Конфайнмент

Глава 11

Пётр Сергеевич терпеть не мог ситуации, когда кажется, что всё под контролем. За тридцать лет службы он уже привык к тому, что если перед операцией всё складывается идеально, то, как только она начинается, все заранее разработанные варианты и планы сразу летят в тартарары и действовать приходится в условиях критической недостаточности информации. Зато если планы начинают вдруг исполняться с безукоризненной точностью, а информация поступает вовремя или даже заблаговременно — жди беды.

Сегодня всё складывалось почти идеально. Тот, кого долго искали, нашёлся и снова готов к сотрудничеству, препятствия, как мнимые, так и реальные, устранены, санкция руководства получена, полномочия наивысшие, а межведомственные споры и дрязги ушли в прошлое вместе с прежним Генсеком.

Тем не менее, генерала не покидало ощущение какой-то неправильности, как будто он упустил что-то важное, ставящее под угрозу всю операцию.

Вероятней всего, причиной волнения являлось обычное нервное напряжение последних недель, но возможно, его истоки находились гораздо глубже. Ведь то главное, что лежало в основании разработки «клиента» — об этом Пётр Сергеевич начальству пока не докладывал. Не потому что специально хотел это скрыть, а потому что сперва ему требовался результат, причём, безусловный и значимый.

Генерал знал, что сегодня его соображения об иновременном происхождении Свояка вызвали бы у руководства Комитета в лучшем случае улыбку, а в худшем его просто уволили бы из органов и отправили на лечение. Поэтому волей-неволей пришлось включать вариант прикрытия и делать акцент на разоблачении кротов в собственном ведомстве. Сведения, полученные от Свояка в начале ноября, сыграли здесь ключевую роль. По некоторым фигурантам данные уже подтвердились, по остальным велась плотная оперативная разработка…

О её ходе Пётр Сергеевич лично докладывал начальнику 2-го Главного Управления генералу Григоренко, а потом первому заместителю Председателя КГБ СССР Виктору Чебрикову. Любопытно, но ещё до назначения последнего новым главой Комитета генерал Кондратьев, благодаря Свояку, уже знал, что это назначение произойдет в ближайшие дни, и потому чувствовал себя абсолютно уверенно. Самого Свояка удалось включить в схему расследования в качестве одного из важных свидетелей, которого, с одной стороны, требуется контролировать и охранять, а с другой, действовать в его отношении надо в высшей степени аккуратно.

Сведениями о реальном происхождении Свояка, кроме Петра Сергеевича, обладали только двое его сотрудников: Ходырев и Смирнов. Ходырев-старший, Новицкий и Кривошапкин, привлеченные к операции на ранних этапах, полной информацией не владели, и посвящать их в неё генерал-лейтенант считал преждевременным и рискованным…

— Проблем с возвращением не было?

— Не было, Пётр Сергеевич, — доложил Ходырев. — До общежития Свояк добрался без происшествий. Вот только…

— Что только?

— Как мы и предполагали, он на какое-то время задержался около дома Кислицыной. Внутрь не входил. Просидел четыре минуты возле подъезда и пошёл дальше.

— Просто пошёл? Звонить не пытался?

— Нет, не пытался.

— А около дома Клёновой не задерживался?

— Наоборот. Он постарался обойти его как можно дальше.

— Вопрос: почему? Какие будут соображения?

— Скорее всего, не хотел навлекать на неё подозрения.

— Это вряд ли, — покачал головой генерал. — Он знает, что нам про неё всё известно.

— Именно так, — подтвердил Михаил. — Я спрашивал у Свояка про неё. Он ответил совершенно определё…

— Я говорил о другом, — перебил Смирнова майор. — Он отводил подозрения для наружки, а не для нас.

— Логично, — немного подумав, кивнул Пётр Сергеевич. — Но почему тогда он не отвёл подозрения от Кислицыной?

Подчиненные переглянулись.

— Вероятно, она для него и вправду не слишком важна, — осторожно предположил Ходырев.

Несколько секунд Пётр Сергеевич мерил его испытующим взглядом.

— Уверен?

— Не очень, — развёл руками майор. — Но другого объяснения у меня нет.

— А знаешь, что… — генерал ненадолго задумался. — Проверь-ка ты эту девицу, что она делала и где находилась в течение последнего месяца.

— Вы думаете… она может иметь отношение к «лесному стрелку»? — догадался Ходырев.

— Не исключаю, — дёрнул щекой Пётр Сергеевич. — И этот факт меня беспокоит больше всего…

Не скажу, что моё возвращение в родные пенаты стало темой номер один в общаге, но определенный ажиотаж оно всё-таки вызвало. Поглазеть на меня и послушать очередную порцию баек, за что меня взяли, почему отпустили и где я столько времени шлялся, приходили со всех этажей. Десятка четыре, не меньше. Первым я ещё пытался что-то рассказать сам, остальных уже просвещали мои одногруппники, а я только важно кивал и загадочно хмурился: мол, дело там не такое простое, как кажется, но говорить ничего не могу — запретили.

Паломничество закончилось вечером. Любопытствующие разошлись, и я смог, наконец, заняться отложенными на время делами. В первую очередь, меня интересовало, что там с учёбой и не появилась ли у кого мыслишка отчислить меня под шумок из вуза?

Судя по рассказу соседа по комнате, если я и ошибся, то ненамного.

— После ментов тут ещё из деканата и комитета комсомола приходили. Спрашивали, выясняли, вынюхивали, накачку устраивали, — с усмешкой сообщил мне Олег. — Типа, не знали, что ты у нас весь из себя негодяй и только прикидывался порядочным, а мы, понимаешь, не просигналили.

— Приходили, а дальше?

— А дальше они курсовое бюро уговаривали, чтобы собрание провели. Насчёт твоего морального облика и вообще…

Он неопределенно покрутил пальцами, но я его понял.

— Под отчисление что ли готовили?

— Ну, да. Где-то так. Даже дату назначили. Но потом всё затихло, будто ничего и не было.

Почему всё внезапно «затихло», я, конечно, догадывался — не иначе товарищи из КГБ поработали — но объяснять это Олегу не стал. В полном соответствии с поговоркой: меньше знаешь, крепче спишь.

— Хреново, что с понедельника уже зачёты пойдут. Допустят тебя или нет, непонятно. Мне и Денько говорил. У тебя же небось заданий несданных столько, что и за месяц не расквитаешься. А по войне и английскому так и вообще, — развёл он руками. — Я бы на твоём месте попробовал в академку уйти. Может, получится.

Я мысленно усмехнулся. Как раз за английский и военную подготовку я волновался меньше всего. Уж Кривошапкины-то, что Павел, что Римма, стопудово не станут меня обижать и гнобить. Скорее, наоборот, помогут по полной. Что же касается остальных предметов, с ними я справлюсь и сам. А если не справлюсь, то напрягу Синицына — пускай помогает. Раз в это время меня запулить сумел, ему и ответ держать.

— А Шурик-то куда подевался? Что-то я его сегодня не видел.

— Синицын-то? Да он, говорят, вообще шизанулся, — пожал плечами приятель. — Снял где-то хату и сбежал из общаги. Сказал, что, мол, первую сессию хочет сдать на отлично, а мы ему, блин, нормально готовиться не даём. Ну, не дурак ли?

— Дурак. Как есть, дурак, — засмеялся я, соглашаясь…

Синицына я увидел только на следующий день. Он меня тоже. Вытаращился, словно на привидение. Пришлось даже перед у носом у него рукой помахать, чтобы очнулся.

— Ты это… здесь-то чего? — выдохнул он ошарашенно.

— Признали невиновным, дело закрыли, из розыскного листа убрали, — усмехнулся я, глядя на друга. — Сам-то сейчас где обитаешься?

— Так в Хлебниково же, я тебе говорил…

— Тссс, — приложил я палец к губам. — Об этом пока ни гу-гу. Слышал, наверно, какие у стен уши бывают?

Шурик молча кивнул.

— Ну и отлично. Вечером после матана поговорим, в главной читалке…

Занятия сегодня закончились без пяти пять. Две утренних лекции по общей физике и матанализу, потом перерыв на обед и следом два семинара: история КПСС и опять матанализ. Семинарист по исткапу, увидев меня, сначала долго допытывался, почему я не был на занятиях полтора месяца, затем чесал лысину и минут тридцать тупо гонял меня по всему пройденному за семестр материалу, словно решил принять зачёт прямо сейчас, не отходя от кассы. Как я сумел выдержать эту пытку, самому непонятно.

На матане всё было существенно проще. Преподавателя, похоже, абсолютно не взволновало моё полуторамесячное отсутствие, он лишь предупредил скучным голосом, что без двух до сих пор не сданных заданий меня до экзамена не допустят.

Добрейшей души человек. Мог бы и сразу послать, а так только пообещал, что шансов у меня практически никаких.

Что верно, то верно. В прошлой жизни да при таких раскладах шансов бы у меня действительно не было. Но здесь — это, как говорится, не тут. У нынешнего меня возможностей больше.

Кстати, неплохое прикрытие от тех, кто за мной следит. Ведь в том, что за мной приглядывают даже внутри института, сомнений не было.

Собственно, поэтому я и назначил Синицыну «рандеву» в главной институтской читалке — читальном зале научно-технической библиотеки. Перед сессиями там, как правило, собирались те, кто хотел как следует подготовиться к предстоящим экзаменам, сосредоточенно и в тишине, без шума и суеты общежитий.

Мы с Шурой устроились в самом дальнем конце, где меньше народа. Разложили тетради, конспекты, учебники… Разговаривать приходилось шёпотом, чтобы «никому не мешать», в том числе, и товарищам из наружки, если они и вправду где-то поблизости.

Первые полчаса я мучил Синицына на предмет выполненных заданий. Кочевряжился он недолго: пообещал сделать за меня половину, а ещё половину — найти, у кого списать. Когда же проблемы с учёбой были, в основном, решены, мы перешли к главному…

— По даче я с Кацнельсонами договорился до конца января, — сообщил Синицын, прикрыв рот ладонью.

— Спокойнее говори. И руками махать не надо, — поправил я друга. — Чем естественнее ты ведёшь себя, тем менее подозрительно.

— Ага. Понял. Ну, так вот. Ретранслятор я, в общем и целом, собрал и даже опробовал.

— Опробовал? Каким образом?

— Сейчас покажу.

Шура достал из портфеля очередную тетрадку, положил сбоку один из учебников (для «конспирации») и принялся объяснять:

— Короче, по схеме тут нужен разброс гармо́ник. Если все слои времени считать слагаемыми ряда Фурье, наш соответствует удвоенной частоте, твой тамошний — одинарной. То есть, в железе достаточно обычного тумблера типа «триггер», с двоичной характеристикой «ноль-один», как в ЭВМ. Но я, на всякий случай, поставил трехпозиционный, чтобы была возможность переключиться ещё на одну частоту — утроенную…

— Зачем? — не выдержал я.

— Думал, что пригодится, — пожал плечами приятель. — И, ты знаешь, действительно пригодилось. Для теста. Вчера я специально включил прибор на этой третьей гармонике, чтобы проверить, работает или нет. Оказалось, работает. Гистерезис точь-в-точь как в теории. Но при этом на наши слои этот дополнительный слой ничуть не влияет. Я проверял. Все измерители поля остались на прежних отметках.

Я мысленно выдохнул. Ну, Шурик! Ну… рационализатор хренов!

Сколько раз в своей жизни я сталкивался с разными доморощенными изобретателями, пытающимися упростить и улучшить нормально работающую систему — не перечесть. Чаще всего, подобные «улучшения» заканчивались одинаково — дополнительным геморроем для эксплуатантов и разработчиков. И это ещё считалось цветочками. Ягодки были не в пример тяжелее: в лучшем случае, выходили из строя механизмы и оборудование, в худшем — страдали реальные люди, вплоть до смертельных исходов.

Единственное, что сегодня извиняло Синицына — это то, что он сам же и разрабатывал свой ретранслятор, пусть и в другой реальности. Плохо только, что подопытным кроликом в эксперименте предстояло быть не ему, а мне…

— Что? Думаешь, не надо было? — забеспокоился будущий доктор наук, узрев мою помрачневшую физиономию.

— Теперь уже поздно, — махнул я рукой. — Да и бессмысленно. Штатно эта фигня должна сработать уже в воскресенье.

— Как в воскресенье? — изумился Синицын.

— А вот так! Читай.

Я достал песенник и сунул его приятелю.

Новое послание из будущего появилось вчера. И всю предложенную там программу требовалось исполнить в максимально сжатые сроки.

— А как они… ну, то есть, мы тамошние узнаем, что здесь всё в норме? — почесал затылок «изобретатель», закончив читать.

— Узнаем, не беспокойся, — хмыкнул я, мельком взглянув на Шурин портфель.

Ясен пень, раскрывать ему секрет передачи обратных писем было нельзя.

— Не доверяешь? — попытался обидеться Шурик.

— Вопрос не в доверии. Вопрос в безопасности и надёжности. Короче, придёт время — узнаешь.

— Угу. Через тридцать лет, — буркнул Синицын, но продолжать эту тему не стал, переключившись на новую. — А кто такой Смирнов, объяснить можешь?

— Могу. Это наш общий друг. Здесь ты с ним ещё не знаком, но в ближайшее время, я думаю, познакомишься.

— Что верно, то верно, — вздохнул приятель. — Тут же прямо написано, что для удачного переноса его присутствие обязательно.

— Всё так и есть, — кивнул я, прикидывая, о чём можно рассказать ему прямо сейчас, а что отложить на завтра.

— Ну, так чего? Расскажешь? — поторопил меня Шурик.

— Да. Расскажу. Только не всё и не сразу…

На улицу я вышел в половине седьмого. Синицын остался. Мы договорились, что в читалке он просидит до закрытия — на всякий пожарный, чтобы не вызывать подозрений.

Мне же требовалось хотя бы полчасика, чтобы подготовиться к визиту в бильярдную.

Хотя чего там готовиться? К серьёзному разговору я был готов ещё неделю назад. Проблема заключалось только в нужном настрое. Ведь после работы на железной дороге многое для меня стало ощущаться иначе, не так, как это виделось в сентябре-октябре и уж тем более в прошлой жизни.

Ощущения необычные, если не сказать странные. Ведь в своё время кем я только не поработал. Пахал, как говорится, и головой, и руками. Занимался наукой, торговлей, калымил извозом, ломал, строил, спасался от кредиторов, выбивал долги у мошенников, снова ломал, опять строил, ловил, убегал, прятался, лез на трибуны, учился, учил… Чего только не было, куда меня только не заносило. Однако всегда и везде всё, что случалось, казалось мне какой-то безумной игрой, которая нужна лишь затем, чтобы заработать на жизнь, но вот настоящей жизни я в ней ни разу не видел. Просто дела, просто деньги, просто работа…

И вот ведь ирония судьбы. За почти пятьдесят лет, ни в том оставшемся за чертой Советском Союзе, ни в «обновленной» России, я так ни разу и не столкнулся с чем-то иным, не подозревая, что всё может быть по-другому. И только когда, сбежав из СИЗО и вынужденно избавившись от налёта мнимой «интеллигентности», попал на железку, то вдруг обнаружил, что, несмотря на «богатый» опыт, я совершенно не знал страны, в которой живу, людей, которые ходят по тем же улицам, мыслей, которые витают в их головах, целей, к которым они стремятся…

Их «просто работа», как оказалось, была совсем не игрой. Она являлась для них и способом заработка, и смыслом, и даже образом жизни, начинающейся где-то далеко в прошлом и уходящей едва ли не в бесконечность. И тот жуткий социальный «эксперимент», который над ними поставили во времена перестройки, лишил их буквально всего, включая рухнувшие в один миг идеалы и представления о справедливости. Такого, мне кажется, не было даже в войну. Ведь даже тогда, в дни страшных для всей страны испытаний, человек верил и знал, за что он сражается и что защищает. В 90-е это знание и эта вера исчезли. И если одни, обладающие «природной сметкой и гибкой системой ценностей», сумели «вписаться в рынок», то для других это стало крушением не только надежд, но и жизни.

И то, что я сам в итоге оказался среди «вписавшихся», вовсе не давало мне права учить остальных и пробивать новый «эксперимент», с учётом, так сказать, старых ошибок. Пусть и с благими целями, но, как известно, именно ими всегда выстилают дорогу в ад.

Нет, люди, живущие здесь и сейчас, должны решать свою судьбу сами, без глупых подсказок попаданцев-всезнаек. Пробовать, ошибаться, идти вперёд, отступать, искать обходные пути… Единственное, чем я могу им помочь — это не мешать. А ещё — делать то, что умею… Пока умею…

Перед спортивным корпусом стояла чёрная «Волга». В салоне сидели двое. Специально я их не рассматривал, но водитель, похоже, был в охране «Седого» на памятной встрече в Сокольниках, где мы с товарищами офицерами «окучивали» бильярдных катал.

Сам генерал ждал меня в бильярдном зале. В полном одиночестве. Ни братья Ходыревы, ни Новицкий, ни Смирнов с Кривошапкиным в помещении не обнаруживались. Впрочем, ничего удивительного. «Седой», скорее всего, хотел побеседовать со мной тет-а-тет.

Мы молча пожали друг другу руки, после чего оппонент указал на ближайший стол.

Хочет сыграть? Ну что ж, я не против.

Когда пирамида была расставлена, генерал снял с неё верхний шар и катнул в мою сторону.

— Глядим, чей разбой? — поинтересовался я, остановив кием «подарок».

— Именно, — кивнул соперник, выставляя биток на линию дома.

— Что играем? Американку, Москву…

— Классику, — усмехнулся «Седой».

Любопытно. Классическую русскую пирамиду мы играли на первой встрече. Та партия закончилась боевой ничьёй. Сегодня… Он что, желает проверить, не пропил ли я на железке свой «бильярдный талант»? Да нет, вряд ли. Видимо, просто хочет потянуть время и оценить, насколько я изменился за последние полтора месяца.

Помогать ему желания не было. Скорее, наоборот — мне опять захотелось похулиганить.

Свой шар товарищ генерал пробил как положено — аккуратно и точно — с целью подкатить его на отскоке ровнёхонько к борту. Я же влупил по «битку» без всяких затей, на максимальном размере. От коротких бортов он отразился ровно семь раз, и столько же пересёк всю поляну. На восьмом мой шар не докатился до края стола считанные сантиметры, остановившись чуть ближе к борту, чем «генеральский».

— Однако, — покачал головой «Седой», оценив трюк.

В «классике» выигрыш разбоя не давал никаких преимуществ, так что это был действительно трюк. Просто трюк и ничего больше.

— Разбивай, — кивнул генерал, возвратив «белого» в пирамиду.

Первый удар я провёл через дальний борт, не отдав сопернику ни одного гарантированного прицельного. «Седой» ответил не слишком удачным отыгрышем, вернув биток на ближнюю половину.

Это он зря.

Щадить противника я сегодня не собирался.

Девять точных ударов, и счёт в партии благополучно достиг победных 71:0.Фактически наша игра завершилась, едва начавшись. Если «Седой» и хотел растянуть её на подольше, то ничего у него не вышло.

— Вот, думаю и никак и не могу понять. Зачем тебе это?

Я положил кий на сукно и посмотрел на разглядывающего меня, словно диковинку, генерала.

— Что — это?

— Пижонство. Тебе же вроде бы лет почти как и мне, а всё равно — ведёшь себя, как мальчишка.

— Ничего не поделаешь, — развёл я руками. — Сейчас я и вправду мальчишка. Наполовину, как минимум.

— А если как максимум? — прищурился собеседник.

— А максимум мне, к сожалению, неизвестен, — я тяжело вздохнул и указал глазами на столик с чайными принадлежностями. — Присядем? Или ещё одну партию?

— Ещё раз проигрывать я не хочу, — покачал головой генерал. — Так что, наверное, да. Присядем…

— И всё-таки я удивляюсь, Андрей Николаевич, — снова заговорил он через пару минут, когда мы уже сидели в потёртых креслах и пили чай из обыкновенных эмалированных кружек. — На человека из нашей системы ты не похож. На иностранного шпиона — тоже. Однако тот способ, каким ты сбежал из Бутыки, твоё умение играть в бильярд, успехи в стрельбе, невероятная удачливость в том, что тебя не могли отыскать без малого месяц, хотя ты почти и не прятался и даже, наоборот, всеми силами обращал на себя внимание… Нет, в моей голове это никак не укладывается. Пусть даже ты и прибыл из 2012-го, но мне почему-то кажется, что за грядущие тридцать лет уровень подготовки агентов настолько сильно подняться не мог.

— Агентов? — поднял я бровь. — Вы что, действительно думаете: я чей-то агент?

— В своё время я читал не только Толстого и Шолохова, но и, скажем, Стругацких, — пожал плечами «Седой». — И хотя это просто фантастика, кое-какие мысли у них были достаточно интересные.

— Какие, к примеру? Или это секрет?

— Ну, какие могут быть там секреты? Это же беллетристика. Обычный полёт фантазии, попытка предугадать, что будет со всеми нами лет через двести.

— Полдень, двадцать второй век? Попытка к бегству? Далёкая радуга?

— Нет. Скорее, жук в муравейнике.

Генерал хмыкнул и поставил свою кружку на стол.

Секунд двадцать он молча смотрел на меня, ожидая ответа, а я лихорадочно думал-соображал, что бы ему такое сказать.

— Вы полагаете… я могу оказаться кем-то вроде прогрессора из двадцать второго века?

«Седой» рассмеялся.

— Ну, полагать я могу всё что угодно, но к цели это нас ничуть не приблизит.

— А какая она у вас, эта цель?

— У нас, Андрей Николаевич. У нас. Вы её, как мне помнится, ещё в прошлый раз обозначили. «Была бы страна родная, и нету других забот». Кажется так, да?

Я наклонил голову.

— Всё правильно. Именно так и было.

— С тех пор что-нибудь изменилось? — внезапно нахмурился визави.

Мы играли в гляделки примерно четверть минуты.

Затем я тоже поставил свою кружку на стол и негромко ответил:

— Пожалуй, что да. Изменилось. Моё отношение к роли, которую я для себя приготовил.

Генерал сверлил меня взглядом.

Я выдержал короткую паузу и неторопливо продолжил:

— Дело всё в том, Пётр Сергеевич, что за эти полтора месяца я понял кое-что важное. Во-первых, что экономист и специалист по геополитике из меня так себе, и, значит, мои советы по этим вопросам могут оказаться никчемными, даже при условии послезнания. Во-вторых, что никакой чужой опыт нельзя просто так, механически, перенести в чужую среду, даже если этот опыт успешный и выглядит универсальным. Немецкое чудо, японское чудо, китайская модель, европейские социальные достижения… Всё это довольно неплохо смотрится со стороны, однако имеет свои изъяны и, кроме того, разве у нас своего опыта недостаточно? Военный коммунизм, НЭП, индустриализация, мобилизационная экономика, послевоенное возрождение, экспансия социализма, общенародный потребительский бум… Какие только этапы мы в нашей истории не проходили, пытаясь вычленить лучшее, подходящее именно нам, а не какому-то абстрактному человечеству. И ведь, что самое интересное, действительно вычленяли, действительно применяли на практике и получали приемлемый результат. Так почему же сейчас что-то должно пойти по-другому? Зачем вам сегодня советы кого-то из будущего? А может, наоборот, его послезнание об ошибках станет причиной ещё большего краха? Может, предложенное им лекарство окажется хуже болезни?

Я остановился, чтобы перевести дух и налить себе ещё чаю.

«Седой» дождался, когда я сделаю пару глотков, и, чуть прищурившись, поинтересовался:

— Первое и второе понятно. Но что тогда в-третьих?

— В-третьих?

— Ну да. Думаю, что у тебя должно быть и «в-третьих».

— Вы правы, — кивнул я, опять отставляя кружку. — «В-третьих» действительно есть. Но это не экономика и не политика. Речь пойдёт о взаимоотношениях между властью и обществом…

В четверг мы с генералом проговорили почти до одиннадцати. Не знаю, принял ли он мою точку зрения или не принял, но, в любом случае, я сказал что хотел, а он меня выслушал.

Те мысли, которые я пытался до него донести, особой оригинальностью не отличались. Кто их только не эксплуатировал за прошедшие годы, и к концу нулевых многие уже просто уверились в том, что так было всегда, что это естественное состояние общества, а иначе и быть не может. Мало того, кое-кто даже стал забывать, что и в начале 80-х «информационное оружие» могло работать, как минимум, в обе стороны.

— Правда. Реальная, а не выдуманная. О прошлом и настоящем. Предельная честность в отношениях между властью и обществом. Именно этого не хватило нам, чтобы сохранить страну. Исчезло доверие, а без него всё было бесполезно. Никакая идеологическая накачка, никакие экономические и политические реформы не могли ничего изменить. Люди попросту перестали верить партийным и государственным лидерам, а начали верить брехунам из толпы и западным голосам. Почему? Да потому что последние говорили то, что казалось правдой, истиной в последней инстанции, а временами не только казалось, но и было ей, только разбавленной абсолютно подлыми и лживыми измышления о нашей стране и истории, где предатели вдруг становились героями, а вот герои, наоборот — трусами и предателями…

Конечно, я знал, что рассказываю об идеале, которого достичь невозможно, и что чистая правда иногда бывает опаснее самой разнузданной лжи, но ведь идеал как раз для того и нужен, чтобы и человеку, и обществу было к чему стремиться. Вот поэтому у меня и не получалось умолкнуть, хотя к концу разговора уже совершенно вымотался. Говорил, прерываясь только на то, чтобы промочить горло водой или чаем да услышать короткую ответную реплику.

Возможно, мои слова сильно напоминали обычную «интеллигентскую» глупость, но не попробовать я не мог.

Смирнов когда-то рассказывал, что в 80-е, ещё до кончины «дорогого Леонида Ильича» у них в управлении чуть ли не все начальники любили порассуждать о будущей конвергенции как о наиболее вероятном варианте развития человечества. Мол, рано или поздно коммунистическая идеология сольётся с нынешней капиталистической, а соцлагерь объединится с западом и наступит пост-индустриальное общество всеобщего благоденствия. Типичная геополитическая наивность, ошибка, граничащая с преступлением. Никто на западе не собирался с нами объединяться. Нас просто хотели уничтожить. В крайнем случае, поглотить, да и то не всех, а только самые лакомые куски.

Не думаю, что представители нашей партийно-хозяйственной элиты лелеяли, как любили поговорить в нулевых, мечту превратиться в новую знать и передавать свои «богатства и титулы» по наследству. Нет, скорее всего, они и вправду надеялись отыскать выход из очередного кризиса, но, к сожалению, не придумали ничего лучше, кроме как начать потихоньку расхваливать преимущества запада. И в итоге выпустили джинна из бутылки.

Частичная правда о западных ценностях в устах неумелых пропагандистов, когда по наивности, а когда и по злому умыслу, шаг за шагом всё больше и больше превращалась в «правду» об ущербности социализма, а потом и вообще — в оголтелую ложь о нашем «кошмарном» прошлом, в рассказы о сотнях миллионов замученных в «страшном ГУЛАГе» и брошенных под военный каток во времена Великой Отечественной, о том, что всё наше великое прошлое — это лишь грязь и кровь. И люди «внезапно» поверили в завернутые в красивые обложки фальшивки, потому что уже привыкли отмахиваться от недосказанности, спускаемой им с самых верхов.

Как можно с этим бороться? Да очень просто. Любые фальшивки уничтожаются правдой. Архивы, раскрытые для широкого круга исследователей. Реконструкция реальных событий, основанная на документах и фактах, а не на догмах и домыслах. Честные рассказы о трудностях, которые приходилось преодолевать, и жертвах, которые иногда оказывались напрасными. О великих победах и тяжёлых поражениях. О предателях и героях. О причинах и ходе многих старательно замалчиваемых событий нашей истории, объясненных с позиции здорового государственного прагматизма, а не идеологической конъюнктуры. Прямой диалог народа и власти. Восстановление правильного баланса между равенством и справедливостью, традицией и законом.

Если всё это соблюсти и не давать врагам повода уличить, а своим усомниться, тогда любые даже самые смелые и безумные планы покажутся не сложнее привычной работы изо дня в день, от месяца к месяцу и от вершины к вершине. Ложь, безусловно, может сбивать с пути, но правда всегда возвращает на него идущих и ищущих…

От разговора я отходил больше суток. Снова и снова прокручивал в голове состоявшуюся беседу, прикидывая, не сфальшивил ли, не перегнул ли где-нибудь палку? Да, я действительно плавал в вопросах экономики и политики, но, наверно, единственный из ныне живущих в Союзе знал, насколько разрушительными или, наоборот, созидательными могут быть информационные технологии будущего. Мало того, мне было отлично известно, что именно информация достаточно скоро станет главным товаром и главным мировым трендом. А тот, кто научится быстро отделять правду от лжи и разоблачать фальшивки, станет неуязвим для главного вражеского оружия. К счастью или несчастью, но это оказалось единственным, в чём я был абсолютно уверен и мог дать совет «Седому» и тем, кто за ним стоит. Со всем остальным они должны справиться сами, как раньше, без всяких там недоучек из будущего…

В более-менее нормальное состояние я пришёл только сегодня утром. Всё-таки сон имеет полезное свойство не только снимать усталость, но и помогает мозгу расположить и выстроить все проблемы в нужном порядке, по мере их важности и возможности решить быстро и правильно.

Приоритетную я начал решать ещё вчера днём. Попросил Шурика срочно и не жалея денег приобрести компактный кассетный магнитофон.

С этой задачей Синицын справился. Сегодня с утра он приехал в общагу и привёз «свежий» кассетник «Электроника-321». Вес меньше четырёх килограммов, габариты приемлемые — вполне помещается в спортивную сумку или портфель, и даже место свободное остаётся. На вопрос «Сколько отдал?» приятель только рукой махнул: «Пустяки. Не так уж и много. Японец в комиссионке стоил бы раза в четыре дороже».

Со спрятанным в сумку магнитофоном и несколькими тетрадками я отправился в институт. У первых курсов в субботу занятий не было, но легенда, что я, как и многие, предпочитаю готовиться к экзаменам и зачётам не в общежитии, а в институтских аудиториях и читалках, ни у кого вопросов не вызывала.

Сегодня «по плану» у меня был английский. Кафедра иностранных языков располагалась не в главном здании, а в так называемом «Новом корпусе», по соседству со стройплощадкой, где мы с Бурцевым и Синицыным работали в сентябре вместо «картошки». Незаметно попасть туда оказалось несложно. Сразу десяток окон первого этажа выходили прямо на стройку, и половина из них загораживалась штабелями железобетонных плит.

Около получаса я честно просидел в одной из открытых аудиторий, а затем столь же честно решил сбегать в санузел. Окно в санузле смотрело прямо на плиты.

Моё появление в прорабском вагончике неожиданностью не стало.

— О, Дюха! Здоро́во! А мы тут как раз тебя вспоминали.

Петрович с Иванычем оторвались от чертежей (или от чего-то, прикрытого чертежами) и одновременно кивнули мне: мол, заходи, раз пришёл.

— Ну, что? Выгнали из института? Решил на работу устроиться? — сразу же взял быка за рога Барабаш.

— Выгнали? С чего бы? — удивился я.

— Да, шучу я, шучу, — заржал дядя Коля. — Ты пришёл… — тут он внезапно прищурился. — А хочешь, я угадаю, зачем ты на самом деле пришёл?

— Ну… давайте, — пожал я плечами, присаживаясь.

Выражение лица у Иваныча стало хитрющим-хитрющим.

— Ты, Дюха, как хочешь, а нас с Петровичем не проведёшь. Помним, как вы тут с Ленкой Кислицыной шуры-муры крутили, а после вроде поссорились. Ну, так вот. Она тут на днях звонила, сказала, что скоро уезжает на БАМ, и попросила, что если ты вдруг появишься, передать тебе её новый номер, что дома, мол, сейчас не живёт, но очень надо поговорить с тобой. Я ещё удивился, с чего бы тебе у нас появляться? А она сказала, что точно знает, что ты появишься. Мы с Петровичем даже забились, появишься ты или нет? Вот такие тут, понимаешь, дела, Дюх.

— И… кто выиграл? — мой голос едва не дал петуха.

— Я, конечно, — выпятил грудь Барабаш и повернулся к мастеру. — Петрович, с тебя поллитра. Когда принесёшь?

— Завтра, — хмуро ответил мастер, добавив: — Ты номер-то парню отдай.

— Точно. Главное-то я и забыл, — хлопнул себя по лбу дядя Коля.

Разворошив на столе бумаги, он отыскал там какой-то потёртый блокнот, вырвал листок и протянул мне.

Написанный карандашом номер никаких ассоциаций не вызвал. Семь цифр, и ничего больше.

— Ну и чего? Когда звонить будешь?

— Эээ…

Барабаш понял меня по-своему.

— Слушай, Петрович, а пойдём-ка на третий этаж прогуляемся.

— Зачем? — не понял тот.

— Я тебе потом объясню, — Иваныч хлопнул мастера по плечу, а сам указал мне на стоящий в углу телефон. — Это прямой, без добавочного…

Когда они оба ушли, я пересел на место начальника и поднял трубку.

Работает.

Выдержав короткую паузу, я ровно семь раз прокрутил телефонный диск.

Нет, я звонил вовсе не Лене. Хотя пришёл сюда именно для того, чтобы позвонить. Честно сказать, полученный от Иваныча бумажный листок хотя и выбил меня из колеи, но отказаться от главной задачи всё-таки не заставил.

Через пять длинных гудков на том конце провода наконец отозвались.

— Я слушаю, — проговорила трубка голосом старшего лейтенанта Смирнова…

Три часа после разговора я провёл, как на иголках. Нервничал, делал вид, что учу английский, и каждые пять минут бросал взгляд на окно.

Иваныч пообещал, что предупредит меня «как только, так сразу». Когда они с мастером вернулись с обхода объекта, я ничтоже сумняшеся наврал ему, что до Лены дозвониться не смог, она не брала трубку, поэтому перезвоню ей попозже, из общежития. Судя по разочарованному лицу, дядя Коля рассчитывал узнать «последние сплетни» прямо сейчас, однако не повезло, «клиент» оказался не слишком удачливым. Впрочем, я его сразу же успокоил, сказав, что завтра зайду на стройку ещё раз и, может быть, что-нибудь расскажу. Ну а пока, раз всё так сложилось…

— Николай Иваныч, а у вас тут на этажах есть какая-нибудь бытовка, где можно спокойно поговорить? Ну, то есть, чтобы никто не ломился.

— А зачем тебе? — с подозрением посмотрел на меня Барабаш. — С Ленкой там что ли хочешь… того-этого?

— Да вы что? — возмущённо замахал я руками. — Конечно же, нет…

Сказал и принялся объяснять.

Спустя три минуты Иваныч почесал за ухом и нехотя согласился:

— Ладно. Так уж и быть. Встретим твоего друга, проводим и маякнём тебе…

Михаилу я звонил на домашний. Как он сам объяснял в прошлом-будущем, номер ему, как поставили телефон в 81-м, так с тех пор ни разу и не меняли. Только московский код добавился и восьмёрка. Главное, чего я боялся — что даже в законный выходной дома моего знакомого может не оказаться. Служба такая, прикажут — будешь вообще работать семь дней в неделю по двадцать четыре часа. Однако повезло — Смирнов оказался на месте.

Тому, что я знаю его телефон, он совершенно не удивился. Только спросил для проформы:

— Из будущего узнал?

— Да, — подтвердил я очевидную истину…

Опасений, что линия может быть на прослушке, у меня не возникло. Просто прикинул кое-что к носу и сообразил, что даже для такой «фирмы» как КГБ это избыточно. В море неактуальной и просто бессмысленной информации утонет любая самая совершенная аналитика. Поэтому и прослушивают, в основном, тех, на кого падает подозрение. А Михаил, как я понял, под подозрением в своей конторе не находился.

Не опасался я и того, что он тут же доложит о нашем разговоре наверх. Вероятность, конечно, была, но оценивалась с моей стороны как незначительная. Ну не в его интересах сдавать меня сразу, не поговорив и не выяснив, что задумал «подследственный». А крючок я закинул знатный:

— У тебя, насколько я помню, в тумбочке письменного стола в нижнем ящике должны лежать две кассеты. Тебе их знакомый в августе из ГДР привёз. Ну, так вот. Просьбочка у меня есть по их поводу. Привези их сегодня. Обе. Только не распечатывай. Договорились?..

Понятное дело, Смирнов согласился. Куда приезжать, я объяснил. Ехать ему из своего «Орехово-Горохово» было до Долгопрудного часа два с копейками. Если с запасом, то три.

Так в итоге и получилось.

Три часа я ёрзал на стуле, мучая себя мыслями то о Лене, то о предстоящей беседе, то о том, не поспешил ли отправить в будущее послание, что всё на мази и «эксперимент» состоится завтра, как договаривались… А в итоге чуть было не пропустил условный сигнал.

Сначала в окошке мелькнула физиономия Иваныча, потом он махнул рукой и для верности несколько раз постучал по стеклу костяшками пальцев. Только тогда я, наконец, спохватился, быстро собрал манатки и через пару минут уже поднимался по лестнице недостроенного учебного здания…

— Почему здесь? Почему не в нормальном месте? — это было первое, что спросил Михаил, когда мы поздоровались.

Пожав плечами, я обвел взглядом ещё не отделанное помещение:

— А чем тебе это не нравится? Тепло, светло и мухи не кусают. Ну, в смысле, никто не подслушивает.

Смирнов фыркнул, но спорить не стал.

— Вот. Привёз, что просил, — выложил он на стол две запечатанные в плёнку кассеты.

— Отлично!

Я вынул из сумки магнитофон, включил его в сеть и распечатал одну из кассет.

— Что это? — вздрогнул Смирнов, когда из динамика раздался знакомый голос.

— Я полагаю, что это послание. Тебе от тебя же, только из будущего.

Михаил протянул руку и щёлкнул по клавише. Кассета перестала крутиться.

— Как такое возможно?

Взгляд у него был напряженным, и я хорошо понимал, почему.

— Думаю, это кое-что объяснит.

Раскрытый на последней странице песенник лёг перед «чекистом» на стол.

— Почерк узнал?

— Да, — кивнул Михаил, присмотревшись.

Текст он читал внимательно, а после того, как прочёл, снова взглянул на меня:

— Половину написал я, а вторую, выходит, твой друг Синицын, так?

Я наклонил голову.

— Именно так. Угадал.

— Понятно. Значит, получается… ты можешь отправлять сообщения в будущее, и тебе отвечают?

— Всё верно. Могу. Только это непросто, и переписка имеет… хм… разные побочные эффекты.

— Какие? — заинтересовался Смирнов.

— Разные и не всегда положительные. Лучше всех в этом деле разбирается Шура Синицын. В будущем, кстати, вы с ним на этой теме, можно сказать, скорешились. Здесь, я надеюсь, общий язык тоже найдёте.

— Он тоже знает, кто ты на самом деле?

— Узнал месяц назад. И очень помог мне.

— В чём?

— В том, что собрал специальный прибор, который поможет мне возвратиться в будущее.

— Ты что, и, правда, хочешь вернуться? — опешил Смирнов.

— А почему ты этому удивляешься? — изобразил я ответное удивление.

— Ну… прожить ещё одну жизнь — это, наверное, здорово. Попытаться исправить ошибки прошлого — что может быть интереснее? Кое-кто за такую возможность и прежней жизни не пожалел бы.

Я тяжело вздохнул и забрал песенник.

— Нет, Миш. Ты ошибаешься. Хотя бы в той части, что когда человек исправляет старые ошибки, он обязательно делает новые, и получается ещё хуже. Но, в принципе, сейчас это не особенно важно. Сегодня мне нужно другое. Мне нужен ты. Только не сегодня, а завтра. Вот в этом месте, — я протянул ему бумажный клочок с адресом дачи.

— Считаешь, что без меня перенос не получится? — проговорил Смирнов, пробежав по листочку глазами и спрятав его в карман.

— Я не считаю. Я знаю. И даже могу объяснить. Но не уверен, поймёшь ли.

— А ты попробуй, — прищурился Михаил.

— Ладно. Попробую.

Я негромко прокашлялся и начал не торопясь объяснять.

— Дело всё в том, что наш общий в будущем друг Синицын сумел разработать и экспериментально проверить так называемую теорию одиночных кварков. Кварки, чтобы ты знал — это такие кирпичики, из которых состоят все сильно взаимодействующие частицы. Из них, в свою очередь, состоят атомы, а из атомов всё вещество нашего мироздания. Кварки появились сразу после Большого Взрыва, а как только температура Вселенной понизилась, начали своё путешествие по расширяющемуся континууму. Только не в одиночестве, а намертво слившись по трое с другими такими же. Это явление, эту неразрывную связь учёные называют конфайнментом, а кварковые тройки — барионами. Именно они составляют основную массу Вселенной. Помимо долгоживущих кварковых троек существуют и короткоживущие пары, соединяющиеся по типу кварк-антикварк. Такие пары называют мезонами, и они являются переносчиками сильного и слабого взаимодействия между частицами. Если, к примеру, рассматривать их в аналогии с человеческим обществом, то всякий мезон — это как бы двое влюбленных, а барион — трое закадычных друзей.

— То есть, любой кварк можно считать мужчиной, а антикварк женщиной? — догадался Смирнов.

— Ну да. Так оно примерно и есть. И, кстати, пары «мужчина-мужчина» и «женщина-женщина» в мире элементарных частиц не только противоестественны, но и бессмысленны. Им попросту нечем соединяться, да, в общем, и незачем, — позволил я себе короткий смешок.

— Это я понял, — кивнул Михаил. — Но ты вроде бы говорил, что твой друг разработал теорию одиночек, а вовсе не троек и пар?

— Да, говорил. И мы к этому как раз подошли. Проблема практически всех моделей Большого Взрыва заключается в том, что исследователи не в состоянии объяснить некоторые фундаментальные противоречия. Одно из них — это дефицит нынешней массы-энергии вещества в сравнении с кварк-глюонной плазмой, возникшей при Взрыве. Иными словами, часть кварков и антикварков куда-то пропала, не аннигилировав и не попав под конфайнмент. Куда они подевались? Где их искать? Решение этой задачи, по словам того же Синицына, выглядело почти как средневековый ответ на вопрос «Сколько ангелов можно уместить на конце иглы?» Однако своё решение он подтвердил не только системами уравнений, но и, хм, удачным экспериментом. Тем самым, в котором участвовал я. Хотя и не по своей воле.

— И в чём это решение заключалось?

— С одной стороны, всё оказалось безумно просто, а с другой, совершенно нереализуемо в привычной атеистической парадигме. Короче, все одиночные кварки и антикварки приобрели защитные оболочки, предохраняющие их от прямого слияния. А если ещё проще, они стали основой для разума, а также его сутью и даже прямым воплощением.

— Ты хочешь сказать… все они стали людьми? — недоверчиво пробормотал Смирнов.

— Нет. Не совсем. Точнее, не напрямую. С точки зрения философского идеализма, одиночные кварки — этого своего рода квинт-эссенция человеческих душ, их разума и сознания. Они почти не зависят от окружающей нас материи, они взаимодействуют с мирозданием через нас, свои защитные оболочки-хранилища, сливаются через нас друг с другом, реплицируются, перемещаются в другие тела, когда мы умираем, путешествуют во времени и пространстве и, как показала практика, могут становиться творцами и даже создавать иные Вселенные, образуя так называемый мультиверсум…

— Стоп! — поднял руку «чекист». — С этого момента, пожалуйста, поподробнее. И попроще, а то я уже совсем перестал понимать тебя. Что значит иные Вселенные? Это, типа, как параллельные миры?

— Шура называет их слоями пространства-времени. Раньше я жил в одном слое. Потом, по чистой случайности, из-за ошибки Синицына, произошёл кварковый резонанс и, в результате, возник слой номер два, почти идеальная копия первого. Мой кварк переместился сюда, в новообразованную реальность и слил в одном теле два отпечатка сознания — меня 17-летнего здешнего и меня 47-летнего тамошнего. Тамошние ты и Синицын соорудили особую установку, что-то вроде машины времени, позволяющую удерживать нас троих в псевдоконфайнменте. Они не могут вернуть меня в свой 2012-й напрямую, но через нашу тройную связь могут попробовать соединить две реальности: изначальную первую, где они, и индуцированную вторую, где мы.

— То есть, по факту, вы собираетесь уничтожить нашу реальность? — нахмурился Михаил.

— Нет. Мы собираемся дополнить её своей. И наоборот. Люди и там, и там ничего не почувствуют. Просто они будут жить в новом объединённом мире. Как утверждает Синицын, альтернативная память о том, что было и что могло быть, останется только у нас троих. Хорошо это или плохо, кара это или награда? Об этом я ничего сказать не могу, просто не знаю, — развёл я руками.

— А нельзя всё оставить как есть? — поинтересовался Смирнов после короткой паузы. — Пусть будут обе реальности, пусть люди живут там и там без всяких слияний.

Я усмехнулся.

— Увы, теперь это невозможно. Во-первых, наши попытки установить связь привели к появлению новых слоёв, и началось их медленное взаимопроникновение с непредсказуемыми последствиями. Реальности, не сумевшие ужиться друг с другом, скорее всего, просто исчезнут. Другие закуклятся и деградируют, третьи будут пытаться объединиться, но из-за общей неуправляемости процесс будет сопровождаться огромными жертвами. Сто против одного, что лет через двести вместо успешной и развивающейся мультивселенной мы получим лишь бесконечное и безжизненное мультипространство. Однако и это не всё. В нашей реальности всё будет ещё хуже. Этот мир проживёт тридцать лет и в августе 2012-го достигнет так называемой точки рассогласования-расхождения. Отвечающий за моё сознание кварк встретится с собственной копией. Спящая, оставшаяся от прошлой реальности, она перейдёт в активное состояние. Реализуется та самая, принципиально невозможная ситуация, когда два одинаковых кварка объединяются в пару. Пара, естественно, не получится. Вместо неё случится борьба не на жизнь, а на смерть. Геометрия соединения устремится к нулю, а обратно пропорциональная ей энергия — к бесконечности. Закономерный итог: наши миры схлопнутся и аннигилируют. Что будет дальше, я полагаю, гадать ни к чему. Без моего возвращения обе реальности обречены. И чем дольше я буду здесь находиться, тем меньше останется шансов, поскольку уже сейчас заметно, что наши миры развиваются неодинаково, и с каждым годом разрыв будет лишь увеличиваться.

Я замолчал.

Секунд пятнадцать в бытовке стояла полная тишина.

Первым её прервал Михаил:

— Почему ты считаешь, что твоё возвращение всех спасёт?

— Моё одновременное существование здесь и там — это как неопределённость Шредингера. Когда я вернусь, неопределённость исчезнет. Каждый слой времени и пространства станет самодостаточным. Ничего другого я предположить не могу.

— Понятно, — кивнул собеседник. — А я тебе, получается, нужен, чтобы…

— Ты и Синицын во время эксперимента должны находиться рядом со мной в обеих реальностях. Здесь и там. Поскольку именно вы составляете две части из трёх, и именно вы отвечаете за моё перемещение оттуда сюда и обратно.

Смирнов ненадолго задумался.

— А что, если вы с Синицыным ошибаетесь? Что, если за твоё перемещение в прошлое-будущее отвечаем не я и твой друг, а кто-то другой?

— Тогда этих других тоже должно быть двое, но, кроме вас, других подходящих здесь нет.

— А если это не другой, а другая? — предположил «чекист». — Вдруг это вовсе не три одиночных кварка, а пара?

— Кварк-антикварк?

— Да. Ведь там у тебя есть жена, а здесь вы встретились раньше положенного. Так что, может быть, это она тебя сюда притянула?

Гипотеза показалась мне любопытной, но в корне неверной.

— Нет. Жанна к нашему эксперименту отношения не имеет. Поэтому она вне игры.

— А та, вторая? — прищурился Михаил.

Я покачал головой.

— Второй в моём времени не было. И вообще, я тебе уже говорил: это была просто ошибка.

— Ладно. Будем считать, что ты прав, поэтому… — Смирнов снова задумался. — Да! Кстати! А что у нас на второй кассете?

— Второй? — вскинул я брови. — Но ты же читал об этом.

— А! Точно! — прищёлкнул пальцами Михаил. — Тогда я их обе дома прослушаю, а завтра… — он посмотрел на меня и едва заметно кивнул, — …встретимся в Хлебниково. Во сколько там время «Ч»?

— В восемнадцать ноль-ноль.

— Отлично! Тогда я подъеду пораньше, в полпятого.

— Договорились…