Глава девятая

Озарение приходит во сне, отчетливая мысль лупит в грудь точно током.

Открываю глаза в полнейшей темноте. Рядом на топчанах кто-то сопит. Выбираюсь на ощупь из землянки. Признаков рассвета не наблюдается. Это ж сколько я продрых нервным истощением подкошенный?

— Кто там шарится? — слышу голос за спиной.

Стража не спит и это похвально.

— Я это, — говорю, — Стяр. Голец где?

— У кострища, кажется.

Иду к потухшему костру, спотыкаюсь об чьи-то ноги, чуть не падаю. Среди лежащих на подстилках тел с трудом отыскиваю Гольца.

— Вставай, — говорю на ухо и трясу за плечо. — Вставай, Голец, мне к Мише надо! Не делай вид, что спишь, вставай! Мне срочно надо.

Голец сонным голосом стал ворчливо причитать:

— Озверел, батька? К какому еще Мише? Утром нельзя поехать? Куда мы средь ночи попремся? Ты что рожаешь?

Подумав, я соглашаюсь подождать до утра, даже в землянку обратно ушел, но пролежав на своем ложе, снова вскакиваю. Нет, до утра не терпит. С ума сойду до утра!

Безжалостно расталкиваю Гольца и заставляю вести меня к лодкам. Собственно, дорогу я и так запомнил, но Голец мне, действительно, нужен.

Всю дорогу он нудит, мол, дождались бы света, и дошли быстрее, нежели теперь в потьмах блукаемся.

Пока добирались занялся рассвет. Отыскали хорошо замаскированную лодку, взялись за весла.

Протоку проходим быстро, а вот реку против течения одолеваем уже не с той спортивной скоростью, с какой сюда шли.

Едва выкарабкавшись поверх деревьев, не облепленное облаками солнышко начинает жарить как в Сахаре. С чем, с чем, а с погодой нам пока везет. Мы с Гольцом раздеваемся по пояс, с маленькими перерывами на отдых гребем часа четыре. Я хочу причалить к городской пристани, но Голец говорит в деревне тоже есть мостки, зачем еще топать отсюда пешком, когда можно доплыть. Честно говоря, эти пара километров водного пути до деревеньки дались мне с трудом. Мозоли на красных, точно ошпаренных ладонях вспузырились и уже лопнули, спина и ноги затекли, завтра будет не разогнуть. В общем, тяжковато с непривычки оказалось. Мне. Гольцу же хоть бы что, думаю, он бы еще и назад без длительного отдыха лупанул.

К деревенским мосткам добрались, когда солнышко уже довольно высоко висело над лесом и нагнетало в мир безбожный жар. Градусов тридцать пять после обеда будет точняк.

— Тут жди, — говорю Гольцу и ловко влезаю на мосток. Какая-то тетка с корзиной стираного белья отпрыгивает в сторону, избегая столкновения со мной.

— Пардон, — говорю, отвешивая ей шутливый поклон.

Быстрым шагом устремляюсь по узкой песчаной тропке в деревню. Ориентируюсь не сразу, блуднул немного, забурившись в какие-то зеленые заросли в рост человеческий. Потом сообразил и уже довольно быстро отыскал Овдеево жилище. Не переводя духа, стукаю в дверь. Открывает румяная, мясистая девка в простой белой рубахе до пят.

— Овдей где?

— Дык спит еще, — бормочет сонно.

— Пусти, дело у меня к нему.

Отстранив плечом девку, прохожу в дом. Она семенит за мной, в большой комнате, где я уже бывал, обгоняет, юркает в одну из дверей будить кормильца.

Рваный сидит на спальном ложе весь в белом исподнем как настоящий барин, бородища встрепана, глазки узкие, злые.

— Стол накрывай, — велит девке и уже мне:

— Что случилось, Старый?

— Ну, вы и спать, — говорю со смешанным чувством зависти и раздражения.

— И не говори, обломовщина какая-то, — бубнит Миша, потягиваясь. — Что с серебром?

Ни “как твое здоровье?”, ни “где ты пропадал?”… Буржуй самоучка.

— Да какое на хрен серебро! — произношу ставшую уже сакраментальной фразу. — Порожняк там, Миша, самый голимый порожняк! Нет серебра и не будет, закатайте вы уже губы. Ты почему на причал не пришел?

Рваный начал не спеша одеваться.

— Только ты ушел ко мне Бур заявился, — говорит, натягивая портки.

— Чего хотел?

— Потом расскажу, пойдем сначала за стол, мяском в зубах поковыряем.

— Да я б выжрал чего-нибудь, — говорю, имея в виду добрый стакан родного сорокоградусного напитка, ну или пива на худой конец, водки от них по ходу не дождешься.

— Не вопрос, Старый, — смеется Рваный. — Девок я уже всему обучил: пиво, дичь, рыбка, да чтоб каш всяких поменьше, у меня от них живот крутит, ну, грибочки там всякие, максимально приближенное к привычному питанию требую, чуешь?

Через пять минут мы сидим за столом перед огромным жбаном хмельного, пузырястого пива. В деревянных плошках орехи в меду, сушеные яблоки, серый, мягкий хлеб посыпанный чем-то солоноватым и огромный жареный гусь с еще шкворчащей хрустящей корочкой на медном подносе.

— А водки нету? — спрашиваю без особой, впрочем, надежды. — Я б стакан водяры жахнул.

— Нету, — с неподдельным сожалением отвечает Миша. — Не придумали еще.

— Это плохо.

Осушив жестяной кубок кислятины, отчетливо пахнущей брагой, я подумал, что у Гольца на базе пивко-то получше будет. Интересно, где они им разжились?

Гигантского размера гусиный окорок заходит в мое чрево как к себе домой, запиваю его кубком пивного шмурдяка и залпом, без остановки рассказываю Рваному о приключившихся со мной событиях. О рынке городском рассказываю, о Гольце, Корше, Пепе и своем титульном бое за звание атамана разбойничьей ватаги. Вывалил буквально все до мелочей. Вдруг вспомнил о том мужике, что ко мне в землянку с топором прибежал да там и остался. Закололи уже наверное, у этих головорезов не забалуешь…

Короче, каюсь я Рваному, что не верил ему. Ни мозг, ни сердце, ни душа моя не верили, что вот так запросто человек из конца двадцатого века может одним днем очнуться в далеком-предалеком прошлом. Миша, вон, сразу фишку просек, живет себе, в перины попердывает, девок холопок учит что ему на стол подавать и наплевать ему на все.

Рваный молча наполняет ковшом наши кубки. Башка, чую, уже поплыла. Ладно, хоть выговорюсь.

— Считаешь меня придурком? — спрашиваю. — Правильно. Придурок и есть. А ты не придурок? Ты как вообще к Фролу попал? Я, понятно — через спортзал. И большинство из нас боксеры да каратисты с борцами, Стас Забелин и вовсе рапирист. Мы не черная масть, мы спортсмены-рэкетиры. Они нас ненавидят, мы — их. Но ты же кот ученый, голова. Или серым кардиналом хотел как Малюта?

— Я людей не убивал, — отвечает Миша, сверкая глазами.

— Ага, только планы помогал разрабатывать, идеолог как Гиммлер, да?

— Сам ты Гиммлер, — обижается Миша.

— Ладно, не обращай внимания, дай-ка лучше ковш.

Приняли еще по кубку. Закусили. Миша подтвердил, что был в курсе всего происходившего в моей бригаде. Абсолютно всего. Вплоть до того кто какие трусы носит.

— А ты думал? Работа у меня такая была.

Перебрали в памяти всех парней. Погибших помянули. Не думал, что ностальгия такая мощная штука. Тут я вспоминаю зачем, собственно, пришел.

— Значит так, — говорю решительно. — Сейчас берем ноги в руки и назад в тот лес, к той самой реке, откуда мы выползли.

— Бесполезно, — хмыкает Миша и с деланным равнодушием чешет заросший подбородок. — Поговорку знаешь? В одну реку дважды не войти. Считаешь, что там, на дне тебя ждет машина времени, готовая переключиться на другую программу как телевизор? Нет, Андрюха, не все так просто! Тут что-то в самом механизме поломалось, механика бытия сбой дала, понимаешь? Это тонкая материя, высочайшая математика и черт ее знает какая физика с химией: тут умер — там ожил…

Рваный хлебнул пива, отер бороду полотенцем.

— Я ничего не утверждаю, и никого ни к чему не склоняю, Старый, но для себя выводы уже сделал. Знаешь, я даже рад, что очутился здесь, по мне так лучше древняя Русь, чем та гнусь, в которой мы жили через тысячу лет отсюда. Я в то болото больше не хочу. Нужно лишь освоиться, обжиться…

Я начинаю подозревать неладное и спешу перебить словоизлияния приятеля.

— Вот только не надо мне втирать, что хочешь тут остаться. Ты ж неплохо жил, еще пару лет и совсем в шоколаде будешь.

— А тут я уже в шоколаде, — заявляет он резонно. — Но сейчас не о том. Ты оставаться наотрез не желаешь, как я понимаю?

— Я что больной? — вопрошаю как можно возмущеннее. — Чего мне тут ловить, кроме вшей? Здесь их, как я погляжу, уважают. Волосня у всех, только гнид парить.

— А я думаю, назад тебе хода нет, — убежденно говорит Миша. — Не Анзор, так Фрол тебя с дерьмом сожрет. Кто первый доберется. Анзор за родственников мстить будет, ну а Фролу ты весь расклад спутал, он такое не прощает. Да и менты вступят в игру, едва объявишься…

— Да плевал я на всех! У меня мать там…

Свой крик души я подкрепляю увесистым прихлопом кулака по столешнице. На шум в комнату суют головы с вытаращенными глазами сразу две девки.

— Кыш! — шипит Рваный.

Девок как не было.

— Я бы на твоем месте сидел и не рыпался, тем более, что в нашем времени нас, скорее всего, похоронили. Мертвые мы, понимаешь? Да какая разница где жить? Короче, — Рваный порывисто и сильно бьет себя ладонью по колену, — ты как знаешь, а я остаюсь! Работать буду как все, как все отдыхать… Жить буду! Их, вон, воспитывать!

Миша кивает в сторону двери за которой прячутся любопытные девчата.

Рваному хорошо так говорить, он один как перст, только троюродная тетка в Харькове да рыжий кошак в пустой квартире. Мать померла, когда он только университет закончил, при сыне померла, а моей меня схоронить, как Рваный убеждает, довелось. Разница все же есть и не малая.

— Ты не на моем месте, — говорю. — Вот и помалкивай. Если хочешь, оставайся, а я буду искать способ вернуться. Любыми путями и средствами, ты меня понял? Меня похоронили, а я все равно вернусь. И, раз уж следовать твоей логике, за несколько месяцев там многое могло произойти, может статься ни Фрола ни Анзора уже в живых нет, ведь свинью я им подложил знатную. А менты меня мертвого искать не станут.

Миша упрямо поджимает губы, видно хочет обозвать меня как-нибудь, да не решается. Хрен с ним. Пускай остается, коль ему тут так нравится, а я домой хочу!

На самом деле я не допускал и мысли, что Рваный все это всерьез говорил. Какого ляда ему тут делать?! Не идиот же он в конце концов! Гонит немного Миша, так это пройдет, никуда он не денется, бригадира не бросит и в речку нырять будет как миленький…

Беру с лавки два ручных полотенца с пятнами гусиного жира, в одно заворачиваю вырванную из гуся бочину вместе с грудной частью и кусок хлеба. На улице меня как гранатой подрывает.

— Слышь, Мишаня, хочешь в осадок выпасть? — говорю я своему корешу, лукаво щурясь.

— М-м?

— Не мычи как телок недоенный, пошли чего покажу.

Я веду его в те самые бурьяны, в которые с дуру влетел, когда искал Овдеев дом.

— Каково? — спрашиваю я, широким жестом обводя плантацию запрещенной флоры.

— Ну и что? — жмет плечами обормот с рваным ухом. — Обычная конопля. Посевная. Тут ее, почитай, в каждом огороде заросли, да и «дички» по оврагам полно. Я уже наводил справки, не кипишуй зазря. Навариться на этом не получиться. Да и как, если на Руси даже табачок не курили, пока английские моряки в семнадцатом веке не завезли. Не знают они этого кайфа. Пока.

— Зачем тогда сеют столько? — произношу убито, ибо ценность растения для меня отныне равна крапиве.

— Ты думаешь, шмотки твои все из хлопка? Или из одного льна? Конопляные волокна в несколько раз крепче хлопковых, веревки из них плетут и канаты корабельные. Из семян кашу варят и масло выжимают. Очень полезное, кстати сказать, растение, даже в медицине как-то применяют.

— Ага, пацанов бы моих сюда, они бы мигом оценили его полезность.

— Это точно, — без тени сомнения подтверждает Миша. — Ладно, пошли, давай.

— Может научить их тут всех курить? — не унимаюсь я, проявляя заботу о ближних. — А что? Надо же людям как-то средневековый стресс снимать. Водки нету, зато дури полно!

— Как хочешь, — отмахивается от идеи Миша. — Я — пас, у меня других забот за макушку. Пошли, не тяни время!

Деясять минут минут мы с Мишей сидим в лодке, ждем пока изголодавшийся до звериного состояния Голец прикончит гусика. Затем начинаем движение вверх по течению злополучной реки. Я гребу, предварительно обмотав ладони полотенцами, пестуя свои заслуженные мозоли.

Теперь главное не проскочить, найти точное место нашего выхода из реки, иначе ничего не получится. Недалеко тут, вроде. Если и была какая пространственно-временная аномалия, то она вполне вероятно осталась на прежнем месте. Я слабо представлял, как все будет выглядеть, закрутит ли нас в воронку и выкрутит на родине, поглотит ли бездна или подхватит мощным течением, чтобы пронести сквозь время на тысячу лет вперед, но отчетливый душок дешевой фантастики и глупого шарлатанства здорово смущает. Не хочется выглядеть посмешищем, никак не хочется…

В глазах уже рябит от однообразия красок и мельтешения прибрежной растительности, тем не менее то самое замшелое бревно в воде я все же замечаю. По моей команде причаливаем. Я стягиваю сапоги, закатываю выше колен штаны и осторожно ступаю в затянутую ряской и осокой воду у самого берега. Помогаю сойти Рваному.

Здесь, — говорю. — Я бревно это хорошо запомнил.

Вытянув лодочный фал на максимум, обматываю его вокруг мягких веток околоводного кустарника. Беру с Миши слово, что если не вынырну (не в смысле — утону, а перемещусь), он последует за мной.

Ошалело наблюдающему за нашими приготовлениями Гольцу даю задание ни в коем случае не покидать лодку, сидеть на месте и ждать.

В одежде нырять не хочется. Что я в родном городе без порток до дома не добегу? Еще как добегу! Тем паче, что здесь мы голые очутились. Я быстро снимаю все, кроме нижних штанов, осторожно захожу в речную траву и ежусь: ни разу не теплая водичка, наверное из-за сильного течения никак не прогреется на солнце.

Пройдя вперед до чистой воды, ныряю, достаю пальцами затянутое растительностью дно и выскакиваю на поверхность.

Ух, аж дух заняло!

Отфыркавшись, хватаю воздуха и заныриваю снова. Мне бы маску, а то в такой мути не видно ни хрена и глаза с непривычки режет.

Десять раз я ныряю. Щупаю дно и оглядываюсь. Выныриваю все в том же проклятом месте с проходом в осоке, замшелым бревном и ухмыляющемся Гольцом в лодке. Ничего не меняется. Никаких признаков конца двадцатого века, только осока, бревно и чертов лес! Хоть башкой о дно бейся! А вдруг эта штука срабатывает, только если ты мертвый? Мы ведь с Рваным именно под водой концы отдали. Тогда что получается — тонуть нарочно надо? Залечь в донный ил и начать хлебать воду? А вдруг не сработает? Вот раки обрадуются!

Прежде чем продолжить нырять решаю отдохнуть. Выбираюсь на берег, где меня прихватывает нешуточный колотун в компании со злыми кусачими мухами. Согреваюсь на солнце быстро.

— Я же говорил — бесполезно это. — в голосе Рваного сквозит сочувствие. Стоит позади меня, уперев в бока руки. Я снимаю исподние портки, выжимаю, дотянувшись до кустов, развешиваю на ветках.

— Теперь твой черед, — говорю.

— Мой? — удивляется Мишаня. — Нет, Старый, погоди, ты сам видел, что этот фокус не проходит, зачем я еще буду нырять?

Он встает передо мной, приняв театральную позу с протянутой вперед рукой.

— Ныряй, Миша, — говорю. — Лучше ныряй по-хорошему.

Дальше спорить он решается. Стал по моему примеру стаскивать с себя одежду. Пускай нырнет, вдруг на него подействует по-другому. Что, если, именно Миша запустил механизм переброски? Значит, возможен и повторный запуск. Нырнет, не расклеится.

— Один раз, ладно?

— Три, — говорю.

— Три, так три, — недовольно бурчит Рваный и лезет в холодную воду.

Я замечаю, что Гольцу наша потеха весьма по сердцу. Развалился в лодке, рот до ушей, в глазах неподдельная за нас радость.

— Прямо заходи, где я нырял, — криком напутствую Мишаню. — Каждый следующий нырок делай на несколько метров выше по течению!

Жирные складки на Мишиной спине колышутся в такт неровным шагам. Бултых! Миша по-бабьи падает в речную синь и неуклюже плывет вперед. Он нырять-то умеет? Потонет еще чего доброго…

Я уже собрался крикнуть ему, чтоб выходил, но в этот момент Миша как большой белый морж вполне профессионально, сделав последний, мощный гребок, уходит под воду. Мелькает задница в белых штанах и розовые пятки. Жду, затаив дыхание. Минуты две он не появлялся, потом шумно выныривает в десяти метрах выше по течению. Отрицательно мотает головой. И так все понятно, чего башкой трясти…

Рваный послушно ныряет еще два раза как уговаривались и все с тем же результатом. Теперь логичнее всего нырнуть вдвоем. Я специально не стал одеваться, знал, что возможно, придется попробовать дуэтом.

Голышом снова захожу в воду. Пробарахтались с Мишей еще некоторое время. Устали, посинели, а привязанная к кусту лодка с Гольцом на борту, все так же насмешливо покачивается на поднятых нами волнах.

— Все, надоело! — говорю. — Пошли отсюда.

В полном молчании одеваемся. Миша хоть и хорохорился, выглядит подавленным. Мокрая борода поникла как прибитая ливнем трава, глаза слегка потускнели. Осознал, видимо, чего-то, расстроился.

— Получается, не вернемся мы никогда? — спрашиваю, выгребая на середину.

Рваный долго молчит, взор его блуждает по речной глади, словно ищет за что бы зацепиться, потом переносится на ползущий мимо густой лес и синее, глубокое небо.

— Знаешь, мне иногда кажется, что я в какой-то колбе или пробирке, а высоколобый чувак в белом халате рассматривает меня под микроскопом. То в холодильник положит, то подогреет на спиртовой горелке. Экспериментирует падла. Как вести себя буду проверяет. Сейчас, вот, сюда поместил, — Рваный дергает головой себе под ноги. — Но мне реально тут лучше. Я не врал тебе. То, что творилось дома мне очень не по душе и я бы не хотел туда возвращаться. Нырял только из-за тебя.

— Понятно, — говорю. — Спасибо за самоотверженность.

Больше я ни слова не проронил. Домахали с Гольцом веслами положенное расстояние и высадили Рваного у деревенских мостков.

— Не останешься? — спрашивает Миша, оглянувшись уже на берегу.

— Меня друзья ждут, — говорю.

— Ну-ну…

Обратно добираемся мучительно долго. Голец несколько раз спрашивал чего мы в реке искали, я лишь мычал, давя в себе рвущийся наружу стон.

Загрузка...