Красный сфинкс

СЕРГЕЙ ФЕДОРОВИЧ БУДАНЦЕВ

«Родился 28 ноября 1896 года (старого стиля), – писал а автобиографической заметке С. Ф. Буданцев, – в многодетной семье (я был одиннадцатым сыном) управляющего имением „Глебково“, Зарайского уезда, Рязанской губернии. Детство провел в небольшом поместье, где еще были живы воспоминания крепостного права, а хозяйство велось дедовскими способами, оранжереями и маленьким конным заводом, рядом с трехполкой да двумя жнейками „Мак-Кормик“, с которыми легко конкурировали выписываемые из тульской губернии бабы…

В 1907 г. поступил в 1-й класс реального училища в Рязани, затем перешел в частную гимназию Зелятрова…

Годы 1918-20 провел в Баку, Астрахани, Москве, Смоленске…

Печататься начал в 1913 г. в провинции. Писал литературно-критические статьи, стихи, даже вел в «Рязанской жизни» маленький фельетон; изредка пробовал свои силы в прозе. Во время революции написал много публицистических статей, работал в «Изв. Бак. Совета» и редактировал «Красный воин» в Астрахани…»

«Произведения Буданцева, – указывал писатель Александр Бирюков (Магадан) – прочно входили в контекст того времени. Не случайно даже с названиями их выходили кажущиеся забавными истории. Так, в начале двадцатых годов оказалось, что в советской литературе существуют два „Мятежа“ – буданцевский и фурмановский. По свидетельству Буданцева, авторы тянули жребий, кому менять название. Вышло, что Буданцеву. Через несколько лет в советской литературе появились еще две повести, одинаково названные „Саранча“ – у Буданцева и у Леонида Леонова. Поскольку повесть Буданцева была написана раньше, Леонов опубликовал свою под названием „Саранчуки“ и лишь через пятнадцать лет вернулся к первоначальному названию. Перекличка названий могла возникнуть и с Зощенко: последняя повесть Сергея Буданцева называлась „Учение о вечной молодости“, и только позже получила другое название».

В Баку Сергей Буданцев приехал из оккупированного Россией Ирана. Здесь, а затем в Астрахани, сотрудничал с газетами, пытался привлечь к ежедневной будничной работе футуриста, будетлянина Велимира Хлебникова. «Но из гениального поэта не выходило газетчика, а выходили печальные курьезы, и за одну его заметку я едва не угодил под суд. Паек мы ему, помнится, выдавали».

В 1921 году перебрался в Москву. Завязал добрые отношения с Сергеем Есениным, Николаем Асеевым, Борисом Пильняком, Дмитрием Фурмановым, Исааком Бабелем, Владимиром Маяковским, Артемом Веселым, с художником Эль Лисицким. Молодым писателям в конце двадцатых годов близкое счастливое будущее казалось фактом непреложным. «Эти строки пишутся июньским вечером в поселке Запорожстали, около Днепростроя, – с удовольствием набрасывал Сергей Буданцев в путевом блокноте. – Свистят паровозы, слышны взрывы – рвут строительный камень, стихли зной, пыль и ветер, кричат дети. Проходят люди. Они создали Днепровскую плотину, возвели коробки огромных цехов новейших заводов, между делом строят социалистический город на полтораста тысяч жителей, и я живу в таком городе».

Дело советских людей казалась Сергею Буданцеву настолько непреложным, что в 1925 году он написал чрезвычайно лихую фантастическую повесть «Эскадрилья Всемирной Коммуны». В ней он описывал близящуюся мировую войну – неизбежную, жестокую, зато способную окончательно освободить мир от капиталистических цепей. Повесть вышла в библиотечке журнала «Огонек» (тираж – 50 000 экземпляров). В 1927 году повторена в сборнике «Японская дуэль», в 1929 году – во втором томе собрания сочинений Сергея Буданцева.

«Причины второй мировой войны 1934-36 годов достаточно были обследованы и предсказаны еще в 20-х годах, – так начиналась повесть. – Мне остается только напомнить повод. Сараевское убийство кажется грандиозной эпопеей в сравнении с неудачной операцией Луи Арсэна принцу Филиппу Румынскому. Злокачественным местом, откуда шли кровавые противоречия того времени, оказалась Трансильвания, насильственно отторгнутая от Венгрии. Указанный принц Филипп, пожелав омолодиться, отправился в Будапешт к знаменитому биологу и хирургу Луи Арсэну, бельгийскому эмигранту, ассимилировавшемуся в Венгрии. Операция оказалась неудачной: громовой, хрипловатый бас импозантного принца превратился в сиплый дискант, крашеные усы и бородка Филиппа вылезли, он помолодел лет на пятьдесят сразу, без надежды созреть и вновь проделать тот цикл удовольствий, ради которого лег под губительный ланцет. Быть может дальнейшая работа хирурга и возвратила бы его горестному пациенту желанную мужественность, но это требовало времени и новых страданий; словом, неудачная операция, лишившая продолжения боковую линию румынского престолонаследия, была истолкована, как враждебный акт, как свирепая интрига агрессивных венгров, тон взаимных нот повысился на несколько октав, как голос коронованного кастрата, и война началась…»

«Красный флаг СССР алел на востоке; не шепот Циммервальда, а грозный голос Коминтерна гремел над миром; отрывистый язык его воззваний к восстающим народам навсегда останется памятником тех героических времен. Советская Россия втянута в войну не была, но ее границы тщательно охранялись воздушным флотом, и лишь революция сначала в Италии, а затем в Германии осенью 1936 года направила военную силу России на помощь пролетариату». Эта революция освободила всю Евразию – от Японии до Англии. (Поэт Павел Коган в те годы мечтал: «Чтоб от Японии до Англии сияла родина моя!») В череде коротких кровопролитных войн остатки враждебного свободному миру «черного интернационала» укрепились на далеком африканском острове Мадагаскаре. На западном берегу острова поднялся город Фохтбург, названный по имени первого (и последнего) фашистского диктатора Фохта. Помощником фельдмаршала, главой правительственного кабинета стал всем известный дуче Бенито Муссолини. Мощный морской флот позволял «черному интернационалу» отстаивать свою самостоятельность. К тому же, на подходах с моря были выставлены минные заграждения, а зенитные орудия могли отбить любую воздушную атаку. «Стоит ли говорить, что ни одного русского не было на Мадагаскаре. Так называемые нэпманы не проявили никакой резвости в преодолении строгих границ первой Советской Республики. Эмиграция Курфюрстендамма, Константинополя и Белграда ринулась в Россию при первом взрыве войны, а во время итальянского восстания последний граф Бобринский умер от разрыва сердца в Ницце. Эпидемия самоубийств среди тех, кого печальная известность лишала права убежища в революционных странах, докончила жалкие остатки старых врагов российского пролетариата…»

Лидеры «черного интернационала» – фельдмаршал Фохт и дуче Бенито Муссолини, а с ними американский миллиардер Артур Рокфеллер-младший – были совершенно уверены в том, что чудище революции, как водится, рано или поздно пожрет самое себя. Уверенность в этом была так велика, что 14-го января 1941 года диктатор во всеуслышание заявил: «Я настаиваю на категорическом воспрещении аэропланостроения; слишком частые случаи бегства из нашей крепости культуры в разнузданный мир революции и мятежа заставляют меня требовать этого от правительства». Действительно, стоило даже самому отъявленному фашистскому офицеру-пилоту подняться в воздух, как он тут же брал курс на крамольную коммунистическую Европу. Чтобы закрыть границы Мадагаскара как можно плотней, не оставить в них ни единой щели, были созданы специальные воздушные мины из пикринола. «Эти мины, разрывавшиеся на высоте до восьми и даже десяти километров, создавали целую систему воздушных почти цилиндрических ям и ураганных течений, а также явления воздушной детонации». Срочно усовершенствовали посылку без проводов мощных волн электрической энергии. При соприкосновении с дюралюминием указанные волны давали искру, воспламенявшую взрывчатые вещества.

Таким образом Мадагаскар превратился в неприступную крепость, но в вольной лаборатории русского военного летчика Алексея Уралова уже велась интенсивная работа по ликвидации всех выше указанных видов вооружения, а члены Совнаркома Всемирной Коммуны так же интенсивно размышляли над самой судьбой контрреволюционного острова. Книга Уралова «Стратегия и тактические особенности воздушного боя» выдвинула имя красного военлета в ряд ведущих военных теоретиков, таких, как Клаузевиц и Бернгарди. Ко всему прочему, русский военлет еще в 1939 году (не забывайте, что повесть Буданцева была опубликована в 1925 году!) резко протестовал против принятой на практике беспрепятственной эвакуации мировой буржуазии на остров Мадагаскар. В парижской коммунистической газете «Humanite» он указывал: «Мы позволили укрепиться на отдаленной окраине черной своре контрреволюционеров. Они не теряют времени даром. Вооруженные опытом техники, имея таких изобретателей, как Канэ, Пуассон, Битерфорд, имена которых известны каждому читающему рабочему, Фохт и Муссолини создали из Мадагаскара неприступную крепость. Ради успехов мощной и разнообразной промышленности там царит бешеная эксплуатация черных рабов. Сотни тысяч их томятся под сапогом грубого солдафона. А чем еще могут удивить нас неугомонные насильники Мадагаскара, какую каверзу придумают они для своего бесплодного, но все же опасного мщения и злобы? Нет, этот южно-африканский Карфаген должен быть разрушен!»

События подтолкнул негр Убанунга-Га.

Бежав с Мадагаскара, он принес страшные новости.

Оказывается, в лаборатории мадагаскарского профессора тропической медицины Джемсона выведены личинки нового вида мухи-цеце. «Получившиеся экземпляры, очень крупные, одним укусом убивают молодого быка». Убанунга-Га, как «достаточно обученный и вошедший в полное доверие негр» с первой партией личинок был направлен профессором-преступником к устью реки Лимпопо. Но вместо того, чтобы заразить цветущие зеленые берега тропической реки, негр бежал в свободные коммунистические края.

«Мы должны спасти Красную Африку от палача Фохта!»

Америка строит для похода на Мадагаскар двести сорок крупных самолетов типа В 9–4; Япония и Китай дают дирижабли для обслуживания тыла экспедиции; германо-французское объединенное морское ведомство – новейшие дредноуты и субмарины; советский военлет лично возглавляет сверхмощный воздушный флот. 14 мая 1944 года в шесть часов по лондонскому времени Эскадрилья Всемирной Коммуны снялась с советского гринвичского аэродрома. Главная масса истребителей шла с интервалом в десять километров, замыкал отряды японо-китайский дирижабельный обоз.

Узнав о начале военных действий, фельдмаршал Фохт впал в бешенство.

В самый короткий срок зенитные батареи и военные укрепления Фохтбурга были приведены в боевую готовность, а морской министр японец Футо-Яма распорядился дополнительно отправить подводные лодки на предельную глубину – под прикрытие береговых батарей, в те места, где ожидалась высадка десантов.

«Машины Пуассона, дрожа от напряжения, накапливали губительную энергию».

«О, нужен гений Плутарха и Тацита, – восклицал автор, – чтобы живо передать те героические движения души, которые руководили вождями и рядовыми сподвижниками эскадрильи!» Наладив связь с Фохтбургом, командующий воздушным флотом Уралов по радио предложил Фохту сдаться, но диктатор, предвидя скорое поражение, предпочел застрелиться. А что касается дуче…

Вот оно, невероятное предвиденье!

Дуче Бенито Муссолини попытался укрыться на принадлежащем ему заводе «Новый Рамзес», но был пойман рабочими и повешен. В 1925 году советский писатель Сергей Буданцев с невероятной точностью указал на будущую казнь Муссолини, которой он подвергнется в далеком 1944 году!

«Я хорошо помню этого полноватого, но статного, рослого, легкого в движениях, на редкость обаятельного человека, – вспоминал Юрий Нагибин. – Музыкальный, певучий, отличный рассказчик, остроумец и редкий добряк, он был очень популярен среди своих коллег, что не помешало кому-то состряпать лживый донос». Но на мой взгляд, Юрий Нагибин напрасно удивлялся. «Вопрос о подчинении подсознательного организующей воле далеко не всегда решается писателем в классовом пролетарском духе», – так корили критики писателя Сергея Буданцева. О лучшем его романе «Мятеж» критик Георгий Горбачев писал так: «Герой „Мятежа“ – индивидуалист, авантюрист, надломленный интеллигент, левый эс-эр Калабухов-Преображенский. Калабухов – фигура очень интересная; он типичный представитель не имеющих твердых убеждений, выбитых из колеи империалистическою войною интеллигентов, которым революция совсем сбила мозги набекрень и увлекла их в своем потоке. Порою она давала возможность наиболее даровитым из них делать событиями исторического характера свое преступное легкомыслие, неустойчивость, склонность к авантюрам, вовлекая в них войска или сторонников их партий. Партией этих авантюристов была левая часть эс-эров. Калабухов – типичный лево-эс-сэровский военный герой, командир беспардонной партизанщины, любящей его удаль, удачливость, неприязнь его ко всякой организованности и дисциплине. В его „первой особой революционной“ армии лучшей, наиболее надежной и сильной частью является седьмая рота, переходившая полностью не раз то к белым, то к красным, о которой начальник калабуховского штаба Эккерт в своем дневнике пишет: „Дерутся они на спирту, как зажигалки на бензине, и, разумеется, кокаинисты“. Революция для Калабухова – способ удовлетворить свое честолюбие и жажду власти и приключений. Он начинает ненавидеть революцию, потому что в ней „орут миллионы“ и в их реве не слыхать его, калабуховского, голоса; потому что революция не может позволить безнаказанно играть тысячами жизней и судьбами фронта по личной прихоти…»

Сергей Буданцев чувствовал неладное.

Не случайно в его романе «Писательница» в интеллигентную беседу двух женщин вторгается вдруг простой рабочий парень Мишка. «Ему надоело молчание, и он прервал его совершенно неожиданным изречением: „Интеллигенцию мы должны уважать, как ученых людей“. – „Молчи уж, чертушка“, – зашипела на него Маруся, на что он сделал второе заявление: „А вредителей расстреливать, верное слово“.

Мрачные предчувствия писателя оправдались.

26 апреля 1938 года Сергей Буданцев был арестован.

«В будущих материалах дела заключенного, – писал Александр Бирюков, многие годы исследовавший архивы НКВД, – место рождения Сергея Буданцева по небрежности было указано неверно. Это (вместе с допущенной ошибкой в написании фамилии) позволило его вдове, Вере Васильевне Буданцевой-Ильиной, на протяжении пятнадцати лет поддерживать фантастическую веру в то, что горячо любимый ею человек жив».

В цитируемом Александром Бирюковым лагерном деле – скупые бюрократические записи, канцелярщина. Судебная коллегия установила, что «из материалов дела усматривается, что основанием для осуждения Буданцева послужили показания осужденных по другим делам писателей Пильняка, Алексеева, Клочкова. При допросе 11 декабря 1938 года Пильняк Б. А. показал, что в 1926–1927 гг. он поддерживал связь с рядом антисоветски настроенных писателей, среди которых был также Буданцев (здесь, видимо, ошибка: Б. А. Пильняк был расстрелян еще 24 мая 1938 года), и что в указанный период познакомил последнего с японским журналистом Курадо. Проводил ли какую-либо антисоветскую деятельность Буданцев, из показаний Пильняка не видно. На следствии Алексеев показал, что со слов Пильняка ему стало известно о принадлежности Буданцева к контрреволюционной организации…»

В итоге особое совещание НКВД постановило: Буданцеву С. Ф. за его активную «контрреволюционную троцкистскую деятельность» объявить восемь лет исправительно-трудовых лагерей. 16 октября постановление предъявили обвиняемому, а уже через месяц он с первым этапом ушел на Колыму. Навигация в Охотском море заканчивалась в последних числах декабря; заключенные, отправленные из Москвы так поздно, неизбежно опаздывали к последнему пароходу. Какой смысл было везти тысячи людей, обрекая их на многомесячное бездействие? – спрашивал в своем исследовании Александр Бирюков. И отвечал: разгадка заключается в «статейности». Для лиц, осужденных по зловещей «литерной» статье, только Колыма считалась наиболее подходящим местом заключения. К тому же, развивающемуся Дальстрою нужна была дешевая рабочая сила.

Во Владивостоке писателя догнал ответ на его жалобу, которую он послал в Прокуратуру СССР. Ответ гласил: оснований для пересмотра дела нет. В Магадане з/к Буданцев (личное дело № 224955) при оформлении в учетно-распределительном отделе назвался почему-то аптечным работником. Может, узнал о лагерных приоритетах – медицинский работник любого уровня, как правило, попадал в более привилегированное положение. А может, за месяцы, проведенные на Владивостокской пересылке, действительно приобщился к названной профессии. Это наивное ухищрение, писал Александр Бирюков, как и заключение врачей – «средний труд», не возымело никакого действия. Буданцева направили на прииск «Дусканья» Южного горнопромышленного управления на самые тяжелые «общие» работы – забойщиком.

К работе Сергей Буданцев приступил 10 июня, но через тринадцать дней последовал новый этап. Карта зачета рабочих дней (хотя, по словам Александра Бирюкова, никаких зачетов заключенным-каэрам в то время уже не полагалось) содержит вполне положительный отзыв начальника участка: «Старается работать, норму выполняет, но еще не имеет навыка к забойной группе, к инструменту относится бережно». А табельщик даже вывел з/к Буданцеву неплохую выработку – 106 процентов. Но следующие три месяца (июль, август, сентябрь) Буданцев проводит уже на другом участке. Что-то к тому времени изменилось. «Злостный отказчик. Умышленно не выполнял норм производственного задания. К работе и инструменту относился плохо. Водворялся в ИЗО на 5-ть суток, как злостный отказчик, симулянт и саботажник».

Видимо, здоровье писателя оказалось настолько расшатанным, что лагерная ВТК наконец вынесла заключение о направлении ослабевшего з/к на «инвалидную командировку». К сожалению, было поздно. В формуляр личного дела № 224955 (документ, который должен следовать с заключенным при всех его перемещениях по Севвостлагу) была внесена запись: «Умер 6 февраля 1940 года. Смерть последовала в результате крупозного воспаления легкого и миодегенации сердца, при наличии жирового перерождения печени и хронического нефризо-нефрита».

«15 июня 1940 года, – писал Александр Бирюков, – младший лейтенант Огурцев в письме под грифом „секретно“ известил ГУГБ НКВД СССР о смерти з/к Буданцева. На другой день он отправил соответствующее письмо в Отдел актов гражданского состояния УНКВД по Московской области, указав московский адрес писателя, видимо, полагая, что соответственно будет извещена и вдова. Было ли послано такое извещение, я не знаю, но и несколько лет спустя Вера Васильевна Ильина продолжала надеяться и ждать. 29 января 1946 года, например, секретариат УСВИТЛ зарегистрировал телеграмму, отправленную ею из Москвы: „Поздравляю любимого новым годом верю скорую встречу целую“. Через год, 11 февраля 1947 года, еще одна телеграмма (а кто знает, сколько их было всего?): „Родной Сереженька сегодня 28 лет нашей свадьбы“. Тщетно в декабре 1947 года начальник архивного отдела СВИТЛ майор Михайленко наставлял своего коллегу из УМВД по Московской области: «Прошу сообщить для доказательства, что речь идет именно (здесь и далее текст подчеркнут в письме, – Г.П.) о ее муже, именно о Буданцеве, именно о Сергее Федоровиче, именно 1896 года рождения, именно уроженце Зарайского уезда, Рязанской области, именно…» Но и восемь лет спустя, получив из Верховного суда сообщение о реабилитации мужа, Вера Васильевна продолжала настаивать на своем. «Ведь за этим радостным сообщением стоит ч е л о в е к, – писала она. – А о том, что с ним и где он, меня никто не известил и не извещает. Очень, очень прошу вас дать распоряжение выяснить и сообщить, что с моим мужем С. Ф. Буданцевым, где он и по какой причине до сих пор не освобожден и ко мне не вернулся?»

Похоже, Вера Васильевна даже думать не хотела о том, что Сергей Федорович не вернется. Не понимала, что в этом смысле война за счастливое будущее страны уже проиграна.