М. Вранов НЕОБЪЯСНИМЫЙ СЛУЧАЙ

С одной стороны дороги стоял черный молчаливый лес, с другой примыкало поле, покрытое щетинистым, блестевшим на луне жнивьем. Его края терялись где-то там, за пеленой сумрака и лунного света. Дорога была не пыльная и не грязная, а мягкая, хорошо прокатанная, лошади бежали доброй ходкой рысью, тарантасик дребезжал, Кузьма цмокал и помахивал кнутом так, «для порядка», когда какая-нибудь кочка особенно резким толчком нарушала течение его мыслей. Ночь была прозрачная, сентябрьская. Луна светила за спиной и навстречу нам бежали телеграфные столбы, облитые лунным светом, с повисшей меж ними паутиной блестящей проволоки. Доктор Егор Иваныч и я сидели в «колыске», покрытой рядном, в теплых пальто, перетянутых патронташами, и держали меж высокими сапогами ружья. Сбоку собачьей иноходью, наставив одно ухо, шла докторская Рыска. До казенного леса, куда мы рассчитывали добраться до зари, чтобы не потерять для охоты лучшего времени, было верст тридцать. Разговор зашел, неизвестно почему, о народных предрассудках и суевериях, потом, как водится, перескочил на впечатления и случаи из личной жизни.

— Нет, что ни говорите, — оживился доктор, — а все же в жизни есть много необъяснимого. Вот, если позволите, я вам расскажу совершенно непостижимый случай…

— Пожалуйста, пожалуйста, доктор, — торопливо согласился я.

— Я, конечно, лишен этих предрассудков, в чертей и ведьм не верю, но есть такие случаи, которые способны внушить ничем непобедимый панический ужас и совершенно необъяснимы.

Доктор вынул портсигар, отвернувшись спиной к ветру, закурил и продолжал:

— Случай, о котором я хочу рассказать, произошел со мной, когда я был еще почти мальчиком и жили мы в уездном городке на Днестре. Река в половодье всегда производит на меня ни с чем не сравнимое впечатление, — немного жутко смотреть на разбушевавшуюся стихию и вместе с тем в груди бьется нечто похожее на порывы восторга.

А в тот год Днестр разлился особенно величественно, вода прибывала каждый час, река вздулась, выступила из берегов, бешено разрушала и коверкала все, что встречала на своем пути. Люди лихорадочно спасали, что еще можно было спасти на луговой стороне, — рыли картофель, резали капусту, собирали недозревшие помидоры — все это грузилось как-нибудь на лодки и доставлялось в город.

Река нас притягивала к себе, мы или целые дни просиживали на берегу, или шныряли на лодке в соседнем казенном лесу. Нас уже давно привлекала прогулка лодкой вверх по реке, а мы были мальчики самостоятельные, предприимчивые и знали цену многим хорошим вещам, даром что брат был только в седьмом массе, а я в шестом. Главное, не любили откладывать дела в долгий ящик: Мишка с вечера побывал в кладовой, где мать держала окорока, пшено, картошку, и захватил отцовский плащ, а кстати недоконченную бутылку коньяку. За ночь река поднялась еще на поларшина, снесла купальню доктора, обрушила добрый кусок берега с частью клубного садика, затопила сады в плавнях, одним словом, натворила бед.

Чуть рассвело, мы были уже на ногах, а когда взошло солнце, отчалили от берега. План был такой — идти вверх до вечера, переночевать на берегу и вернуться домой на другой день. День выдался жаркий, безоблачный, река была пустынна. На веслах держались ближе к берегу, там течение было слабее, встречались почти неподвижные заводи, грести было легче, а местами от стремительного водоворота полоса воды уносила нас вверх сажень на сто-двести. Днестр в тех местах похож на взбесившегося быка — он с яростью бросается на берег, бьет его, роет и, не найдя выхода, поворачивается к другому. Днем, часа на два, сорвался попутный ветерок, и мы скользили под парусом по самой середине реки. Обедать пристали к берегу. Сварили кашу, выпили, поели, повалялись с папиросками под кустиком и пошли дальше.

Под вечер, когда солнце скрылось за лесом, на реку легли длинные тени, — а мы порядочно порвали веслами руки, — решили пристать на ночлег. Нельзя сказать, чтобы место было выбрано очень удобное; с одной стороны нагорный, глинистый берег совсем отвесно падал в воду, с другой, казалось, совсем не было берега, стояла чаща столетних осокорей, между стволами которых торчали, пригнувшиеся по течению, верхушки лоз и кустов боярышника. И лес, и высокий берег тянулись вверх, насколько можно было окинуть взглядом. Грести дальше, до более удобного места, не было смысла, — нас могла захватить ночь. Мы свернули в лес, решив, что лучше всего пробраться лесом до берега. Оказалось, что это не так легко, — работать веслами не было никакой возможности: местами было так тесно, что еле могла проскользнуть лодка, а где можно было сделать взмах веслами, там они путались под водой в густой траве так, что впору было вывернуть каждое в отдельности. К счастью, у нас был багор. Бросили весла, брат стал с багром на носу, я на корме, и так, отталкиваясь от дерева к дереву, цепляясь багром, руками за сучья, держась поперек течения, мы медленно подвигались вперед. В верхушках деревьев была полная тишина, а внизу, в сумерках, стоял стон и гул прорывавшейся воды. Все время шел треск ломавшихся веток, вода шумно вертелась и бурлила вокруг каждого столба, по дну лодки с мокрым шорохом скользила густая трава, царапали и цеплялись сучья затонувших веток. Течение захватило концы низких веток и они вздрагивали, точно кто невидимый сидел в воде и дергал их, пытаясь отломать. Было жутко, я много дал бы за то, чтобы снова очутиться на просторе реки. Наконец, кое-как, ощупью, добрались до берега. Луна еще не взошла и было так темно, хоть глаз выколи. Оказалось, что место выбрано удачно, — брат нашарил ногами тропинку и она нас привела на довольно высокий холм, на котором стоял широкий развесистый дуб, а немного в стороне я наткнулся на курень. Наверное, тут же где-нибудь был баштан, а в курене жил дед-сторож. Брат сунул голову в дыру.

— Гей, диду, чи ви тут?

Ответа не было. Курень был, верно, старый, заброшенный с прошлого лета, а может, дед заснул где-нибудь во время обхода. Брат побежал вниз привязать покрепче лодку, а я бросил сумку с провизией, залез в курень, нащупал солому и сейчас же растянулся. Хотелось так спать, что забыл даже о еде. Как долго я спал, не знаю, но я не проснулся, а вскочил со сна и сел от внезапного жуткого волнения. Жуть налетела на меня внезапно, так сказать, стихийно, и все доводы разума потеряли перед ней свою силу. Через дыру в крыше куреня лился странный полусвет луны, спрятавшейся за облако. Полез было в карман за папиросами, но не закурил — мне вдруг стало страшно зажигать огонь. Чтобы приободрить себя, я позвал брата. Никто не отвечал. Кругом было тихо, только внизу шел гул и шорох разлившейся реки Я подумал, что брат еще внизу у лодки, но и сам не верил этому. Я позвал его еще раз, голос сорвался от страха — ответа не было. Тогда я стал шарить вокруг себя руками и облегченно вздохнул, — нащупал край какой-то одежды или рогожи и потянул к себе. В это время месяц вынырнул из облака и осветил через дыру половину куреня. Я наклонился, чтобы растолкать брата, но почувствовал, как заледенела в жилах кровь и зашевелились на голове волосы. На меня глянуло вспухшее, небритое, странно освещенное луной лицо Петра Ильича. Это был он, я даже узнал его подстриженные усы и блестящие пуговицы на форменной тужурке земского начальника. Я хотел крикнуть, но не было голоса. Бросился, закрыв голову руками, вон из куреня вниз, к реке. Тут я вовсе обезумел — лодки не было, и я не узнавал места, луна странным светом изменила берега. В ужасе я прыжками понесся вдоль берета, прочь от этого места. Спотыкался о кочки, падал, поднимался и снова бежал. Когда оставили окончательно силы, я остановился, чтобы перевести дух и поднял голову — передо мной был тот же самый бугор, на нем широкий дуб, а сбоку чернел курень… В отчаянии я отвернулся, чтобы бежать и, вы поймите мою радость, увидел в десяти шагах лодку. Вырвал кол с цепью, прыгнул в лодку и оттолкнулся. Эго было дико, нелепо, но кто-то гнался за мной, кто-то хрипел, захлебывался, высовывал меж лунными пятнами на трепетавшей воде синие руки со сведенными судорогой пальцами… Я старался уйти, но чья-то мокрая, щетинистая спина толчками подымала нос лодки… Чьи-то цепкие пальцы хватали лодку за борт… От неожиданного толчка я упал на дно и выронил багор — лодка с маху уткнулась носом в расселину двух осокорей. Я уперся руками в ствол дерева, напрягая все силы, чтобы оттолкнуться, и вдруг кто-то сзади насмешливо фыркнул… Я обернулся, — на корме сидел Петр Ильич, насмешливо скалил зубы и кивал головой. Страх привел меня в бешенство. Я вырвал весло из уключины и с яростным воплем прыгнул на корму, он закивал головой, оскалил зубы в отскочил ровно настолько, чтобы я не мог достать его веслом. Вероятно, от стремительности прыжка на корму, лодка сама высвободилась и теперь неслась по течению. Обливаясь холодным потом от страха и трясясь от бешенства, я сел на весла. Он был тут, на корме, я чувствовал его присутствие, но не подымал головы, а греб изо всех сил, беспорядочно натыкаясь веслами на пни и кусты. На миг у меня мелькнуло сознание, что лодка так разобьется вдребезги. Я осторожно посмотрел на корму, — он со злорадной улыбкой смотрел поверх моей головы и правил кормовым веслом прямо на черную корчагу. Тогда меж нами завязалась борьба; чтобы помешать ему, я греб то правым, то левым веслом, сознавая всем существом, что от одного неловкого взмаха лодку разобьет вдребезги. Вода бурлила вокруг, лодка бешено вертелась, натыкаясь на деревья и кусты. Страшнее всего было то, что я видел сквозь него, как сквозь стекло, все, что было за его спиной. Я работал, дрожа в лихорадке, и зорко следил за каждым его движением. Я потерял уже силы, взрыв отчаяния сменился равнодушием, как вдруг сбоку блеснул молочный просвет — меж деревьями открылась широкая аллея, по которой стремительно несся поток. Я собрал силы, сделал несколько отчаянных взмахов и без сил повалился на скамью. Я не переставал следить за ним; он злобно ощетинил подстриженные усы, скрипнул зубами и швырнул в реку кормовое весло. Потом поглядел на меня тяжким неподвижным взглядом, шагнул с кормы на мою скамью и, опершись цепкой рукой на мое плечо, исчез в лесу. Ночь побледнела, осталась в лесу, когда я, оцарапанный, в ссадинах, с висевшей клочьями рубахой, очутился на реке. Берега прятались в тумане, солнце еще не всходило. Дальше мной овладело состояние какой-то вялости, апатии, я видел все, что меня окружало, но относился безучастно, точно это был сон.

Я лежал на скамейке и не мог грести — руки покрылись кровавыми пузырями, вспухли больно ныли.

Очнулся я потому, что кто-то дернул меня за руку, а знакомый голос позвал по имени. Это был брат. Я бессмысленно отвечал на расспросы и еле понимал, что он говорил. Он проснулся ночью, звал меня, искал и не нашел ни меня, ни лодки. Не понимая, что случилось, он испугался и бросился в город. Дорогой его подвез крестьянин, а когда рассвело, он был уже дома и поднял всех на ноги. Штук пятнадцать лодок отправились меня разыскивать, а он сам раньше всех ушел вверх на гичке.

— А где ты был? Что с тобой? — спросил он с беспокойством, перелезая в лодку.

Город был уже недалеко, за поворотом.

— Держи к берегу, — попросил я. — А ты никого не нашел в курене?

— Никого, — недоумевающе вздернул он плечами, — а зачем к берегу?

— Я хочу идти домой пешком.

Лодка мягко села на берег недалеко от кучки стоявших и сидевших крестьян.

— А чего вы тут ждете, хлопцы? — спросил брат.

— Та тут, бачь, кажут, земский утоп, чи що? — кивнул он на какую-то кучу, покрытую рогожей.

— Вот тебе на! Петр Ильич? — испуганно вскрикнул брат.

Меня не удивило, я ведь это знал, но меня неотразимо потянуло к рогоже. Я осторожно поднял край и застыл на несколько секунд — на меня глянуло небритое вспухшее лицо с оскаленными зубами под щетинистыми усами… Я дико вскрикнул и почувствовал, как завертелась под ногами земля.

Доктор помолчал.

— Вот и объясните такой случай. Скажете, галлюцинация, болезнь, бред? Согласен. Но почему такое совершенно непостижимое совпадение с действительностью, а? В курене ведь его не могло быть, его вытащили верст на десять ниже. Правда, после этой истории я заболел и, когда выздоровел, все стало казаться обрывками кошмарного бреда, но у меня появилось странное ощущение. Вы помните, он, уходя, оперся на мое плечо, ну-с, так вот, стало мне казаться, что на плече лежит чья-то тяжелая рука. Заберусь, бывало, в какой-нибудь уголок, закину левую руку на правое плечо и под пальцами совершенно ясно ощущаешь мохнатую мягкую шерсть, а посмотришь в зеркало, ничего нет. Вот-с, объясните.

Я молчал.

— Н-но! Н-но! — задергал Кузьма вожжами. Кони встрепенулись, а Кузьма пробормотал:

— Бог знает что рассказываете, барин, на ночь глядя.


Загрузка...