Каллиопа, дерево, Кориск

XXIII

10 августа Дорогой FI.,

прошу простить меня за то, что я так надолго прервал свой рассказ; я оказался дома на несколько часов (дела выгнали меня из тех мест, где я провожу лето) и в спешке пишу эти строки, чтобы сообщить, что до сентября от меня не стоит ничего ждать.

Расскажу, что было с нами дальше.

Через кабинет, о котором я упоминал, мы вышли в новый коридор, в противоположном его конце освещаемый окном. Стена слева была украшена гобеленом. Это был очень старый гобелен, сколько я могу судить, и даже не один, а несколько, потому что он тянулся вдоль всего коридора, а гобеленов такой длины не бывает. В старинной манере, когда один человек выткан в восьми местах, так что моль успевает запомнить, как он сутулился при ходьбе, была представлена история среди густого леса. Сначала белый единорог, размахивая длинным хвостом, резвился на пестрой траве, в которой каждый стебелек был выписан отдельно, так что, если бы он сохранил первоначальные краски, можно было бы с уверенностью определить его разновидность. Затем появлялся молодой рыцарь с завитыми кудрями, с уздечкой в руке подкрадывавшийся к единорогу, чтобы броситься ему наперерез. Единорог пускался через чащобу, но рыцарь настигал его, вскакивал ему на спину, силясь его обротать, а единорог вставал на дыбы, и они плясали среди валежника, на лиловом фоне, украшенном столбцами золотых дубовых листьев, пока наконец единорог не смирялся, не склонял головы, сколько позволяло его знаменитое оружие, и не давал подбоченившемуся всаднику направлять его бег по своей воле.

— Мне кажется, — сказал Филипп, — эти гобелены рассчитаны на быстрый просмотр.

— Их можно накручивать на турецкий барабан, — предложил я, — и чтобы барабанщик при этом давал необходимые пояснения. Мы вообще недооцениваем кинематограф пятнадцатого века, а ведь в нем работали лучшие ткачи того времени, не говоря уже о сочинителях назидательных концовок.

— Пробежимся? — предложил Филипп.

— Давай, — сказал я.

Мы вернулись к исходной точке и пустились бежать. Мы толкали друг друга; впереди скакало туманное окно, секира подпрыгивала у Филиппа в руках, наше громкое дыхание неслось над шерстяными кустами. Филипп умудрился подсечь на бегу какой-то янтарный столик, и глазурованная ваза, стоявшая на нем, против всех физических ожиданий полетела в одну сторону с нами, «крылами неустанными несома над пропастью пространной», как говорит бессмертный Мильтон, прежде чем ее полет пресек подвернувшийся выступ стены, по которой она тихо оползла скромной россыпью черепков.

Мы остановили свой бег у окна и дышали наперебой, уперев руки в колени.

Я сказал, что в городе S., чьи жители славятся пристрастием к музыке, есть длинный бульвар, вдоль которого расставлены памятники Жану Батисту Люлли с дирижерской палочкой, круглым счетом семнадцать памятников, и если быстро бежать вдоль бульвара, то можно увидеть, как великий флорентинец дирижирует оперой «Беллерофонт». А поскольку не все в состоянии бегать так быстро — тем более что следует это делать несколько раз, если не хочешь упустить деталей, — то заведены вдоль бульвара катания в колясках, запряженных парой лошадей, таких приземистых, с длинной шерстью; они очень любят мятные пряники, а у кучеров красные и оранжевые ленты на шляпах. Три поездки по цене двух с половиной. Говорят, что на пятой или шестой поездке Люлли в конце бульвара чуть заметно улыбается и делает поклон; впрочем, говорят также, что эту легенду распускают кучера, чтобы придать себе пикантности.

Филипп сказал, что ничего такого я не слышал, а эту историю только что сочинил. К тому же во времена Люлли дирижировали не как теперь, так что всем этим памятникам грош цена, даже если они в самом деле существуют.

Я заверил его, что это чистая правда и что я сам прокатился в S. таким образом несколько раз, впрочем не застав, как кланяется Люлли, потому что мятные пряники, которые я тоже люблю, кончились у меня слишком рано. Филипп только рукой махнул.

— Все-таки это странный гобелен, — сказал он, оглядываясь. — Бьюсь об заклад, в нем заложен какой-нибудь алхимический смысл; без этого нельзя. Кстати, я не понял, что за красное выскакивало там из-за дерева.

— Какое красное? — переспросил я.

— Как, ты не видел? — удивился Филипп. — По-моему, это самый интересный момент.

Мы вернулись к середине пробега.

Ткнув пальцем в ветвистый бук, Филипп утверждал, что из-за него выскочило что-то красное и с удивительной быстротой понеслось вслед за рыцарем, стараясь остаться для него невидимым.

— Вот здесь оно пряталось за боярышником, — сказал он. — А здесь, на прогалине, упало на четвереньки и скакало.

— Тут ничего нет, — сказал я.

— Оно появляется, когда бежишь, — упорствовал Филипп.

— Нет ничего на бегу, чего не было бы при ходьбе, — сказал я.

Филипп, очень затронутый, настаивал на проверке.

Мы вернулись в начало, Филипп скомандовал: «К просмотру», и мы ринулись снова, медленнее, чем нам хотелось друг перед другом. Наконец сюжет и коридор смилостивились над нами.

— Я не увидел, — сказал я, привалившись к оконному переплету. Прежние опасения вернулись ко мне: я подозревал, что это странное видение вызвано обмороком Филиппа в парадной зале, и боялся худших последствий.

— Да ты шутишь! — заявил Филипп и, одолевая мое слабое сопротивление, потащил меня за рукав назад, остановившись там, где на последней трети коридора гобелен прерывался дверью. — Оно было вот с этой стороны, где дверные петли, — сказал он, указывая на левую сторону двери. — А потом уже здесь. Мне показалось, что оно тянется к дверной ручке. Больше я его не видел. Хотя, может, спряталось где-нибудь в кустах по эту сторону, и я не заметил.

Мы оба глядели на дверь.

— Похоже, за ней лестница вниз, — заметил я.

— И мне так кажется, — сказал Филипп.

По удивительному совпадению никто из нас не протянул руку, чтобы ее открыть.

Я стоял и раздумывал вот о чем. Если мы побежим в третий раз, то наверняка увидим (то есть Филипп увидит), как это красное вышло в дверь или что-нибудь в этом роде; но в третий раз я уже не могу бежать и, похоже, рад этому.

В двери был ключ; я повернул его на два оборота и вынул. Этого нам показалось мало: мы придвинули сундук, стоявший неподалеку, и крепко приперли им дверь. После этого, понурившись, мы пошли тем коридором, что шел от окна перпендикулярно предыдущему.

Мы свернули в первую же дверь направо и очутились — где же? — в той самой парадной зале, разоренной нашим раченьем, откуда начинали мы свое путешествие и где я силился привести Филиппа в чувство с помощью кушеточного дыма. Люстра по-прежнему наклонно высилась, как тонущий корабль, глубоко засев в паркете; цветочные грозди и плющ, увивавшие потолочные медальоны, выглядели обгорелыми, а дымные следы на потолке складывались, показалось мне, в какие-то сладострастные, непристойные фигуры; едкий туман еще не вполне рассеялся. С унынием поглядели мы друг на друга слезящимися глазами. Каким-то роковым образом, точно в лесу, мы вернулись на прежнее место. Но делать было нечего. В зале, как я говорил, было несколько дверей: одна из них, скрывавшаяся в углу за изваяниями, доселе не привлекала нашего внимания: теперь мы решили попытать счастья за нею. Филипп с секирой наготове двинулся впереди, а я потянулся следом.

Всегда Ваш Кв.

P. S. Я намеревался сочинять это письмо, пока до него не доберется тень от гранатового деревца тети Евлалии, которое стоит на подоконнике; однако тень еще далеко, а писать больше не о чем.

P. P. S. Не могли бы Вы передать Анне, что я, конечно, не стану впредь ее беспокоить и сожалею о том, что позволял себе это прежде.

P. P. P. S. Да, чуть не забыл. Когда мы уже вышли в дверь, я поймал себя на странном ощущении, будто краем глаза видел копье в руке у статуи. Я вернулся посмотреть. Копье, разумеется, лежало там, где я его оставил. Но все-таки мне трудно было отказаться от мысли, что я это видел. Филиппу, который ждал меня с нетерпением, странным для человека, не знающего, куда идти, я сказал, что вернулся проститься с этой залой, потому что в третий раз мы сюда не попадем.