…толклись рабы. Те, наверное, кому поручалось разгонять сумасшедших, осматривать руины, догадываться по запаху, не завалило ли кого обломками. Самые верные. Любой мог умереть за хозяина, им вместо морских ежей выдавали иногда свежую рыбу. Смрад влажно и душно окутывал руины Кафы, со стороны гипподрома, как из разверстой пасти, тянуло серой, удушьем, пакостью.
«Когда станешь моим рабом, уйду», — сказал Хипподи.
«А куда уйдешь?» — покивал критянин.
«В горы, в горы уйду».
«Но там мохнатые».
«Они будут тереться о мои ноги. Я научусь говорить с ними. Я многое умею. У них возникнет мечта быть такими, как мы. Каждый получит по два раба, ну, может, по одному для начала. А если у диких есть какой-нибудь жрец, я поднесу ему шкуру морского барана».
«А может, просто ходить по берегу?»
Критянин и Хипподи спустились с набережной на берег.
Резные створки Главных ворот косо, как раскинутые надломленные крылья, торчали над руинами бывшей стены, их, наверное, хорошо видно с моря. Я обману Хипподи, весело подумал критянин. Хипподи думает, что я буду его рабом. Но я не пойду с ним к мохнатым. И сказал вслух:
«Давай распахнем ворота».
Хипподи кивнул. Он подумал: хитрый критянин глуп.
Он подумал: я никогда не считал критянина умным человеком.
Ну да, он умеет преодолевать большие морские расстояния, но еще лучше делают это финикияне. Я помогу ему поднять и распахнуть тяжелые створки. Если чужие триремы уйдут, я получу сразу двух рабов — черного и белого. Это беспроигрышное состояние, потому что морские народы могут и высадиться, тогда я укажу им на распахнутые ворота и скажу, что это я позвал победителей. И уверю победителей, что раньше я совершал много плохого, но вот разоружился перед правдой сильных и лично открыл перед ними Главные ворота. Я попрошу двух рабов и унесу все золото, которое было обещано критянину, и попрошу победителей продолжать считать мою монету моей. Наверное, они не тронут Шамаша. Если бог в каменных галифе устоял при всех подземных толчках, если его не свалили ужасные смерчи, значит, это он командует силами природы, а морские народы умеют уважать силу.
Хипподи и критянин попытались растащить тяжелые камни. Пот струился по лицам, руки устали от напряжения. Вдруг с моря надвинулись синюшные темные тучи, в плоском пространстве между тучами и морем еще более укоротились, дрожа в мареве, короткие мачты трирем. Правая створка Главных ворот, наконец, со скрипом поехала. Два исхудалых раба издали смотрели на свободных людей, не понимая, что они такое делают. Потом один громко, чтобы его услышали, произнес:
«Мой хозяин — Атен-Уту. Он умирает».
«И что будет с тобой?» — спросил другой раб.
«Наверное, я выберу себе достойного хозяина».
«Но если ты будешь ждать, тебя заберут насильно».
«Я уже выбираю. Я хожу по руинам Кафы. Я хочу избавиться от тягот ожидания. Меня не мучают неведомые мысли. Я прост. Я никогда не издавал необычных изречений, Атен-Уту сердится на такое. Я никогда не употреблял слов, не бывших в ходу у аталов, не рассуждал о положении мировых дел. Я умею отбирать красивые камни, шлифовать их. — Раб явно хотел обратить на себя внимание Хипподи и критянина, с трудом двигавших по железному, расчищенному ими желобу вторую створку Главных ворот. — Везде сейчас происходят перемены. Да благословлена будет рука хозяина».
«Не торопись, скоро эта страна будет разграблена, — осторожно оглядываясь, произнес второй раб. В отличие от первого он не хотел сразу понравиться Хипподи или критянину. По крайней мере, не подавал вида. — В стране будут мятежи и голод. Шамаш будет стучать по земле сапогом».
«При хорошем хозяине такое не страшно, — заметил первый. — Если хозяин тверд и умен, каким был Атен-Уту, ему сладко служить. Злоумышленники опустят свои лица из страха перед ним, он выстроит стены нового дома».
Земля задрожала. Синюшные тучи почти прильнули к морю.
Когда рассветет, а может, и раньше, подумал Хипподи, с чужих трирем увидят Главные ворота настежь открытыми. Конечно, победители правильно поймут поданный нами знак. Они двинутся в бухту. Хипподи пытался устоять на ногах, так сильно тряслась земля. Изнутри ее расталкивали немыслимые силы. Будто сердясь на такие мысли Хипподи, за южным шлаковым конусом чудовищно черной и лиловой горы, будто там разгружали прогоревшую печь, с содроганием, с сиплым ревом поднялись над раковинистыми буграми темные клубы перегруженных пеплом газов. Внутри их лилово вспыхивали молнии. Газы пробили синюшную тучу, и снова почувствовалось, как сильно содрогается гора. Высветилось на мгновение светлое пятно в небе, наверное, над невидимой из города горной пастью. Хипподи и критянин со страхом переглянулись. Створки ворот были надежно подперты, можно стереть пот со лбов. Остро пахло серой, спирало дыхание, это напомнило им о судне, к мачте которого на некоторой высоте привязан был незаметный сверток с белым порошком еллы. Хипподи и критянин одновременно посмотрели на море, но мерцающие воды казались совсем пустыми, даже хищные рептилии попрятались, не дождавшись жертв. Сегодня жрец Таху непременно пошлет рабов-патрио-тов на судно критянина, подумал Хипподи. А критянин подумал: если морские народы не совсем глупы, то сегодня они уйдут. Он смотрел, как серый вулканический пепел медленно падал на обломки бывших зданий. Всё на глазах становилось серым, грязь размазывалась по щекам. Если победители не уйдут, море станет совсем густым, оно покроется плавающей каменной грязью.
«Я — вчера, — говорит строгий бог Шамаш. — Я знаю завтрашний день».
Он видит все, что было, что есть, что будет. Он видит густое море, покрытое каменной грязью и застрявшие в грязи триремы, на выступающих таранах которых примостятся хищные рептилии, выжидая момента, когда моряки начнут прыгать за борт. Всем будет пища. Шамаш знает завтрашний день. Он увидит, как улетит последнее металлическое яйцо. В нем, как птенцы в железной скорлупке, толкаемой другой силой, улетят последние умные жрецы, может, на красную планету, которая так низко и страшно стоит вечерами над горизонтом.
«Победили красные, а кровь твоя желтая».
Все вокруг разрушено, только бог Шамаш в каменных галифе и в каменной гимнастерке мрачно смотрит на мир, попирая его каменными сапогами. Может, кто-то спасется, доберется до далеких морей, на берегах которых не дымят горы, а спокойные умиротворенные жители высеивают в полях пшеницу и растят полезные плоды… Море Кемуэр… Море Уаджуэр… Море Энуер… Море Дебен… Критянин любит перечислять незнакомые названия… Строгий бог Шамаш будет топать каменными сапогами, и, как бы далеко от островов ни жили люди, никто никогда не увидит Хранителя бездны выше его сапог. Мы не рабы. Вот мудрость глупцов. Ты пашешь и выращиваешь плоды, растишь детей, думаешь об уюте, а Шамаш знает, чего тебе хочется. Только немногие спорят с Шамашем. Таких всегда мало, но хорошо, что они есть: глядя на них Хранитель бездны отвлекается от вида вечно жующих скотов — с душами и бездушных. Эта страна будет разграблена. Будут мятежи, голод. Шамаш долго будет топать каменным сапогом, раскачивать земную твердь. Правда, если у раба хороший хозяин, это не страшно.
Лишь бы не подвели гончары.
Хипподи поднял руку и рабы приблизились.
Хипподи повел носом: «Почему от вас пахнет скверно?».
«Нас кормят морскими ежами и мидиями».
«Разве это невкусная пища?»
«Она несвежая».
«Как звать тебя?»
«Нгванго».
«Откуда ты?»
«Я не помню. Издалека».
«Твой хозяин еще жив? Как его зовут?»
«Атен-Уту. Я считаю, что он уже почти и не жив».
«Скажи, Нгванго, — сказал Хипподи, — ты пойдешь с нами?»
«Как прикажет господин. — Раб ничего не спрашивал. — Жду указаний».
«Не спеши, не спеши. Я хочу знать. Есть ли у тебя сильные желания, Нгванго?»
«Есть одно сильное желание. Повесить человека, придумавшего кормить нас несвежей морской пищей».
«Но ведь этот человек отогнал от столицы чужие триремы, он спас Кафу от разграбления. Не случись такого, тебя приковали бы сейчас к веслам. Морские народы нуждаются в сильных гребцах».
«Об этом как-то не думаешь, когда часами сидишь над вонючим канализационным колодцем. — Раб безнадежно взмахнул рукой. — Хранитель бездны лучше знает, что нам надо, но я бы все равно повесил этого человека».
Серый вулканический пепел падал на тусклое ожидающее лицо раба, иногда он ладонью размазывал по нему грязь. Синюшные тучи мешались с черным дымом, изнутри взрываемом молниями, в тумане и мареве совсем пропали далекие мачты. А ведь не так давно по чистой широкой набережной с большим достоинством гуляли замужние женщины, а над ними раскачивались веера пальм. Подчеркнуто широкие юбки, высокие разрезы, сложные прически. Всё истинное формируется временем. И тот же ход времени губит всё истинное. Время — это бог Шамаш. Это Хранитель бездны. Он ходит в каменных галифе и в каменной гимнастерке, и каменным сапогом топчет живое.
«Смотри в море, — сказал критянин, поняв мысли Хипподи. — Видишь, там стоит мое судно? Оно в стороне, видишь? Оно смердит серой. — Он покосился на Хипподи и заговорил, глядя уже на смуглого раба. — Вот тебе указание. Доплыви до судна. Я теперь буду твоим хозяином. Море спокойное, а тучи низко, и скоро ночь. Если ты доплывешь, поднимись на нос судна, видишь, там почти нет дыма. Обмотай голову сырой тряпкой. На мачте на высоте поднятой человеческой руки привязан небольшой сверток. Он выглядит просто, как тряпка, связанная узлом, так нужно. Если к утру ты принесешь сверток к Пирамиде духов, мы встретим тебя там. — Критянин посмотрел на Хипподи и выразил общую мысль: — Ты станешь уважаемым рабом».
«Твоим?» — радостно спросил Нгванго.
«У тебя будет хороший хозяин».
«А мой друг?»
«Он тоже станет моим».
«Ты ликуешь», — подсказал Хипподи.
Некоторое время критянин и Хипподи удовлетворенно молчали, а с моря все шли и шли, втискиваясь под синюшные тучи, новые волны жаркого влажного тумана, во тьме грохотала, как металлическая повозка, черная, почти невидимая гора, убиваемая лиловыми молниями, шипели мертвые газы. Низкая красная звезда исчезла, не мерцали в ночи огни факелов.
«Ты дашь мне лизнуть палец?»
Критянин спросил это уже на тропе.
Он карабкался вслед за Хипподи к Пирамиде духов.
Немыслимые кактусы окружали их справа и слева — чудовищные шары, бугры роскошной зеленой мякоти, утыканные железными, до черна обожженными шипами. Потоки застывших лав когда-то вымели, выжгли, выпалили склоны полностью, но кактусы умеют снова и снова заполнять мертвые пространства, они свирепы и колючи, как воля Шамаша. Сваренные лавы. Брекчии. Ржавые каменные языки, по краям — в многочисленных окаменевших пузырях. Хищные птицы прятались между колючек, расклевывали сочную мякоть. Начал падать дождь. Он мешался с вулканическим пеплом, размазывался по лицу критянина, по лицу Хипподи. Нас или повесят или сделают рабами, одновременно подумали они.
Так, запыхавшись, достигли они Пирамиды духов.
Тьма в дверном вырезе стояла такая плотная, как обрезанная кипа черной бумаги. Тьму можно было трогать. В ней не угадывалось никакого света. «Ну, входи», — негромко произнес критянин, но Хипподи медлил. Он слышал, что в Пирамиду духов вход открыт только рабам, а свободные не могут войти в нее без нужного заклинания. И теперь страшился: а вдруг попробует и… войдет…
Он осторожно выставил перед собой руку.
И с огромным облегчением наткнулся на плотную тьму.
Тогда так же осторожно, отворачиваясь от критянина (пока стоим на свету), чтобы тот не считывал слова с его губ, он неслышно прочел ужасное старинное заклинание. «Ты — вчера… Ты знаешь завтрашний день… Всё прильнет к твоему каменному сапогу…» Хипподи не хотел, чтобы критянин запомнил слова заклинания. «Мое имя смрадно, в поисках милости припадаю к каменному сапогу…» Он старался произносить слова как можно тише, он только двигал губами и все равно боялся, что критянин его услышит. «Кадры решают все… Смерть стоит предо мною, как выздоровление перед больным… как запах лотоса… как ожидание чуда… Когда я умру, на мою могилу нанесут много мусора… Моя жизнь — безжалостная, как зверь… Но я чист, чист… Я чист чистотой феникса…»
Он повернул, наконец, голову:
— Скажи Хранителю бездны, что и ты чист.
— А Шамаш поверит? — осторожно спросил критянин.
— Скажи убедительно. Добавь, что ты чист чистотой феникса.
— Но как Хранитель бездны отличит мою правду от моей лжи?
— Не думай об этом. Ведь ты же чист…
— …чистотой феникса, — охотно подтвердил критянин.
И они вошли во тьму Пирамиды духов, где их охватила тьма.
Сразу перестала дрожать земля. Пахнуло нежной мокрой травой после дождя, но под ногами никакой травы не было. Ничего там не было под ногами, и они помедлили, пытаясь понять, как вести себя. Вытянув перед собой руки, Хипподи все же сделал шаг. «Стой, — сказал он безмолвному и послушному критянину. — Стой, где стоишь, — сказал он ему. — Сапог Шамаша тебя раздавит». И медленно провел руками по двум невидимым прохладным стволам. Он не мог на ощупь определить, чем они отличаются — дерево радости и дерево печали. Стволы были гладкие, и местами, как у эвкалипта, отслаивались прохладные пластины коры. Наверное, они были огромные, но и руки Хипподи уже выросли, они обнимали самое начало мира, эти мощные стволы, врастающие туда, где еще ничего не было. Хипподи счастливо чувствовал себя совсем огромным, он повел бесконечными руками вверх и блаженно погрузился в листву — мелкую и бесчисленную, как невидимые звезды. Когда ночь или ураган — неба не видно, а дерево печали и дерево радости вообще не видно всегда. Так хочет Хранитель бездны.
Он сказал в темноту:
— Вытяни перед собой руки.
— А ты дашь мне лизнуть палец? — голос критянина дрогнул.
— Погрузи руки в листву. Тебе не надо больше просить. Ты допущен.
— Но где эта листва? Я ничего не вижу. И я совсем ничего не чувствую.
— Погрузи лицо и руки в листву, — блаженно ответил Хипподи. — Погружай голову глубоко и медленно в нежную листву, дыши нежным счастьем. Ты — внутри. Ты допущен. Указания даны, не надо ждать указаний.
— Но я ничего не чувствую.
— У тебя онемели руки?
— Совсем нет.
— Тогда сделай еще два шага вперед, — блаженно посоветовал Хипподи.
Он чувствовал, как влажно и сладко струится воздух в невидимой тьме Пирамиды духов. Он легко угадывал, как живут пустые берега, как море раскручивает гигантскую темную воронку. Он не понимал, что может поглотить такая гигантская воронка, для нее и кораблей в мире нет.
— Вытяни руки.
— Но под ними ничего нет…
Голос критянина прозвучал глухо, как с большого расстояния.
Таких больших расстояний не могло существовать, потому что основание Пирамиды духов занимает не более сорока шагов по каждой грани, но голос критянина прозвучал издали, очень и очень издали, может, с другой стороны моря жаловался Хипподи на свое такое особенное состояние.
— Ты где?
— Я не знаю…
Издали, очень издали критянин жалобно попросил:
— Хипподи! Где ты, Хипподи? Ты дашь мне лизнуть палец?
— Я не отказываю никому.
Хипподи прислушался, но ничто больше не выдавало присутствия или отсутствия критянина. И если бы ладони Хипподи не лежали на чудесной гладкой коре двух вечных деревьев, он бы и о них ничего не знал. Но листочки были уже размяты — левой рукой и правой. Оставалось понять, какое дерево низводит в счастливое детство, а какое наполняет сердце печалью. Правда, Хипподи не знал, можно ли веселиться в Пирамиде духов. Все-таки присутствие многих душ слабо, но угадывалось. Когда раба хотели продать отдельно от души, его на час вталкивали в Пирамиду. И сейчас бесприютные души невидимо толпились в невидимом пространстве, увеличивая тьму, слабо и нежно отдавая запахом вечности. Ничего не втягивалось в Пирамиду духов снаружи. Руины, смрад, дым — всё оставалось снаружи, ничего такого в Пирамиде не было. Может, и критянина не было, ведь я сейчас в самом начале — у корней дерева печали и радости, подумал Хипподи. Но если еще и мира нет, если еще ничего нет в мире, почему я так ясно представляю море и уходящие, тяжело разворачивающиеся чужие триремы? Вопят дудки, ударяют весла в такт хлопанью бичей. Может, я вижу будущее? Я же видел Кафу в расцвете, с веселой шумной распродажей рабов на ипподроме — крепких, сильных рабов, красивых, как критские быки. Я видел, как флот аталов уходил в Тиррению, в Египет, в Ливию, и получал оттуда положительные известия, и оттуда в Кафу привозили сильных веселых рабов и редкие товары. Все это было! Или это всё еще только будет? И если это всё еще только будет, то почему я не вижу ничего, кроме чужого уходящего флота? Ведь не может быть так, чтобы победители ушли и история завершилась.
Он опять окликнул критянина, но тот не отозвался.
Тогда Хипподи лизнул средний палец своей левой руки.
Самый кончик… почти не касаясь… но отчаяние сразу охватило его… ужасное отчаяние по разрушенному городу и по красивым женщинам, гулявшим по широким веселым набережным… отчаяние по огромному цветущему миру, только-только начавшему выходить за пределы… чего?..
И что такое Пирамида духов, если я так горько плачу?
Он медленно лизнул указательный палец своей левой руки.
Чудесный сок огнем пробежал по жилам и Хипподи засмеялся: зачем плакать над судьбой мира, если ты сам его создаешь? Хранитель бездны позволяет мне думать. Он открывает мне глаза. Я не мир. Я всего только небольшая часть мира. Совсем небольшая часть, способная страдать или радоваться, но не больше. Я буду хорошим рабом, счастливо решил он. Неизвестный мне Атен-Уту хорошо воспитал раба. Я тоже хочу видеть мир так, чтобы ни тревога, ни боль не сосали сердце. Я хочу подчиняться, хочу слышать голос Шамаша. Работать, а не митинговать. Если критянин меня найдет, я сам скажу — владей мною.
Он рассмеялся. Мягкое тепло чудесно расширило жилы.
А критянин глуп. Всей хитрости критянина не хватило на то, чтобы охватить мир до самых начал и знать будущее. Но так, наверное, нужно. Здоровое недоверие — лучшая основа для совместной работы. Власть даже над рабами нельзя удержать только силой, и ничего нельзя объяснить так, чтобы рабы и свободные люди одинаково ярко видели будущее.
Теперь он лизнул палец по всей его длине.
Время — это Шамаш. Мы прислушиваемся к его голосу.
Неважно, шуршит слабая душа или гора плюется огнем. Всему свое время. Правильное в одной обстановке может оказаться неправильным в другой обстановке. Критянин — раб по определению. Он правильно посчитал, что организовать можно все, что имеешь, но он неправильно решил, что можно организовать власть, которая принадлежит Шамашу.
— Критянин! — крикнул он.
Из полной тьмы не ответило даже эхо.
Даже ночная пужанка не решалась кряхтеть во тьме, зато под рукой оказались деревянные перила. Они не были отглажены, их шероховатость выдавала то, что ими редко пользовались. Ступенью:, как по винту, шли куда-то вверх — в тьму, обвиваясь вокруг невидимых деревьев. А может, и не вверх. Хипподи не знал, где тут начало и где конец мира, где верх и низ, и как всё это может выглядеть. Зато он понимал, что Полигон создан Шамашем. Жрец Таху и даже Главный жрец могут думать по-своему. Много столетий они собирали в Кафе умных людей. По настоящему умных людей привозили из дальних стран, переманивали из Ливии и Египта. Может, все это делалось в тайной гордыне — прыгнуть выше Шамаша, но металлические яйца и правда могут теперь улетать далеко, и в них упрятаны птенцы Шамаша. Хипподи вдруг увидел весь Полигон. Чудовищные плоские машины, отгребающие с площадок камни. Гора отчаянно отплевывалась. Внутренним зрением Хипподи видел бегущего в белых одеждах жреца. Открытый со всех сторон, поблескивающий рядами заклепок, необыкновенный яйцевидный аппарат стоял на слегка наклоненной каменистой площадке. Его ярко освещенная внутренность из стеганой ромбами желтой кожи была видна сквозь открытое отверстие люка. Потом все закрылось туманом и снова прояснилось. Тут же оглушающе треснуло, будто сломалось дерево. Раздались многие частые удары. Задрожала земля. Металлическое яйцо повисло в воздухе, будто примериваясь, и вдруг взвилось, ширкнуло огненной полосой и исчезло в лиловом накате туч.
— Критянин! — позвал Хипподи.
Но только тьма смотрела на него невидимым глазом.
Может, невидимый глаз был когда-то зрячим, но, попав в начало тьмы, выварился, как рыбий глаз в кипятке. Надо было привязать критянина веревкой к поясу. Он был бы хорошим рабом. Когда я устану, подумал Хипподи, он мог бы понести меня по лестнице. Вот какое сладкое чувство — приказывать! Вот какое хорошее у меня состояние. У Шамаша в каменных сапогах — пальцы с перепонками, вспомнил он и опять сладко провел языком по пальцу.
Пахнуло неведомым холодом и Хипподи поежился.
В древовидных папоротниках тьмы мелькала какая-то мордочка.
Может, это пыталась выбраться на свет заплаканная душа заблудившегося критянина, кто знает? Или просто маялась потерянная чья-то душа. Землю трясет, выдергивает из-под ног, сладко млеет в ужасе сердце, океан катает камни, как кости. А ты умей правильно выбирать деревья, весело подумал он. Сваренные лавы. Брекчии. Ржавые каменные языки, посиневшие в горниле горы. Камень может течь, как раскаленная, расплавленная вода, а завтрашний день видят немногие. В черных ущельях полно колючих зубастых кактусов. И в прозрачном ручье — рыбы в ряд.
Пахнуло холодом. Пространства раздвинулись.
Но Хипподи еще не вышел из тьмы, нет. Просто засеребрились в необозримой дали мохнатые заиндевелые равнины, обломанные морозами скалы мрачно торчали, гневно горел в небе огненный знак далекой красной звезды. Тишина медленно наливалась особенным космическим холодом. Всё-всё еще далеко. Не дотянешься. Металлическое яйцо на белом порошке еллы может не долететь. Качаются слабые тени, может, это земной шар проходит сквозь зеленоватые поля электричества, бесшумно взметая и пронизывая складки воздушных полос, вдруг вспыхивающих, как вспыхивают на солнце редкие ледяные снежинки. Хипподи не видел отдельных деталей.
«Я — вчера. Я знаю завтрашний день».
Лишь бы не подвели гончары.