Каллиопа, дерево, Кориск

XXV

21 сентября

Дорогой Fl.,

как я сказал в прошлом письме, некоторое время толкаясь столь же шумно, сколь и бесплодно, как в дверь, так и друг другу в бока, мы, наконец, в молчании отступили, убедившись, что дверь заперта и что причиною этого не может быть случайность. Не могу удовлетворительно описать тот гнев, который ощутили мы в удивительном согласии. Конечно, и прежде наши приключения влекли за собой не только урон нашему платью и расположению духа, но и прямую опасность; однако если до сих пор мы могли утешаться тем, что «все муки, чудеса и удивленья», которые, как говорит Шекспир, «здесь обитают», не предназначены нашему вниманию, но лишь совпали с нашим присутствием, то запертая дверь отказывала нам в этом утешении, ибо за нею стоял человек живой и злокозненный. Тут-то, отложив прежние намерения, мы загорелись желанием пресечь мерзостные таинства, совершавшиеся в этих комнатах и коридорах, на этих галереях и лестницах, и подчинить себе этот дом со всеми его замыслами, а не бегать от него, как делали доселе. Филипп, подскочив к двери, ударил в нее раз-другой секирою, однако лишь выбил из нее щепу, едва не угодившую ему в глаз: дверь была словно каменная, и я остановил его тщетные попытки, моля поберечь силу и топор для более основательных начинаний.

По некотором размышлении, рассмотрев и отбросив все то, что не могло служить к лучшему, — а именно ждать, что дверь откроется, попытаться выбраться через окно или же вступить в переговоры с теми, кто нас запер, — мы согласились в решении строить таран. Подумав, Вы, несомненно, согласитесь, что это был самый естественный выход из положения: ведь это орудие не так сложно, как многие другие, к тому же нам не надо было строить для его защиты ни виней из хвороста и досок, ни черепах, укрытых киликийскими козами, ни башен с перекидным мостом — поскольку мы не собирались всходить на стену — а наши враги находились в крайне невыгодном положении, ибо открыли для нашего приступа прямую линию стен, не осложненную уступами и не защищаемую башнями, и не могли направить против нас ни петлю, чтобы, захватив таран, подтянуть вверх по стене, ни клещи, называемые также «волком», которыми его подцепляют и переворачивают, ни даже потребное количество стеганых одеял, чтобы ослабить удар, и вообще были способны судить о наших замыслах и противиться им лишь через замочную скважину — плацдарм, коего мы первым делом их лишили, напихав туда маслянистой крошки от рыбок тети Евлалии. После этого я назначил Филиппа начальником строительных работ, и он, обернув разгоряченное лицо к балдахину, которого от века не касалась насильственная сталь, двумя ударами топора так метко подломил один из витых столпов, что пышная сень, сквозь которую не проникало солнце, тихо сползла с вершины, окутав Филиппа, похожего в этом выходном саване с золотыми кистями, под коим он метался, испуская свирепые уханья, на свежее и крайне предприимчивое привидение. Признаюсь, я не сразу поспешил ему на помощь: поскольку вражеские рекогносцировки еще не проковырялись в рыбках тети Евлалии, я был единственным, кому привелось увидеть Филиппа в таком виде, и мне было жаль прерывать это зрелище так быстро; наконец я подобрался к нему со стороны, противоположной топору, и выпутал его из-под груды пелен, с осторожностью, чтобы не рвать ткань без нужды, ибо полагал, что она нам еще понадобится. Выпущенный на волю, Филипп с удвоенным рвением продолжил валить полированный лес, и вскоре все четыре столпа лежали у нас в ногах, протянувшись чуть не через всю спальню. Затем мы сделали следующее. Два столпа из четырех мы разрубили надвое, предполагая сделать из них козлы для тарана: ибо нас было не так много, чтобы тащить таран на руках, к тому же и места для хорошего разбега в этой комнате было недостаточно, поскольку архитектор планировал ее не для осадных упражнений. Итак, мы расставили четыре ноги, будто они принадлежали какому-то невидимому животному: даже после деления надвое они были все еще достаточно высоки, доходя нам до груди. Затем мы вернулись к остаткам кровати и выломали из нее несколько досок, с помощью которых, а равно гвоздей, выдернутых с величайшими усилиями, поскольку нас весьма стесняло отсутствие потребных орудий, мы сплотили правые ноги наших козел, затем левые ноги и наконец задние между собою. После этого остов нашего сооружения, хоть грубый, но стоял прочно, выдерживая одобрительные шлепки и тому подобные знаки привязанности. Тогда мы прорезали сверху на всех четырех ногах глубокие щели и закрепили в них длинные жгуты, свитые из постельного белья, так что один жгут свисал меж двумя передними ногами и другой — меж двумя задними. В целом это походило на две пары плохих качелей, и мы с Филиппом оглядели их, чрезвычайно гордые собой. Оставалось взять один столп, положить его на жгуты, словно в колыбель, раскачать (мы сделали жгуты длинными, чтобы размах был побольше) и уметить по двери, однако нам стало жалко последнего столпа, который валялся без дела, — я хотел было взять его с собой, когда мы взломаем дверь, но Филипп запротестовал и предложил утяжелить наш таран. Мы обтесали последний столп и остатками простыней привязали его к главному ударному столпу, так чтобы обтесанный расположился у него под брюхом, когда они лягут на жгуты. Хотя эта работа и выглядит нехитрой, она требовала таких подсчетов и соразмерений, что для человека, который проводил школьные годы, подрисовывая усы треугольникам, казалась почти неодолимой. Меня утешало воспоминание о том, что, как рассказывают, еще прославленный Евдокс и Архит пифагореец для решения проблем, с которыми нельзя было обойтись помощью слов и рисунков, начали создавать машины в качестве пояснений; а вследствие пренебрежения со стороны философов, укорявших Евдокса, что-де этим изобретением он унизил и осквернил чистое величие геометрии, механика, отделившись от породившей ее науки, стала почитаться как военное искусство: таким-то образом, говорил я себе, осадные машины суть продолжение геометрии иными средствами, и коли ты не имеешь в этой науке удовлетворительных сведений, то нипочем отсюда не выйдешь.

Таким-то образом ободряя и подстегивая себя — а чем ободрял себя Филипп, не знаю, — я с отрадою увидел, что труд наш кончен и что можно уж класть связанные брусья на жгуты и приступать к делу: однако Филипп остановил нас, заметив, что мы намереваемся бить в дверь голым деревом, которое во всяком случае не прочнее секиры, коею он ничего не добился; а кроме того, Вегеций (De re milit. IV, 14) специально замечает, что только бревно, обитое железом, заслуживает носить имя тарана, и пока мы не увенчаем металлом свою затею, в руках у нас остается невесть что, чему нет места в пособиях по штурму укреплений. А поскольку из металлических предметов мы не располагали ничем, кроме бычьей маски, то Филипп, сняв со стены, насадил ее на голову тарана остатками кроватных гвоздей, кои вбивал секирной рукоятью; бычья голова глядела с такой яростью, что я хотел расковырять врагам замочную скважину, дабы они разделили мою оторопь. Засим мы подняли таран, оказавшийся страшно тяжелым, и осторожно опустили на козлы, которые, приняв его, ужасно застонали.

Дабы предварить наш удар смятением во вражеском стане, я, став перед дверью, набрал полную грудь воздуха и прокричал как мог громко, что по своей привычке к милосердию мы сохраним дом в целости (кроме того, что уже успели испортить), если они сдадутся раньше, чем таран коснется двери[19], — если же нет, то их одних я объявляю виноватыми в их дальнейшей судьбе и настоятельно советую отойти от замочной скважины; никто мне не ответил, и никакого человеческого движения за дверью не было слышно, как я ни напрягал слух. Тут уж я, «к кормилу припав и налегши», махнул Филиппу, чтобы помог моим трудам, как он вместо этого кинулся остановить меня, уже раздраженного промедленьями, и обратился ко мне с такими замечательными словами:

— Из древних летописаний, дорогой Квинт, нам известно, что оружие, принадлежавшее прославленному воину или полководцу, отличалось собственным именем: таков, например, был меч Роланда, прозванный Дюрандаль, или Жуайез, меч императора Карла, или меч Цезаря, носивший, по некоторым сведениям, имя Желтая Смерть (Crocea Mors); потому, я думаю, не пристало нам пользоваться безымянным оружием, приводя в замешательство будущих историков, которые, без сомнения, соберутся в подробностях описать как строительство этого спального тарана, так и подвиги, совершенные с его участием.

Я заподозрил, что из рыцарских чувств он намеревается окрестить нашу градобойню драгоценным именем Климены — ибо чем, в самом деле, можно достойно прославить даму, как не поделками из кровати ее отца, — и решил всячески препятствовать ему в этом, а потому отвечал следующим образом:

— Клянусь Новенсилами, покровителями разрушенных городов! твое замечание, товарищ мой и вернейший соратник, кажется мне совершенно справедливым, и я берусь тотчас прибрать нашему рогатому брусу имя, уместнее которого не найдешь. Всем ведь известно, что тем же словом, что и таран, aries, называлось у древних некое морское чудовище, свирепей и диковинней прочих: так, Плиний в девятой книге «Естественной истории» говорит, что они нападают на рыбацкие челноки, подплывая к ним снизу, и что во времена Тиберия на сантонский берег было выброшено океаном несколько сотен таких чудищ, блестящих, как слоновая кость, и верность предания удостоверена была свидетельством глаз; а что до нападения на корабли, во время которого зверь этот действует, как градобойная машина, о том пишет и Клавдиан, называющий его «ужас Эгеиды, челом просаживающий ладьи»; да и Оппиан в пятой книге «Галиевтики» говорит, что зверь этот весьма нелюбезен при встречах. И я, если позволишь, упомянул бы еще об известном случае при осаде Тира, о коем повествует в семнадцатой книге Диодор: а именно, к насыпи, которую с великим тщанием возводили македоняне, в один прекрасный день прибило огромного кита, который, не причинив ей вреда, полежал на ней и снова уплыл в море, ужаснув обе стороны; и те и другие увидели в этом указание на будущую помощь Посейдона, хотя мне кажется, это скорее был намек на взятие города, свершившееся не без помощи тарана, и на немилосердие победителя, который, будто мало ему было семи тысяч тирян, павших при штурме, велел казнить всех юношей, числом не меньше двух тысяч, а детей и женщин обратил в рабство. Потому я думаю, что ты хорошо поступишь и стяжаешь одобрение людей ученых, назвав наше изделие «Кит», или Balaena, или Pistrix, или еще каким-то словом этого рода: это ведь яснее ясного говорит о том, что такое мы сделали и чего намереваемся достичь с его помощью.

Так я сказал; Филипп, однако, не торопился со мной согласиться. Похвалив мое предложение как основательное и остроумное, он, однако же, предложил назвать нашу машину, сверкающую золоченым рылом, в честь Дедала, который выбрался из им самим выстроенного лабиринта, или же Ариадны, которая помогла выбраться из него другому. В самом деле, не разумно ли выказывать тщательность при выборе имени для орудия, призванного столь же прославить, сколь и освободить своих создателей: ибо видан ли где в мире подобный таран, из лучшего дерева, которого когда-либо касался токарный станок, блещущий лаком, с двумя резными Эротами в ногах, оснащенный жгутом, на который пошли лучшие простыни по эту сторону Ахерона, пристойно украшенный золочеными кистями и благословленный к жизни уместными речами своих создателей!

Нет удовольствия большего, чем смотреть на тех, кто работает с деревом. Тростью на песке вычерчен план и размерены части, из конца в конец всему дано наилучшее расположение. Долгое и крепкое дерево кладут наземь; оно послужит килем для корабля, родиной для морских червей и примером метонимии для школьников. На работу выходят плотники, они достраивают киль штевнями, вращивают в него шпангоут, который мы сравнили бы с грудной клеткой гиганта, если бы хоть кто-то во всех трех частях света не считал себя автором этого сравнения. Они медленно обходят свою длинную работу по солнцу, так же, как через месяц ее будут огибать дельфины и другие обитатели подвижной бездны, однообразная жизнь которой не может насытить их любопытства. Они дают одобрительного шлепка по мидельшпангоуту и говорят, что если бы Бог сделал Еву из такого ребра, то дней наших было не семьдесят лет, а куда больше. Бог не отвечает на это соображение. Они обшивают остов сосной, пропаренной для гибкости в печи с водяным котлом; они протягивают снур средь пахучей пестряди щепок, и солнце концентрически сияет в ведре, из которого торчит росистый обух топора. Человек с полным ртом нагелей просит что-то у другого, стоящего внизу, тот кивает и приносит; дальнейшая сцена неоднократно происходила при строительстве Вавилонской башни. Разводят огонь, чтобы все просмолить. Г-н Пиркхеймер, в задумчивости прогуливаясь вдоль верфей, цитирует: Labitur uncta vadis abies^{36}. Дьявол принюхивается, прижимая уши от удовольствия, и замечает, что дым отечества по-прежнему не лишен отрады. С борта на борт перекидывают бимсы и стелют палубу. Кто-то из плотников, забравшись на форштевень, падает вниз головой, но Бог подхватывает его и ставит на землю без повреждений. Женщина смотрит на тень бизань-мачты, подошедшую к ее порогу, и зовет детей обедать. Предусмотрительный судовладелец приходит к художнику с намерением заказать картину, изображающую его корабль, так чтобы было видно все, что на нем есть, до последней медной накладки на дверях, и в какую сумму обошлось все это выстроить; художник, составивший себе известность алтарными образами, говорит, что напишет ему чудесную картину, изображающую св. Христофора, как его обычно рисуют, который пересекает реку, ведя за собою его корабль на бечевке, как дети, бредущие по ручью, и это будет изящная эмблема промышления Божьего, пекущегося о его торговле; судовладелец мнется и обещает зайти завтра. Пеньковые снасти гудят, и портовый ветер путается сельдяными крыльями там, где раньше летал спокойно. Блоки, цепи и якоря подхватывают пенье пеньки, и на бизань поднимаются косые паруса, которые мы назвали бы «беременными Зефиром», если бы нам не мешала та капля совести, что еще в нас уцелевает. Г-н Пиркхеймер цитирует: Candidaque intorti sustollant vela rudentes^{37}. Дьявол замечает, что это место читалось бы не совсем так, если б епископ Ратхер не рассудил за благо вносить в рукопись исправления, хотя он всячески его отговаривал. Судовладелец стучится в дверь другого художника; тот говорит, что вместо корабля лучше изобразит ему битву при Мюльберге, причем нарисует его во всем портретном сходстве с той стороны, которая ему ближе, а вторую армию он получит за те же деньги. Судовладелец, подумав, отвечает художнику, что вообще-то собирался ехать в Индию, а к битве при Мюльберге не готовился, но он даст ему пять гульденов, с тем чтобы тот изобразил на этой картине самого себя, противу императорских лучников, безоружного и с голой задницёй. Человек в портовом кабаке, которому дают выпить за его ученость, рассказывает, что на Ноевом ковчеге вдоль ватерлинии были приделаны такие вертепы, или гнезда, с выходом наружу, для выдр и прочих тварей, кои не могут жить ни все время в воде, ни все время на суше. Его спрашивают, что это означает. Эту клеть памяти он уже пропил и потому отвечает, что, возможно, и ничего; его лицо свидетельствует о неуверенности. Кабатчик, поднимая палец, говорит, что пусть ты и выдра, а коли квартируешь у чужих, то на худой конец означай собой что-нибудь, если ничем больше расплатиться не можешь. Никлас уверенно говорит Якобу, что в далеких плаваниях добудет китовью челюсть и подарит ее родному городу; ее поставят на лужайке, как ажурные воротца во французском вкусе, и он будет целоваться под ними с Анной, в вечерний час, когда пахнет тиной и золотые пятна качаются на вершинах вязов. Дьявол замечает на это, что китовья челюсть без кита не плавает и добыть ее будет потрудней, чем прижимать к ней девушек, а всего вернее, что цинга, матросская вспыльчивость и причудливые болезни прекрасных островитянок отправят Никласа до срока на дно морское, где его челюсть, возможно, составит сходное увеселение для подгулявших трито нов. Якоб с некоторыми оговорками присоединяется к мнению дьявола. Бог говорит, что единственное, что дьявол может знать о будущем заподлинно, так это то, что его мучения продлятся вечно, а о судьбе человеческих тел он в такой же степени судит гадательно, как и о судьбе человеческих душ, которые привык морочить. Кит прибавляет к этому, что, коли уж говорить о гадательности, то распоряжения, которые Никлас делает насчет его челюсти, кажутся ему преждевременными. Анна ничего не говорит, потому что ей мешают усы целующегося с ней брюссельского купца, который приехал сюда не за этим. Судовладелец приходит к третьему художнику, видит его мастерскую всю уставленную картинами с битой дичью и лимонной кожурой и, плюнув на пол, уходит искать поэта, в намерении потребовать от него грудной клетки и беременных парусов. Носовая фигура думает, что это она направляет корабль. Плотник считает, что придал ей слишком глупое выражение. Демон чумы спит на дне ящика с аравийскими благовониями, и ему снится, что он прибыл в Акру, идет по улицам и не встречает ни одного знакомого лица; от этого ему грустно. Человек с замотанной головой, пришедший наниматься в рейс, говорит, что только что вернулся с Гранатовых островов, на пятнадцать дней пути к северо-западу от лузитанского берега, где золотом мостят улицы, а горожанки ласковы с незнакомцами, и он мог бы теперь быть состоятельным человеком, если бы дьявол не попутал его тотчас по приходе в порт спустить все деньги с друзьями чьего-то детства и податливыми женщинами. Дьявол возмущенно говорит, что все это время он здесь нюхал смолу и впервые слышит о том, что в тех краях есть какие-то острова, — а впрочем, почему бы ему не наведаться туда немедленно. Звезды восходят над кораблем, представляясь ему первыми, когда ему еще ничего от них не нужно. Человек с замотанной головой рассказывает Никласу, обещавшему поставить выпивку, как великая волна вторглась на берег, где стояла богатая вилла, и их корабль раздвигал носом белые статуи, навзничь погружавшиеся в зеленые струи. Кабатчик спрашивает, принято ли в тех краях так бесстыдно обнажать грудь у статуй, как повадились делать здешние ваятели. Дьявол сообщает, что за морем лишь небо другое, а грудь в точности такая же. По бортам и по мачтам все оковано железом, а дверцы обиты медью; она нестерпимо сияет на утреннем солнце. Судно красят баканом и белилами и выкладывают у носа имя, коим кораблю подобает спасаться. Г-н Пиркхеймер цитирует: Cras ingens iterabimus aequor^{38}. Никто ему не отвечает; все заняты.

…………

…………

С протяжным хрустом наша «Ариадна» проломила преграду, высунув в коридор бычью морду, которая ворочалась в наружной тьме, поводя угрюмыми очами, и одновременно с ударом и треском ломающегося дерева из-за дверей послышался крик невыразимого удивления и падение чего-то тяжелого. Подобравшись к двери, Филипп запустил руку в пробоину, нашарил и повернул ключ, торчавший в замке снаружи, и, выглянув в отомкнутую наконец дверь, обернул ко мне лицо, которого выражение я описать не могу.

— По-моему, — сказал он, — мы убили дворецкого.