают на водород и кислород, наполняя постепенно топливные баки ракеты. Когда этот процесс был закончен, ракета взяла курс на Землю и совершила посадку 10 апреля 1961 года на территории Украины. Оказалось, что за время отсутствия „кимовцев“ произошла Мировая Революция и весь мир превратился в единый Союз Советских Республик. Космические робинзоны и их дети с радостью вливаются в дружную семью народов».

Впрочем, критика фантастики тех лет опиралась в основном на простой тезис: если ты задумал такую книгу, то изволь знакомить читателей с конкретными успехами науки и техники. Понятно, делать это легче, проштудировав как можно внимательнее все технические и научные замечания, высказанные в трудах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина.

А. Р. Палей вполне разделял эти взгляды.

В большом обозрении «Научно-фантастическая литература» («Литературная учеба», 1936) он старательно фиксировал каждую мелочь, каждый просчет рецензируемых им авторов. Вот Вениамин Каверин неверно описал действие бумеранга… Вот Алексей Толстой ошибся, утверждая, что Земля с Марса будет выглядеть как красная звезда… Вот он же пролетел, описав луч гиперболоида как белую раскаленную спицу, пронизывающую воздух, а ведь никак нельзя увидеть такой луч со стороны. «В противоположность произведениям этих авторов, – решительно отмечал А. Р. Палей, – роман инженера Н. Комарова (малозаметного автора, не оставившего никаких следов в фантастике, – Г.П.), конечно, слаб в художественном отношении и социальные вопросы в нем освещены плохо, но зато хорошо поставлена проблема хладотехники».

В лучшем произведении А. Р. Палея (роман «Остров Таусена», 1948) советские специалисты – журналист Гущин и биолог Цветков на неизвестном островке в Белом море случайно натыкаются на тайную научную колонию. Это скрывающийся от фашистов, захвативших его страну, норвежский академик Таусен ведет тут глубокие изыскания в области эндокринологии. «Я всегда работал над опытными животными, как скульптор, – говорит он неожиданным гостям. – Моим материалом всегда были не глина и камень, а живое, чувствующее, подвижное тело…»

Аадемику Таусену удается создать более крупные формы (по весу и по объему) уже существующих животных. Правда, советский академик Рашков («…одетый по-домашнему, в пижаме, облегавшей его крупную фигуру и похожей цветом на его русые, с густой проседью волосы…») и в этом добивается не менее впечатляющих результатов, причем без всяких этих сложных операций, всего лишь облучая нужные железы пучком ультрафиолетовых лучей. «Большое дело сделали наши ученые со зверем! – радуется один из простых героев романа. – Кожа-то (тюлень по-поморски, – Г.П.) величиной со слона! Ведь еще до войны сколько зверя истребили! Техника-то лова улучшается. Гренландского кита почти вовсе выбили. А теперь, может, и кита будут увеличивать. Моржа в море мало, только в далеких местах сохранился. Морской коровы совсем нет. Морскую выдру только в заповеднике найдешь. Я читал: до войны по всем странам зверя били больше миллиона в год. А теперь, наверное, и того больше. Туша тюленя весит сколько? Ну, сто килограммов. А эти – тонн по девять! Одного такого убьешь – все равно, что сотню простых уложишь…»

Поскольку речь шла о генетике, науке в то время опальной, книгу А. Р. Палея завершала большая статья академика Б. М. Завадовского (скоро обвиненного в вейсманизме-морганизме). Читать статью даже интереснее, чем роман. «В 1935–1936 годах, – пишет академик, – в руководимой мною эндокринологической лаборатории всесоюзного института животноводства профессором В. Е. Робинсоном были проведены успешные опыты на поросятах. При удалении передней доли гипофиза у поросят удалось получить гипофизарных карликов, а при помощи ежедневных инъекций вытяжек из передней доли гипофиза быка были получены поросята-гиганты, превосходившие на 50 процентов по темпам роста и массивности тела контрольного брата». Правда, ученый указывал: «Пусть читатели не забывают, что все же утки и по сей день не линяют от щитовидной железы (как в романе, – Г. П.), что гиганты-поросята еще не вышли из стен лаборатории, что современная наука еще не разрешила вопроса о создании таких новых пород сельскохозяйственных животных-гигантов, о которых мечтал еще Герберт Уэллс…»

«За антилысенковский роман „Остров Таусена“, – сообщал мне Абрам Рувимович в письме от 6 августа 1988 года, – меня лаяли во всех органах прессы, включая „Литературу в школе“ и „Естествознание в школе“. Результатом было надолго отлучение меня от печати и от всех способов заработка. Лаврентий Берия меня тоже не обошел вниманием, но, к счастью, поздно вспомнили обо мне: взяли 13 февраля 1953 года, а выпустили 31 декабря того же года… Какие обвинения мне предъявили при вожде? Сначала, что я хотел убить его и Маленкова. Это, конечно, не удалось хоть как-нибудь доказать. Потом – в клевете. И что я не соглашался с докладом Жданова о литературе. Воображаю, как смеялись над этим пунктом в Верховном суде… Все же дали мне 10 лет с последующей высылкой, и я мог бы их реализовать, если бы в начале марта не произошло важнейшее событие (смерть Сталина, – Г.П.), после чего меня реабилитировали, правда, только к Новому году…»

В 1968 году появился роман «В простор планетный».

Сам Абрам Рувимович не считал эту книгу удачной, но И. А. Ефремов очень хвалил роман за «динамическую конструкцию», и за то, что «роман представляет собой научную фантастику в ее классическом, наиболее любимом мною виде утопии, пронизанной верой в светлое будущее человечества». В предисловии к роману Ефремов писал: «Множество научно-фантастических „предупреждений“, иногда не совсем верно называемых антиутопиями, появилось за последние двадцать лет в зарубежной литературе и оттуда повлияло и на советскую фантастику. Естественно, что люди, не подготовленные философски или мало образованные исторически, не владеющие диалектическим методом мышления, постоянно впадают в тупики, которыми так изобилует однолинейное формальное мышление. Однако литература страны, первой из всех идущей путями научного социализма, должна обладать более далеким видением будущего и верить в неизбежную преодолимость великих затруднений исторического развития. Поэтому мне думается, что типичными для советской научной фантастики будут произведения оптимистические, убеждающие в торжестве разума и гуманизма, верящие в естественность доброго в человеке».

Герои романа: «…бенгалец Шотиш Дотто, подтянутый, сухощавый. Рядом с Жаном (Тэном, – начальником экспедиции, – Г.П.) Ванда Апресян, невысокая блондинка, с быстрыми, даже порывистыми движениями, стремительной речью и пришептывающим, но приятного, бархатистого тембра голосом. А там – самая крайняя – Герда Лагерлеф. Она вулканолог. Жан рад, что Герда здесь, ему было приятно, когда он узнал, что она летит с ним в одном корабле. Это невысокая полная девушка, со слегка переваливающейся походкой и немного запинающейся иногда речью (особенно когда волнуется), кажется ему ближе других спутников, может быть потому, что ему уже довелось на Земле работать и учиться у Мерсье вместе с ней. Ему кажется – она больше, чем кто другой, связывает его с родной планетой. Люди разных национальностей прибыли сюда (на Венеру, – Г.П.), и будь это в двадцатом, скажем, веке, пожалуй, не обошлось бы без переводчиков. Но теперь, когда каждый владеет по меньшей мере четырьмя-пятью языками…»

Конечно, роман патетичен.

Он изобилует многочисленными риторическими отступлениями.

Это не просто полет на Венеру, это еще и история любви. «Трагедия неразделенной любви на протяжении всей истории человечества была одним из самых тяжких несчастий, – можно прочесть в романе. – С нею ничего не сделаешь. Самые сильные чувства не поддаются контролю. Счастливо человечество в целом: оно идет вперед и вперед. Счастье – в движении. В движении человечества есть и падения, и взлеты, но в целом путь его – вперед и вверх!»

В феврале 1993 года я навестил Абрама Рувимовича в его московской квартире на Полтавской улице (за стадионом «Динамо»). Через день (11 февраля) писателю исполнялось сто лет. Он неважно слышал, маленький аккуратный старичок в большом кресле, правда, без жестяной слуховой трубы Циолковского, как можно было ожидать. Он был в добром здравии и в ясном уме. Его распирало любопытство. Он спрашивал неожиданно: а как это радиоволны проходят сквозь стены? Или вспоминал какое-то свое давнее стихотворение. Или начинал ругать молодых неизвестных авторов. Приходят, говорил он, представляются писателями и издателями, берут под честное слово старую редкую книгу и исчезают. По неведомой ассоциации вспомнил некую сотрудницу журнала «Революция и культура». В тридцатые годы эта милая женщина принимала у него стихи, никогда их не печатала и чертовски жаловалась на жизнь. Будучи человеком небогатым, Палей сотрудницу жалел. Да и как не жалеть? Сырая комнатенка… Одиночество… Безденежье… Даже личную пишущую машинку не может продать: профсоюз запрещает – орудие труда… Фамилия Алилуева ни о чем не говорила Абраму Рувимовичу, и он был потрясен сообщениями о смерти столь хорошо знакомой ему сотрудницы…

«Аделина Адалис? – переспрашивал Абрам Рувимович. – Ну как же, знал, знал! Любимым словом этой поэтессы было – вредительство… Астроном Леверье? Еще бы! Это же по его просьбе безымянный прежде цветок назвали гортензией, – в честь его любимой, кстати, уже через год наставившей ему рога… Книги? Ну как же, без книг нельзя! Фантасты, говорящие об исчезновении, о смерти книг, не правы – обыкновенные книги переживут века, войдут в далекое будущее… Вы покупаете книги или предпочитаете работать в библиотеках? – жадно спрашивал он. – А письма друзей и коллег храните? Делаете специальные выписки? Я, например, – похвастался Абрам Рувимович, – в молодости составлял картотеку для самого Венгерова!»

Впрочем, все это были подступы. Главный вопрос Абрам Рувимович задал неожиданно. «Говорите, прилетели в Москву из Новосибирска? А вот каким все же образом летают самолеты? Как они, такие тяжелые, огромные, держатся в воздухе? – Абрам Рувимович даже встопорщил белесые узкие бровки: – Сколько часов, вы говорите, летит самолет в Москву из Новосибирска? Четыре?»

И задумался. Что-то бушевало в глубинах души старого фантаста. Отвлекаясь, как бы подавляя сложные мысли, рассказал, как знаменитый советский поэт-песенник стащил несколько строк из его стихотворения, опубликованного еще в дореволюционном ежемесячнике «Свободный журнал». У Палея было: «Город замер в сонной дымке, гаснет зарево зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» А у Лебедева-Кумача: «Вечер реет в белой дымке в ярком зареве зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» Разумеется, учинился скандал, известную песню с той поры поют совсем иначе: «День уходит, и прохлада освежает и бодрит, отдохнувши от парада, город праздничный гудит…» Странно, что сам Абрам Рувимович написал в своих воспоминаниях: «Когда знаменитый поэт Федор Сологуб председательствовал на каком-то собрании поэтов, молодые люди читали стихи, общим и главным недостатком которых была подражательность… Участники обсуждения указывали на это… Но в своем заключительном слове Сологуб сказал, что однажды придет такой поэт, который ограбит всех своих предшественников, и это будет великий поэт… Мысль Сологуба ясна: подлинный поэт не пренебрегает творческим наследием предшественников, он использует его, переплавит в своем творческом горне и создаст произведения, отличающиеся яркой поэтической самобытностью…»

Что чувствует человек, проживший на свете более ста лет?

Только ли бремя огромных потерь, фантастически бесконечных потерь?

«В нашей жизни, – сказал Абрам Рувимович журналистке М. Ремизовой, – больше всего приходится чувствовать то, что чувствовала Юлия Друнина перед своим уходом, то есть безнадежность. Я бы не сказал, что все безнадежно, но дело в том, что, как сказал Некрасов, „жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе“. В плане частном, личном – вспоминаешь, передумываешь, что сделал в своей жизни, и очень хотелось бы переделать все по-другому».

Когда я уходил, Абрам Рувимович приподнялся в кресле.

Он сиял. Он светился изнутри. Его страшно интересовало будущее.

Может, все свои сто долгих и интересных лет он и прожил ради этого своего коронного вопроса. «Сколько, сколько, молодой человек, вы там говорили, летит самолет из Новосибирска в Москву? Четыре часа! Целых четыре часа?» И, замечательно выдержав паузу, выдохнул с восторгом истинного провидца: «Попомните мои слова, молодой человек! Когда-нибудь они будут летать еще быстрее!»

Умер А. Р. Палей в Москве 11 января 1995 года.