Конан и осквернители праха

Глава восьмая Пророк погибели

Зрители, сидевшие за столами, разразились рукоплесканиями. Конан, покачиваясь от неимоверной усталости, стоял посередине и ждал, каково будет следующее испытание. Стражники между тем убили алого аспида, пригвоздив его копьями к бездыханному телу Хада Хуфи. Потом появились слуги и опасливо уволокли прочь змеиные корзинки и прикрытые одеялами трупы. Конану оставалось только гадать, какая награда достанется победителю. Свобода? Смерть?.. Или что-нибудь совершенно особенное?..

Пока он стоял так, измотанный и опустошенный, – даже ярость выгорела в его душе, – со стороны тронного возвышения к нему приблизились две улыбающиеся девушки-служанки. Обе молодые, хорошенькие и не слишком стесненные одеяниями. Короткие льняные тоги позволяли рассмотреть изящные босые ножки. Служаночки взяли Конана под руки и повели его с собой.

Приближаясь к возвышению, он все явственнее ощущал на себе пристальный взор темных, густо подведенных глаз царицы Нитокар. Варвар заподозрил, что его вели к трону именно по ее повелению. Остальные члены высочайшего семейства тоже поглядывали на него с некоторым интересом, но вполовину не так, как она. Лишь Хораспес впивался в него глазками-бусинками и выглядел весьма раздраженным.

Конан почти ожидал, что девчонки подведут его к царице, однако ошибся. Они направили его в обход низкого столика перед возвышением и усадили на пухлые подушки рядом с посланцами из Ирука. Конан сел и вновь оказался недостоин высокого внимания Нитокар.

Почти сразу после этого, к восторгу царедворцев, была подана еда. Слуги внесли на широких золотых блюдах фрукты, хлеб и сыр. Все это очень быстро разобрали, пока слуги шли вдоль столов. За золотыми блюдами последовали серебряные чаши со всевозможными соусами и запеканками. Гости черпали оттуда прямо горстями.

И наконец в зал вкатили огромную бронзовую колесницу. В ней, над жаровней с рдеющими углями, покачивалась на цепях и аппетитно шипела цельная туша здоровенного вепря. Полуголый, обильно потеющий повар принялся разделывать и раздавать мясо. Этот повар был еще крупнее Хада Хуфи и вполне сошел бы за его старшего брата, если бы не типично шемитские черты лица.

Сидевшим за гостевым столом доставались лучшие кусочки каждого блюда. Пользуясь моментом, Конан запил малоприятные воспоминания о минувшей схватке полновесным кувшином вина, после чего принялся восстанавливать силы, поглощая фрукты, мясо и хлеб. Девушки-служанки оставались подле него. Они большей частью молчали и очень мало ели – разве по маленькому кусочку того и сего. Занимались они в основном тем, что разглаживали заботливыми руками шишки и шрамы на его широких мускулистых плечах.

Конан все приглядывался к козлобородым северянам-ирукийцам, сидевшим неподалеку. Один из них показался варвару менее заносчивым и надменным, чем все остальные. Не попытаться ли заговорить с ним?..

– Привет тебе, добрый человек, – обратился он к нему на кофитском диалекте, которого, как он надеялся, местные жители не знали. – Роскошный пир, правда? И кажется мне, что вон тот малый с мясницким ножом, так доблестно одолевающий дикого вепря, выстоял бы против целой фаланги тяжеловооруженных аргосийцев!

Посланник успел опрокинуть в себя немалое число чаш, и на шее у него уже висела довольно неряшливая рыжеволосая красотка. Он посмотрел туда, куда указывал Конан, и рассмеялся:

– Ты прав!.. Видят Боги, я сам в битвах пару раз ссаживал с коня этого молодца!.. – Потом он повернулся к варвару и сощурился, пытаясь сосредоточить на нем взгляд. – Но погоди!.. Ты не кофит. Немедиец, наверное?..

– Я из Киммерии, – сказал Конан. – Это еще севернее.

– Ах да!.. Ты, должно быть, горный кочевник. Наслышан, наслышан... Что ж, за твой успех, киммериец! – И он приветственно поднял кубок, расплескав половину. – Здорово же ты угомонил того вендийского демона и его змей!.. Правду сказать, на мой вкус подобное развлечение отдает варварством. У нас в Ируке на царском пиру такого бы не потерпели!.. – Он обвел взглядом веселившихся придворных, потом вновь уставился на Конана. – Но ведь ты, насколько я понимаю, не по своей воле в это дело ввязался?..

Конан мотнул головой:

– Нет, конечно. Просто меня застукали в неположенном месте в неположенный час, вот и все.

– Да уж, порядки у этих южан... – проворчал посланник. Обернувшись через плечо, он посмотрел на царственное семейство, с которым как раз беседовал предводитель ирукийцев. – Но, как говорится, попал в Абеддрах, чти абеддрахский закон. – Он передернул плечами. – Ну и что теперь с тобой будет?

Конан нахмурился и наклонился поближе, покосившись при этом на девушек и уверившись, что они не подслушивали разговора.

– Понятия не имею, – честно признался он ирукийцу. – Думаю только, меня посадили за этот стол не иначе как по повелению царицы...

Посланник поднял брови и рассмеялся:

– В таком случае – удачи тебе, друг мой!

Конан наклонился еще ближе, почти коснувшись завитой бороды собеседника.

– Почему? – спросил он. – Что ты знаешь о ней?

– Я знаю только то же, что и все, – был ответ. – А именно, что ее сластолюбие воистину беспредельно. Да ты только посмотри на нее! Неужели самому не ясно, в чем дело?.. – И он стрельнул глазами в сторону возвышения, где покоилась почти нагая фигура перезрелой красавицы. – Еще говорят, что любовникам не приходится опасаться ее мужа. Его здоровье и силы отнюдь не позволяют ему наведываться к супруге... – Тут он насмешливо покосился на Конана. – Однако остерегись, киммериец. До меня дошли какие-то сплетни о том, что Ее Бесподобие бывает несколько... груба с неопытными юнцами вроде тебя, так что они не задерживаются надолго подле нее.

Конан внимательно слушал его. Потом спросил:

– А что там насчет того, что она якобы отравительница? Поговаривают, будто она уже свела в могилу прежнюю жену Ибнизаба, а теперь и его хочет следом отправить...

Услышав это, посланник так и отшатнулся от варвара. Никакого удивления он, впрочем, не выказал, лишь опасливо уткнулся в свой кубок, а потом поставил его перед собою на стол. Его хмельное расположение к собеседнику неожиданно улетучилось.

– Воистину, незнакомец! – пробормотал он. – Каким образом простой посланник далекой страны может быть посвящен в столь интимные стороны жизни Абеддрахского Правящего Дома?.. Не мне о них судить, но подобное, если и происходит, всегда сохраняется в строжайшей тайне, и... – тут он сурово нахмурился, – ...и тайна эта слишком опасна, чтобы болтать о ней на многолюдном пиру!

Конан кивнул, но заметил:

– А пренебрегать ею, по-моему, еще опасней.

Посланник моргнул, показывая, что слышал, и вновь обратился к еде и питью, не вступая в дальнейшие разговоры. Конан пришел к выводу, что больше от него ничего не добьется, и отдался нежным заботам своих спутниц.

Девчонки вполголоса сплетничали по-шемитски, разминая его одеревеневшую спину. Конан обнял их и принялся щекотать, чем несказанно развеселил обеих. Игра, однако, далеко зайти не успела.

Хораспес, царский советник, спустился с тронного возвышения и прошел на середину зала. Минуя стол посланников, он приветствовал сидевших за ним замысловатым придворным поклоном, притом ухитрившись некоторым образом адресовать свой поклон всем, кроме дюжего киммерийца. Хораспес двигался с видом полной уверенности в себе. Он нес в руке короткий скипетр, с которым играл, сидя в кресле.

Выйдя на середину, Хораспес вновь повернулся лицом к посланникам и царской семье. Присутствующие постепенно притихли, а слуги выкатили прочь колесницу с висевшим на ней кабаньим скелетом. Конан обратил внимание, что почти все слуги покинули зал, – кроме нескольких, еще разливавших вино. Хораспес выждал некоторое время, добиваясь полной тишины. Потом он заговорил:

– О мои Царь и Царица, о вы, вельможи, украшение Абеддраха и иных стран! Настал час размышления, о котором я несколько ранее вам говорил. Мне вовсе не хотелось бы умалять суровой проповедью ваше царственное веселье... – он развел руки и одарил высокое собрание благословляющей улыбкой, – ...и я ни в коей мере не собираюсь этого делать. – Хораспес уронил руки, как бы покончив с неприятным, и продолжил: – Однако все мы с вами – люди, облеченные положением и властью, неизменно памятующие об ответственности, доставшейся нам вместе с благородством происхождения. Каждый из нас больше жизни ценит божественный порядок вещей и закон жизни, присущий шемитам. В том числе и я, хотя я всего лишь новичок в сей стране, столь возлюбленной Эллаэлем...

Среди слушателей раздался одобрительный ропот: кто-то разделял мнение пророка, кто-то был просто доволен тем, что Хораспес не стал проповедовать божественных истин. Оратор же просиял улыбкой и принялся развивать свою мысль:

– Нам, жителям благословенного Шема, Богами завещано быть ученейшими из людей. Язычники, обитающие на севере и на юге, все еще прославляют своих божков, столь же низких, сколь и ничтожных. Этим народам не дано света истинной веры. Их поклонение отвратительно и грязно, а имена их божков режут слух посвященного: Эрлик, Гвалур, Ортикс, Кром...

Пророк произносил имена чуждых Богов нарочито неправильно и притом гримасничая. Это немало насмешило слушателей – почти всех, кроме Конана, который, наоборот, свирепо нахмурился.

– Только мы, взращенные в колыбели Познания, что величаво раскинулась по обе стороны могучего Стикса, только мы постигли и познали природу истинных Сил, правящих порядком вещей во Вселенной, двоих вечных Богов, чей непреходящий спор определяет судьбы смертных – как в этой жизни, так и в последующей... Первый из них – это возлюбленный всеми дышащими тварями Бог Солнца. Много имен у этого Бога, но здесь, в Абеддрахе, его чаще всего славят под именем Эллаэль. Другой же – Сэт, Бог вечно грозного Воздаяния, чьи зримые воплощения суть змея и шакал. Одному Богу мы поклоняемся, другого страшимся и ненавидим. Но при этом мы знаем, что их борьба, длящаяся от века, и есть то, что движет Вселенной...

И вот, – продолжал Хораспес, – наши мудрецы, благодатью дарованных им божественных откровений, а также посредством столетних наблюдений за небесными сферами, равно как и занятий священными науками, наконец вывели всеобщий закон жизни, касающийся как небесных иерархий, так и смертного мира. Все подвластны ему, от самих Богов и их благословенных потомков, что на краткое время приходят царствовать над нами здесь, на земле... – тут он низко поклонился царю Ибнизабу, – ...и от благородных вельмож до последних рабов и даже зверей полевых.

Он замечательно прост, этот закон, наконец-то явленный разумению смертных. Он – как светоч, который мы несем в мир во славу вечного Эллаэля и провозглашаем: да живет и здравствует вовеки все то, что служит справедливости и добру!.. – Хораспес сделал благочестивую паузу, торжественно раскинув руки в стороны. Но потом сияющая улыбка пропала с его лица, брови сдвинулись, а раскинутые руки упали.

– Трудно это, – сказал он, – трудно и почти невозможно! Как облечь словами величайшую трагедию нашей эпохи? Как могло случиться, чтобы люди, живущие по ту сторону великого Стикса, люди, населяющие пределы Стигийской империи, поклонялись силам Тьмы и их Господину – тому, кого ненавидит все живое, проклинаемому и престрашному Сэту?!.

Эти слова пророка вызвали озабоченные перешептывания в толпе. Пауза, впрочем, не затянулась.

– Я сам стигиец, – сказал Хораспес. – Я учился в храмовой школе, я был жрецом, а позже – изгнанником этой страны, постигнутой Ночью. Таким образом, не удивительно, что меня очень часто спрашивают – почему? Каким образом, спрашивают меня, вышло так, что целый народ поклонился злу? Что за нечистые узы столь крепко связали с Сэтом мою несчастную родину?

Хораспес взмахнул руками, словно отгоняя какое-то мерзкое существо.

– Я не смею надеяться отыскать ответ на этот вопрос, ибо моя вера столь сильно разнится от веры большинства моих соплеменников. Отважусь лишь предположить, что виною всему – судьбоносная неспособность стигийцев породить мужа, достойного воспринять и власть, и соответствующее поклонение... Так, как это удается шемитам. Ибо, когда государством начинают править священнослужители, их власть становится столь сильна, что может ввергнуть целый народ в пучину пагубного заблуждения!.. Вот мое суждение; глубже этого не смею я заглядывать в темные бездны прегрешений стигийцев. Ибо, распознав истинную природу присущего им порока, я отрекся от их богохульственных кощунств и ради спасения души своей бежал в более праведную страну!

И вот, о благородные гости, ныне с высот собственного опыта говорю вам: эти люди столь же тверды волей и сильны духом в своем стремлении к злу и тьме, как и мы – в нашем стремлении к правде и свету. Также и в науках и разных искусствах они продвинулись ничуть не менее нас, вот только такова природа этих искусств и познаний, что ни один истинно праведный и мудрый народ – например, такой, как шемиты, – не потерпел бы их и не стал им потворствовать. А кроме того, Стигия с давних времен славится богатством и военной силой. И это известно властителям Шема, но не вселяет в них, увы, должного опасения... – Тут Хораспес бросил многозначительный взгляд на приезжих из Ирука. – Ныне же между двумя империями царит мир, и кое-кому кажется, будто это во благо... – Пророк нахмурился еще больше, и сделалось ясно, что он-то придерживался совершенно иного мнения. – Когда царит мир, – продолжал он, – наука неутомимо продолжает свой путь. Во всех Хайборийских странах никто не сравнится с нами в искусстве обработки металла и камня. Врачебные науки расцветают, как никогда. Наши жрецы, смиренно почитающие Эллаэля, изобрели столь совершенные способы бальзамирования умерших вельмож и их возлюбленных слуг, что души почивших беспрепятственно переносятся в Лучший мир и блаженно успокаиваются в следующей жизни. Вдумайтесь только, каких высот достигло познание! Каждый из сидящих на этом пиру вполне может надеяться, что однажды прибудет в объятия Эллаэля со всеми своими богатствами, живностью и избранной челядью, дабы занять подобающее место в Его горнем царстве и радостно служить Ему на небесах!

Но вдумаемся, о правоверные! Заняв предначертанное нам место среди почитаемых предков, сумеем ли мы должным образом заявить там о своем положении и правах? Нужно хорошо приготовиться к этому, о друзья, и преисполниться непоколебимой решимости править Заоблачным миром так же, как мы ныне правим этой землей!

Наше время есть время общественных смут, когда подвергаются сомнению праотеческие заветы. В наши изобильные дни каждый богатый торговец высекает гробницу в скале и наполняет ее драгоценным посмертным приданым. Даже последний нищий способен собрать несколько монет, дабы тело его подвергли хотя бы самому дешевому бальзамированию и снабдили какой-никакой едой, – ибо даже нищие питают пусть жалкую, но надежду войти в Дом Эллаэля. Каждый пытается заглянуть в Вечность! Насколько же обстоятельнее должны готовиться к Последнему путешествию такие, как мы с вами?..

Наши зодчие и правители, каждый в своем ремесле, ныне также достигли небывалых высот. Мы способны возвести укрепления, которые не сможет взять ни одна армия мира. И гробницы, которые будут столь же гордо выситься тысячелетия спустя. Истинно говорю вам, о шемиты!.. Применим же в полной мере все эти познания и искусства, дабы завоевать свое место в Высшем Мире, ибо Эллаэлю любезны сильные!

И помните, правоверные: сей, зримый нами мир в глазах Вечности – что капелька воды для могучего Стикса, яростного в своем весеннем разливе. Так может ли быть у быстролетного земного века иная цель, кроме подготовки к следующей жизни? Тот, кто понесет сегодня расходы, упрочит свое место в Доме Эллаэля, а может, даже и возвысится! И коль скоро это так – пренебречь своим священным предназначением было бы, самое меньшее, недопустимой ошибкой!

...И вот тут жреца перебил голос, прозвучавший совсем рядом с тем местом, где сидел Конан.

– Постой, жрец! – воскликнул кто-то, воспользовавшись краткой паузой в сплошном потоке красноречия пророка. – Дай сказать словечко! Уж не хочешь ли ты убедить нас, будто ничтожные проблемы здешнего мира станут преследовать нас и в следующей жизни?..

Это говорил тот самый ирукийский посланник, с которым Конан не так давно пытался завязать беседу. Они тогда коснулись довольно скользких тем, и посланник даже задумался, не стоит ли проявить умеренность в питии. Но потом поборол свои сомнения, опрокинул еще несколько полновесных бокалов... и вот теперь его голос, резкий голос воина, звучал на весь зал.

– Я что-то не припомню, чтобы на священных табличках было написано что-то подобное! Я как-то привык думать, что на том свете между всеми людьми мир и благолепие... и кроткая благодать Эллаэля...

– Позволь ответить тебе, о благородный посол, – начал было Хораспес, но был сразу вновь перебит.

– Не-ет, жрец, дай уж договорить до конца! – Посланник, привыкший, видно, гонять воинов по площадке для упражнений, мог перекричать кого угодно, даже весьма опытного оратора вроде Хораспеса. Его сотоварищи пытались урезонить его и принудить к молчанию, но он стряхнул их руки. – Я к тому, что если ты добиваешься, чтобы, значит, наше Ирукийское царство вбухало все свои богатства в расписные могилы и всякие там памятники, а заодно позволило разбогатеть тебе и твоим приятелям-жрецам, – ну так не трать времени даром! У нас, чтобы ты знал, более спешных дел невпроворот...

Пока он говорил таким образом, Хораспес двинулся в его сторону и подошел вплотную к столу с другой стороны, оказавшись, таким образом, совсем рядом с Конаном. Киммериец видел, как пророк быстро наклонился вперед и, протянув руку над мраморной столешницей, как бы дружески коснулся ладонью плеча посланника. Ирукиец сперва сердито дернулся, но потом вновь опустился на свою подушку. Хораспес же заговорил убедительным тоном, пристально глядя ему в лицо:

– Я понимаю, о брат мой, ты, как и многие, не свободен от сомнений. Но, умоляю тебя, не перебивай. Вскоре все будет объяснено, и, надеюсь, тебя удовлетворит мое объяснение... – Он сделал широкий жест свободной рукой, той, в которой был жезл, охватив весь круг слушателей, и сказал: – Вот единственное доказательство, которое я могу тебе предъявить. Ибо люди не зря называют меня пророком...

Все это время он не выпускал Конанова соседа по столу, и тот притих под его рукой самым странным образом. Конан почувствовал нечто зловещее в его внезапном молчании и даже потянулся к соседу – не нужно ли помочь?.. – но две служанки буквально повисли на нем, держась мертвой хваткой, и как будто в испуге взирали снизу вверх на Хораспеса. К тому времени, как киммериец стряхнул их с себя, советник уже выпрямился и отпустил плечо усомнившегося ирукийца.

Тот, по всей видимости, разом утратил свой воинственный пыл. Просто сидел и молча смотрел на Хораспеса. На нем был длинный дорожный плащ, но между плащом и рубашкой виднелась узкая щелка – как раз там, где соединялись смуглое плечо и прожаренная солнцем шея. И Конану померещился на теле ирукийца мертвенно-белый след, словно бы оставленный пожатием невероятно сильной ладони...

Сотоварищи посланника и его рыжеволосая зазноба вновь обнимали его, и он тупо кивал в ответ на их уговоры...

Хораспес же вновь обратился к собравшимся царедворцам:

– Дабы помочь вам воспринять пророчества, которые я вам принес, мой помощник Нефрен и его рабыня воскурят благовония...

По знаку пророка на середину зала вышли двое: тот высокий, худой малый с мечом при бедре и юная девушка-рабыня. Оба держали в руках дымившиеся кадила. Они разошлись в разные стороны и не спеша двинулись вдоль столов. Одной рукой они высоко поднимали кадильницы, другой – помавали папирусовыми веерами, направляя клубившийся дым в сторону слушателей. Конан отметил, что особая кадильница была установлена позади него, перед царским помостом.

Когда тощий телохранитель пророка проходил мимо, вид его безжизненной физиономии внушил Конану величайшее отвращение. Киммериец замахал руками, пытаясь отогнать змеившиеся струйки дыма, но это было бесполезно: запах, острый и пряный, разливался со всех сторон и упорно лез в ноздри. От него на какой-то миг закружилась голова, а перед глазами в свете масляных ламп вспыхнула неяркая радуга.

Носители кадил завершили свой круг, и Хораспес подошел к пустому, ничем не украшенному участку стены в дальнем конце зала. Встав там, он поднял жезл высоко над головой. По всей видимости, жезл представлял собой своего рода писало; Хораспес принялся чертить им по стене. Жезл оставлял за собой ярко-красные следы, складывавшиеся в волнистые, петельчатые письмена Шема.

Пророк кончил писать, и Конан вглядывался в начертанное им слово, тщетно силясь его разобрать, пока наконец не услышал, как его вполголоса произнесла одна из служанок.

– Джазарат... – прошептала она.

Насколько было известно Конану, это значило «Судный День». То тут, то там в зале присутствовавшие начали произносить то же слово. Оно звучало, словно шорох тростника, колеблемого первым дыханием близкой бури.

– Не страшитесь, о соплеменники! – провозгласил Хораспес. – Ибо я не открою вам всего того, что прозрело мое духовное око. Я пощажу вас, сокрыв наихудшее. Вы должны лишь смотреть, смотреть на сии письмена, смотреть и постигать их значение...

Тощий телохранитель Нефрен пошел вдоль стены, вытягиваясь во весь свой нечеловеческий рост и одну за другой гася зажженные лампы. Он прижимал горящие фитильки ничем не защищенными пальцами, но не было заметно никаких признаков боли. Конан пригляделся и заметил: чем темнее делалось в зале, тем – удивительное дело! – ярче становилась надпись, начертанная Хораспесом. Она так и горела на бесцветном матовом камне.

Он прислушался к собственным ощущениям и понял, что помимо собственной воли не отрываясь вглядывается в письмена. Сперва они просто светились у него перед глазами. Зато потом... Потом у Конана попросту волосы зашевелились на затылке. Буквы замерцали и задвигались!Они извивались, точно красные змеи, с которыми ему не так давно пришлось сражаться!..

Еще миг – и буквы вспыхнули ярким огнем, а потом разлетелись в разные стороны, словно горящие листья, подхваченные внезапным порывом ветра! Конану даже показалось, будто вместе с письменами рассыпались и самые камни стены. Однако произошло это совершенно бесшумно – в стене как будто открылось большое, с неровными краями окно, и сделалось возможно заглянуть сквозь него в совершенно другой, яркий, красочный мир. Слева и справа от себя Конан услышал изумленные ахи и охи и понял, что ему не примерещилось: остальные зрители увидели то же, что и он. Киммериец даже покосился на стражников, чьи фигуры выхватывали из полумрака отблески неверного света. Стражники стояли с видом полного безразличия; похоже, сверхъестественное посягательство на безопасность дворца их нисколько не волновало. Конан сообразил, что окно было магическим, и привычные воины это хорошо понимали.

– Вот он перед вами, мои благородные господа, – послышался голос Хораспеса. – Вот он, величественный памятник, неприступная крепость, изваянная из камня, плоти и крови! Торжественное свидетельство того, как может достойный правитель сплотить вокруг себя свой народ! Символ всего, чему мы с вами поклоняемся в земных воплощениях Всемогущих Правителей!..

Пока он говорил таким образом, завеса пыли, мешавшая рассмотреть вид за волшебным окном, понемногу рассеялась, и Конан, к своему немалому удивлению, увидел перед собой залитый солнцем пейзаж. Не удержавшись, он даже покосился наверх, на окна зала. Окна были темны: снаружи царил поздний вечер. Тем не менее перед ним сиял полдень в пустыне. Молодой варвар ощутил горячее, пыльное дыхание ветра и услышал нестройный ропот толпы, собравшейся под открытым небом. На расстоянии какого-то полета стрелы от царского возвышения трудилась ватага рабов, тащившая на деревянных салазках огромную каменную глыбу. Конан услышал ритмичную песню, помогавшую им в работе, и щелканье кнута надсмотрщика. Его ноздрей коснулся едва уловимый запах пота.

Киммериец понимал, что перед ним было чудо. Ночь, внезапно превращенная в день, и город, внезапно сменившийся пустыней. Но в остальном это была самая обычная сцена тяжелого подневольного труда... была бы, если бы на заднем плане не высилось воистину поразительное сооружение, по направлению к которому, собственно, и тащили свою глыбу рабы. Это был титанический ступенчатый зиккурат, и белый треугольный фасад его прорезал столь же гигантский портал, более чем в двадцать раз превосходивший по высоте человеческий рост. Вершина его арки была только что сведена. Повсюду, точно муравьи, копошились и хлопотали строители. Движение человеческих толп направляли еле слышные в отдалении сигналы труб. Конан присмотрелся и вроде бы узнал очертания Ибнизабовой незавершенной гробницы. Неужели перед ним была та самая постройка, чудесным образом близившаяся к завершению?.. С другой стороны, чувствовалось в этой пирамиде нечто и от памятников Кеми – стигийского города, лежавшего далеко на востоке. Вот только пирамида Ибнизаба далеко превосходила их размерами.

– Так протекает сей труд и ныне, и в будущем, – провозгласил Хораспес. – Смиренный, каждодневный, не знающий устали труд во имя приготовления к следующей жизни. Велики усилия, и скуден их видимый плод, но зато какова будет награда!..

Пророк стоял в потоке света, лившегося из волшебного окна. Вот он взмахнул рукой – и сейчас же с шуршанием взвилась пыль и заволокла все перед глазами.

Все выше и выше вздымались тучи песка, пока полуденное небо не потемнело, а пыль не начала проникать в самый пиршественный зал. Потом ветер улегся и взметенный песок быстро осыпался наземь.

– Когда столь возвышенных людей забирает смерть, это не горе, но час их высшего торжества! – вещал Хораспес. – Сим засевают они поле своей последующей жизни!..

На сей раз небо было не таким ярким и солнечным, а под ним двигалась погребальная процессия. Стены полностью законченной пирамиды розовели в лучах восхода. Колоссальные врата стояли настежь распахнутыми, и выдвинутые вперед углы сооружения обрамляли их, словно простертые вперед лапы каменного сфинкса. К пирамиде тек нескончаемый поток колесниц, плакальщиц и носильщиков, нагруженных посмертными дарами. На фоне золотисто-розового утреннего горизонта виднелись замысловато украшенные саркофаги, влекомые на катафалках, и вереницы быков и коров, которых вели целые армии латников. Слышался гул голосов и похоронная песнь, исполненная печали, но вместе с тем и величайшей решимости. Конан ощутил на лице дуновение утренней прохлады.

– Так воздает правоверный народ почести своему правителю и Богам, – пояснил зрителям Хораспес. – Слово «слишком» изгнано и забыто: три пятых от плода всякого труда отдаются во благо Лучшего Мира. Была бы решимость и воля, а уж богатство найдется! Народ наш многочислен, и его ремесленники вполне в состоянии облечь величественный замысел плотью. И, как я уже говорил вам, братья мои, последние достижения в искусстве бальзамирования дают каждому среди нас, сидящих здесь, в этом зале, верную надежду облечься в сияющие ризы бессмертия!.. – С этими словами Хораспес повернулся еще раз обозреть величественную картину, созданную его колдовством.

И в это время вздохи и возгласы восхищения, раздававшиеся со всех сторон, сменились испуганными вскриками. Ибо на сцене неожиданно появилась еще одна группа скорбящих. Это были жрецы, облаченные в юбки из черной материи; многие из них болезненно сутулились и стонали, тогда как другие хлестали их по обнаженным спинам, а вместо кнутов в руках у них извивались живые змеи. Предводитель, худой, высокий, бритоголовый, был в маске шакала. Он что-то распевал резким голосом и высоко вздымал над головой резной символ, на котором скрещивались две оскаленные, клыкастые змеиные головы.

– Жрецы Сэта!.. – послышались кругом возмущенные перешептывания. – Стигийцы, да будь они прокляты!..

Молодой варвар и сам узнал в них стигийских жрецов – даром, что ли, он путешествовал по тому берегу Стикса.

Хораспес вновь повернулся к толпе, и на его лице была горечь.

– Увы, вы не ошиблись, шемиты. Ибо то, что я показал вам, есть не будущее, но настоящее. Только происходит все это не к северу от реки, а к югу, друзья мои, к югу! Знайте же, что и стигийцы давно стремились к тайне бессмертия, а их познания и ученость ничуть не уступают нашим. И пока мы радостно готовим себя к служению нашему Богу, они столь же усердно готовятся служить своему. Мрачен и упорен их труд, прославляющий темного Сэта!

Эти слова прозвучали меж стен зала, точно вопль скорби. Хораспес выдержал паузу и продолжал:

– Знайте еще, друзья мои: пророк на то и пророк, что ему открыто будущее. И я вам его покажу. Смотрите же, братья! Зрите День, Который Грядет, День, о Котором нам не дано знать, когда Он настанет! Зрите же и знайте: Он недалек!..

Хораспес снова взмахнул рукой, и вновь стремительно взвилась пыль, забушевала вихрем, заслоняя погребальную процессию и воздвигая перед глазами зрителей невероятные облака. Потом мгла рассеялась, но как бы не до конца, – на сей раз увиденное оставалось окутано зловещей и таинственной дымкой. Хмурое, предгрозовое, отливающее медью небо заливало серые пески мертвенным светом. Пейзаж за волшебным окном был сродни предыдущему, только гигантская гробница придвинулась еще ближе. Все было мертво, лишь медленно ползли над головами тяжелые облака. Ни человека, ни зверя. Величественное сооружение и то выглядело заброшенным и одиноким.

Потом послышался звук, поначалу совсем слабый, едва различимый. Начавшись с глухого, низкого стона, он постепенно ширился, делался все громче и наконец оглушительно прозвучал над пустыней, ворвавшись в зал чудовищным ревом непредставимо громадной трубы.

До Конана внезапно дошло, что невероятный звук издавали, распахиваясь, титанические врата пирамиды. Они медленно раскрывались наружу, страшно содрогаясь и скрежеща в высохших петлях. Бронзовые створки, понуждаемые незримой рукой, расходились все шире. Мертвенный свет, заливавший пустыню, не мог проникнуть во тьму, царившую за вратами. И вот наконец металл створок грянул в каменное обрамление, издав грохот и звон, разнесшийся на всю пустыню. И вновь стало тихо.

Все глаза были устремлены в непроглядно темный провал... И наконец оттуда гремящим строем вырвались боевые колесницы. Их влекли огненноглазые кони, ими правили суровые бритоголовые стигийские вельможи и воинствующие жрецы. Развевались потрепанные знамена некогда великой империи. Пышногривые кони, однако, казались живыми скелетами, заключенными в блестящие латы. Да и в неподвижных, заостренных лицах воинов на колесницах угадывалось нечто, говорившее о смерти. И тем не менее войско рвалось вперед с яростной энергией. Сверкали на солнце обитые металлом колеса, мелькали в бешеном вращении острые лезвия, установленные на ступицах...

А за колесницами выступали пешие армии – нескончаемые множества копейщиков с длинными, увенчанными крючьями пиками. Они шагали вперед с той же сверхчеловеческой живостью, что и вельможи на колесницах. Воинство казалось бесчисленным. Конан смотрел и смотрел, но конца процессии не было видно. Чернота ворот без устали извергала все новые орды всадников, копейщиков и стрелков...

Против кого же двигалась демоническая армия тьмы?.. Против безоружной толпы! Конан услышал подле себя возгласы испуганного удивления, присмотрелся и понял: несчастные противники, вернее, беспомощные жертвы стигийцев были, судя по одеяниям и головным уборам, шемитами! Кто-то пытался бежать от неминуемой расправы, но медленно, точно в дурном сне. Другие вытаскивали короткие мечи и пробовали дать отпор, но немногих храбрецов либо подминали безжалостно мчавшиеся колесницы, либо окружали всадники и пехота... Одним словом, сыны Шема терпели поражение. Конан видел, как один бородач, одетый богаче многих, размахивал церемониальной секирой, знаком власти сельского предводителя, и пытался организовать хоть какое-то сопротивление... Увы! Вращающиеся серпы стигийских колесниц мгновенно превратили его в кровавую пыль. Придворные, смотревшие из зала, встретили его гибель стонами и яростным криком.

– Смотрите, смотрите, о благородные! – возвысил голос Хораспес. Он отвернулся от волшебного окошка, за которым разворачивались сцены расправ одна страшнее другой. – Мой пророческий дар позволил вам до срока узреть День, Который Грядет, узреть возможное будущее, ибо увы нам! – всего вероятнее, что так оно и совершится в действительности... если только шемиты, одумавшись, вовремя не позаботятся о своей настоящей и особенно будущей жизни!

Он коротко взмахнул жезлом, и кошмар за волшебным окном начал блекнуть и меркнуть.

– Итак, я спрашиваю вас, о братья! В тот Великий День, когда небо зазвучит, словно огромный бронзовый гонг, в тот День, когда ничтожны и жалки окажутся усилия смертных, когда разверзнутся могилы, а великий Стикс потечет черным песком, – спрашиваю вас, о шемиты, сумеете ли в тот День выстоять против своих врагов? Ибо грядет великая битва, победитель которой навсегда завладеет всем миром!

Волшебное окно у него за спиной почти полностью померкло, распадаясь на отдельные мутные пятна. Эти пятна съеживались и на глазах у изумленного Конана вновь превращались в уже знакомые ему багровые письмена. И наконец остались прежние бесцветные камни, а надпись стекла по ним вниз, марая стену, точно расплавленный воск.

По мере того как слабело заклятие, породившее волшебные картины, в зале рос шум. Слышались возмущенные выкрики, царедворцы вскакивали на ноги и молотили по столам кулаками. Вновь зажглись лампы; многие, и мужчины и женщины, не скрывали слез, и все без исключения выглядели глубоко оскорбленными и жаждущими мести. Большинство смотрело на Хораспеса – кто умоляюще, кто гневно. Пророк открыл рот, словно собираясь продолжить свою речь, но внезапно передумал, обернулся в сторону тронного возвышения и простер руку к престолу.

Все взоры обратились на царя Ибнизаба...