Конан и осквернители праха

Глава четырнадцатая Клич скорби

После убиения царя жизнь в городе окрасилась в странные, приглушенные тона. Простолюдины ходили по улицам в траурных одеяниях, все с остриженными волосами и, согласно древнему обычаю, с лицами, выкрашенными синеватой сурьмой или древесным углем. Тем не менее скорбь была в основном внешней, душевной подавленности особо никто не испытывал. Скорее наоборот, под покровом траура царило приподнятое настроение, почти что предвкушение праздника. Все готовились к грандиозным похоронам.

Отовсюду слышалось неумолчное пение жрецов и неустанный рев медных рогов – клич скорби по безвременно почившему Ибнизабу и одновременно клич торжества по поводу вознесения Его Царского Великолепия в Вечность. Высшее жречество объявило пост, но простонародье, согнанное с земель небывалым разливом, и так питалось хуже некуда – какой уж тут пост. Если указ как-то и повлиял на этих людей, то разве что подогрел их аппетит: они начали загодя думать о роскошном пире, который наверняка зададут на царских похоронах. Может, и им кусочек достанется?..

Великая пирамида, которая все последние месяцы росла и росла за городской стеной, теперь начала, наоборот, как бы уменьшаться – рабочие сновали по ее внешним стенам, разбирая вспомогательные земляные насыпи и снимая строительные леса. Гладкая серая кладка открывалась во всей красе завершенности. Силуэт был аскетически прост. Квадратное в плане, сооружение сперва устремлялось круто вверх, потом следовали округлые «плечи» и наконец – заостренная пирамидальная вершина. Высокие, узкие, двустворчатые бронзовые врата – челюсти, которым предстояло мистически поглотить правителя города на этом свете и вновь извергнуть его в потустороннем мире – смотрели на восток, в сторону города, и были хорошо видны с любой точки на западной стене. Абеддрахцам доставляла определенное удовольствие мысль, что в ясные дни величественная усыпальница будет хорошо видна через реку и станет наводить на стигийцев такой же трепет, как далекие гробницы южан – на обитателей этого берега.

По мере того как разбирались деревянные подъемники и настилы, бревна и доски складывали в четыре огромные кучи, по одной у каждого угла сооружения. Каждый вечер, опять-таки по приказу жрецов, их поджигали, так что громадные языки пляшущего огня бросали багровые отсветы на потные спины рабочих команд, которые не покладая рук трудились теперь и по ночам. Дерева сжигалось так много, что копоть и дым никак не желали рассеиваться. В душной жаре над городом висели желтоватые облака чада.

Все это время Конан прятался у Осгара, в особой потайной комнате, и слушал оттуда непрекращающиеся вопли храмовых труб. Остальные воры, отсидевшись в течение суток и не обнаружив никаких признаков слежки, отваживались спускаться вниз, в общую комнату. Зефрити даже продолжала свои ежевечерние представления. Из всей шайки наибольшая опасность оказаться опознанным и схваченным угрожала, конечно, Конану. Это ведь его в жреческом указе поименовали вредителем и шпионом.

– Если бы только мы могли избавиться от тебя, киммериец!.. – тоскливо вздохнул как-то Осгар и тут же неуклюже поправился: – Э-э... то есть я имею в виду... тайно выпроводить тебя из Абеддраха. Тогда уже точно никто не дознался бы, что мои люди могут быть как-то причастны к цареубийству!.. – И хозяин гостиницы с сожалением покачал головой. – Нет, нет, бояться тебе нечего. Пока ты остаешься в моем доме, я о тебе позабочусь. А потом уж придумаем, как тебе бежать из страны.

Конан на это промолчал. Он сам отлично понимал, сколько хлопот с ним Осгару. Соответственно, чтобы его благодетель не вздумал пырнуть его ножичком, киммериец почти не спал. А ел, опасаясь быть отравленным, и того меньше. Настроение у него было препоганое. Ссутулившись, он тупо сидел на плетеном сиденье в углу темного чулана.

– Между прочим, и в убиении Ибнизаба обвиняют опять же тебя, а не Азрафеля. Если тебе это интересно, конечно, – продолжал ванир, присаживаясь возле подноса с нетронутой пищей, стоявшего на низком деревянном столике посреди комнаты. – Кое-кто из рабочих опознал тебя как того самого стигийского подсыла, которого разыскивают власть предержащие.

Конан пожал плечами.

– А какая мне разница? – сказал он мрачно. – И потом, лучше уж действительно пускай обвинят в цареубийстве меня, а не юного сорвиголову Азрафеля, который всего-то мстил за родных. – Он переменил положение тела, и плетеное сиденье зашуршало. – Крому известно, что ложных обвинений на мне и так по самое не балуйся. Пусть уж если повесят, так не только за убийство никогда не существовавшей козы, но и за то, что пристукнул одного такого откормленного быка... – И он наклонил жалобно скрипнувшее кресло назад к глинобитной стене, в глазах появился былой блеск. – Если честно, терять мне особо нечего, так почему бы и не поднять ставки еще повыше? Право же, меня так и подмывает возобновить наш план по ограблению царской усыпальницы. Что скажешь?

Осгар улыбнулся, недоверчиво грозя пальцем киммерийцу, почти невидимому в полутьме:

– Во имя грудей Иштар, украшенных звездами! Ты точно свихнулся, Конан! Соваться на кладбище сейчас... когда повсюду разыскивают воров... – Он пожал плечами. – Я еще понимаю – через несколько месяцев, скажем, этак через годик, когда все успокоится и страсти остынут...

– Кого ты обманываешь, Осгар? – Глаза киммерийца блеснули в тени. – Мы с тобой оба отлично знаем, что ты бегом побежишь на дело в тот же миг, как я буду убит или скроюсь. Только к тому времени самый лакомый кусочек от тебя уже уплывет...

Он замолчал: в дверь постучали особым, заранее оговоренным образом. Хозяин гостиницы поднялся и, откинув щеколду, впустил Зефрити и Исайаба. С той стороны дверь представляла собой всего лишь секцию резной деревянной панели, ничем не отличавшуюся от других. Когда она закрылась за вошедшими, танцовщица возбужденно заговорила:

– Отличные новости! Дворцовая стража понятия не имеет ни о том, как мы удрали, ни о том, где нас искать. Конечно, они вовсю утверждают, будто вот-вот нас найдут, но это так, просто треп, чтобы успокоить народ.

– Я бы не обольщался, – сказал Конан из своего темного угла. – Не удивлюсь, если Хораспес сумеет проследить наш путь не только внутри пирамиды, но и под ней. Стоит ему пустить в ход свои сверхъестественные способности...

– Если он что и знает, то держит это при себе, – сказал Исайаб. – Нам-то откуда знать? Может, ему не особо охота нас и ловить. У него и так весь двор на ушах стоит. Он же колдовской стигийский заговор разоблачил, и наша разборка с Ибнизабом ему здорово помогла!

– Да, и у людей только и разговоров, что о завершении пирамиды и завтрашних похоронах!

Зефрити грациозным движением опустилась на пол рядом с Осгаром и оперлась о его колено.

– Все, кому не лень, осаждают дворец, требуя, чтобы царица велела выкопать их недавно умерших родственников и похоронить с Ибнизабом в качестве свиты! Не менее дюжины молодых воинов и вовсе утопилось в храмовом пруду, чтобы лечь в одну могилу с царем и продолжать служить ему на том свете... – И она изумленно тряхнула вороными кудрями. – Даже у нас в Стигии не настолько с ума сходят. Жрецы, помнится, объявляли, кто отправится в пирамиду, и люди шли. Но чтобы добровольно...

– Ты что-то говорила про царицу, – перебил Конан. – Ты какую имела в виду, прежнюю или новую?

– А прежняя, она и есть новая, – развела руками Зефрити. – Порядок наследования определил сам царь, покуда был жив, и двор поддержал его выбор. Теперь Абеддрахом правит Нитокар... или будет править, когда отгремят похороны. Так что мои глубокие соболезнования всем, кто был еще недоволен правлением Ибнизаба...

– Что слышно про царевну? – спросил киммериец.

Зефрити беззаботно рассмеялась:

– Что про нее может быть слышно? Пала жертвой дворцового выяснения отношений, я полагаю. Может, она и спаслась бы, не будь ее имя связано с изменой...

– Измена? Какая еще измена?.. – Передние ножки плетеного кресла, в котором сидел Конан, резко стукнули об пол.

– Ну как же, о том самом заговоре с целью обрушить пирамиду! Его еще Нефрен раскрыл. Там оказался впутан Арамас, капитан дворцовой стражи, и ты сам, Конан, насколько я помню. Имя Эфрит всплыло перед самой гибелью Ибнизаба, после того как в глубинах пирамиды нашли клочок зеленого шелка. А ты что, неужели не знал?

– Нет, – мрачно глядя на нее, ответил Конан. – Я ничего об этом не слышал.

– Ну, ты даешь! Ведь царь оградил ее от немедленного наказания только по большой отеческой любви. Да только скандал лишил ее последней поддержки, на которую она могла рассчитывать при дворе! – Танцовщица обвела слушателей весело блестевшими глазами: рассказ о дрязгах и неприятностях власть имущих доставлял ей искреннее наслаждение. – Вообще-то, – продолжала она, – как вам отлично известно, по абеддрахскому закону Нитокар должна была бы отправиться вместе с Ибнизабом вкушать в раю царские наслаждения. Но ее муженек переменил это обыкновение, и привилегия достанется счастливице Эфрит. А бедняжечке Нитокар – труды и тяготы земного правления!..

– Хватит выкрутас, девочка, говори прямо! – Конан так и подался вперед. – Ты что, хочешь сказать, что Эфрит закопают в могилу вместе с царем?..

– Закопают. Причем, по сугубому повелению любящего отца, живьем, дабы никоим образом не портить ее прекрасного юного тела. Девчонку прикуют к его саркофагу золотыми цепями и закроют с ним в пирамиде.

– Да уж, царица наилучшим образом обо всем позаботилась, – вставил Исайаб. – Теперь корона перейдет к ее сынку, Иблису. Который, несмотря на нежный возраст, уже теперь обещает стать тираном еще покруче мамаши...

– Хорошо, нам-то какая разница? – Осгар бросил огрызок фрукта и сыто рыгнул. – Кто бы ни правил в Абеддрахе, мое дело не пострадает. Самое важное, что они, расследуя преступление, не вышли на нас... пока не вышли, по крайности. Так что если мы еще немножечко выждем...

– Давай, ложись на дно, да еще закопайся, как ты один и умеешь! – прорычал Конан из потемок. – Чтоб тебе пусто было, хитроумный ванир! – И киммериец вскочил на ноги, сжимая рукоятку меча. – В общем, знайте: я полезу в пирамиду завтра, как мы и собирались! Эфрит спасла мне жизнь, когда вы все меня бросили. Так вот, и я не допущу, чтобы ее живой зарыли в могилу! – Он обвел свирепым взглядом обращенные к нему удивленные физиономии. – Я спасу ее. Или прикончу своей рукой, если другого выхода не будет.

– Слушай, оставь-ка в покое свою живорезку и сядь! – сказал Осгар. Как это на первый взгляд ни странно, ванир говорил безо всякой ярости, размеренно и даже торжественно. – Лично мне глубоко наплевать на твои любовные шашни, Конан. Как и всем остальным, кто здесь сидит. Ты только пойми меня правильно. Мы ни в коем случае не можем допустить, чтобы ты очертя голову ринулся туда и благополучно свернул себе шею. Тебя поймают и будут пытать, пока не заговоришь. Или проследят за тобой и явятся прямиком сюда. – Осгар с терпеливой усталостью покачал головой. – Ты всех нас хочешь под топор подвести, неужели не ясно?

– И где это ты у нас заделался таким знатоком риска?

Неожиданным движением Конан выдернул меч из ножен. То и другое он не выпускал из рук вот уже два дня.

– Я тебе покажу, что такое настоящий риск! Собрался меня остановить – давай, останавливай! – Его меч смотрел прямо на Осгара, глаза горели кровожадным предвкушением битвы. – Либо обожди и выдай меня кладбищенским стражникам. Только не думай, что я им про твои преступления все как есть не выложу, когда меня будут пытать!.. – Он ощерился в улыбке, в которой, как показалось остальным, была немалая доля безумия. – Есть еще путь – идите вместе со мной, и разбогатеете! Дорогу мы теперь знаем, все необходимое приготовили. Ну?.. Так что вы выбираете?..

Осгар держал руку на рукояти кинжала. Он не спускал с Конана злых глаз. Зефрити смотрела на хозяина гостиницы, и на ее смуглом лице было написано плохо скрытое возбуждение. Исайабу было явно не по себе. Он ежился, но помалкивал.

– С вами или без вас – в любом случае вечером я пойду, – сказал Конан, и было ясно, что поколебать его решения не удастся. – Если попробуете меня удержать, пеняйте на себя!