ГЛАВА ТРЕТЬЯ СКАРЛЕТТ

Я просыпаюсь на рассвете, хотя не ложилась спать до четырех утра. Не встаю с постели и разглядываю потускневшие обои в цветочек, веду взгляд от пола до потолка по тоненькому ряду колокольчиков. Обои выбирала не я. Раньше это была материнская спальня, и, на мой вкус, обстановка тут слишком уж девчоночья. Я вздыхаю и пытаюсь снова заснуть, но все без толку. Мне вполне довольно трех часов сна в день. Если спать дольше, начинают сниться кошмары. Не то чтобы прямо ужасы, нет — воспоминания. Мне снится, как фенрис выламывает дверь. Как бабушка кричит по-немецки. Как смыкаются клыки на моих ногах, руках, на лице.

Такое кого угодно доведет до бессонницы.

Переворачиваюсь на другой бок и морщусь. Надо еще раз принять душ — на коже держится запах фенриса. Впрочем, иногда трудно сказать, есть ли запах на самом деле, или мне мерещится.

Фенрисы…

Я вздыхаю. Рози на меня в обиде, придется извиняться перед сестрой. Это нелегко объяснить, но когда мы с ней в ссоре, у меня возникает такое ощущение, что во мне что-то не так, словно в книжный шкаф небрежно свалили книги. И все равно я стараюсь защитить Рози — внутри все переворачивается при одной мысли о том, что она может допустить одну крошечную ошибку. Один промах — и все… Что я за охотник, если не сумею уберечь единственного близкого мне человека?!

Поэтому я и охочусь: убиваю чудовищ, которые коверкают жизни и разрушают семьи. Неизвестно, когда этому придет конец — передо мной нет финишной черты. Вот если бы уничтожить всех существующих фенрисов! Это похоже на мечты о выигрыше в лотерею, однако мечта есть мечта. О том, чтобы страх и тьма… исчезли.

Свешиваю ноги с края кровати и на цыпочках пробираюсь по истертому деревянному полу, переступаю через скрипучие половицы. Яркий солнечный свет льется в комнату через восьмиугольное оконце в коридоре. Потолочные балки и дверные ручки отбрасывают тени, которые испещрили наш пол пятнами и полосами, словно землю под сенью леса. В доме тихо, но снаружи в ветвях уже перекликаются птицы, на пастбище глухо мычат коровы. Люблю раннее утро: дома я чувствую себя, будто спрятавшись за потайной ширмой посреди бескрайних просторов юга.

Перешагиваю через Баламута и подкрадываюсь к комнате Рози. Кот — зубастый серый комок — с раздражением впускает когти мне в щиколотку. Стряхиваю его, и Баламут отпрыгивает с презрительным выражением на морде. Я берусь за дверную ручку и замираю.

Раз, два, три!

Распахиваю дверь, и она стукается о стену. Я кидаюсь вперед, в последний момент подпрыгиваю и падаю на Рози, которая дремлет в своей узкой кроватке. Сестра с воплем вскакивает, прижимая к груди розовое лоскутное одеяло. Волосы у нее взъерошены, глаза сонные.

— Какого черта?! — неуверенно спрашивает она.

Рози залезает обратно в постель и натягивает одеяло на голову.

— Извини за… вчерашнее происшествие, — смиренно говорю я.

— Ты за этим на меня напрыгнула? Ничего себе извинение!

— Нет, это… как обычно — твоя старшая сестра придуривается. А в качестве извинения… Можем сегодня взять фильм в прокате. Ты выбираешь.

Рози садится на постели и подозрительно смотрит на меня.

— Что, любой фильм?

Я сжимаю губы, пытаясь скрыть нелюбовь к вкусам Рози в вопросах выбора кино. Ей нравятся истории про любовь. А по-моему, это пустая трата времени.

Она скрещивает руки на груди. Я неохотно киваю.

— А еще в следующий раз ты отпустишь меня на охоту одну, — добавляет сестра.

— Обещаю… Обещаю, что постараюсь.

Рози закатывает глаза, но мы обе знаем, что большего ей от меня не дождаться.

— Ладно. Хотя бы пообещай, что в этот раз от кино не отвертишься.

— Обещаю.

— А еще пообещай, что выйдешь из моей комнаты и дашь мне поспать, — просит сестра и сползает под одеяло.

Баламут запрыгивает на кровать, сворачивается у Рози в ногах. Я со смехом выбегаю из спальни, захлопываю за собой дверь и сдавленно хихикаю. Рози раздраженно стонет из-за устроенного мною грохота. На что еще нужны старшие сестры? Утро продолжается.

Заскакиваю к себе в комнату, надеваю джинсы, стягиваю волосы в хвост, спускаюсь вниз и выскальзываю за дверь.

Наш двор, вплотную подходящий к коровьему пастбищу, зарос высокой травой и в основном занят огородом, за которым мы с Рози стараемся ухаживать. Я осматриваю грядки. Почти наступила пора сажать горох — если верить бабушке, это надо проделывать при лунном свете. Не уверена, что подобные указания имеют значение, но я все равно буду им следовать. Никогда не могла понять, делилась бабуля Марч мудростью или просто рассказывала сказки. Частенько она заменяла истории на ночь всякими умными мыслями из книг по философии или стишком, который помогал нам освоить немецкий. Мы впитывали все без разбору, даже не осознавая, чему бабушка на самом деле нас учит.

По-немецки я знаю только пару фраз, а вот философия мне запомнилась. Декарт, Юм, Платон… Я, прищурившись, смотрю на солнце. Мне особенно понравилась история, которую бабуля рассказывала несколько раз, прежде чем я догадалась, что это не просто выдумка.

* * *

— Давным-давно, — нараспев начинает бабуля Марч, расположившись в нашей с Рози общей спальне, — в пещере жил да был мальчик…

— А как его звали? — перебиваю я.

— Не важно.

— Но его должны были как-то звать!

— Ну хорошо, звали его… Джон. Он жил в пещере со своей сестрой Мэри, — продолжает бабушка, а мы с Рози льнем друг к другу под пушистыми одеялами. — Там они родились, там и жили всю свою жизнь и всегда держались в темной глубине, потому что у входа по стенам двигались огромные чудища. Джон и Мэри не знали, что чудища были просто тенями.

— Они боялись теней? — вмешивается Рози.

— Они ведь не знали, что чудища были тенями, внученька. Они думали, что это настоящие чудовища, которые нападут, если подойти к ним ближе. Как бы там ни было, в один прекрасный день в пещеру пришла их бабушка, взяла Джона с Мэри за руки, подвела внуков прямиком к чудищам, а потом объяснила, что это только тени, как те, что у нас здесь на стене.

Бабуля Марч указала на дальнюю стену спальни: кусты сирени за окном отбрасывали зловещие тени на штукатурку.

— И тогда, — продолжала бабуля, — бабушка вывела своих внуков на яркий-преяркий свет. У них сразу же заболели глаза, потому что они долго жили в пещере и ни разу не видели солнца. Было очень больно, и Джон подумал, что ему все снится. Он решил, что солнце и тени — это сон, а пещера и чудища — реальность. Так что Джон побежал назад в пещеру, уверенный, что бабушка над ним подшутила. А Мэри осталась снаружи. Ей тоже было больно, но она подождала, пока глаза привыкнут к яркому солнечному свету. Ну так скажите мне, внученьки, кто оказался умнее: Джон, который не поверил в солнце, потому что оно было непривычным и новым, или Мэри, которая позволила своим глазам привыкнуть к свету?

* * *

Конечно, тогда мы не понимали, что бабуля Марч пересказывает нам Платона, но эта история навсегда изменила мое восприятие солнечного света. Всматриваюсь в свою тень на грядках моркови. Мы с Рози засеяли огород пару недель назад. Даже в очертаниях тени видны вспухшие шрамы у меня на руках. Шрамы — это мой солнечный свет. Я знаю правду о фенрисах, пока остальной мир живет в пещере, в полном и блаженном неведении.

Я иногда завидую свободе, с которой живут люди, не зная о чудовищах, что бродят среди них. Но я не Джон. Как можно притворяться, что света не существует — теперь, когда этот самый свет столько у меня отнял?!

Я прекрасно понимаю, от чего отказываюсь. Поначалу мной владела жажда убить всех волков в Эллисоне. Когда с этим было покончено, мы с Рози стали отлавливать волков в близлежащих городках и даже в Атланте. Чем дальше мы уезжали от дома, тем удачнее становились наши вылазки — пока хищники не вернулись в Эллисон…

Я с наслаждением вдыхаю прохладный утренний воздух и ухожу обратно в дом. Дверь с натянутой на нее сеткой захлопывается за моей спиной. Что-то переменилось. Я хмурюсь и напряженно осматриваю комнату. Все мои чувства на взводе. Вот оно: дверь в спальню бабули Марч приоткрыта.

Делаю шаг вперед, напрягаю мышцы. Я готова — что бы ни ожидало меня за дверью. Хватаю со стойки кухонный нож и скольжу по комнате, не отрывая взгляда от двери. На мгновение замираю и прислушиваюсь, пытаясь различить дыхание хищника или почуять запах гниения — то, что подскажет мне: в спальне притаился волк.

Ничего — ни запаха, ни звука. Остается ворваться в комнату и вступить в бой.

Я готовлюсь к схватке, считаю до трех и толкаю дверь.

Делаю шаг — и замираю от окрика Рози:

— Скарлетт! Ты меня до смерти напугала!

Я с облегчением опускаю кухонный нож, хотя сердце продолжает колотиться как бешеное.

— Баламут загнал сюда игрушечную мышку, — раздраженно объясняет сестра. Она стоит босыми ногами на том самом месте, где все и произошло. — Прости, что напугала.

Я качаю головой. Пряди волос прилипли к вспотевшему лбу.

— Не оправдывайся. Это ведь и твой дом, заходи куда хочешь, — отвечаю я и натянуто улыбаюсь. — Только не ко мне, конечно.

— А если зайду, ты меня ножом пырнешь? — шутливо уточняет Рози.

Я опускаю нож на прикроватный столик и говорю:

— Не знаю, не знаю.

Рози смеется, но в ее смехе чудится печаль. В бабушкиной спальне трудно по-настоящему смеяться. Комната похожа на гробницу: все заставлено безделушками и покрыто пылью, застывшей в неподвижном тяжелом воздухе. Занавески задернуты, кровать застелена, вещи сложены в сундуки. Мы сюда почти не заходим. Сестра сжимает серебряную рамку с фотографией и смотрит на меня снизу вверх с бабушкиного толстого матраса, как готовая сорваться с места лань.

Я присаживаюсь на кровать и через плечо Рози смотрю на фотографию: старый черно-белый снимок мамы с бабушкой сделан за несколько недель до того, как мама сбежала с цирком. Кто мог подумать, что сельская девчонка из Джорджии станет известной гимнасткой на трапеции? Фотография — словно зеркало. Мы с Рози сверхъестественным образом похожи на мать. Темные волосы, травянистая радужка, чуть зауженные брови и тело, плоское как доска.

— Мне нравится эта фотография. Как будто снимок «до», — говорю я вслух. — До того, как они начали ссориться, а мама стала, гм… встречаться с мужчинами.

Мягче я сказать не могу. Отцы у нас с Рози разные, и секрета из этого никогда не делали. Мы подозреваем, что где-то может оказаться еще один брат или сестра, поскольку мама уже года три не появлялась дома. Она возвращалась после нападения, но не выдержала смерти бабули Марч, едва могла смотреть на мои шрамы… Ей было проще уехать из города на неделю-другую, на месяц, на год, а еще лучше — на несколько лет. Легче бросить дочерей наедине с бременем смерти.

Рози разочарованно вздыхает, кладет рамку на колени и оглядывает комнату.

— Когда мы наконец начнем распродавать то, что здесь стоит?

— Еще не скоро. На чердаке куча маминых вещей, от которых можно избавиться.

Чтобы выручить немного денег, мы с сестрой продали все — от старинных часов до овощей, выращенных в огороде. Рози даже устроилась официанткой в кофейню, но невозможно одновременно ходить на работу и охотиться. Деньги, отложенные нам на колледж, после бабулиной смерти мама спустила на выпивку и наркотики. В этой комнате мы пока ничего не трогали, однако скоро наступит день, когда перед нами встанет выбор: продавать бабушкины вещи или прекращать охотиться на фенрисов. А охотиться мы обязаны, раз уж вышли из пещеры.

От этого мне не легче расставаться с вещами покойной бабушки. А если я все забуду, как папаша Рейнольдс? Останется ли хоть какая-то память о том, что бабуля жила на этом свете? Что тогда напомнит мне, почему я посвятила все свое существование охоте?

— Для нас эти вещи мало что значат. Хотя, конечно, важно сохранить память о бабуле, — говорит Рози.

— Вот именно. — Я наклоняюсь к сестре. — Помнить — очень важно.

Она поводит плечами, вытягивает ногу и носком отгибает край полосатого коврика — единственной вещи, к которой не притрагивались бабулины руки. Под бело-голубым квадратом на досках пола прячутся засохшие бурые пятна — их не берет ни порошок, ни горячая вода. Я не люблю смотреть на коврик, но Рози поднимает его каждый раз, когда мы оказываемся в спальне, как будто посмотрев на место, где пролилась кровь — моя, фенриса, бабули Марч, — она отчетливей вспомнит нападение. Рози говорит, для нее все как в тумане: и фенрис, и его жуткие зубы, и то, как мы прятались…

Я помню больше: слышу, как зубы фенриса вспарывают бабушкин живот, вижу клыки, тянущиеся к моему лицу, последний раз гляжу правым глазом… А потом — взрыв чувств: жажда возмездия, обрушившаяся на меня ненависть, страстное желание уничтожить чудовище. Пелена крови и алой ярости навсегда изменила меня. Я дожидаюсь мягкого шелеста коврика, который снова ложится на пол, и поворачиваюсь к сестре. Бабушкина спальня рождает во мне боль, будто каждый раз, когда здесь поворачивается дверная ручка, один из моих шрамов начинает кровоточить.

— Прости… — шепчет Рози.

Она встает с кровати и ставит рамку с фотографией на то самое место, откуда взяла. Я расправляю смятое стеганое покрывало и провожаю сестру к выходу. Рози тихо прикрывает дверь за нами, словно внутри остался тот, кого нельзя беспокоить.

— Может, съездишь в город, возьмешь фильм в прокате? Еще надо докупить бинтов, — добавляю я и открываю холодильник.

Рози кивает, берет со стола жестянку с печеньем, вытаскивает оттуда полиэтиленовый пакет, набитый двадцатидолларовыми купюрами, и аккуратно извлекает из него две банкноты.

— Ножи прихвати.

Сестра смотрит на меня с сомнением и нехотя застегивает на талии пояс с охотничьими ножами. Да, я слишком за нее беспокоюсь, но фенрисы бродят повсюду.

Загрузка...