Камни тоже плавают

Глава 5 Беби

Беккель уехал в Царское село. Порядка тридцати верст — по нынешним скоростям, если завтра вернется — быстро. Дед тоже исчез, правда, предупредив, что сегодня уже не будет.

Только остались без начальства — все работнички рассосались по своим делам, семьям. Раз, виновато потупились, помямлили и потерялись из вида. От дисциплины выпал в осадок, но я не начальник. А вот сам свалить не смог — совесть отчего-то взбрыкнула. Махнул рукой и остался один. Типа дежурным.

До обеда возился с тормозами. Сто раз примерялся, осторожничал, чтоб не испортить дерево. Собрал. Где нужно подпилил, где нужно просверлил.

Шурупов еще нет в помине, только гвозди и болты. С гвоздями сразу решил — не вариант. Вылезут. Поэтому сначала сверлил, потом болтами стягивал. Под шайбы — чтоб дерево не смяло. Муторно и одному до жути не удобно, но справился. Машина стала походить на привычную механику — три педали.

Залил тормозную в бачок, сбегал, поставил банку и открутил болтик у тормозного цилиндра, выпуская из системы воздух. И так несколько раз по кругу. Прокачал.

Посидел за рулем, подавил педали. Работают вроде…

Помаялся бездельем, полистал местный клубный журнал «Автомобиль». Не вошло. Понарезал круги, даже спать пытался лечь. Скучно…

Зазудело в одном месте прогрессорство. Решил подправить ленточный тормоз, добавив ему фиксатор и кнопку как на ручнике. Потом мелькнуло, что нормальный ручник — это конечно хорошо, но хозяин может и не понять. А Дед потом шкуру плетьми спустит за самоуправство. Ну его…

Пообедал, вернулся, полежал. Не спится. Перебрал и разложил инструмент, убрал на верстаках, даже подмел всё. Чем еще заняться — не знаю. Худшее состояние — и уйти себе позволить не могу, и делать нечего!

Пошлялся, заглянул в кабинет Данилыча. Наткнулся взглядом на клинки, ружье и револьверы, развешенные на стене. Вспомнил про свой — какую неделю таскаю в кармане пальто. Привык, уже даже не ощущается, забыл про него…

Сбегал в мастерскую, достал свой револьвер. Как там городовой назвал… лермонт? Не, не так… лекроф, лероше! Точно — лефоше!

Осторожно покрутил барабан, отодвинул щечку, вынул патроны. Блин, это что с чем? На патронах сбоку штырёчки какие-то… И как эту хрень в бою заряжать? На адреналине метиться и штырёчком в паз попадать?

Глянул в ствол. Грязный. Ржавый, дааа… запустили тебя…

На полке рядом с двурогой масленкой приглянулась початая бутыль «Балистолѣ». Почитал — ружейная смазка. Думаю, что пропажу нескольких капель Дед не заметит, поэтому решил вычистить свое оружие. Пока никто не глазеет. Тем более раз делать нечего.

Ушел в мастерскую к верстаку. Разобрал. Револьвер и гладкоствол. И хорошо подушатанный гладкоствол. Прутиком с намотанной тонкой стальной проволокой заменил шомпол. Почистил…

Сунул в ствол пулю патрона. Болтается… Это как же было нужно расстрелять тебя дружок? От нечего делать попробовал восстановить. С нарезным бы и пробовать однозначно не стал, а с гладкостволом можно и потратить чуток времени. Всё равно делать-то нечего. Скучно. А ствол жалко. Кто имел оружие — поймет. Только чем вот… Лучше хромом, но где ж его найти здесь. Попробовать простым железом что ли?

Взял доску и высверлил на половину глубины в ней отверстие. Капнул со свечи воска и воткнул револьвер стволом в доску. Паз для герметизации тоже прокапал свечкой. В центр вбил обезжиренный гвоздь. Залил почти под уровень разбавленной кислоты и притащил аккумулятор. Железо-никелевый эддисоновский агрегат 1902 года. Над которым вся наша клубная богема трясется как Кощей над последним яйцом… Ну и присоединил клеммы. Минус, естественно, к стволу. Плюс — к гвоздю, пусть послужит донором. Простейшая гальваническая установка. Оставил. Пусть ночует, утром гляну что получится.

Сам пошел чистить механизм револьвера. Вычистил, смазал и собрал. Мелочь, а время до вечера убил. Можно с чистой душой и до дому…

Утром по дороге на работу совсем чуть задержался. Вроде и проснулся пораньше, но с соседкой в парадной пересекся. И зацепился языками. По местным меркам — уважаемая матрона, трое детей, муж вроде при мелкой должности в городской управе, а по мне так девчонка ещё — 23 года всего.

Поболтали, пошутили, вроде и без намёков, а ощущения недосказанности с ее стороны остались. Типа муж не стенка — двигай. Шёл, обходил лужи, солнышку улыбался и думал: с одной стороны, вот и дама симпатичная, с другой стороны — зачем мне олень рогатый в моей парадной?

Доулыбался, уже на повороте, на Владимирском, какой-то мажор на карете грязью окатил, а в ответ на комментарий в зрительных способностях — меня вожжами кучер оттянул — будет де его хозяину тут ещё всякое быдло пасть разевать, да под копытами коляски путаться. Типа белой кости чернь дышать мешает.

Коричневое внутри булькнуло так, что не то что чуть штаны не прожгло, чуть крышечку со шляпой не унесло! А на дороге кроме луж, грязи и конских раскисших каштанов как назло ни одного камешка завалящего. В итоге пока искал «аргументы» коляска укатила. Повезло и мажору, и кучеру — револьвер в мастерской остался. Так бы точно не сдержался.

Всё утреннее настроение под ноль убили, гады…

Булькающий и злой пришел в клуб, а там аншлаг. Данилыч цирк устроил. Сам в машине с девочкой лет десяти сидит — рулит, а мужики машинку толкают — катают. Чуть зазеваются, Дед хлоп, тормоз нажмет и толкачи все вповалку. У Захара уже юшка под носом появилась. И снова:

— Ноо, лошадки, встаем, покатили! Ноо, родимые! Ноо, совсем ослабли, с работы уже мне сбегают, может в живодерню сдать?

Беккель стоит у стенки перед кучкой клубных завсегдаев, наблюдает, улыбается. Дочка, что ли? Тогда зачем особу катал? Хотя, чего это я… разведенка ж.

Все смеются. И «лошадки» облегченно тоже смеются. Понимают, играют благородные. Наказать нужно, но не лютуют баре, так — шуткуют.

Дед, увидел меня, входящего, разулыбался, рукой машет, зовет:

— О, дитя, смотрите, еще лошадка! Умник, пошли катать! Впрягайся, нечего опаздывать!

— Угу, — думаю, тебе раз позволь, потом заездишь… подхожу и говорю, принимая игру, — Дедушка, а дедушка, вы пипочку-то вон ту красненькую нажмите, стартер проверните и машинка сама поедет! Быстрее чем с лошадками!

Данилыч, на «Дедушку» тормоз резковато нажал — «лошадки» опять вповал, — вылез, ко мне подошел. Пауль Фридрихович, смотрю, тоже со спины подходит. На меня вприщур смотрят. Что-то взъерошились начальнички:

— Водил?

— Эту? Нет, а вообще — конечно. Ничего тут сложного…

Беккель дернулся, как в тот первый раз, когда принимал на работу.

— Врешь!

Данилыч попытался сгладить:

— Иван, мастер ты хороший, головастый, рукастый. Но зачем врешь, что водить сможешь? Тут талант нужен, простолюдинам неданный!

«Простолюдин…», а ты значит «белая кость» морда ехидная? Баре-то наши расисты выходит или как там это называется? Стою, молчу, улыбаюсь. Давно меня так макнуть не пытались…

Доказывать, оправдываться? Зачем что-то доказывать? Молчу и взгляд не опускаю, а Беккель закипает. Да и мне отступать не резон… будет меня еще балаболом славить всякая благородная вошь. Даже двойной интеграл взять не способная! Аж опять забулькало всё внутри, чуть ему про 17 год не ляпнул — дождетесь матросов с Авроры!

Стою, зубы сжал, всё что думаю — удержать в себе пытаюсь. А эта сволочь на машинку кивает, мол, не для сиволапых сей девайс. Мол, куда уж черни с её-то куриными мозгами. Вон — в навозе иди копайся, место знай. Стерпел бы, деньги нужны, но тут малявка подбежала к Беккелю и влезла:

— Папочка, mutter говорит — мужиков пороть нужно!

— Правильно дочка mutter говорит. Пороть их надо, чтоб врать не смели хозяевам и место свое знали.

Порщики тоже мне. Достали, вот и не стерпел, говорю: так может прокатить? Или страшно — увиливать будет, заявит, что зазорно с чернью-то? Дед дернулся, ударить в лицо хотел, но я просто шагнул назад и вбок к верстаку, и он пролетел. С верстака я кривой стартер прихватил. Железяку такую. И у Деда почему-то сразу желание руками махать пропало.

Мастеровые притихли, сжались.

Стоим, Дед примеряется, но просек — нахаляву не прокатит, ответка прилетит, а ему явно не хочется, да и староват он для таких скачек. Беккель просто мнется — трусоват, походу. Пат. Тут еще девчонка еще маслица опять подлила, вякнула:

— Papa!

Беккелю перед дочерью видимо стыдно стало, трусом выставил какой-то мужик, говорит — поехали. Ну или за дочь испугался…

Сели мы с ним в машину. Он первым — пассажиром, я — водителем. Завел, кривой стартер рядом положил, чуть подгазовываю, машину пробую. Хотя, чего тут пробовать — десяток лошадок всего.

Мужики ворота бросились открывать. Говорю с веселой злостью:

— Держись барин. Прокачу с ветерком!

Зло улыбаюсь.

— Маршрут: по Владимирскому до Невского, через Аничков мост и до Садовой… По ней до Московского, через Фонтанку и назад по Загородному… до Владимирского… — и Данилычу, — Засекайте время, вашбродь!

Тапок в пол, только — без рывков, а то цепь еще порву, — плавно! Но до упора — и машинёшка, как получивший пинка спаниель рванула вперед.

Беккеля бросило на спинку, в поворот вошел с легким дрифтом, брызгами и звоном сигнального колокольчика.

Подруливая, ухожу от столкновения с проезжающей бричкой, и снова тапок в пол! Под ржание испуганной лошади клуб остается далеко позади. Прохожие как цыплята бросаются в рассыпную.

Беккель кричит:

— Стооой!!! Раа… — подпрыгивает на кочке, на секунду смолкает и продолжает, — …бьемся ж! Стооой!.. Се… Сергеич…

Про себя шепчу: «Срашно, буржуйская морда? Отчество вспомнил?..» и вслух:

— Ползем от силы километров сорок, но какой адреналин! Кузов высокий и открытый, дверей нет, седушки без боковой фиксации — болтает, на любой кочке вылететь можно. Баринок наш, вцепился в кресло, аж побелел. За нами бросается матерящийся городовой, но быстро выбирает только первое. Бежать и одновременно материться — неудобно. Доказано собственным армейским опытом — всегда выбирай одно.

Машинка лёгонькая — от силы пара сотен килограмм наберется, поэтому движок-слабосилок не кажется таким уж беспомощным. Тянет. Вылетаю на Невский, с выжатым сцеплением выворачиваю руль и снова полный газ. Машину юзом кидает к бордюру, выравниваю и бросаю к Аничкову мосту…

Пролетаем мост, какой-то зазевавшийся прохожий испуганной рыбкой сигает с моста. В ледяные воды-то весенней Фонтанки. Придурок!

За Аничковым дворцом разгоняем гусарский строй. Кони шарахаются в стороны, кто-то падает. Пара вояк бросается в погоню, но лошади не приспособлены к городским гонкам. Вхожу по лужам со скольжением в поворот у Гостиного двора — к Зимнему не помчусь, не самоубийца. Там царь живет. Стрелять сразу начать могут. В поворотах молюсь, чтоб не отлетели колёса. Гусар проносит дальше по Невскому. За грохотом движка слышны звуки падения, звон разбитого стекла, конское ржание и отборные маты. Один, по-моему, в витрину на кобыле въехал.

Садовую, несмотря на самый длинный кусок дороги, прохожу почти без приключений. Редкие прохожие заранее испуганно жмутся к стенам домов и не создают проблем. У Сенной площади разгоняем какой-то крёстный ход. Опять маты… Святоши оказываются бойчее вояк — чуть не получаю в лоб пролетавшим навстречу кадилом, от летящего в ухо яйца уворачиваюсь. Беккель не успевает, ловит глазом. Мимоходом отмечаю — сырое было…

Московский проспект встречает лужами и солнечными бликами. Приходится маневрировать, по-максимуму спасая прохожих от грязных струй из-под колес. Удается не всегда, некоторых купаю. Хорошо гаишников еще нет. Беккель уже не матерится и не просит, просто стонет.

Перед Обуховским мостом затор, но вид несущейся, ревущей и дымящей самобеглой коляски подвигает возниц и лошадей на чудо. Пробка рассасывается еще до нашего приближения, правда кто-то снова купается в Фонтанке, кто-то матерное кричит из-под моста.

Поворот на Загородную дорогу дается с трудом. На лужах и остатках снега машинку заносит и начинает крутить, Беккель пытается вылететь — ловлю за полу его франтовой кожаной куртки, приземляю и снова стартую. Маты и стон…

Царскосельский вокзал пролетаем как на крыльях, вдогонку только обиженный паровозный гудок, окаченный грязью строй охреневних солдат и свист городовых. Ну и маты конечно, куда ж без них.

У клуба толпа, впереди Дед и девчонка — притормаживаю, выжимаю сцепление, максимально выворачиваю руль и газую — машинка послушно шлифует, делая оборот почёта! Справа раздается такое характерное «Беэ…». Поворачиваюсь, из кресла торчит благородный зад теперь бывшего шефа — свесившегося за борт Беккеля неблагородно рвет на мостовую. Укатал благородненького.

После такого не работают… Спрыгиваю, салютую замершей перед Дедом с открытым ртом хозяйской девчонке.

— Аста ла виста, беби!

— Стой Иван… Бее… Стоооой… Беее… Повторить сможешь???

По-хорошему поговорить не дали. Пока Беккель пришел в себя и смог вернуть на место желудок, да я чуть одежду от налетевшей грязи отчистил, пожаловали конные дядьки. В почти летней форме. С саблями. И в железных шапочках а-ля каска с плюмажем! Питерской весной-то! Красавцы!

Думал — бить будут. За размётанный строй в таких же мундирах на Невском. Но нет… меня, однако, эти с морожеными мозгами проигнорировали в ноль, а вот Беккелю представились.

Правда, только один — моложавый, усатенький — корнетом Аршеневским. И пригласили с собой. Вежливо! А Беккель стоит, слушает и фонарь от попавшего яйца под глазом рукой прикрывает. Красивый фонарь, на всю правую сторону его благородной морды.

Кивнул, попросил минутку, схватил дочь в охапку и умотал наверх переодеваться. Что удивительно, через каких-то пять минут при параде, сияя как начищенный пятак. Правда уже с окончательно заплывшим глазом. Даже ванну, по-моему, принять успел. Или душ. Не из ковшика ж благородным в тазике поливаться? Шутка.

Убыл с конными. На их карете. Оперативно. Куда его интересно?

Ладно, мы не гордые, как говорится: «Держись подальше от начальства и поближе к кухне». Повернулся к Деду, тот замер соляным столбом и стоит. Ни жив, ни мертв. Однако…

— Иван Данилыч, куда это наше благородие повезли-то?

Стоит, рот как рыба открывает, глаза таращит, но — молчит! Пальцем только в удаляющуюся карету тычет и мычать пытается.

Смотрю на мастеровых, те вообще в каком-то благоговейном экстазе. Толкни — на колени бухнутся. Куда это его?

Толкнул старика, Дед отмер, пискнул:

— Батюшки святы! Императорская карета! Лейб-гвардия! К императору позвали! — и сел.

Белый-белый. Сейчас точно Кондратий хватит. Хоть и козел тот еще, но местный, а мне все ж тут еще жить — спасать, короче, надо. Рявкнул на мастеровых: одного за чаем бегом послал, второго — в лавку за коньяком. Мигом притащили.

Чай хлебнул — горло, пока матерился и гонял, пересохло, — остатки выплеснул прямо на пол. Налил коньяка в стакан до краев, сунул Деду под нос:

— Пей!

Тот походу даже не понял, что выпил. Как воду, но, смотрю, отпускать его стало. Розоветь начал. Но ещё в прострации. Ну а я что, я ничего — чисто в медицинских целях влепил пощечину. От всей широкой русской души, чтоб в дальнейшем про кулаки даже не помышлял.

Сидящего Деда мотнуло, но взгляд в точку сошелся, меня нашел:

— И… Сергеич ты чего, совсем охренел? Чего дерешся? На кого руку… — и приподняться пытается.

Тут главное, что? Главное инициативу держать!

— Сидеть! В медицинских целях!!!

Плюхнулся, послушался…

— Так…

— Куда увезли?!

— Так… Так к Государю ж, сподобились, батюшки святы…

— К какому Государю?

— К… как к какому? К Николаю Александровичу, Государю-императору Всероссийскому, царю Польскому и великому князю… — понесло, похоже, Деда опять.

В смысле к Государю? К Царю что ли??? В СМЫСЛЕ К ЦАРЮ???